Текст книги "Возвращение в будущее"

– Да, ладно…

– Не брешу. Верняк говорю. Сам видел. Сидит он у них сейчас в стеклянном колпаке нарядно одетый. Голова, руки, ноги – все при нем. Только не дышит.

– Так какой же он тогда живой? – Захар нетерпеливо встал, разминая затекшие ноги.

– А вот и живой. – Серёга тоже поднялся, потоптался на месте. – Но ты не боись, у меня крыша еще не поехала. Мне потом растолковали, что бывают такие чудеса. Разные ботаны приезжали из Москвы и Питера, вроде тебя. Изучали его, значит. Органы у него все живые, через порез на коже даже кровь выступает. Вроде как законсервированный он…

– И что сказали? – усмехнулся Захар.

– Не знают. Зато местные ламы говорят, в нирване он. Ну, это когда вроде как бы и умер, но вроде и нет. Уснул, значит, на время, и когда надо – проснуться может. Ходил я много к нему, молился как мог…

– И что?

Серёга достал сигарету, зажал ее крепко губами, закурил:

– Не гони волну, слушай, – он засунул ручищи в карманы потрепанных штанов, – есть там у них в дацане такая тропинка, вдоль всего забора, по периметру. Горо называется. По пути барабаны с мантрами стоят, которые крутить надо. Дуганы понастроены, ну, то есть, по-нашему, храмы, значит. В них службы каждый день идут. Ни черта непонятно, на тибетском языке поют молитвы. Ну вот, так пока я к Хамба ламе приходил, да по дацану бродил, барабаны крутил, всю, кажется, жизнь свою передумал. И тошно стало мне, противен сам себе хуже некуда. Вся жизнь на перекос прошла. Нет от нее проку. Только небо зазря коптил, людям зло приносил. Короче, бултыхался как килька в бочке, где поймают, там и откидывался. А тут чую, какая-то неведомая рука меня в этом дацане держит. Не рвался больше никуда, прилип к этому месту, как муха к сахару.

А Ромка этот оказался большим мастером по травам. Ездил в Тибет, учился там. Он говорил, что человек – это часть природы. Хреновая часть, но это поправимо. А для этого человек должен жить по законам Мира. Знать и выполнять их. И передавать их дальше, когда его время на земле закончится… Ромка знал, где и когда нужно собирать травки разные. Перед этим он смотрел на солнце, облака, вычислял, в какую сторону ветер дует. Ждал, когда ночью появится целая луна, а утром выпадет роса. Находил травку, рассматривал ее, растирал кусочек зелени в руках, обнюхивал. У некоторых растений коренья раскапывал, сок выдавливал, пробовал на язык. И только потом собирал траву, мыл, сушил, размалывал в ступе деревянным молотком. Порошки готовил, отвары делал.

Однажды, жик-пык, встретил он меня, посмотрел жалостно, как на дитя дурное, и позвал с собой травы собирать. Ушли мы на несколько дней в сопки. Много о чем базарили, пока по камням да кустам с мешками лазали. По вечерам сидели около костра, пили его настойки. И стал я чувствовать, что хреново мне становится. По ночам не сплю, звуки слышу, будто пчела в башке жужжит. То козья морда с рогами привидится, то черти перед глазами бегают. Думал, Ромка, гад, яда подмешал…

Серёга крепко затянулся, выпустил клуб дыма, вдавил окурок в песок:

– А в последнюю нашу ночь и того хуже. С черного неба звезды начали падать. Да не одна или две. Десятки, сотни. Как будто кто-то дерево осенью трясет, а с него листья сыплются. А потом так громыхнуло, что земля под ногами задрожала. У меня дыхалку перехватило. Думал, все, каюк. Небо на землю падает. И вдруг лютая боль меня скрутила. Свалился я на землю, голову железный обруч стянул так, что мочи терпеть нет. Все тело ломило, наизнанку выворачивало. Желчью блевал как фраер какой-то. Выл на луну как шакал последний. Мать родную готов был убить. Ничего не помогало. Ни вода холодная, ни папироска крепкая. Ромку просил порошка какого-нибудь дать. А он твердит одно – терпи. Мол, это бесы из тебя выходят. Струхнул я. Думал, все, конец, отбегался на этом свете. Так и закопают меня здесь. Мучился всю ночь. Ромка рядом сидел, раскачивался из стороны в сторону, мантры бормотал себе под нос. Перед рассветом забылся я и не заметил, как боль отпустила. Очнулся в холодном поту, слабость такая, что пальцем не могу пошевелить. И вдруг вижу – свет на меня падает с неба, такими изломанными, прозрачными лучами. Мягкий, свежий, как снежок пушистый. Лежал я под ним, так мне было хорошо, как в детстве под летним, теплым дождем. Жмурился от удовольствия и слезы по морде размазывал. Чуял, смыло с меня всю нечисть, ершиком внутренности прочистило с головы до пяток. И спокойно мне после этого стало, хорошо, как отродясь не бывало…

