Текст книги "В муках рождения"

Глава третья
Волшебное зеркало

Овнан, опершись о копье, долго смотрел вслед небольшому отряду.

«Возможно, Гурген и обиделся на меня, разгневался, но разве то, что я сказал ему, неправда? Он мог бы мне сказать, что если нахарары и князья глупы и негодны, то народ, подчиняясь их своенравию и произволу, как бессловесное животное, еще глупее и негоднее. Это был бы справедливый ответ на мои слова. Но что делать? Восстанавливать, раздражать народ против своих вековых владетелей и князей в такое время, когда арабы, с одной стороны, греки – с другой, топчут эту несчастную страну и хотят стереть с лица земли армян? Магомет учит своих учеников быть безжалостными и неумолимыми с христианами, а христиане-греки не запрещают им притеснять христиан-армян. Два государства, арабское и греческое, воюют друг с другом и губят Армению. Вчера император Теофилий напал на нас, разорил страну и увел в плен народ; сегодня, откуда ни возьмись, явился Абу-Джафр еще больше разорять и губить Армению. А наши нахарары вместо того, чтобы спасать свою страну, из-за жалкого тщеславия и бессмысленной жадности воюют между собой и изменяют друг другу, А ты, армянин, ты, христианин, должен быть свидетелем этого кошмара, ты, бедный Овнан, будь равнодушен, как камень, и смотри, как братья твои умирают в мучениях, как дети твои изменяют своей религии, своей нации, погибают из-за них, жена твоя и дочь уводятся в чужую страну служанками и наложницами убийц и насильников, заглушая в лязге цепей свое горе и рыдания. Вот судьба несчастных армян уже несколько веков. А духовенство, друг и приятель наших нахараров, говорит нам: „Это все послано нам за наши грехи“».

Продолжая раздумывать об этом, Овнан с сокрушенным сердцем пошел по направлению к городу. Ни разгром врага, ни освобождение пленных, ни спасение заложников не вызвало улыбки на его лице, особенно, когда он вспоминал пророчество Гургена. Время от времени он невольно оборачивался и грустно смотрел вслед отряду, едущему в сторону Васпуракана. Все вокруг были заняты только грабежом. С большим трудом Овнан собрал своих товарищей и напомнил им, что они должны еще освободить монастырь Святого Карапета. Сасунцы повскакали с мест, побросали все и с громовым криком «Пойдем на монастырь!» последовали за Овнаном, который твердо шагал впереди, прикладывая изредка руку ко лбу, славно отгоняя мысль, упорно возвращающуюся к нему. Овнан изредка поглядывал на ясное, сверкающее небо. Но солнце едва грело землю. Воины сасунцы стремились вперед, охваченные мыслью об освобождении занятого арабами монастыря Святого Карапета. Они во что бы то ни стало хотели засветло дойти до монастыря. Их предводитель смотрел на небо и просил у бога только одного, чтобы не сбылось пророчество Гургена. Он все время повторял: «Господи, неужели из-за меня должна пролиться армянская кровь? Я ведь хочу только одного – спасения своего народа!»

Несмотря на мучительные думы, Овнан продолжал шагать впереди. Горцы не отставали от него, было видно, что он пользовался большим уважением и доверием своих земляков.

Этот человек, не будучи никем избранным, не имея состояния и знатного имени, пользовался на горе Сим огромным уважением, ибо все знали его бескорыстие, знали, что он беднее многих из них, хотя долгие годы был любимцем князя Багарата. Всем – было известно, как помогал Овнан словом и делом неимущим и несчастным и как неумолимо суров был к угнетателям и нечестивцам. К этим его качествам надо добавить еще его грамотность, что было большой редкостью в то тяжелое время и в этих горных краях считалось чем-то сверхъестественным. Много раз после того, как священник прочитает над больным свое «Исцелися», родные больного просили Овнана прочитать над ним евангелие, и многие находили, что его молитва исцеляла больных. При этом все видели, каким вдохновенным становилось лицо Овнана, как сосредоточенно смотрели его глаза и как этот сильный человек смиренно говорил, что он чувствует силу слова Христова. Наконец, брат Овнан был для сасунцев чем-то вроде святого, и когда он по делу покидал село, то многим казался Моисеем, исчезнувшим на глазах израильтян на горе Синай. Если в окружении Овнана и попадалось несколько негодных и завистливых людей, каких немало везде и всегда, то они не решались даже рта раскрыть.

