Текст книги "Поляки в Дагестане"

Я подумал: если стану мужем Эзенды, то, возможно, в скором времени прославлюсь как знатный ювелир, и таким образом моя жизнь изменится к лучшему.

Однако мысли о Родине становились поперек всего этого.

В доме Эзенды радушно встречали меня, а сама Эзенда проявляла ко мне симпатии. Я стал у них домочадцем. Осман часто говорил со мной, удивлялся обычаям чужих народов: хвалил и не одобрял, точно отмечая добро и зло. Если домашние работы не отвлекали, Эзенда всегда была со мной.

Как раз в эти дни дезертировал из царской армии офицер-поляк. В честь его прибытия пушки Шамиля салютовали. Он был человеком с большим апломбом, но я привязался к нему. Офицер также был рад. Он стал жить в моей сакле. Солдаты по моему плану построили дом, сделали огород с виноградом. Жили спокойно. Офицер был человеком добрым, спокойным, но с буйной фантазией. Его фамилия звучала так: Русецкий или Русальский. Ребенком был отдан в кадетский корпус, где его как поляка высмеивали. Он решил отомстить за свои унижения через какой-нибудь героический поступок. Из кадетского корпуса его направили на Кавказ, где он как раз и решил свой замысел осуществить, поэтому дезертировал.

Я советовал ему быть осторожным и вести себя скромно, мои старания оказались напрасны. Я понял, что его общество может мне навредить. Сказал ему об этомнапрямик, но он не обратил внимания.

Желая прославиться, он навязывал Шамилю невероятные проекты, чем вызвал подозрения к себе. Произошел случай, послуживший поводом к нашему с ним разрыву.

Четверо солдат договорились бежать. Назначили день и место побега. Один из них, боясь неудачи, открыл заговор наибу отряда. Мюриды поймали трех несчастных, готовых к побегу, прогнали через строй. Им сказали: «Теперь бегите, куда и как хотите». За ними с кинжалами рванули мюриды. Все было покончено.

Этот случай повлиял на Русецкого, но сделал его еще более неосторожным. Он хвастался, что может усовершенствовать по английскому образцу фабрику для пороха, открыть шахты серебра и других металлов, построить укрытия так, что русские никогда не пройдут на земли Шамиля.

Всегда указывал на меня, как на главного помощника, нанося этим вред моему имени. Я отмахивался от его комплиментов, советовал Шамилю спросить у Русецкого, как он все проекты собирается осуществить, что задуманное офицером – суть дела сумасшедшего. Как будто я убедил Шамиля в опасности затеи офицера, однако имам поверил, что проекты насчет шахт возможны, отослал его к Даниялу Элисуйскому[7]7
  Шейх Джамалутдин – тесть имама.


[Закрыть], а мне приказал отправить письмо к русским знакомым, чтобы прислали книги по химии и минералогии.

Подчиняясь Шамилю, я отослал в Малую Кабарду письмо на имя простого солдата В. Давида. Письмо попало к генералу Вревскому.

Последний вызвал к себе Давида. Бедный солдат поклялся, что не знает меня…

Какую опасность представляет Русецкий, понимал и брат Эзенды…

У Шамиля объявились новые авантюристы, а именно два дервиша из Персии или Турции. Старший из них объявил, что умеет очищать руду. Ему велели приступить к работе. Дервиш отговаривался, но это не помогло. Его посадили в яму. Тот не сдавался. Придумал предлог, объявив, что для производства денег необходимо иметь жидкость, которую нигде нельзя достать. И еще он требовал сделать такой цилиндр, который выдержал бы напор пара, разогретого докрасна.

Изготовили цилиндр, но опыт не удался: цилиндр треснул с гулом, обдав всех паром и кипятком. Ошпаренные мюриды пожаловались Шамилю. Имам выслушал их со смехом и велел повторить опыт, так как был уверен в успехе…

Мне говорили, что дервишей убили по дороге, чтобы они не могли рассказать противнику о делах Шамиля.

В процессе этого грустного случая забыли о Русецком, и с меня сняли подозрения…

Артиллерия Шамиля на рассвете вытянулась по веденской дороге, за нею – обоз с вьюками. Я стал артиллеристом у имама. Местом сборов объявили аул Олтури в Большой Чечне через Аргун.