– Ты прямо как феникс, – задумчиво сказал Захар, подкидывая хворост в костер.

– Кто?

– Птица такая. Из древней мифологии. Похожая на орла. С ярко-красными перьями. Долго живет. Примерно пятьсот лет. А когда чувствует приближение смерти, разводит огонь и сжигает себя на нем. А потом из этого пепла опять возрождается.

– Ого! И откуда такая маза у нее? – Серёга удивленно пожал плечами.

– По одной из легенд, – принялся объяснять Захар, – феникс кормил голодных животных на ковчеге во время потопа. Ной увидел это доброе дело и пожелал фениксу жизни вечной. Пожелание сбылось…

Серёга хлопнул в ладоши:

– Вот… Это про меня… Верняк!

Вдруг он посмотрел на Захара:

– Ну а ты, братан?

– Что я? – не понял Захар.

– С тобой такое бывало? Ну, как у феникса?

Захар взял еловую ветку, помахал вокруг себя, разгоняя назойливо круживших рядом комаров:

– Нет. Но хотел бы…

– Чё, тоже грехи не пускают?

– Может, и они…

– Так тебе надо в церковь сходить… С этими… Как их… Попам. Побазарить… Может, чем и помогут…

Захар смутился, отвел взгляд в сторону:

– Так я сам поп.

– Да ладно! – удивленно воскликнул Серёга. – Где же твой прикид? Такой черный, длинный?

– Дома остался.

– А крест?

– Вместе с крестом.

Серёга быстро провел рукой по лысой голове:

– Вот это козырь! Так ты, значит, того… Поп… Батюшка… Батя…

– Да уж…

Серёга не в силах справиться с избытком нахлынувших чувств, нетерпеливо заходил взад-вперед:

– Ну ты даешь! Теперь тебя буду Батей звать, жик-пык. Давай, базарь сначала! Не томи сердце, а то оно сейчас разорвется!

Он присел на корточки рядом, нетерпеливо закурил, готовясь слушать.

Захар стал рассказывать о том, что родился в маленьком городке Петушки во Владимирской области. В последнем классе школы от неожиданного сердечного приступа умер его отец. Остались они вдвоем с матерью. Она работала медсестрой в больнице. После школы он поступил учиться в медицинское училище, потом работал санитаром в детской больнице. Помогал врачам, ухаживал за больными детьми. Однажды на приеме у доктора он увидел священника с больным пятилетним сыном. У светлокудрого малыша обнаружили врожденный порок сердца. Ему требовалось постоянное наблюдение врачей и регулярное лечение. Во время процедур священник, отец Михаил, сидел рядом с сыном, держал его за маленькую ручку, тихо читал молитвы. Он ласково называл его Светлячком. И, казалось, при этом сам светился изнутри. Иногда глаза Светлячка загорались яркими огоньками, щеки краснели. Он улыбался, радостно прижимался к отцу. А тот целовал его в кудрявую, мягкую макушку, осторожно брал на руки. Светлячок любил гулять по палатам и коридору. Встречая Захара, подбегал к нему, ласково обнимал, говорил, что любит бабочек, божьих коровок и кузнечиков. И всех, всех других маленьких и слабеньких. И дядей тоже. Захар растроганно улыбался, гладил светлую головку на тонкой шее, называя малыша ангелочком. Они подружились. Захар приносил Светлячку сладости, рассказывал сказки, читал детские книжки.