Солнце уже близилось к закату, когда неожиданно показался отряд арабов, движущихся навстречу сасунцам, якобы для оказания им дружеского приема. По приказу Овнана армяне разбились на небольшие отряды и, образовав четырехугольник, напали на арабов, стремясь остановить их.

Хоть множество арабов и было истреблено при этом, все же часть конников, прорвавшись сквозь пешие отряды горцев, сумела пробраться через границу Армении и донести своим, что армяне разбили их наголову и убили наместника халифа.

Монастырь Святого Карапета был освобожден, и часть сасунцев уже возвращалась к себе в горы. Овнан, отделившись от них, задумчиво продолжал идти вперед. Дойдя до церкви, он вошел помолиться. Все думы и мольбы этого благородного человека были только о том, чтобы пророчество Гургена не сбылось. Сердце его трепетало при мысли, что он может стать причиной несчастья своего народа.

Наконец, игумен и монахи отслужили молебен во славу спасителей и пригласили Овнана со всеми оставшимися товарищами в трапезную поужинать с ними. Естественно, что за трапезой все разговоры были о сражении и о победе горцев. Один Овнан говорил мало и вскоре, отговорившись усталостью, вышел, чтобы отдохнуть на стоге сена.

Через несколько часов он проснулся, и усталости как не бывало. Колокол звал монахов в церковь. Овнан одним из первых стал у входа в храм. Служба уже началась, когда вдруг он почувствовал на плече чью-то руку. Оглянувшись, Овнан увидел высокого, худого старца с длинной белоснежной бородой. Широкое серое шерстяное одеяние его доходило до пят. Смуглое морщинистое лицо и большие черные глаза светились добротой. Не говоря ни слова, он взял Овнана за руку и вывел из церкви. Когда они оказались одни под лунным светом, старец сказал:

– Пойдем за мной, Овнан, если хочешь, чтобы завеса будущего разверзлась пред тобою и показала божественную тайну грядущего. Пойдем, со мной, не бойся.

– Боялся ли я чего когда-нибудь, чтобы испугаться сейчас? – сказал Овнан. – Сасунский воин не боится ничего.

– Но ты смесь воина и священника, ты смесь веры и безверия, ты смесь храбрости и, если не робости, то сомнений.

– Я тверд в своей вере, я воин.

– Ты меня не знакомь с собой. Ты был мальчиком, когда я увидел тебя впервые. Когда ты покинул горы, мои глаза следили за тобой повсюду и знали все твои тайны. Итак, пойдем со мной. Ты не хочешь знать будущего? Разве ты не о нем молился, не о том, что, возможно, ты стал причиной несчастья Армении, истребив эту разбойничью банду? Не это разве мучает тебя?

Холодная железная рука старца леденила руку Овнана. Молча шагай по снегу, скрипящему у них под ногами, они то поднимались, то опускались и вновь взбирались, переходили через замерзшие ручьи и речки, затем перешли через большую реку, широкое ледяное поле, которое подсказало Овнану, что они переходят Арацани1717
  Арацани – один из притоков Евфрата. Сейчас называется Мурад-чай.


[Закрыть]. Под тусклым лунным светом они продолжали идти между скал и холмов, по ущельям, мимо пропастей и пещер так долго, что Овнан уже не понимал, где он. Наконец они остановились у входа в большую пещеру, и старец, не останавливаясь, вступил в темноту, еще крепче сжимая руку спутника. Он повел его за собой все дальше и дальше. Овнан, не ощущая страха, шел за ним и рассуждал сам с собой: «Вот уже четыре часа, как мы шагаем, а он не выказывает и тени усталости. Рука его не дрожит и не теплеет. Будь она даже ледяной, она должна бы растопиться от жара моей руки».