Ночью появился Русальский, которого назвали Искандербеком, изможденный, побитый.

Он рассказал о себе, о горах, где он был, все критиковал, давал непрактичные советы, критиковал он и укрепления Шамиля. В конце концов решили, что он шпион. Уговаривали, что Русальского необходимо прикончить, однако имам приказал его привести перед свои очи.

А Русальский тем временем удрал к русским, где его присудили к смерти, но он умер от холеры. Весть о его побеге дошла до нашего наиба Яхъя-Хаджи. Он вызвал меня и сообщил о поступке моего «приятеля».

Сперва у меня забрали коня, опасаясь, чтобы я не сбежал. По прибытии в Ведено, загнали в яму. Мне стало худо, смерть будто у порога. На третий день меня выпустили, притом без объяснений.

Шамиля в Ведено не было, так как он ушел в Гергебиль, куда двинулись и русские войска. Я почувствовал опасность, нависшую надо мной из-за Русальского – Искандербека, мысль увидеть Эзенду откладывал, никуда не выходил. Она же через брата знала мое положение. Шамиля заменил Джамалутдин 1, уважаемый и почитаемый человек. Он любил меня, называл сыном. Наступила ураза, я строго выполнял уразу, чтобы восстановить репутацию, даже ночью молился.

После байрама пришло известие, что русские разбиты под Гергебилем, но что русские пошли на аул Салта и окружили его.

Шамиль из Ведено затребовал патроны, а Джамалутдин велел мне отправиться к имаму.

Через три дня после байрама с несколькими мюридами двинулись туда. Мне дали мула. Дорога до Анди мне была знакома, там мы зашли к Лабазану, который принял нас очень тепло. В Тлохе я встретил старого хозяина. По дороге пришлось перейти Аварское и Кара-Койсу. Подъехали к окрестностям Салта, где находился обоз Шамиля. Я представился наибу.

– Тебя подозревали, – сказал он, – потому что думали, что ты хотел бежать с Искандером. Береги свою голову, ибо когда ее снимут, новая не вырастет.

– Я не знал о намерениях Искандера, – отвечал я. – И если бы знал, то первый пустил бы в него пулю.

Яхъя-Хаджи засмеялся и повел к шатру Шамиля.

Тот был в раздумьях, я приветствовал его, а он меня поздравил с успешным прибытием в отряд.

– Джамалутдин очень хвалил тебя, – добавил имам.

…Я оставался без особых поручений. С позиций Шамиля хорошо посматривалось расположение русских войск.

Ежедневно мюриды имама старались мешать русским войскам. Мы провели ночь у наиба Телетлинского – Кебет Магомы, который размещался в подземной скале.

Я произнес: «Хвала защитникам Салты, история не забудет Ваши подвиги, слава Ваша не будет похоронена под развалинами».

Ночью мы ушли через ущелье. Окружение Салты продолжалось до осени и плохо кончилось бы для русских, если бы после большого штурма, мюриды не оставили бы крепость, покинув ее ночью…»

Прервем течение рассказа Кароля Калиновского в этом месте, чтобы узнать, что же случилось с Эзендой.

Скала Кавалер-батарея, излюбленное место отдыха жителей Темир-Хан-Шуры

«Я вошел к девушке, – сообщает чужеземец, – там все были возбуждены: прибыл жених, злой, неприветливый, вел себя как дома. Семья Эзенды решила развязать узел, отказаться от обета, данного родителями.

Это мог разрешить только Шамиль. Был назначен разбор. Перед этим у источника я встретил Эзенду. Эту сцену заметил жених. Шамиль выслушал обе стороны и решил, что обет необходимо выполнить. На что Эзенда ответила, что она не любит жениха. Эта история закончилась тем, что Эзенда три дня не подавала ему еду, да и в постель с ним не легла. Не зная, что делать, жених приложил пистолет к груди Эзенды и выстрелил. Ее похоронили. От Эзенды у меня хранилась белая чалма. Я попрощался с семьей Османа…

Для меня жизнь у Шамиля сделалась бессмысленной. Наиб Яхъя-Хаджи, командовавший отрядом, был снят с должности. Его место занял Алимухаммед, грузинского происхождения, жестокий человек и черный как негр.

