Текст книги "Шерли"

– Через десять лет, Мартин, в пестроте тканей тебе не сможет угодить ни один портной, и ни одна парфюмерная лавка не утолит твоих прихотливых заскоков.

Мартин посмотрел на него свысока, но от ответа удержался. Тем временем Марк, рывшийся в груде книг на боковом столике, заговорил нарочито медленным, тихим голосом с непередаваемо ироничным выражением лица:

– Мистер Мур, напрасно вы думаете, будто мисс Хелстоун сделала вам комплимент, сказав, что вы вовсе не сентиментальны. Когда мои сестры передали ее слова, вы пришли в смущение, словно они вам польстили. Вы покраснели, совсем как один тщеславный парнишка в моем классе, считающий своим долгом заливаться краской всякий раз, когда его похвалит учитель. Ради вашего же блага, мистер Мур, я посмотрел слово «сентиментальный» в словаре и выяснил, что оно означает «подверженный сантиментам». Дальнейшие изыскания выявили, что «сантименты» – это чувства, мысли, идеи. Таким образом, сентиментальный человек тот, кто обладает чувствами, мыслями, идеями; несентиментальный, напротив, их лишен.

Марк не стал улыбаться и ждать всеобщего восхищения. Он сказал свое веское слово и замолчал!

– Ma foi! Mon ami, – обратился мистер Мур к Йорку, – ce sont vraiment des enfants terribles, que les vôtres![60]60
  Силы небесные! Друг мой, ваши детишки просто несносны! (фр.)


[Закрыть]

Роза внимательно выслушала выступление Марка и заметила:

– Чувства, мысли и идеи бывают разными – хорошими и плохими. Слово «сентиментальный», наверное, относилось к плохим, либо же мисс Хелстоун употребила его в этом значении, потому что она вовсе не обвиняла мистера Мура, а защищала.

– Вот кто моя добрая маленькая защитница! – воскликнул Мур, беря Розу за руку.

– Она за него вступилась, – повторила Роза. – На ее месте я бы сделала так же, потому что остальные леди ехидничали.

– Леди часто ехидничают, – кивнул Мартин. – Такова женская сущность.

Наконец заговорил Мэтью, впервые за вечер:

– Что за дурачок наш Мартин – вечно болтает о том, чего не понимает!

– Как человек свободный, я имею право рассуждать о чем угодно!

– Своим правом ты пользуешься – точнее, злоупотребляешь – до такой степени, что доказываешь: тебе следовало бы родиться рабом.

– Рабом? Сказать такое Йорку! Да как у тебя язык повернулся? Этот субъект, – добавил Мартин, вставая во весь рост и тыча пальцем в Мэтью, – забыл факт, известный каждому земледельцу в Брайрфилде: у всех Йорков такой высокий подъем стопы, что под ним свободно протекает вода, – лучшее доказательство, что в нашем роду не было рабов лет триста!

– Фигляр! – бросил Мэтью.

– Ребята, тихо! – воскликнул мистер Йорк. – Мартин, ты задира. Все ссоры – из-за тебя.

– Вот уж точно! Кто из нас начал – я или Мэтью? Разве я с ним разговаривал, когда он сказал, что я болтаю как дурачок?

– Да, дурачок, к тому же зазнайка! – повторил Мэтью.

Тут уже не выдержала миссис Йорк и принялась раскачиваться – зловещий признак, предвещавший истерику, особенно если кто-нибудь задевал Мэтью.

– Почему это, интересно, я должен терпеть оскорбления от Мэтью Йорка, и какое он имеет право меня обзывать? – усмехнулся Мартин.

– Такого права у него нет, тем не менее ты должен простить брату до семидесяти семи раз, – добродушно напомнил мистер Йорк.

– Всегда одно и то же, вечно у вас слова с делом расходятся! – пробурчал Мартин и ринулся к двери.

– Куда собрался, сын мой? – поинтересовался Йорк.

– Туда, где некому меня будет оскорблять, если в этом доме вообще есть такое место!

Мэтью нахально рассмеялся. Мартин бросил на него недобрый взгляд и задрожал всем телом, однако взял себя в руки.

– Полагаю, никто не возражал против моего ухода? – спросил он.

– Нет. Иди, друг мой, и не вздумай затаить злобу.

Мартин ушел, Мэтью опять нахально рассмеялся ему вслед. Роза подняла светловолосую головку с плеча Мура, внимательно посмотрела на брата и промолвила:

– Мэтью огорчен, а ты радуешься… Только я бы лучше оказалась на его месте, чем на твоем. Подлая у тебя натура!