– Овнан, нагнись и следуй за мной, – сказал старец. – Не выпрямляйся, пока я не скажу тебе.

Некоторое время они шли нагнувшись, потом старец велел ему выпрямиться, и Овнан почувствовал, что ему легче дышится, хотя они были в подземелье.

Наконец вдали мелькнула полоска света, и вскоре они вошли в просторное помещение, освещенное множеством серебряных светильников, лампад и свечей, горевших в золотых подсвечниках, где на бронзовом постаменте стояло изумительное золотое изображение богини Анаит, покровительницы древней Армении. Налево от нее возвышалась статуя бога Ваагна, а с правой стороны – богини Астхик1818
  Анаит, Ваагн, Астхик – древнеармянские языческие боги.


[Закрыть]. Перед изображениями трех богов находился золотой треножник. Нельзя было понять – находился ли этот храм (а это, действительно, был храм с куполом посередине, окруженным маленькими куполами) под землей или на земле. Все стены его были покрыты резьбой и изображениями богов. Посередине храма с купола свисала большая хрустальная люстра, неизвестно из каких дальних стран привезенная, чтобы осветить этот мрак и эту подземную языческую службу.

Эта картина так ошеломила Овнана, что он даже не почувствовал, как оставил его старец. Он стал разглядывать этот древний памятник, это чудо искусства, подобие которого он не мог вспомнить, где видел: в Константинополе или в Багдаде.

Пока он раздумывал, раздалось пение, храм наполнился индийским и арабским ароматным фимиамом, треножник закурился, как кадило, и дым, поднимающийся над ним, успокоил и размягчил его железные нервы своим дивным благовонием.

Овнан искал дверь и не мог найти входа. Он растерялся, почувствовав, что находится в тюрьме, но в великолепной тюрьме.

Не успел он подумать об этом, как невидимые двери в постаментах Ваагна и Астхик открылись и оттуда парами стали выходить жрецы и жрицы и становиться перед статуями. Их богатые, златотканные одежды радовали глаз, и пока Овнан разглядывал их, растворилась дверь постамента Анаит, откуда вышли верховный жрец и верховная жрица, красивая молодая женщина, Песни смолкли. Овнан узнал в жреце старца, который привел его сюда. Когда песни смолкли, раздалась грустная и нежная игра на свирели, которая волновала и ласкала слушателя. Тогда жрец указал жрице, чтобы она села, а сам, окруженный толпой жрецов и жриц, простер руки вверх и стал беззвучно молиться. Через несколько минут все заменили, как жрица, сидящая на треножнике, побледнела и вся затрепетала. Глаза ее раскрылись, но взгляд был неподвижен. Тогда жрецу подали книгу с чистыми серебряными листами. Старец раскрыл ее и, подав жрице, сказал властным голосом: «Читай, вдохновленная богами!»

Музыка умолкла, и наступила такая тишина, что слышалось только дыхание жрицы. Никто не сводил с нее глаз. А она, не отрываясь, смотрела на серебряный лист, меняясь в лице и вздрагивая всем телом. Наконец глаза ее загорелись, она оживилась и стала жадно читать. Из глаз ее потекли обильные слезы, уста раскрылись для вздохов. Тогда верховный жрец вновь повторил: «Читай, вдохновленная богами. Читай громко!».

И жрица заговорила в экстазе:

– Армения, мало тебе твоих страданий, твоих мук. Еще целы твои города, еще стоят твои храмы, еще слышатся голоса невест и женихов, еще плачут дети в колыбелях, еще трещит огонь в очагах, поднимается дым из ордиков1919
  Ердик – дымовое отверстие в кровле дома, служащее одновременно окном.


[Закрыть]. Еще сыновья твои ходят, гордо подняв головы, сверкает железо в их руках и за поясом, а на головах блестят шлемы. Еще твои девушки одевают себя виссоном2020
  Виссон – дорогая материя из льна.


