Текст книги "Поляки в Дагестане"

После генеральши меня отдали учиться двум языкам – французскому и немецкому – у одной старушки, жившей на Гунибском шоссе. Я заболела, поэтому занятия отменили. А жаль!

Мама увидела во сне Милочку. Та говорит ей: «Сведи Анну к доктору Миронову, и он вылечит ее». Так и случилось.

Письмо из Ливерпуля (1985 г.)

К Пасхе мы готовились еще задолго, за три месяца. Чистили орех, полмешка изюма, пекли огромные куличи. Красили 300 яиц. В тарелках за 15 дней выращивали овес. Туда клали крашеные яйца, окорока, булки.

Готовили блюда из индюков, кур, гусей. Пироги, варенья, пряники, пирожные сами готовили, так же, как и сливочное и молочное мороженое.

На арбах и фургонах мы ездили в горы на пикники. Ездили с ночевкой на несколько дней. Брали с собою ковры, постель, питание, закуски. С нами путешествовали семьи генерала Лазарева, Козловские, дядя Женя. Он играл на гитаре, а дядя Федя на мандолине.

Пели романсы. Дядя Федя брал с собою жену и дочь. Все трое – красивые создания. Костры жгли. Помню: внизу блестит река, рядом лес, а за ним поднимаются горы, в углублении которых искрится еще не растаявший снег. Никто нам не мешал.

С нами всегда был и аварец Магома. Если пикники бывали осенью, то мы с ним углублялись в лес, чтобы набрать мешками дикие груши, а в ведра кизил, боярышник, терн.

Да и в саду у нас мы не скучали. По вечерам лягушки давали концерты, квакали. Я бегала к пруду, а там большие черепахи сползают в воду, пузыри пускают. Сколько удовольствий детворе доставляли наши собаки: Шарик, Барбос, Долька и Абрек. Мы привыкли к их лаю, и не обращали внимания на это. Разве забудешь катание на санках! Весь город собирался на Беловескую горку для этого. У нас были самые модные сани с рулевым управлением. Скользили здорово, до самой черты города. Наверх сани тащили наши собаки. Люди удивлялись этому зрелищу.

Читать научилась еще до школы. Увлекалась русской классикой. Учила стихи на память. У нас имелся альбом с тисненными портретами Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Толстого…

Меня окружали цветы, музыка и очень добрые люди. Мария Иосифовна на сон грядущий удивительно рассказывала сказки. И никогда не повторялась. Я была очень впечатлительной девочкой. Наверное, поэтому снилось то, что рассказывала мама.

Генерал Павел Иванович Мищенко (в середине)

Впервые я влюбилась в первом классе. В белого мальчика – Юрку Анисимова. Он сидел с Алей Литус. И я из-за этого страшно ревновала. В третьем классе мне страшно нравился Сергей Козловский. В Баку за мной ухаживал грек Гаврилов или Гавриди. Сейчас не помню, как правильно. Не надо думать, что в действительности я била баклуши. Ничего подобного. Невзирая на то, что дети Беловеских ни в чем не нуждались, мы на ферме получали трудовое воспитание. Убирали громадный дом, мыли посуду, чистили кастрюли, огород находился на нашем попечении, а осенью собирали урожай. Мы строили шалаш и продавали фрукты и овощи дачникам. На врученные деньги покупали сладости, устраивали чай, пели, танцевали. Бывали в церкви и в Андреевском военном соборе. Молились.

Этот сказочный мир окружал меня до 1928 года. Затем пошло-поехало. У нас отобрали все, приказав за 24 часа убраться восвояси.

А ведь за дом в 20-е годы давали 13 тыс. рублей! Мария Иосифовна решила для меня сохранить сад и дома. Ни она, ни я не знали, чем все наши желания обернутся.

Мы поселились у двух старушек Рябчевских, затем у одного учителя. Однажды пришли трое мужчин, заявивших, что произведут обыск. Мы догадались, что они грабители, и вызвали милицию. Воры повалили наш шкаф с посудой и через окно удрали на улицу. Кого-то из них поймали. Один в нашем саду повесился.

Говорят, что раскаивался, узнав, на чью семью покушался! У нас после этого погрома почти ничего не сохранилось из посуды.