Через некоторое время Захар случайно забрел в церковь. Он ничего особого от этого не ожидал. Просто ему хотел посмотреть, что за люди туда приходят. Ему казалось, что они должны быть какими-то особенными. Другими. Не как в обычной жизни. Без резкости, грубости, нетерпимости. Неожиданно в храме он увидел отца Михаила. Тот совершал богослужение. Священник узнал Захара, кивнул ему как старому знакомому. Ему казалось, что и люди вокруг приняли его, незнакомого человека, если не как брата, то как друга. Это произвело на молодого человека сильное впечатление. Что-то неуловимое притягивало его сюда. Он стал приходить в церковь снова и снова. Сначала сидел на скамейке около выхода, с интересом смотря на иконостас, огоньки горящих свечей, прислушиваясь к разговорам прихожан. Потом стал приходить на литургии, поститься, читать молитвы. Отец Михаил подарил ему Евангелие. Потом позвал на занятия в воскресную школу. Там Захар часто встречался с веселой, с красивыми ямочками на щеках матушкой Елизаветой, женой отца Михаила. Она преподавала духовную литературу в маленькой комнатке при храме. Группа взрослых из пяти человек изучала Ветхий и Новый Заветы, молитвенное слово, жития святых, таинства и заповеди. Часто матушка приводила с собой Светлячка. Малыш подрос, умел читать и писать, но болезнь не отступала. Во время игр он быстро уставал, его лицо синело, он часто задыхался. В его широко распахнутых, лучистых глазах мелькало страдание. Но он все так же, как и раньше, тянулся к людям.

– Во малец дает! – не выдержал Серёга и громко сморкнулся. – Бывает же такое! Слышь, Батя, не томи, дальше что было? – Серёга нетерпеливо хрустнул пальцами. – Давай, Батя, не тормози…

– Здесь нельзя спешить, – вздохнул Захар, – так вот… Сначала думал, что все образуется. Знания помогут. В семинарии много читал, изучал богословие, церковный устав, каноническое право, историю. Приходил на все лекции, которые замогильным, гнусавым голосом читал ректор отец Илья. Это было испытание. Выдержать его лекцию и не заснуть могли немногие…

Захар помнил, как он терпеливо ждал. Надеялся, что наконец-то обретет самое главное – Веру. Веру в Господа. Он часто представлял себя садовником в каком-то большом саду, где полно не только красивых цветов, но и вредных сорняков. И их нужно было выкорчевывать. Так, чтобы они не прорастали больше. И он готовился к этой борьбе с людскими грехами.

После учебы он вернулся в свой город. В храме отца Михаила принял подстриг с новым именем Серафим, начал служить диаконом. И опять ждал, понимая, что для пастырской службы одних знаний мало. Не родилось то, что должно было укрепить корни, придать силы всему дереву. Так, чтобы людям помогать. А как он мог им протянуть руку, если сам тонул в болоте безверия? Его сердце молчало. Не спасала и любимая присказка отца Михаила: «На все воля Божья».

Несколько долгих лет к отцу Серафиму все шли и шли измученные болезнями и неустроенным бытом уставшие женщины, пахнущие потом и перегаром мужики. Он что-то заученно им говорил. Они, опустив глаза, покорно слушали. Послушно ставили свечки, тихо молились, прилежно целовали иконы. Облегченно вздыхали, кланялись и, шаркая ногами, с чувством выполненного долга молча уходили. Через некоторое время опять возвращались. И все начиналось сначала: покаяния в воровстве, драках, изменах, абортах, пьянстве.

Отец Серафим ходил по домам, соборовал немощных старушек, часто прикованных к постели, дышал кислым, приторно-тяжелым запахом горя, человеческих испражнений, нужды и одиночества. Приход священника лишь на краткий миг успокаивал больных, зажигал в них скудный огонек надежды, который потом быстро угасал.

Отца Серафима разъедал гнев обиды. За несчастных, страдающих людей, за Господа, который им не помогал, за свое бессилие. Времени для исповеди у него становилось все меньше, а слова – жестче. Иногда, чтобы себя сдержать, не заорать на кого-то из прихожан, не затопать ногам, он отворачивался, скрипел зубами, сжимал кулаки под рясой.