Миссис Йорк многообещающе всхлипнула, и Мур, не желая стать свидетелем еще одной сцены, ссадил Джесси с колена, поднялся, поцеловал обеих девочек и напомнил им про обещание непременно прийти в гости завтра после полудня. Попрощавшись с хозяйкой, он попросил мистера Йорка уделить ему минутку и покинул гостиную. Краткий разговор состоялся в холле.

– Найдется ли у вас занятие для хорошего работника? – спросил Мур.

– Пустой вопрос в наши трудные времена, когда у любого хозяина многие хорошие работники сидят почти без дела.

– Вы меня очень этим обяжете.

– Милый мой, я не смогу нанять больше никого, даже если обяжу этим саму Англию!

– Бросьте, сэр, я должен куда-нибудь пристроить его!

– Как его зовут?

– Уильям Фаррен.

– Знаю-знаю. Уильям – честный малый.

– Он уже три месяца без работы, семья большая, без его заработков им не продержаться. Уильям приходил с делегацией ткачей, которые явились ко мне сегодня утром жаловаться на жизнь и угрожать. В отличие от них не угрожал, лишь просил дать им больше времени и внедрять новшества чуть помедленнее. Как вы понимаете, на это я пойти не могу: обстоятельства у меня крайне стесненные, поэтому я вынужден спешить. Разводить говорильню мне показалось бесполезным, поэтому я отослал его прочь, арестовав зачинщика – того самого, что иногда проповедует в методистской молельне неподалеку от вас. Надеюсь, мне удастся отправить его на каторгу.

– Неужели Моисея Барраклау?

– Да.

– Ага! Значит, он арестован? Отлично! Теперь благодаря тебе из прохвоста он станет мучеником. Мудро же ты распорядился.

– Короче, я ищу для Фаррена место и рассчитываю на вас.

– Каков наглец! – восхитился мистер Йорк. – Какое право ты имеешь рассчитывать на меня, если сам же его уволил? Что мне за дело до твоих Уильямов Фарренов? Знаю, человек он честный, да разве я должен поддерживать всех честных людей в Йоркшире? Скажешь, невелика забота? Велика она или нет, я тут вообще ни при чем.

– Ну же, мистер Йорк, найдите ему какое-нибудь занятие.

– Я? Не заставляй меня выражаться грубо, я этого терпеть не могу. Ступай-ка ты домой. Дверь там!

Мур опустился на стул.

– Не можете взять его на фабрику – ладно, но у вас же есть угодья. Найдите ему какое-нибудь занятие на земле, мистер Йорк.

– Не думал, что тебе есть дело до наших lourdauds de paysans[61]61
  Неповоротливых крестьян (фр.)


[Закрыть]. Тебя, Роберт, не поймешь.

– Тут все просто. Этот малый говорил со мной начистоту и здраво. Я ответил ему так же грубо, как и остальным, которые несли полную околесицу. В то время я не делал между ними различий. Его потрепанный вид красноречивее любых слов, так к чему лишние разговоры? Дайте ему работу.

– Сам дай! Если уж ты настроен всерьез, пойди на уступки.

– Если бы я мог пойти на уступки, то разве просил бы вас? Утром я получил несколько писем, из которых стало ясно: я уже на краю разорения. Внешний рынок переполнен, и пока не замаячит перспектива мира, пока королевские указы действуют и путь на Запад закрыт, даже не знаю, как мне крутиться. Вокруг – кромешный мрак, словно я замурован в скале, и в подобных обстоятельствах делать вид, будто я могу обеспечить человека хлебом насущным, просто непорядочно!

– Пойдем, прогуляемся вдоль фасада. Ночь выдалась звездная, – произнес Йорк.

Они вышли из дома, прикрыв входную дверь, и стали прохаживаться по покрытой инеем дорожке.

– Решите вопрос с Фарреном поскорее, – настаивал Мур. – В Йорк-Миллз у вас большие сады. Дайте ему работу – он хороший садовник!

– Ладно, пошлю за ним завтра, и посмотрим, что получится. А теперь, мой милый, расскажи-ка мне о своих делах.

– Эх, роду Муров грозит второе банкротство – я попытаюсь его отсрочить, однако предотвратить уже никак не смогу. Ведь вы знаете, чего я хотел: рассчитаться с долгами и возродить семейное дело.

– Нужен лишь капитал!