Из Буйнакска я уехала в 1938 году в Баку. Затем очутилась в Жуковском, где живу до сих пор. Работала конструктором самолетов – 30 лет. Сейчас на пенсии. Музыка осталась в мечтах, хотя имею рояль. Не до этого было. В войну приходилось думать о хлебе насущном, доставать дрова, ухаживать за мамой. Ездила в деревню, обменивала тряпки, белье, привезенное с Беловеской горки на муку. Спасибо, летчики помогали. А мне было в ту пору 20 лет. Мама умерла в войну – в октябре 1944 года».

На следующем портрете изображена была дочь Адама Григорьевича и Марии Иосифовны Евгения. Она окончила темирханшуринскую женскую гимназию. Блестяще играла на пианино. Евгения Адамовна в совершенстве владела, кроме русского, английским, французским, немецким, итальянским и польским языками. Мужем этой образованнейшей женщины оказался не менее достойный человек – датчанин Даниил Гарднер. Инженер-химик, он вошел в историю, как изобретатель защитного цвета – хаки.

Чета Гарднер жила в Финляндии. После революции так и осталась за границей.

Во время второй мировой войны Гарднеры со своими дочерьми Евгенией и Ириной выехали в США. Устроились в Нью-Йорке на Бродвее, на 22 этаже Пятой авеню. С ними из Европы прибыла супруга Ф. И. Шаляпина. Евгения Даниловна сообщала в Буйнакск, что жена великого певца живет этажами выше, значит – и дороже. Еще писала, что в Нью-Йорке масса русских, чувствуют они себя как дома.

Раза два из Америки Мария Иосифовна получала посылки от внучки Евгении. И еще одна посылка пришла во время войны в Жуковский.

По поводу Евгении Анна Адамовна сказала мне так: «Находилась все время за границей, развлекалась, легко жила. Где сейчас, не знаю. Если жива, ей не менее 100 лет. Если у Гарднеров дочь носила имя матери, то сын был назван именем отца – Даниила. Он как эстафету перенял профессию родителя – стал инженером-химиком. Работал во Франции. Когда немцы начали оккупацию этой страны, переехал в Англию. Его женою была любимая дочь Ф. И. Шаляпина Марфа. Свадьбу закатили пышную. Впереди процессии шагала мать Даниила под руку с Федором Ивановичем Шаляпиным.

Даниил и Марфа очень любили друг друга. Как началась война связь с ними прекратилась, что и как с ними Анна Адамовна также не знала…»

Евгения и Даниил Гарднеры

В этом месте, не вдаваясь в подробности, замечу, что после долгих поисков мне удалось связаться и с Марфой Федоровной Шаляпиной. Она живет в Англии и охотно откликнулась на мои письма. Фотографий, которые мне подарила Анна Адамовна, и историй, связанных с ними, хватило бы на отдельную повесть. Я этого здесь не стану делать, а позволю поговорить еще о двух личностях, имеющих непосредственное отношение к самой Беловеской горке.

Евгения Адамовна Гарднер с сыном Данилом Даниловичем (Лондон, 1826 г.)

Об аварце Магоме, которого приютил Адам Григорьевич, так рассказывала Анна Адамовна: «Магома жил у нас, считался членом семьи. Его обязанностями были: обрезка, опрыскивание, побелка деревьев. Дед выделил ему дом из 2-х комнат. Я часто бывала у него. Добрейшей души человек. Русский язык коверкал, чем доставлял нам, детям удовольствие. Марию Иосифовну называл – «Хозяйка», меня – «Нуса». Когда я шла в церковь, он меня сопровождал. Кроме ухаживания за садом, он пилил, колол дрова, следил за нашими двумя коровами, ослом и лошадью.

У его сына, Закава, жена была русская – Нионола Сергеевна, худенькое, маленькое, кроткое существо. Всех обстирывала. Магома ее любил. А вот Закав, как напьется, начинал бить ее. Нионола хватала маленького сына Халида и прибегала к нам за помощью…»

Магома со своей семьей оставался у хозяев в дни радости и в самые трудные дни. Когда Беловеских выселили в 24 часа, что стало с Магомой и куда он делся, этого мне Анна Адамовна также не могла сказать.

Наконец, из тех, кто привлек внимание, мне остается досказать о старшей дочери Адама Григорьевича и Марии Иосифовны – Людмиле Беловеской. О ней Анна Адамовна мало что могла вспомнить. Дело в том, что Людмила, как мне рассказывали мать и дочь Беломазовы, умерла еще до революции. И я бы о ней ничего не знал, если бы не дневник Людмилы.