Но и после службы, возвращаясь домой, он не находил покоя. В своей одинокой снимаемой комнатке, в которой помещалась лишь жесткая кровать и облезлый стол со сломанным стулом, ему приходилось звонить, писать письма, просить, добывать деньги на ремонт храма, покупку кирпичей, досок, гвоздей, краски. Искать рабочих, которые еще в прошлом году взяли деньги, но так и не отремонтировали протекающую в храме крышу. Договариваться с реставраторами, о том, чтобы они наконец-то, как обещали, закончили роспись стен.

И казалось отцу Серафиму, что ничего не меняется в этом мире. И никогда не изменится. Бессонными ночами ему хотелось выть от тоски. Он содрогался от мрака вокруг себя и отчаяния, в которое все больше погружался.

Последним ударом была смерть Светлячка…

– Вот хрень! – Серёга резко вскочил. Он стукнул себя кулаком по груди. – И почему западло такое! Как тварь какая – так живет, и ничему с ним не делается. А нормальный малец быстро на том свете оказывается! Скажи, ботан, ты же все знаешь? Где же Бог-то?

Захар задумчиво покачал головой:

– Не знаю. Сам об этом все время думаю…

После смерти Светлячка руки у отца Серафима и вовсе опустились. И слова одного священника на отпевании малыша о том, что Господь забирает к себе невинных, ничего не узнавших о жизни детей, чтобы уберечь их от худшей доли, не допустить большего греха, не трогали душу. Не давали ответа.

– Да, Батя, – закашлялся Серёга, – видать, тебя тоже поломало, покорежило…

После потери сына отец Михаил сильно постарел, сгорбился, часто болел. Его пронзительные, умные глаза потускнели, словно яркие краски выцвели на солнцепеке, превратились в блеклые пятна. Матушка больше не смеялась, ямочки на ее щеках исчезли. Она уже не вела уроков в школе. Все реже и отцу Серафиму хотелось идти на службу, петь акафисты, читать каноны.

Однажды в храме, во время вечерней службы, он почувствовал, как вдруг закружилась голова, под ногами закачался пол, сердце бешено заколотилось. Перед глазами начали раскачиваться кадила, вспыхнули и разом погасли огоньки свечей, задрожали иконы, а такие знакомые в них образы жутко и зло засмеялись. В душе разразилась настоящая буря. Ему показалось, что поднялся сильный ветер, началась гроза, посыпался град, с грохотом вокруг рушились стены. Отец Серафим как будто потерял дар речи, не мог сказать ни слова. Прихожане с испугом смотрели на него, шептались между собой и не переставая крестились. Он не выдержал, спрыгнул с амвона, выбежал из храма, не помня себя промчался по переулку, бросился к реке. Он поднял голову, ища на небе лик Спасителя. Но увидел лишь набегающие свинцовые тучи. Пошел дождь. До самой темноты отец Серафим, не чувствуя хлюпающей под ногами грязи, бормоча что-то себе под нос, бродил по заросшему ивняком берегу. Ночью, измученный, стуча зубами, промокший до нитки, он пришел домой, рухнул без сил на скрипучую кровать и забылся в беспамятстве.

На следующий день утром отец Серафим очнулся с тяжелым сердцем и принятым решением. Пришел к отцу Михаилу, покаялся, сказал, что больше не может обманывать себя и других. Отец Михаил понимающе кивнул, опустил глаза, тихо прочитал «Отче наш». Потом перекрестил его и обнял:

– Уезжай куда-нибудь, охлади душу. Бог милостив. Он поможет…

Дома Захар открыл старую, оставшуюся еще со школы, карту, наугад ткнул пальцем. Попал в середину зеленого листка в большой овал, закрашенный синим цветом. Это был Байкал. Быстро собрал вещи, попрощался с матерью. Билет на поезд до Иркутска он взял на вокзале…

Они еще какое-то время сидели в тишине молочно-синей дымки над бескрайней водной гладью озера, беспорядочно разбросанными зелеными сопками, каменными нагорьями, стройными, высокими лиственницами, крепкими, причудливо изогнутыми под напором ветра соснами. Разноцветные краски сверкали в прозрачном воздухе, отражались в воде, искрились в синеве неба, переливались в листве деревьев.

Серёга подбросил дров в костер, пламя весело затрещало в ответ.