[Закрыть], руки их украшены запястьями, шеи – золотыми ожерельями. Но настанет конец всему. Города твои станут безлюдными, села останутся без домов, храмы твои – полуразрушенными. В домах твоих радостные голоса и свадебные песни сменятся плачем и вздохами, звон твоего оружья – лязгом цепей. Вместо звона ожерелий и запястий раздастся свист бича. Да, твои храбрецы будут пленниками на родной земле и на чужбине, твои девушки – служанками в отчем доме и в чужих краях. Повернешься на восток – и увидишь врага, повернешься на запад – и тоже увидишь врага. Будешь просить помощи – получишь презрение и поношение. Обратишь взоры в небо – оттуда посыплется на тебя град и поразит молния. Сыновья твои станут братоубийцами и ранят сердца своих матерей.

Овнан стоял неподвижно, сложив руки на груди, не сводя глаз со жрицы, с ее сверкавших глаз. Волнуясь, слушал он ее странный голос и говорил себе: «Если эта женщина только актриса, то она хорошо играет свою роль, я даже среди греческих актрис не видел таких. Если то, что она говорит, правда, то горе нам, горе армянскому народу. Но чем может доказать эта необыкновенная пророчица верность своих предсказаний?»

Между тем, жрица, склонив голову на грудь, казалось, была погружена в глубокий сон. Свирели продолжали свою грустную песню. Вдруг жрица вздрогнула, подножник под ней покачнулся, глаза ее раскрылись, сверкнули гневом, и, указывая на Овнана пальцем, она воскликнула:

– Ты хочешь доказательства, выслушай же, о чем мне поведала Артемида2121
  Артемида или Диана – та же Анаит, богиня охоты и животных, покровительница женского целомудрия. Армянский пантеон имел много общих черт с греко-римским пантеоном.


[Закрыть], чье прошлое перед моими глазами. Я вижу тебя прекрасным юношей, едва достигшим зрелости, горячим, как огонь, с сердцем, охваченным любовью, как луна нимбом. Но какая глупость, о горец, о бедный селянин из Хута, на кого ты поднимаешь взоры, на что надеешься? Ты осмеливаешься раскрыть свое пламенное сердце перед девушкой, увенчанной княжеской короной?

При последних словах Овнан вздрогнул, словно ужаленный змеей, и посмотрел на невидимую дверь.

– Куда ты смотришь, куда ты хочешь бежать? – продолжала жрица. – Ты хотел доказательств? Так вспомни прекрасные лунные ночи той весной, сад, благоухающий розами, куда трепетно входил ты с маленьким ключом в руках, первую ночь любви, с которой не сравнится ничто на свете, когда ты впервые услышал от любимой слово «люблю», ставшее для тебя причиной стольких бед и страданий. Да, первую ночь, когда ты, слуга, горец, поселянин, осмелился опуститься на колени перед юной княжной и поцеловать ей руку. Но годы счастья быстро умчались. Княжну, укрытую покрывалом, отправили на запад, к греческой границе, замаливать свои грехи, а тебя, избитого и закованного в цепи, – на восток, в один из монастырей, каяться в своем тяжком преступлении, в том, что ты не различил глубокой пропасти, отделяющей азата от аназата2222
  Аназаты – эксплуатируемое сословие в феодальной Армении, в которое входили крестьяне, ремесленники, торговцы и челядь.


[Закрыть], знатного от незнатного, нахарара от поселянина, богача от бедняка. Да, за то, что ты осмелился полюбить девушку, на которой ты не заметил княжеской короны. Ты проник в ее благородное сердце и забыл, кто ты. Жалкий червь, ты пожелал подняться, как орел, к солнцу. Вот о чем ты думал все эти годы, когда, заключенный в монастырь, мечтал только о том, чтобы вырваться на волю и узнать, что стало с богиней твоего сердца.

Все, кто был в храме, не сводили с них глаз.