– Да, с тем же успехом можно сказать, что покойнику необходим лишь глоток воздуха…

– Знаю-знаю, капитал не сваливается по первому требованию, однако будь ты человеком женатым и вдобавок с детьми, как я, ситуация действительно была бы безнадежна. Не все так плохо: ты молод и свободен. Постоянно ходят слухи, что ты вот-вот женишься, только я им верить не склонен.

– Вы правы. Не в том я сейчас положении, чтобы размышлять о женитьбе. Терпеть не могу этого слова! Я давно для себя понял, что любовь и женитьба – непозволительная роскошь, доступная лишь богачам, живущим в свое удовольствие и не думающим о завтрашнем дне. Либо это прибежище тех бедняг, которым не остается иных радостей, потому что из нищеты им не выбиться никогда.

– На твоем месте я считал бы иначе и подыскал себе жену с неплохим приданым в несколько тысяч фунтов.

– Где ее найти?

– Если бы такая возможность представилась, ты бы ею воспользовался?

– Смотря на каких условиях.

– Ты женился бы на старухе?

– Уж лучше щебень дробить!

– А на уродине?

– Фу! Я ненавижу уродство и преклоняюсь перед красотой. Мои глаза и сердце, Йорк, порадует лишь юное прелестное личико. Мрачная морщинистая образина будет мне отвратительна! Меня привлекает мягкость линий и нежность красок. Костлявость форм и блеклость не для меня! На старой уродине я не женюсь!

– Даже если она будет богата?

– Даже если она будет увешана драгоценностями с головы до ног! Я не смогу ее ни любить, ни даже на дух выносить! Жена должна быть в моем вкусе, иначе отвращение перерастет в деспотизм или в полное равнодушие.

– Роберт, если ты женишься на девушке порядочной, благонравной и богатой, хотя и не очень привлекательной, разве не смиришься с широкими скулами, большим ртом и рыжими волосами?

– Даже пробовать не стану! Мне нужно изящество форм, юность, стройность и, конечно же, красота!

– А также нищета и полная детская отпрысков, которых ты не сможешь ни одеть, ни прокормить. Под грузом забот их мать быстро утратит свою красоту, ты – разоришься, и тогда впереди тебя будут ждать сплошные страдания и невзгоды.

– Перестаньте, Йорк!

– Если ты такой романтик, Роберт, и вдобавок влюблен, то и говорить не о чем.

– Ничего подобного! Я не более романтичен, чем эти сушильни для сукна в поле.

– Что ж, если ты хозяин и сердцу, и голове, то нет причин отказываться от выгодной сделки. Во всяком случае, поживем – увидим.

– Йорк, вы прямо оракул!

– Не буду тебе ни советовать, ни обещать ничего конкретного. Просто не падай духом и действуй по обстоятельствам.

– Даже мой тезка Мур из астрологического альманаха не смог бы выразиться более осторожно!

– Пока мне до тебя дела нет, Роберт Мур: ты мне не родня, и мне безразлично, потеряешь ты свое состояние или нет. Ступай домой. Пробило десять, и Гортензия, наверное, недоумевает, куда ты пропал.

Глава 10. Старые девы

Время шло своим чередом, весна набирала ход. Внешне Англия преобразилась: поля и холмы зазеленели, сады зацвели, – однако на сердце у нее отнюдь не полегчало. Бедняки так же нуждались, владельцы фабрик подвергались нападкам. В некоторых областях торговля пребывала в полном застое, потому что война продолжалась, лилась кровь Англии, уровень жизни неуклонно понижался, и все это непонятно ради каких целей. Порой с Пиренейского полуострова доходили известия об успехе английских войск, но это случалось редко, зато Бонапарт постоянно занимался наглым самовосхвалением, разнося по миру вести о своих нескончаемых триумфах. Те, кто страдал от последствий войны, полагали, будто эта длительная и безнадежная кампания, предпринятая против силы, казавшейся им несокрушимой, обречена. Они требовали мира на любых условиях. Фабриканты вроде Йорка и Мура (таких были тысячи, война столкнула их на грань банкротства) настаивали на этом с энергией отчаяния. Они проводили собрания, выступали с речами, составляли петиции, ничуть не заботясь о том, какую цену придется уплатить за подобный мир.