– Ничего, Батя, побудешь здесь немного, передохнешь, а потом все образуется. – И он громко запел: – «Славное море – священный Байкал»…

Захар тихо подхватил:

– «Славный корабль – омулевая бочка, эй, баргузин, пошевеливай вал, молодцу плыть недалечко».

Серёга повернулся к Захару:

– Омуля знаю. Ловлю, когда ловится. Вкусный, чертяка его возьми. Баргузин, кажется, ветер здесь такой. Только не скумекаю, а бочка при чем тут?

– А при том что каторга здесь была при царе. И те, кто смог убежать от стражи, старались переправиться на другой берег Байкала. В дикую тайгу, где никто не смог бы их поймать. Лодок не было, и переплывали они озеро на бочках, в которых омуля солили. А баргузина, восточного ветра, просили им помочь паруса надуть…

– Вон оно, значит, как, – откликнулся Серёга. – недаром ты, Батя, Ботаник! Значит, те кенты тоже рвались на волю. Только я-то на воле давно, а вот до того часа, как свет мне тот явился, не знал об этом.

– А сейчас?

– Сейчас-то знаю. На воле мы, – Серёгин голос задрожал, – и даже когда уедем отсюда, все равно будет так. Потому как она, братан, воля-то эта внутри нас. И, значит, она там, где мы…

Они еще долго сидел около костра думая каждый о чем-то своем. И в их блестевших глазах пробуждалось то, что после жестокой боли проснулось, обрело силу и вырвалось наружу. Чтобы уже никогда не вернуться назад.

Саня

Рассказ

Саня всегда хотел иметь собаку. Но сколько бы он ни мечтал о настоящем друге с преданными глазами, сильными лапами и виляющим хвостом, пока ему приходилось играть только с чужими. Он знал, что так бывает. И к этому можно привыкнуть. Но Саня пока не привык, и ему часто было обидно, особенно когда он смотрел на Кольку.

Колька был старше на один год и уже окончил первый класс. Он жил в соседнем подъезде и каждый день гулял со своими двумя собаками. Саня с завистью смотрел, как он бегает с ними во дворе, громко смеясь, а они то поднимались перед ним на передние лапы, то припадали на них, заливаясь веселым лаем.

– Ну чего смотришь? – кричал Колька. – Иди сюда, не бойся, они не кусаются!

Саня и не боялся. Когда он подходил, собаки дружелюбно махали хвостами и терлись у его ног. Он бегал с ними наперегонки, играл в прятки, ходил купаться на пруд, кормил едой, прихваченной из дома.

Иногда, когда Саня слишком увлекался игрой, Колька подходил и тихо цедил сквозь зубы:

– Ну ладно, поиграл и хватит.

В такие минуты Саньке хотелось стать Колькой. Он был согласен на такие же, как у Кольки, оттопыренные уши и длинный, гусиный нос. И даже на то, чтобы его мамой стала тетя Клава – Колькина мать, которая лупила его как сидорову козу.

Мама Сани его не била. Но она боялась собак и кошек. И вообще всех животных. У мамы была аллергия на них. В ответ на вопросы сына мама говорила, что каждый должен жить на земле так, как ему положено: если человек – то в доме с крышей над головой и едой три раза в день. Если животное – то на улице. Почему так должно быть, она не объясняла.

Однажды Саня нашел на улице маленького котенка. У него были большие зеленые глаза и белые пятна по рыжим бокам. Он дрожал от холода. Котенок был слабым и беззащитным. Он не был похож на собаку: он не умел лаять и вилять хвостом. Но Сане стало его жалко, и он тайком принес его в свою комнату. Так у мальчика появился Рыжик. Котенок был добрый и ласковый и все-все понимал. Когда Рыжик бегал по комнате за бумажными шариками, которые Саня для него делал из старых газет, и вдруг слышал мамины шаги, он тут же бросался под кровать и прятался там в самом дальнем и темном углу. По ночам Саня кормил его молоком и хлебом. Потом, громко урча и облизываясь, Рыжик сворачивался теплым клубком рядом. Саня гладил пушистый и нежный комочек, пока не засыпал крепким, безмятежным сном.

Котенок прожил у Сани несколько дней, пока мама его не нашла.

Увидев его, она воскликнула:

– Саня! Ну я же тебя просила!