Женщина эта была высшим существом, слова ее, как стрелы, вонзались в несчастного горца, они бередили старые раны его сердца. Этот человек, тело которого было покрыто боевыми шрамами, стоически переносивший сильную боль, не издававший при этом ни стона, сейчас глухо стонал и был покрыт холодным потом. Он стоял неподвижно, затаив дыхание. Воспоминания о первой, пламенной любви, казавшиеся ему угасшими, ибо много бурь пронеслось над его головой, разгорелись от чужого дыхания и заискрились из-под пепла. Он хотел крикнуть, спросить, где и что будет с богиней его сердца, но голос не подчинялся ему. Он, казалось, онемел и не в силах был вымолвить слова. Жрица, читающая его сердечную тайну и заметившая его волнение, вновь заговорила: «Ты хочешь знать, о чем думает та, что создана была для тебя природой и которую разлучил с тобой человеческий неправедный закон, будь спокоен. Настанет день и, возможно, он близок, когда ты еще раз увидишь ее, еще раз со слезами падешь к ее ногам. Но тебе еще предстоит действовать, ты должен стать примером, должен доказать миру, что армянский народ не жалок, что ему присущи добродетели, которыми гордятся те, кто кичится именами своих предков. Иди, пред тобой открыто великое – поприще, грядущие бедствия будут ужасными, крепись, ибо близок день, когда будут трещать щиты, ломаться копья и мечи. Иди, воин народный, и да помогут тебе силы небесные!»

Облако благоуханий вновь окутало треножник, светильники погасли, и Овнан, лишь слегка ободренный последними словами жрицы, ощупью стал искать во мраке выход. Кто-то взял ею за руку.

– Следуй за мной, Овнан, – сказал знакомый голос.

И они зашагали во мраке по той же дороге, которой пришли. Старый жрец довел его до выхода из пещеры. Наступило утро, и все вокруг было освещено солнцем.

– Иди, сын мой Овнан, и да помогут тебе силы небесные, – сказал старец и скрылся во мраке пещеры. А Овнан, обессиленный, пройдя немного, очнулся и узнал развалины Аштишата2323
  Аштишат – древний город на берегу Арацани, духовный центр языческой Армении. В конце III в. н. э., при утверждении христианства, храмы Ваагна, Анаит и др. богов были разрушены.


[Закрыть].

Древняя языческая вера, исчезнувшая с лица армянской земли 550 лет тому назад, казалось, еще жила невидимая под землей.

Глава четвертая
Князь Арцруни

Оставим Овнана у могилы Саака Великого, среди руин Аштишата, в глубоком раздумье о родине, о собственной судьбе, в поисках пути, по которому надо ему идти, и вернемся к князю Гургену Арцруни, к чудесному витязю того времени и, как ни удивительно, пока неизвестного никому.

Князь Гурген, волею судеб отпрыск двух благородных фамилий (со стороны матери он происходил из рода Мамиконянов), делал им честь своими личными качествами. В беседе с Овнаном он не смог, скорее не захотел ему ответить, когда тот бросил тяжкие обвинения потомкам нахараров.

Отъехав от Муша, Гурген еще долго возвращался мысленно к тому, что говорил этот простой человек из народа. Посредине слова Овнана еще звучали в его ушах.

«Нет, это не простой человек, – думал о нем Гурген, – и он имеет право быть нами недовольным… А мы, разве мы не имеем права роптать? Есть ли князь, который не подвергался удару меча, измене, козням, ограблению со стороны такого же, как сам, азата? Разве мой отец не погиб от руки своего же родича Арцруни, и все мое наследство не перешло к ним? Кому же мне тогда жаловаться? Вот уже восемь лет, как я скитаюсь по свету, покинув свой родной Васпуракан. И что я видел за это время? Повсюду тот же звероподобный человек, злой, льстивый, завистливый, безжалостный, чванливый в удаче, подлый в беде, словом, не человек, а жалкое животное.

Видел я недавно с парапета Манвела Мамиконяна, бежавшего от греческого императора, жизнь которому когда-то он спас. Он бежал к его врагам, чтобы спасти свою жизнь.