Он каким-то образом попал моей однокласснице Галине Беломазовой-Яланской, а она передала его мне. Это общая тетрадь в коленкоровой черной обложке. Почерк неровный, не всегда понятный, некоторые строки так замазаны, что никак нельзя разобрать. И все-таки, дневник Людмилы Беловеской для меня очень ценный документ.

Марфа Шаляпина (1928 г.)

Листаю пожелтевшие от времени страницы и удивляюсь, откуда могла черпать такие яркие краски девчонка-гимназистка, чтобы воспеть свою горку, которую называет не иначе, как «Швейцарией». В этом нисколько нет преувеличения, хотя бы потому, что наша юная темирханшуринка исходила немало троп в настоящей Швейцарии. Посетила она также Финляндию, Данию, Норвегию.

Так что, называя Беловескую горку Швейцарией, она отдавала дань красоте дагестанской природы.

Федор Иванович Шаляпин (посетил Темир-Хан-Шуру в самом конце XIX в.)

Дневник Беловеской – это исповедь о своей жизни, о близких, подругах-гимназистках, учителях, о событиях в областном центре Дагестана Темир-Хан-Шуре.

Все это не имеет прямого отношения к нашему повествованию, мне остается чуточку взглянуть ее глазами на темирханшуринскую «Швейцарию».

«20 августа 1909 г. Сегодня вечером я гуляла на горке и взошла на ее верхнюю точку, чтобы понаблюдать за заходом солнца. Внизу по скату горы змеилась дорога.

Снимок из Ливерпуля (Марфа Шаляпина, ее дочь Наташа, внучка и Евгения Адамовна)

…10 сентября 1909 г. Сейчас была на горке. Пасмурно. Пахнет грибами и осенью. Наш сад, если сверху глядеть, – красив: темные, кусты акаций, светло-зеленые яблоки и золотисто-желтые мелкие листья тополей.

…24 октября 1909 г. Мы были в «Швейцарии». Люблю дорогу к ней – широкая, прямая. А сама Швейцария – какая крепость! Зеленым лугом подходит к страшному обрыву. «Кавказ подо мной…»

Магома

Сколько простору, захватывает дух!

Далеко, далеко горы и леса, задернутые голубой дымкой. Чувствуешь себя каким-то царем стоя… над этим необузданным простором.

…18 мая 1912 г. На меня особенное впечатление производит запах, и ничто мне так не напоминает человека, как запах. Я помню, как мы с Катей гуляли. Поднялись в Швейцарию после дождя, и нас поразила блестящая, сверкающая пятнами цветов поляна, вымытый… лес и золотистые тени кустов, освещенные заходящим солнцем…

…27 мая 1912 г. Лес – краса природы. Наша милая, широкая и чистая Швейцария, аллея с грибным запахом, старое кладбище в сквере, ферма Мищенко на юге – как все это дорого для меня.

Генрих Карпински – муж Людмилы Беловеской (1923)

…14 сентября 1912 г. …Это темно-синее небо, что я наблюдала с Швейцарии! С поразительно легкими, белоснежными облаками. Аллея, наполненная сумерками и запахом леса. С Простовыми ходили на горку, расстелив бурку, садимся, причем, поем и любуемся волшебной картиной вечерней Темир-Хан-Шуры».

«Шура – это дикая Италия», – сказал наш Луи Амико – итальянец…»

Людмила Беловеская

Судьба Людмилы Беловеской оказалась трагической. Она рано ушла из жизни.

Перед тем как поставить точку в этой части своей книги, я непременно должен сказать еще вот о чем.

В доме Беловеских бывало много интересных людей. К примеру, летом 1918 года академик живописи Е. Е. Лансере с семьей в течение нескольких месяцев жил на ферме.

Тут, в живописной местности, он делал рисунки для журнала «Танг-Чолпан», портреты семьи Адама Григорьевича. Будучи в Москве в гостях у сына академика, я видел акварельные рисунки сада, пруда и других достопримечательностей дома Беловеских.

К Адаму Григорьевичу приезжало немало иностранцев, в том числе из Польши, Финляндии, Италии и других стран. На горке, в гостях у Беловеских бывали и местные знаменитости Дагестана, и среди них Тату Омаровна Булач, которая очень тепло отзывалась о хозяевах фермы.