– Мамочка, – боязливо промямлил Саня, – котенок на улице… один…

– Ты же знаешь, как я страдаю!

Саня забыл о том, что маме становится плохо от присутствия рядом животных. Сейчас ее губы сжались в тонкую пружинку, глаза наполнились тревогой.

Мама подошла вплотную:

– Я и не знала, что мой сын – эгоист! Он думает только о себе!

Саня захлюпал носом, слезы душили мальчика.

– Не-е-е… – всхлипывая затянул Саня, размазывая горячие ручейки по щекам, чувствуя, как лицо становится мокрым.

Мама зачихала:

– Ну вот, началось! – тревожно сказала она, закрывая нос платком. – Вынеси его, пожалуйста, из дома. – Она протянула Сане большую сумку.

Всхлипывая он взял Рыжика. Котенок глядел вокруг широко открытыми от ужаса глазами.

Саня взял котенка, но все никак не мог выпустить его из рук:

– Не могу…

– Тогда я сама это сделаю!

Санины руки разжались. Котенок оказался в сумке. Мама вышла. Через минуту хлопнула входная дверь.

Саня выбежал следом. Он увидел, как мама пошла в соседний двор. Там, оглядываясь по сторонам, она достала Рыжика из сумки и оставила его на асфальтовой дорожке, рядом с подъездом. Котенок, испуганно поджав хвост, прижался к земле.

Подождав, пока мама уйдет, Саня подбежал к Рыжику и взял его на руки.

Котенок жалобно мяукал и дрожал.

Подошли мальчишки, держа руки в карманах и что-то насвистывая. Они окружили Саньку и начали его дразнить.

Больше всех старался Колька:

– Рыжий, рыжий, конопатый, убил кошечку лопатой. – Злая, насмешливая улыбка пробегала по его лицу.

– Мяу! Мяу! – кричали ребята, гримасничая и прыгая вокруг.

– Я не рыжий…

– Нет, рыжий! – крикнул круглый как шарик и медлительный как тюлень Петька. – И кошка у тебя такая же!

– Ха-ха-ха, – смеялись мальчишки.

– Нашел кого завести! – Колька стрельнул в Саню колючим взглядом. – Что толку от этой кошки? Охранять и лаять не умеет, след искать тоже. Только и знает, что пищать мяу-мяу. Ненужное животное. А нам учительница в школе говорила, что в нашей советской стране каждый должен приносить пользу.

Колька снисходительно похлопал Саньку по плечу:

– Ну ты еще карапуз, в школу не ходишь и этого не знаешь!

От обиды у Сани задрожали губы:

– Он же маленький…

– Да ну его! – крикнул Колька мальчишкам. – Пошли. У нас есть поважнее дела!

Вздрагивая и поеживаясь, Саня еще долго ходил по дворам, пока не нашел пустую картонную коробку. Поставив ее под заброшенную, ржавую машину он положил туда Рыжика. Принес из дома старое блюдце, хлеб и молоко.

– Рыжик, – довольно приговаривал мальчик, поглаживая котенка. – Теперь у тебя есть свой дом…

Так, во дворе появился кошачий домик, в котором скоро обитали уже несколько котят. Мальчишки каждый день приносили им еду. Даже Петька, тяжело пыхтя и что-то жуя, притащил большой кусок вареной колбасы. Только Колька подозрительно щурился, глядя на Саню:

– И зачем тебе это надо?

– Ни зачем, – пожимал Саня плечами, – просто помогаю…

– А может быть, ты и мне поможешь? А я за это дам тебе поиграть с моими собаками…

– Помогу.

– А не врешь?

– Я никогда не вру! – твердо сказал Саня.

– Ха! – брызнул смешком Колька. – Все врут. Даже взрослые!

– И пускай! А я не вру!

– Ну, тогда, – Колька на секунду замолчал, – пошли гонять голубей.

– А как это?

– Я покажу!

Саня не знал, как нужно гонять голубей, но ему очень хотелось поиграть с собаками.

Они забежали в подъезд старого, построенного сразу после войны, пятиэтажного дома и пустились бегом вверх по лестнице со сбитыми ступенями, мимо стен с облезлой краской и треснутой штукатуркой.