Его глаза были налиты кровью, грубый и жестокий человек. Солдаты убегали от Шамиля, прячась в горах. Когда вылавливали, то гибли жестокой смертью. Я чувствовал отвращение к Алимухаммеду, а так как я имел авторитет у Шамиля, то он не мог замахнуться на меня.

Вечерами я тайком посещал могилу Эзенды.

Весной 1848 года Шамиль собрал съезд в Олтури, на котором имам поднимал вопросы о наследовании власти сыном Казимагомедом. Вскоре русские войска снова подошли к Гергебилю с большими силами и после осады сумели захватить его. Шамиль остался недоволен, так как рядом находился аул Кикуни, охранявший вход вовнутрь его государства.

По возвращении домой Шамиля ждало утешение: Шуанет родила сына. По этому поводу имам освободил всех невольников и невольниц, и разрешил им жить в любом уголке его владений.

Я решился просить, чтобы освободили и меня. Пошел к наибу, чтобы тот замолвил за меня доброе слово Шамилю. Имам согласился и дал мне бумагу с печатью – документ. Поцеловав его руку, я попрощался со всеми. Пахрутдин обнял меня и заплакал, шептал что-то о смерти Эзенды. Шамиль дал указание, чтобы определили, где я хочу жить.

Я ответил: «Хочу жить в Большой Чечне, а если не понравится – в Тавлине».

…Вообще народ здесь почти не болеет, кроме малярии. Медики, кроме ран, ничего не лечат. Фабрик нет.

Я двинулся в Большую Чечню по неизвестному пути. Перед уходом из Ведено поплакал над могилой Эзенды и все оборачивался на саклю Османа.

В 7 км находился аул Гуни, где жил пленный солдат, известный с хорошей стороны. Я хотел, чтобы он проводил меня, но он оказался в лесу на заготовке дров. Тропа почти исчезла, я двинулся в Большую Чечню на общем лазаре, где могли попасться много медведей, лисиц и зайцев. Плохо было с питанием. Начал молиться. Вокруг собрались горцы, и, когда я закончил молитву, передо мной появилась еда.

Пошел дальше, до аула Ашерушки, где жил знакомый пленный солдат-поляк. Два мальчика показали мне дорогу в аул, где жила семья моего соотечественника. Дали постель, обещали указать дорогу. Солдат-поляк у Шамиля выделывал кожу. Раз по недосмотру подпалили кожу. Когда обнаружилась порча, его избили. Еле остался в живых.

На второй день он провожал меня через горы и лес.

В полдень я увидел широкую долину Большой Чечни. Глаза заполнились слезами. В ауле Шарзенкошур жил богатый купец, приятель Шамиля. Его сын был в его роде с Павловым, чтобы освободить офицеров, попавших в плен в 1843 году. Купец знал меня, принял хорошо. Предлагал остаться, поблагодарив, я отказался – место слишком далекое от русских владений.

Дальше находился Закан-юрт, где наибом служил Гиеха. У него я должен был зарегистрироваться…

Под вечер прошли долину Большой Чечни в направлении Умахан-юрта. Пришли в аул Ценикотар. У моего приятеля было много народу. Здесь я узнал, что в лесу убиты два солдата-бондаря. Следовало их похоронить. Я участвовал в этом деле.

На следующее утро вдоль Качкалинского хребта по-над речкой Мичик двинулся дальше. Вечером прошел долину Герменчик… до мичинских аулов, где в Большом Ордели я получил ночлег. Выбрал себе хозяина, под покровительством которого должен был жить. В Ордели я в свое время попал в плен. Теперь я был похож на горца, меня не могли отличить от сородичей. Вскоре своим поведением заслужил уважение жителей. Мои рассказы о европейских обычаях вызывали интерес. Да и молодежь удивлялась. Задавали вопросы и женщины, и девушки.