… Как-то лет 18–20 назад ко мне обратилась группа горожан с просьбой защитить их. Оказалось, их выселяют из коммунального дома, чтобы снести его и на его месте построить насосную станцию. Объясняю им, что я не депутат, не государственный деятель, не партийный чиновник, и помочь им, к сожалению, не могу.

– Но вы же интересуетесь историей, – сказали эти люди мне.

– А при чем тут история?

– А притом, этот дом, где мы живем, принадлежал Беловескому. Пришедшие знали мое уязвимое место. В тот же день иду к председателю исполкома. Благо, он выпускник нашей школы.

Председатель меня отменно принял, внимательно выслушал, вспомнил, как ходил со мной в походы. Конечно, он понимает, что исторические памятники необходимо сохранять.

Тем более, дом такого человека, открывшего первый консервный завод в Темир-Хан-Шуре, сделавшего много доброго для горожан и приезжих. Разумеется, уверил меня председатель, дом Беловеских пальцем никто не тронет.

Обрадованные ходоки не знали, как меня благодарить.

Прошло какое-то время, как уже сам председатель обратился ко мне: «Из-за того, что нет насосной станции, жители домов, прилегающих к Беловеской горке, остаются без воды. Он, председатель, понимает, что в истории ценно, однако жители не хотят этого понимать. Они требуют дать воду, хватают за горло». Тем временем узнаю, что те, кто приходил ко мне с жалобой, уже получили в микрорайоне квартиры. Несколько раз меня приглашали в исполком. Когда же я услышал, что собираются послать ко мне делегацию жителей, остро нуждающихся в воде, я сдался. Но выдвинул условие: «На стене насосной станции горисполком поставит мемориальную плиту с подобающей надписью о семье Беловеских. Кроме того, план дома и фотографии всех строений вручат мне…»

Председатель клятвенно обещал все условия джентльменского договора исполнить. Прошли дни, недели, месяцы, годы. Глава города переехал в Махачкалу. Насосная станция работает, люди довольны. Единственный, кто считает себя обделенным, – это я.

– Выходит, Булач, – говорю я сам себе, – ты был плохим учителем, неважно работал в школе, коль скоро один из учеников не исполнил данное им честное слово!

Утешает то, что название горки навсегда сохраняет память об интересной польской семье Адама Григорьевича Беловеского.

Из Варшавы в Темир-Хан-Шуру и…

В Дагестане говорят: «Разрежь арбуз и там найдешь лакца». Представители этого племени разбросаны по всему земному шару. Один из них проживал в Варшаве, зарабатывая хлеб-соль ювелирным искусством. Он имел броскую внешность – рослый, красивый молодой человек.

Одна варшавянка, также молодая, также не обделенная внешностью, зачастила к нему. Она приносила свои драгоценности, дольше чем другие оставалась в мастерской, будто заинтересовавшись поделками дагестанца.

А наш человек, не будь дурак, сообразил, что он нравится полячке. Очень скоро у них закрутился роман, и они стали тайно жить. Эта связь не могла оставаться бесконечной. Когда стало очевидно, что дагестанец может поплатиться не только мастерской, но и собственной свободой, возлюбленные в одночасье бежали и поселились в одном богом забытом горном ауле.

Спустя какое-то время, убедившись, что их след утерян, чета переехала в Темир-Хан-Шуру.

Всему, даже очень хорошему, приходит конец. Лакец, увлекшись другой красавицей, остыл к полячке. А покинутая женщина собралась было вернуться на родину, но тут за ней стал волочиться чиновник из областного центра З. Да так напористо, что она не выдержала осаду и сдалась.

Зажили они прекрасно, душа в душу, оба были довольны друг другом. К вечеру каждого дня варшавянка прихорашивалась у зеркала, и они вдвоем с мужем, смешавшись с публикой, гуляли по Аргутинской улице[8]8
  Теперь улица Ленина.


[Закрыть], или танцевали допоздна на балу в офицерском клубе.

К этому времени полячка не потеряла ни свежесть лица, ни стройность фигуры. Поэтому, наверное, и молодые, и старые мужчины украдкой следили за возлюбленными.

Однако ни он, ни его красавица-жена не знали, какая беда ждет их впереди. Однажды летним вечером они, как обычно, пили чай на балконе своего двухэтажного дома на Гунибском шоссе. Раздался выстрел и З. как подкошенный рухнул со стула на пол. Незнакомые люди стали барабанить по воротам. Красавица оказалась не из робкого десятка. Она схватила ружье и закричала, что, если убийцы ее мужа не уйдут, она их перестреляет как куропаток. Твердый голос отчаявшейся женщины и угроза отмщения подействовали на незваных гостей.