На последнем этаже мальчишки подбежали к железной двери, ведущей на чердак. Колька открыл ее, и они вошли внутрь душного и темного помещения. Лишь сквозь открытое узкое окошко пробивался небольшой ручеек света. То и дело натыкаясь на липкую паутину и стряхивая ее с лица, они пробрались вперед.

– Тихо, – прошипел Колька, приложив палец к губам. – Слышишь?

Саня затаил дыхание и услышал голубиное курлыканье. Колька толкнул его локтем и кивнул в темноту:

– Там они.

Присмотревшись, Саня увидел голубей. Одни из них сидели, распушив хвосты, другие ходили, касаясь друг друга короткими клювами, о чем-то по-птичьи переговариваясь между собой.

– Ну что, готов? – тихо спросил Колька, широко расставил руки в стороны, изображая то ли самолет, то ли ракету, и с громким криком рванулся вперед: – А-а-а-а!!!

Испуганные серые птицы, громко махая крыльями, с шумом разлетались в разные стороны. Они прятались на деревянных балках, забивались под самую крышу.

– Ура! Ура! – продолжал бегать Колька. – Ага! Вот я вам сейчас!

– Колька, ты что?! – Саня стоял на месте, растерянно оглядываясь по сторонам.

– Ну чего же ты стоишь? Ты же обещал!

– Смотри, что ты наделал! – вдруг крикнул Саня, показывая на голубя, который никак не мог взлететь. Его левое крыло волочилось по грязному полу. – Ты же его ранил!

– Ничего, не умрет, – остановился тяжело дыша Колька.

– Он же не сможет летать!

– Ну и что? Здесь поживет! Вон сколько места!

– Но птица должна летать! – отчаянно крикнул Саня.

– Кто тебе это сказал?

– Мама. Когда я просил ее купить попугайчика…

– Да ну тебя, – бросил Колька, – дурак ты какой-то. – И, резко повернувшись, он побежал к выходу.

Оставшись один, Саня медленно подошел к раненой птице. Она испуганно отпрянула и нахохлилась. Осторожно протянув руки вперед, мальчик взял трепещущее тельце. Крыло беспомощно свисало. Его нужно было перевязать. Но домой голубя нести нельзя. Там мама.

После случая с Рыжиком она теперь часто осматривала детскую комнату, проверяя, не принес ли Саня кого-нибудь в дом. Мама заглядывала под кровать, открывала шкаф. Она смотрела на Саню, как строгий воспитатель в детском саду на детей, которые балуются. Но Саня вел себя хорошо, и мама, поджав губы и так ничего не обнаружив, молча уходила.

Саня не понимал, почему она не может просто спросить его. Он бы ей сказал, что никого здесь нет и ей не нужно зря тратить время. Но мама молчала, а Саня не знал, как это объяснить. Ему тогда казалось, что взрослые должны быть умнее детей.

Голубь беспокойно зашевелился в руках, тревожно оглядываясь по сторонам. Саня решил сбегать домой и взять бинт. Отпустив птицу, он помчался к выходу. Но толкнув дверь, Саня понял, что она закрыта. Наверное, уходя Колька ее запер. Саня оглянулся, подбежал к окошку. Встав на разбитый деревянный ящик, он подтянулся и вылез на крышу.

От высоты его голова закружилась, и все быстро завертелось перед глазами: небо, деревья, земля. Казалось, кто-то сильно раскрутил Саню, и он стремительно вращается, как игрушечный волчок, готовый вот-вот упасть.

Он присел на корточки, закрыл руками глаза, вспомнив, как в начале лета они с мальчишками играли в царя горы. Тогда Колька залезал на большой дуб и громко, с вызовом кричал, что он царь и никого не пустит на свое место. Мальчишки с азартом прыгали и галдели, забирались следом, стараясь занять царское место.

На дубе было много крепких и удобных веток, за которые можно цепляться, но Сане это не помогало. Он никак не мог добраться до Кольки. Как только он смотрел вниз, голова начинала кружиться, руки дрожали, в ногах появлялась слабость. Обхватив руками дерево, Саня застывал, не в силах двигаться дальше. Это видели все мальчишки. Они хихикали, показывая на него пальцами. В такие минуты Саня думал, что сгорит от стыда и от него останется только горстка черного пепла.