Осенью я бывал на их играх. Никто мне неприличное не говорил. Мой хозяин был молод, один из барсов – джигитов. И я его выбрал, т. к. он был популярен. Младшего брата звали Дударка, 18-летнюю сестру – Зельбике, а 12-летнюю – Эльбике. Меня приняли как брата. Девушек называл сестрами. Здесь и нашел меня Мустафа, брат Эзенды, и хорошо отзывался им обо мне. Я посетил с ним Османа, в Османюрте над рекою Гумен. Старик обнял меня и заплакал. Мы помолчали, вспоминая Эзенду. Осман расспрашивал о житье-бытье и о дальнейших моих намерениях, приглашал в гости.

У его дяди Тарама находились пленные офицеры. Я пошел к Тараму. Он показал мне офицера генштаба Клингера, находившегося в кандалах.

Тарам предложил, чтобы я поговорил с офицером, та как тот в последнее время молчал. Я узнал, что Клингер ослаб и, что со здоровьем у него плохо. Сказал об этом Тараму. Не успел я покинуть аул, тот уже послал в Грозный условия выкупа и сам перепроводил пленного. Сегодня Клингер полковник, командует стрелками, здоров, а от аула, где жил Тарам, и следа не осталось.

Я думал о побеге, разговаривал с живущими свободно людьми, совершавшими налеты за Терек, под Кизляр с целью грабежа. Они переплывали на бурдюках, прятались в камышах, а ночью похищали лошадей, скот, людей. Захватывали на дорогах почту. Если нападавших обнаруживали, они бросали добычу, а сами хоронились в камышах.

Рано или поздно их ждет виселица, но они были бесшабашны. Их-то я и решил использовать в своих целях. Сблизился. Прикинулся, будто приходится голодать.

Как-то с пленными солдатами пошел за аул. Там предупредил их, что за ними следят люди наиба. Единственное их спасение – это вернуться к своим, к русским.

У меня имелся приказ князя Воронцова, где говорилось, что тех, кто возвращается из плена к своим, не накажут. Я показал им бумагу.

Солдаты задумались, а затем решили бежать. Мы скрылись в лесах. Шли осторожно, с оглядкой. Дошли до первого редута крепости Куринской. Вызвали часовых. Все уладили. До крепости дошли к рассвету.

Мне казалось, что я попал на кладбище: серые лица. Меня зачислили в Кабардинский полк рядовым. В 1854 году счастье улыбнулось мне: сделался адъютантом командира 1-го батальона. Товарищи меня любили.

… Участвовал в походах. За Орусмартаном меня ранили в голову. Наградили крестом святого Георгия. Я все время думал о возвращении на родину.

В 1855 году многие аулы были уничтожены. Меня снова ранили в руку. Я стал офицером…

В 1858 году вернулся на родину. Каково было мое состояние, может понять тот, кто 10 лет был на чужбине, кто смотрел смерти в глаза, кто тосковал по родине. В конце концов, я должен лечь в ту землю, на которой ползал младенцем.

Беловеская горка

Холм с непривычным для дагестанского уха названием «Беловеская горка» растянулся на несколько километров западнее Буйнакска, поднявшись над городом не менее чем на 200 метров.

Горка дорога нам по многим причинам. Лет 40 назад на ее скалах, это, когда идешь в сторону озера, будет с правой руки, я обнаружил около ста рисунков, изображавших, начиная от разнообразных животных и сцен охоты и кончая примитивными рисунками дагестанской арбы.

На горке для существования человека имелись определенные условия: разнообразный животный мир, великолепные леса, изобилие воды и более мягкий климат, чем сейчас.

Во времена Кавказской войны, как и на скале «Кавалер-Батарея», на Беловеской горке имелся наблюдательный пункт, чтобы с этой стороны мюриды Шамиля не могли бы нанести внезапный удар по укреплению Темир-Хан-Шура.

Не меньшее значение для противоборствующих сторон играла горка и в годы гражданской войны. Установи на ней батарею пушек, и город вынужден был бы покориться такой силе. Именно так случилось в конце марта 1920 года.

… На юге Темир-Хан-Шуры и на Беловеской горке тайно скопились краснопартизанские отряды. Хотя в городе распространялись тревожные слухи, однако, открытой паники среди деникинцев не проявлялось.