Похоронив мужа и продав дом, измученная женщина решила вернуться на родину.

В это тягостное время к ней явился бывший супруг – лакец-ювелир. Его уговоры помириться и зажить как прежде – в ладу и в мире – ни к чему не привели. Она заказала фаэтон и покинула Темир-Хан-Шуру. Но на этом не закончились ее страдания. На Атлыбоюнском перевале между Темир-Хан-Шурою и Порт-Петровском разбойники остановили экипаж и ограбили ее дочиста. Как она добиралась на родину и добралась ли вообще, – не берусь утверждать, но в областном центре упорно ходили слухи о том, что полиция была в курсе событий, однако почему-то никаких мер не приняла. Если все это было загадочно, то муки, пережитые первой любовью варшавянки после случившегося, мне очень даже понятны.

Наталья Францевна

То, о чем я собираюсь поведать, произошло в конце лета 1981 года. На улице встретилась мне моложавая, светлолицая среднего роста дагестанка. Она была в трауре. Показалось, что женщина знакома, поэтому остановил ее.

– Да, вот, – отвечала она, – ношу траур по мужу, скончавшемуся три года назад.

Выразив запоздалое соболезнование, я собирался отойти, но дама задержала меня.

– Насчет сына, обучающегося у вас, – проговорила она, глядя в землю. – Его зовут Ильяс Гебеков. Классная руководительница грозится, что его исключат из школы…

Я, на всякий случай, спросил:

– Как вас зовут?

– Анна Магомедовна.

– Анна? – удивился я. – Почему Анна?

– Такое имя дал отец, – ответила она и снова переключилась на сына: – Ильяс у меня нервный мальчик. Характер точь-в-точь как у бабушки – польский…

– Простите, – прервал я ее. – При чем тут Польша?

– Видите ли, бабушка Ильяса из Варшавы.

Надо же! У дагестанского мальчика родня из Польши!

Уладив конфликт Ильяса с классным руководителем, я, как и договорились, заявился к Анне Магомедовне, в надежде услышать загадочную историю.

«Я кумычка, – начала свое повествование Анна Магомедовна. – Когда я родилась, меня назвали Айбике, но так как долго болела и могла умереть, мне поменяли имя на Анну – и я выздоровела.

До войны мои родители жили за речкой Шура-озень, в Куланбаве; отец был рабочим, а мама исполняла обязанности завскладом.

На Куланбаве жило много русских. Мы вращались среди них. Может, поэтому отец назвал меня Анной. Не знаю… Это о моем имени. Теперь приближаюсь к вопросу, интересующему Вас. В Халимбекауле жил крестьянин по имени Ичакаим – весьма богатый человек. С несколькими земляками по торговым делам он отправился в Польшу. Вот оттуда-то он и привез 18-летнюю Наталью Францевну.

Халимбекаульцу это далось не с ходу: пришлось несколько раз съездить на ее родину, чтобы уговорить Наталью Францевну бросить все и уехать на Кавказ. Тут, видимо, свою роль сыграли два обстоятельства. Во-первых, Ичакаим был видный мужчина. И еще – состоятельный человек. Иначе зачем красивой девушке пускаться в рискованную неизвестность? Моя бабушка Патимат Сельдерханова рассказывала, что полячка отличалась внешностью и бойким характером. В общем, когда мужчины Халимбекаула рассудили, то пришли к выводу, что красивее ее в селении нет ни женщины, ни девушки. На нее многие косились, до тех пор, пока Наталья Францевна не приняла ислам и не стала именоваться Написат Магомедовной.

Характер у чужестранки был настойчивый, любила, чтобы все было по ней. Не ругалась, не скандалила, но все же от сказанного не отступала ни на шаг.

Была она среднего роста, плотного телосложения, с черными глазами и длинными черными косами. Не молилась, хотя молитвы знала не хуже сельчанок. Мастерица, исключительно чистоплотная. Любила и умела готовить блюда дагестанской кухни. Увлекалась музыкой и чтением. Интересно было за ней наблюдать, когда показывали многосерийный фильма «Четыре танкиста и собака». Она успевала раньше дублеров переводить с польского на русский язык. Когда же завершалась очередная серия, мы видели на ее глазах слезы.