После этого он, уныло опустив голову, брел домой по пересохшей от жары, истрескавшейся земле и горько думал о том, что неужели он так и будет таким жалким и беспомощным и над ним всегда будут смеяться.

Дерево казалось мальчику неприступным. Как военная крепость.

Такую он видел в кино: широкий ров, наполненный водой, высокие каменные стены, уходящие в небо, и храбрые солдаты с ружьями за спинами, которые карабкались по лестницам наверх.

Многим из них это удавалось, как и маленькому Витьке в коротких штанишках и выгоревшей футболке, который, ловко цепляясь крепкими руками и ногами за ветки, забирался на дерево. Санька смотрел на него с восхищением.

Он вспомнил, как в фильме маленький, худощавый и очень смелый генерал приказывал солдатам все время упражняться. Он говорил, что тяжело учиться, но легко… Санька не помнил, что было легко, а мама тогда сказала:

– На следующий год пойдешь в школу, Саня. И это будет твое первое испытание…

Мама не знала, что Санька уже твердо решил тренироваться и не раз пытался преодолеть свой страх. Он много раз залезал на дерево, пытаясь добраться до царева места. Саня старался изо всех сил: ветки царапали руки, пот градом катился по лицу, щипало глаза. Но наступал момент, когда его взгляд каким-то сильным магнитом притягивался к земле, страх подползал к горлу, душил его стальной хваткой. Саня замирал, судорожно прижимался к дереву, не в силах двигаться дальше.

Хуже всего, что это могла видеть Лиза. Она жила в соседнем дворе и часто приходила играть. Лиза бегала вместе со всеми, смешно крутила своими косичками, мелькала загорелыми коленками. Сане она казалась такой же, как многие другие девчонки. Но скоро он понял, что это не так.

Однажды, когда его дразнили мальчишки, она сначала молчала, потом вдруг топнула ножкой и сердито сказала, чтобы они его перестали задирать. После этого случая, встречаясь с Лизой, Саня краснел и часто говорил что-то невпопад…

Наконец-то голова перестала кружиться. Саня открыл глаза и оглянулся. Стояла теплая летняя погода. Солнце успело нагреть железную крышу, и от нее исходило приятное тепло. Высокие деревья в зеленой и густой листве окружали дом со всех сторон.

Сане казалось, что стоит только протянуть руку, и они наклонятся навстречу, вытянут свои ветви, подхватят его, поднимут высоко-высоко, прямо в облака. Он представил, как у него от восторга захватит дух, на глазах появятся слезы, сердце отчаянно забьется в груди.

Скоро солнце скрылось, на улице потемнело, на темном небе появились первые звезды, которые зажигались тысячами разноцветных огней. С крыши дома их хорошо было видно, и Саня, запрокинув голову, с удивлением рассматривал это далекое сияние, так, как будто видел его впервые. Мальчишки редко смотрели на небо. Их больше интересовало то, что находится на земле.

Звезды были все очень разные: большие и маленькие, яркие и чуть заметные, мигающие и неподвижные, бело-голубые и оранжево-желтые. И даже красные.

Неожиданно Саня услышал тревожный голос мамы. Она громко звала его. Он не хотел ее расстраивать и откликнулся.

Мама поднялась на чердак, включила свет. Увидев Саню, она быстро подошла, радостно обняла его, прижала к себе.

– Что случилось? – Мама прикоснулась губами к его макушке.

– Ма… Я… Тут… Голубь… – пролепетал Саня, не зная, как рассказать маме о птице.

– Голубь? – Мама оглянулась, увидела нахохленную, раненую птицу. – Что с ним?

– Крыло сломал.

– Сейчас…

Мама сняла платок, зачесала назад свои густые, соломенного цвета волосы, собрала их на затылке:

– Помоги, Саня, подержи его.

Мальчик осторожно взял птицу, прижал поврежденное крыло к туловищу, а мама с опаской, затаив дыхание, завернула голубя в платок:

– Пойдем. Отнесем его к ветеринару…

С этого дня Саня часто приходил на крышу любоваться звездами. Они стремительно вторглись в его жизнь и круто ее изменили. Его душа наполнялась новыми чувствами, в голове роились сказочные образы, рождались волшебные мечты.