Мало того, на тумбах по Аргутинской улице пестрели объявления, извещающие, что «Сегодня для широкой публики в зале женской гимназии будет прочитана лекция «О положении в России».

И на самом деле, вечером 27 марта офицеры и местная знать собрались, куда их зазывали организаторы лекции. В середине беседы какой-то полковник по одному стал окликать офицеров. К ним «присоединились» и гражданские лица со своими дамами.

Панику вызвал слух о каком-то ультиматуме большевиков. В ту же ночь деникинцы отступили в направлении Порт-Петровска. А утром 28 марта 1920 года повстанческие отряды со стороны Атлан-озеня и Беловеской горки спустились в Темир-Хан-Шуру и праздновали установление Советской власти.

В 1919–1920 годах, в связи с гражданской войной, когда одна власть сменялась другой, началась беспорядочная рубка леса и на Беловеской горке. Прекрасная зона отдыха и своеобразные «легкие» Темир-Хан-Шуры исчезли с лица земли. Вместо густо росших деревьев остались одни пни. Был истреблен и животный мир. С тех пор, по истечении 80 лет тоненькие стволы дубняка никак не могут разрастись.

Высох и родник, который протекал у подножья скалы Таш-Кутан, отмеченной, как я писал выше, рисунками древних охотников.

Через короткое время после нападении Германии на Советский союз, на Беловеской горке появился наблюдательный пункт, а точнее сказать – маленькая комната, сколоченная из досок и фанерных листов. Одна табуретка и полевой телефон «украшали ее внутренность».

Об этом знаю не понаслышке. Раз в неделю, по приказу штаба МПВО города, я с группой старших ребят 5-й школы дежурил на макушке Беловеской горки: следили за небом. Ночью часть учащихся несла вахту, другая отдыхала в домике. Обо всем подозрительном мы сообщали по телефону в штаб.

После Великой Отечественной войны прямо на глазах город стал разрастаться за счет переселенцев, спустившихся с гор.

Особенно быстро застраивался восточный склон Беловеской горки. Появились улицы, которые почему-то стали называть именами классиков русской литературы: Толстого, Тургенева, Достоевского, Чехова, Островского.

Не могу сказать, что дома, возникшие на этих улицах, украсили наш город. Вид на горку был размазан. Приходилось со всем этим мириться, так как горцы, не выдержав тягот войны, бежали в город и строились, не придерживаясь никаких правил архитектуры и домостроения. Если жители города отнеслись к беженцам с пониманием, то природа жестоко отомстила. В ночь на 25 января 1990 года под оползнем оказались десятки людей, домов, а всего пострадало более сотни строений. Столько же в аварийном состоянии находятся по сей день. Всеми правдами и неправдами жители не покидают дома, хотя угроза того, что произошло в январе 1990 года, не снята с повестки дня и сегодня.

Темир-Хан-Шура (XIX в.)

Ныне на Беловеской горке установлен телетранслятор, который устойчиво принимает из Махачкалы три программы по 1-му, 2-му, и 7-му каналам.

Еще задолго до написания данной работы я интересовался почему холм, нависший над городом носит имя некоего Беловеского.

Однако вплотную этим вопросом занялся только в конце 70-х годов.

Первым делом я отправился в семью Беломазовых, коренных темирханшуринцев. Мария Беломазова еще до революции окончила женскую гимназию, знала много историй, связанных с нашим городом. Дочь ее, Галина, училась со мной в школе № 1. Начитанная, любознательная Галина также могла быть мне полезной.

Итак, я постучался в квартиру Беломазовых. Мать и дочь оказались дома. Объявив, по какому поводу беспокою их, раскрыл блокнот, и вот что узнал от этих двух женщин:

«Адам Беловеский имел роскошный сад. В нем, отражая синь неба, или бегущие по нему облака покоился большой пруд, в котором водилось множество черепах. Они выползали греться на сушу, но при появлении людей поспешно уходили в воду.

Беловеским принадлежали два дома. Тот, что выше, представлял собой постройку дачного типа, с большой верандой.

Рядом находилась красивая беседка, увитая хмелем. Сад Беловеских с верхнего дома тянулся до нынешней ул. Красной, где стоял второй дом из кирпича.