Вот я, прямой потомок Арцруни и Мамиконянов, я, Гурген, сын Апупелча, благородный князь, вступаю на землю своих предков как пленник, как раб, и негде мне преклонить своей головы. Все мое состояние, мое богатство – вот этот конь и этот меч… И, может быть, еще та, которая ждет меня… Мое единственное благо, единственное сокровище, моя жизнь – ты моя Эхинэ!.. Да, я счастливее, чем Ашот, я не променяю свою Эхинэ на великолепный трон князей Арцруни!.. Свою небольшую крепость Тортум с ее прекрасным озером и журчанием рек, с ее чудесными садами я не променяю на могучую Ванскую крепость Васпуракана, на Ванское озеро, на острова и густые леса. Вместо того, чтобы бороться с мятежами нахараров, искать выхода среди тысяч заговоров, быть всегда начеку, чтобы избежать безжалостных арабских мечей, коварства и обмана, я буду жить среди крестьян своего бедного Тортума, моих простодушных греков, которые не смогут обмануть тебя, если ты не глупее их. Да, с моей Эхинэ везде можно быть счастливым. Я сказал ей перед отъездом из родного края: „Или я погибну, или вернусь, чтобы тебя, княжну Рштуни, взять в мою небольшую область, где без горя и забот мы можем преклонить свои обездоленные головы вдали от наших знатных родичей, не пожалевших самых подлых средств: убийства, заговоров, ложных показаний, – чтобы расхитить наследие двух сирот!..

Великий князь Ашот при нашем последнем свидании, когда я просил его вернуть мое отцовское наследство, сказал:

– Я хорошо знаю, что мой дед поступил несправедливо и жестоко, убив твоего отца и захватив его земли, но если каждый нахарар вернет настоящему владельцу захваченные им земли, то у него не останется и небольшого поля с жалкой хижиной. Ты молод и родовит, храбр и силен, послужи мне верой и правдой, и я тебя вознагражу. У тебя будет свой дом, земля, сады. Если же я останусь доволен тобой, то сделаю тебя владельцем замка и сел. Но если ты еще раз заговоришь об отцовском наследии и о совершенном злодеянии, знай, что я не прощу тебе этого. Тогда берегись!..

Столь малая щедрость и столь великая угроза мне пришлись не по сердцу.

„Вместо того, чтобы за эту цену служить тебе, я поеду и буду служить греческому императору“, – подумал я. – И я перешел через реки Арацани и Евфрат, вступил в греческую армию как раз во время войны и – удивительное совпадение – греческим спарапетом оказался не только армянин, но и мой родич, военачальник Манвел Мамиконян. Тот самый, кто спас от плена и смерти императора Теофилия. Когда спарапет увидел меня, тогда еще безбородого восемнадцатилетнего юношу, узнал, кто я и кем были мой дед и мой дядя, он окинул меня взглядом и сказал:

– Хоть ты и юн, но не можешь не быть храбрецом, раз ты потомок Арцруни и Мамиконянов. Иди же вперед, мой сын, ты счастлив еще и потому, что перед нами поприще славы – бранное поле. Ты в стане христиан, и одно это уже великое благо.

Едем же в столицу княжества Рштуни, едем, чтобы скорее вернуться в мой родной Тортум, где все готово к достойному приему моей Эхинэ, все, что может скрасить ее жизнь на чужбине. О, если она будет любить меня так же сильно, как я ее, она будет счастлива, даже вдали от своего Ванского озера!..“»

Долго еще ехали наши всадники, и молчание Гургена заставляло молчать и остальных, тем более, что пронизывающий до костей мороз сковывал их волю. Но было нечто, что не могло не нарушить молчания всадников. Это был голод. И когда небольшой отряд проехал монастырь Апостолов и свернул к Марку, а солнце стало клониться к закату, то, словно проснувшись от она, Гурген обратился к своим спутникам:

– Братцы, вы не голодны? Что вы молчите? Много ли мы проехали? Вахрич, ты эти места знаешь хорошо. Где ты? Голоса твоего не слышно. Или язык у тебя примерз к гортани? Ты даже есть не хочешь?

– Князь, – сказал, подъехав к нему, Вахрич. – По такому снегу мы проделали немалый путь. Возможно, скоро доедем и до Норашена. А если и завтра погода будет нам благоприятствовать, еще быстрее доедем до Датвана. Там уже дорога станет легче.

– Неужели путь от Норашена к Датвану такой трудный и долгий?