Когда я поинтересовалась, была ли у нее родня, Наталья Францевна не на шутку обиделась:

– Как же не была, – отвечала она. – Как и у всех людей, имелись отец, мать, семеро дядь, брат, который приезжал в Халимбекаул навестить меня. Наш большой дом располагался на одном из проспектов Варшавы. Я училась в России…

И, правда, брат навещал ее, притом не один раз. Уговаривал сестру вернуться на родину, но та отказалась – очень любила мужа. Когда мы, это уже после войны, предлагали ей поискать родителей, она отвечала: «Всех, их, наверное, немцы перебили. Куда я поеду? А здесь дети, муж».

Она стала одеваться, как все наши сельчанки, и быстро выучила кумыкский язык. В 1918 году родила дочь Зубаржат, будущую мою тетю. Однако не прошло и 40 дней после этого радостного события, как Ичакаим нелепо погиб. Случилось вот что. Он был не только богатым, но и гордым человеком, а его сосед по дому Гебек – бедный, но на язык острый, нетерпеливый. Они чего-то повздорили между собою. Ичакаим возьми да и скажи, что ему ничего не стоит совершить любой подвиг. Они ехали на поезде, стоя в тамбуре.

– Например? – спросил Гебек.

– Например? – переспросил Ичакаим и добавил: – На ходу с нашего поезда прыгну на встречный поезд.

– Зачем?

– Затем, чтобы тебе доказать, что я не бросаю слов на ветер.

И представьте себе, прыгнул. Что с ним стало, трудно описать. Хоронили его в Халимбекауле, а Гебек все не мог успокоиться, считая себя убийцей односельчанина.

Гебекова Анна

После этого трагического случая жизнь супруги погибшего круто изменилась. Сама Наталья Францевна рассказывала об этом так: «Когда яс[9]9
  Тризна.


[Закрыть] кончился, родственники Ичакаима ничего не дали мне, вручили, как вещь, дочь и выпроводили вон со двора. Пробыла на улице, не зная, куда себя деть, аж до темноты. Решила идти к Гебеку. Говорю: так и так, мне некуда идти. А у Гебека жена и двое детей. Однако он страшно обрадовался…

И было, конечно, отчего: в его дом вошла красавица, на которую зарились все мужчины. Поколебавшись немного приличия ради, он открыл перед ней ворота своего дома.

Через месяца три жена Гебека почуяла неладное: муж перестал исполнять супружеские обязанности.

Когда же убедилась, что Гебек души не чает в полячке, оставила детей на него и уехала к своим братьям.

Наталья вступила в колхоз. Считаясь с тем, что полячка получила другое воспитание, руководство колхоза определило ее санитаркой в медпункт. По правде говоря, разве образованной, владеющей несколькими языками Наталье следовало заниматься перевязками, да обходом больных по домам?

Недолго длилась ее семейная жизнь с Гебеком. Этот человек категорически противился колхозам, потому был вынужден уехать в Хасавюрт, где и умер в 1935 году, оставив дочь и двух сыновей на плечах молодой жены.

Сын, Гебеков Вагит, окончил военное училище в Астрахани, воевал, попал в плен. В 1945 году вернулся домой, но вскоре его забрали, осудили на 10 лет, работал на Урале. Отсидел от и до. В 1954 году уже после смерти Сталина вернулся. Устроился в ремконторе рабочим, завскладом. В последние годы на железной дороге заведовал консервной площадкой. Умер от рака легких в 55-летнем возрасте.

С другим сыном – Гебековым Абкеримом дела сложились хуже некуда. Нигде не работал. Спился. Умер в 1981 году. От него остался сын, внук Натальи Францевны, Абсеид. Спортсмен, умный, деловой парень, радовал, утешал бабушку.

Она жила у своей дочери от первого мужа – Зубаржат. Наталье Францевне пошел 84-й год, когда сильно простудилась и умерла.

Я хорошо помню тот февральский день 1972 года. Из дома в дом передавали скорбную весть о том, что скончалась Написат Магомедовна. Все село хоронило ее, и никому в голову не приходила мысль, что она не наша, не дагестанка. Мир праху ее…»

На этой фразе Анна Магомедовна умолкла.

После некоторой паузы я спросил у нее:

– Кем же Наталья Францевна приходилась Вам?

– Свекрухой, – ответила Анна Магомедовна. – Это мать моего супруга.