Сад от улицы, ведущей на макушку горки, был отгорожен колючей проволокой. За нею пролегала канава, которая почему-то всегда бывала влажная, хотя по ней только в дождь урчала вода.

Темирханшуринская женская гимназия

Детвора там собирала ежевику. Беловеские разводили яблони, груши, черешню, персики. Урожаи бывали высокие, иначе чем объяснить, что в этом же саду действовал небольшой консервный завод. На банках пестрели очень красивые этикетки с печатью императорского двора. Свою продукцию – компоты и варенья Беловеские поставляли царскому семейству.

В общем – все это располагало к покою, отдохновению, миру…»

Затем я встретился и с сестрами Лебедевыми. Младшая из сестер вспоминала: «Мой отец, как вы знаете, работал на почте. Беловеским поступало много корреспонденции. Из уважения к Адаму Григорьевичу родитель пешочком отправлялся на их ферму. Это к вечеру. Отца обычно сопровождала я. Мы заставали жену Беловеского Марию Иосифовну за доением коровы. Не было случая, чтобы добрая женщина не угостила бы меня парным молоком.

Мария Беломазова – мой информатор

Писали Беловеским из самых разных уголков мира, в том числе из Франции. Мы с сестрою рассматривали журнал, в котором была помещена фотография, изображавшая свадебный процесс внука Беловеских с дочерью Шаляпина, всех нас поражали ее босоножки – невиданная обувь в наших краях.

Длинный массивный стол на веранде постоянно бывал накрытым для гостей.

К супруге Адама Григорьевича, Марии Иосифовне, и ее двум сестрам приходили пожилые темирханшуринки. Они вели светский разговор.

Беловеская горка

У Беловеских было три дочери. Одна, Людмила, умерла еще до революции. Другая, Евгения, в Петрограде вышла замуж за датчанина – инженера-химика. В 1938 году до Буйнакска докатился слух, что эта чета проживает во Франции. Мария Иосифовна получала письма от своей дочери. Та звала свою мать во Францию, но в ту пору выехать из СССР за границу было так же возможно, как попасть ей, скажем, на Северный полюс. Невзирая на это, Мария Иосифовна стала хлопотать о выезде, однако этому помешало следующее обстоятельство.

Адам Григорьевич Беловеский

Анна Адамовна Беловеская

Третью дочь Беловеских, приемную, звали Анной. Так как ей заграничную визу не давали, Мария Иосифовна вынуждена была отказаться от поездки во Францию.

Анна до 8-го класса занималась в Буйнакской СШ № 1 им. В. И. Ленина, затем переехала в Москву, куда она вызвала маму… Там и умерла Мария Иосифовна. А приемная дочь, может, жива, а может, нет…». Вот так, по крупинке я стал собирать сведения о хозяевах горы.

Я знал, что ни Адама Григорьевича, ни его супруги, ни других родственников в живых не было. Все надежды теперь я возлагал на третью дочь Беловеских – Нюсю (Анну). Что ее в Буйнакске не было – знали мои знакомые. Дорогу, как известно, осилит идущий. Я стал обращаться к старожилам, коренным темирханшуринцам. Мало кто мог помочь мне. Многие разводили руками.

Много воды утекло с тех пор, пока я узнал, что ближайшая подруга Анны живет в Белоруссии.

К моему удивлению, последняя оказалась моей бывшей одноклассницей – Ираидой Носковой-Литвиновой. Срочно отправляю письмо в г. Жидино. Мое нетерпение трудно представить. Первые строки от Ираиды о Буйнакске, школьной жизни. Так мол и так, а дальше: «…Много было в их имении сирени и разных цветов. Кроме фруктовых деревьев, имелись орешники. Этим делом занимался сам Беловеский. Ему помогал аварец по имени Магома. Дом Беловеских всегда посещался народом. Гостей принимали с распростертыми объятиями. Надо знать изумительный климат Темир-Хан-Шуры. Сюда летом на отдых приезжали богачи из Баку, Грозного, Красноводска, Москвы, Петербурга и других городов. Все они квартировались на даче Беловеского».