– Не трудный и не долгий, князь, но очень опасный в зимнюю пору. Небольшой восточный ветер – и мы погибли, потому что легкий ветерок, дующий с озера, в горах Гргура и Небровта превратится в бешеный ураган.

– Когда, по-твоему, мы доедем до Норашена?

– Если погнать коней, то к закату доедем.

– Что ж, погоним, если вы не очень устали и не голодны.

– Мне-то не трудно, князь, но наши благородные всадники, кажется, и голодны, и устали, хоть и не решаются говорить.

– Что ты, Вахрич, разве они не Арцруни?

– Да, Арцруни, но не каждый из них Гурген.

– Князья! – окликнул своих спутников Гурген. – Не лучше ли нам подхлестнуть коней и скорей доедать до Норашена? Заморим червячка, не сходя с лошадей, зато вечером хорошо поужинаем и отдохнем. Ну-ка, Вахрич, дай князьям чего-нибудь поесть.

– Я могу дать князьям не только поесть, но и слегка смочить горло. Глупые арабы, расхитив все, забыли о вине. А вино благородное, из Тарона. Верно ли то, что Святой Карапет пил только это вино перед тем, как попасть в рай, не знаю, но я наполнил им свой бурдюк.

– А ну, дай мне его.

– Соблаговоли, князь, – сказал Вахрич, протягивая бурдюк Гургену. Он достал из переметной сумы лаваш2424
  Лаваш – листовой хлеб из тонко раскатанного теста.


[Закрыть], мясо и раздал всадникам.

– Вино твое прекрасно, но ты должен был наполнить бурдюк до краев. Ты оказался беспечным, Вахрич.

– Нет, князь, он был у меня полон, но разве вино выдержит такую стужу? Оно испаряется тут же.

Посмеявшись над таким «чудом», всадники погнали коней и до наступления темноты приехали в Норашен. Крестьяне, увидев княжеский отряд, с армянским гостеприимством и почестями приняли его. Излишне говорить, что, к великому горю Вахрича и разочарованию остальных, вино в бурдюке скоро иссякло.

Еще затемно князь Гурген разбудил товарищей, и при лунном свете они доехали до Датвана, откуда, не останавливаясь, свернули на дорогу, которая вилась по берегу Ванского озера. Сегодня князь уже не говорил и не ел ничего, он только похлопывал по шее своего коня…

– Ну, Цолак, ты у меня молодец, умнее глупца, ты чувствуешь, что творится в моем сердце.

И конь, погоняемый Гургеном, мчался еще быстрее, между тем как всадники, не особенно довольные, тоже невольно подхлестывали своих лошадей.

Вахрич скакал в конце отряда и, посасывая остатки вина из бурдюка, бормотал про себя:

«Пошли бог тебе удачи, князь Гурген. Не знаю, в тебя ли вселился бес или в твоего Цолака. Если в Цоляка, ты бы давно изгнал его – так нещадно хлещешь бедного коня. Видно, бес вселился в тебя, и ты хочешь уморить и людей, и животных. Вахрич, тебе надо поговорить с князем, остальные, видно, не решаются. До сего дня он так не бесился, ехали мы себе, как полагается, по-благородному. Вчера было хорошо, он хоть и не говорил, но думал, а сегодня мчится вперед и не оглянется, не посмотрит, что стало с другими. А ну, Вахрич, догоним-ка князя!».

И погоняя ногами и руками свою несчастную лошадь, Вахрич, задыхаясь, догнал князя. Но ни князь, ни его конь не в состоянии были уже понимать что-либо. Чуть только князь потрепал коня по шее, тот понесся вперед, а услыхав за собой еще конский топот, помчался, как вихрь. Гурген, которого Вахрич считал одержимым, стремительно летел вперед, уже не обращая внимания ни на что.

«Вот и мой князь, лучший из лучших людей, – рассуждал измученный и отчаявшийся Вахрич. – Что ему до того, как замучились люди и кони? Взбрело ему что-то на ум, и летит вперед, а остальные, если не догонят, пусть растянутся на дороге… Ладно, пусть мчится, куда хочет, а я поеду, как смогу».

И Вахрич отпустил поводья. Гурген вскоре скрылся с глаз.