Мария Иосифовна с дочерью Анной

«Не помню точно, – сообщала мне далее Ирина Носкова-Литвинова, – то ли в 1934, то ли в 1935 году сестер Беловеских выселили из сада, а дома отобрали.

В нижнем из них организовали инкубаторную станцию, которая почему-то вскоре сгорела, голые стены начали разваливаться. Палисадник выломали, цветы вытоптали, а сад был запущен, зарос крапивой, пруд высох. Сестры Беловеские скитались по частным квартирам. Чтобы не умереть с голоду, нянчили чужих детей, ухаживали за больными, помогали прибрать по дому. Что можно было заработать таким способом? Однако, и в таком положении сестры делились чем могли с теми, кто был беднее их. В частности, когда приболела моя мама, они как ангелы-хранители оказались у ее постели. Особенно отличалась Мария Иосифовна. Умерла она в войну, в подмосковном городе Жуковском, где жила ее приемная дочь Нюся.

После войны Анна приезжала в Буйнакск, много раз со мною поднималась на горку.

В последний раз родной город она посетила в 1962 году. Никак не узнавала место, где был их верхний дом и сад. Все было застроено новыми хозяевами.

С Нюсей мы дружим по сей день и ездим друг к другу. Она уже на пенсии. У нее сохранились фотографии матери, близких. Она хороший человек, отзовется на твою просьбу…»

Ирина завершила письмо адресом Анны Адамовны. Я немедленно отправил письмо в Жуковское. От ее ответа теперь зависело, насколько обогатится материал о семье Беловеских. Недолго мне пришлось ждать письма из Подмосковья. Анна Адамовна обещала помочь во всех моих исканиях, однако, считала, что лучше всего будет, если я сам приеду к ней.

Лучшего совета мне не надо было. Едва дождавшись летних каникул, мы с супругой уехали в Жуковское.

Быстро находим дом Анны Адамовны. Она догадывается, кто мы, откуда и зачем приехали. Беловеская оказалась моложавой симпатичной, хорошо сложеной для своих лет женщиной. Былая красота еще не сошла с ее лица.

Анна Адамовна сразу доверилась нам, из сарая притащила ветхий чемодан больших размеров, битком набитый письмами. Принесла она и уйму пожелтевших от времени фотографий. Я даже немного опешил. Началось знакомство. Письма непосредственного отношения к моим поискам не имели. Отобрав несколько конвертов, привлекших мое внимание, другие отложил в сторону. Больше всего меня занимали фотографии. Я стал их сортировать. Те, что были связаны с семьей Беловеских, откладывал в отдельную стопку.

– Для чего вы это делаете? – спросила Анна Адамовна.

– Если позволите, – отвечал я хозяйке дома, – пересниму их.

– Нет в этом надобности, – произнесла она.

У меня екнуло сердце. Я перестал перебирать фотографии и уставился на свои руки, будто они сделали что-то недозволенное.

– Хотел бы, – робко выдохнул я, – сделать с них копии.

– Зачем столько мороки, совсем заберите!

Я не поверил своим ушам.

– Да-да, – подтвердила Анна Адамовна, – это и это Вы можете забрать. Эти обязательно берите.

И я брал, но далеко не все, что предлагала добрая женщина, только десятую часть. Меня удивляло, с какой легкостью она расставалась с реликвиями семьи Беловеских, некогда вывезенных из Дагестана. Все, что мне приглянулось, Анна Адамовна передавала мне из рук в руки.

Она, видимо, махнула на все рукой. Болеть как будто не болела. Правда, муж был далеко нездоров, как дитя, за которым нужен постоянный уход.

Единственное, мне показалось, что она, видно, от всего устала, поэтому так легко расставалась с содержимым старого чемодана.

– А что я с ними буду делать? – спросила женщина. – Может, Вам в чем-то действительно помогут.

Пронумеровавучилась понравившиеся мне фотографии, я попросил Анну Адамовну каждую из них прокомментировать.

Под № 1 у меня значилась фотография Адама Григорьевича Беловеского. По рассказу Анны Адамовны Беловеской получалось, что он в Темир-Хан-Шуре оказался по приглашению какого-то князя. Прибыл он из Польши, сделался управляющим у князя. Освоившись с новой должностью, Адам Григорьевич на склоне горки купил землю и разбил на ней сад, вырыл пруд, запустив туда рыб. В верхней и нижней части сада построил два дома.

«В верхнем доме было 13 комнат. Дом был покрашен в белый цвет. Окна зарешечены – зимою, бывало, к дому подходили волки. Однажды, – вспоминала Анна Адамовна, – я насчитала стаю из семи волков во главе с вожаком. Страшно выли. Я спряталась под кроватью.

Сад – уникальное детище Адама Григорьевича. Гости удивлялись, когда видели на одном, скажем, дереве фрукты двух-трех сортов. Деревья он привозил из-за границы. У нас росли редкие сорта груш и яблок. Груши имели красную мякоть. Зимние сорта яблок весили до 700 граммов. Около пруда скопились желтые с пупырышками ароматные яблоки. Таяли во рту. 40 абрикосовых деревьев выгнулись от верхнего дома вниз – после ветра вся земля бывала усыпана краснобокими и ярко-желтыми плодами. Тополи-гиганты, в два обхвата, кронами ушли в самое небо, а под ними журчит ручей с чистой водой. К стволам тополей мы приспособили перекладины, нечто вроде турника и качелей. Адам Григорьевич поддерживал связь с Мичуриным, ездил к нему обмениваться опытом. Думаю, ученому из Козлова было чему поучиться у темирханшуринца. Уверена, что такого сада, как у нас, более в Дагестане в ту пору не было. Черешня, вишня, айва, слива, тут – орешники, алыча, курага, малина, смородина, крыжовник, барбарис…

А цветы! Сирень! Обыкновенная, персидская, махровая, красная, бордовая. Акация – белая и розовая. Осенью опавшие листья мне по пояс.

Мы, дети, барахтались в них, или во время игр в прятки, могли так зарыться, что и не обнаружишь. Потом мы жгли костры.

Осенью нанимали нескольких человек. А обычно за садом ухаживал Адам Григорьевич и наш работник Магома. Они делали обрезку деревьев, поливали. На всех деревьях имелись бирки с данными. Лишние фрукты раздавали или продавали. В последние годы часть сада отдавали в аренду, одному персиянину, а затем, когда уехал на родину, человеку по имени Палкуччи. Таким мне на всю жизнь запечатлелся наш сад.

Адама Григорьевича я смутно помню. Крупный, рослый, атлетическая фигура. В последнее время, это уже при Советской власти, работал бухгалтером в одной организации. Выяснилось, что в этом учреждении будто пропали деньги. Подозрение пало на него. Заключили под стражу. Он страшно переживал, сразу сдал. Заболел грудной жабой, и от нее умер в 1924 году. Хорошо помню: много пришло народу. Похоронили рядом с Людмилой на русском кладбище. Два железных креста без обозначений. Рядом была покойницкая из красного кирпича. Ступени вели вниз…

Особым миром для нас, детворы являлся чердак нашего дома. Таинственный, загадочный. Там гнездовались осы, висели пауки-крестовики. На чердаке сушились фрукты. Аромат умопомрачительный. Часть пространства была заставлена старой мебелью, посудой, разной утварью. В общем, что в данный момент мешало, относили на чердак. Для нас главное состояло в том, что мы копались в книгах, географических картах, в подшивках журнала «Нива». Я только теперь представляю, какие ценности мы держали на чердаке!

Народ у нас бывал с утра до вечера: семьи генерала Лазарева, Магомы, Лебедева, генерала Макухо, наши родственники, приезжавшие с Польши.

Я запомнила жену покойного генерала П. И. Мищенко, с которым Адам Григорьевич имел тесные отношения. Я училась у нее читать, писать, игре на фортепиано. Генеральша прекрасно владела инструментом. Мы бывали у нее. В саду у них росли карликовые деревья, фруктовые деревья, цветы, бил фонтан.

Сад Мищенко незаметно переходил в лес. Был у них и медведь, которого держали на цепи. Он постоянно рычал. Рядом с садом Мищенко таинственно шумел городской водоотстойник.