Поодиночке все люди в той или иной мере эгоистичны, если же брать их в общей массе, то степень эгоизма резко возрастает. Британские негоцианты не исключение: слишком они озабочены погоней за выручкой, и национальное благосостояние интересует их лишь применительно к расширению внешнего рынка. Великодушие, бескорыстие, чувство собственного достоинства для них – пустой звук. Управляемая лавочниками страна неминуемо скатывается в унизительную покорность, причем вовсе не из тех соображений, которые проповедует Христос, а скорее из тех, что диктует Мамона. Во время войны английские коммерсанты готовы были терпеть пощечины от французов, подставляя поочередно то правую, то левую щеку. Они сняли бы с себя плащи и отдали Наполеону, потом заботливо предложили бы ему и свои сюртуки, да и жилетов бы не пожалели. Они готовы раздеться буквально донага, лишь бы он не трогал их кошельки. Эта публика не выкажет ни проблеска мужества, ни признака сопротивления, пока корсиканский бандит не схватит их кошельки. Вот тогда, вероятно, они обратятся в британских бульдогов, вцепятся грабителю в горло и будут отважно висеть на нем, сжимая зубы все крепче, пока не вернут свое сокровище. Высказываясь против войны, негоцианты всегда клеймят ее как кровавое и варварское явление. Слушая их разглагольствования, невольно подумаешь, что люди они цивилизованные, гуманные и добрые к ближнему. Увы, это совсем не так. Многие из них узколобы и жестокосердны, не испытывают особой приязни ни к одному сословию, кроме собственного, с остальными держатся отстраненно и даже враждебно, считая людьми никчемными и ставя под сомнение само их право на существование. Готовы попрекать их даже глотком воздуха и глубоко убеждены, будто низшие классы не заслуживают ни хорошей еды, ни питья, ни проживания в достойных условиях. Они понятия не имеют о том, что иные люди помогают друг другу, развлекают или учат народ, и ничуть этим не интересуются. Якобы все, кто не имеют отношения к торговле, даром едят свой хлеб и влачат бессмысленное существование. Не приведи Господь, чтобы Англия превратилась в страну лавочников!

Мы уже упоминали, что Мур вовсе не самоотверженный патриот, и объясняли, что обстоятельства вынуждают его направлять свое внимание и усилия исключительно на продвижение личных интересов; соответственно, вновь очутившись на грани банкротства, он принялся с удвоенным рвением бороться с теми факторами, которые толкали его к краю. Мур поддерживал на севере брожение умов, недовольных войной, и старался привлечь тех, чьи деньги и связи превышали его скромные возможности. Впрочем, порой он осознавал, что вряд ли его партии удастся оказать на правительство ощутимое воздействие. Услышав, что Бонапарт угрожает всей Европе и та берется за оружие, увидев, что нападению подверглась Россия и сразу поднялась в едином порыве защищать скованные морозом земли и глухие провинции, населенные крепостными крестьянами, свой дремучий деспотизм от чужеземного триумфатора, Мур понял, что Англия, страна свободная, не пойдет на переговоры, не станет предлагать уступок и заключать перемирие с неправым и алчным предводителем французов. Порой приходили известия о передвижениях человека, представлявшего Англию на Пиренейском полуострове, о его успехах – осторожных и неторопливых, зато стабильных и неустанных. Читая в газетах донесения самого лорда Веллингтона, написанные скромностью под диктовку истины, Мур в глубине души сознавал, что на стороне британских войск – подлинная, а не показная сила, и, в конце концов, они одержат победу. В конце концов! До этого еще так далеко, пока же суд да дело, лично он, Роберт Мур, окончательно разорится, и его надежды обратятся в прах. Ему нужно заботиться только о себе и стремиться к исполнению своих целей.

И он взялся за дело столь рьяно, что в дружбе его со старым тори Хелстоуном наступил разлад. Они поссорились на общественном собрании, потом обменялись язвительными письмами в газетах. Хелстоун обозвал Мура якобинцем, прекратил с ним видеться и даже здороваться при встрече перестал. Также он недвусмысленно дал понять племяннице, чтобы ноги ее не было в доме у лощины, и ни о каких уроках французского не может быть и речи. Ни к чему ей этот скверный и безнравственный язык, да и написанные на нем хваленые книги в высшей степени губительны для юных, неокрепших умов. Также заметил, что вообще непонятно, кому хватило ума ввести моду обучать женщин французскому. Ничего менее подходящего и придумать нельзя. Это все равно что кормить мелом и кашкой на воде рахитичного ребенка. Каролине следует забыть и о французском, и о своих родственниках: люди они неблагонадежные.

Мистер Хелстоун ожидал возражений и даже слез. Он не интересовался тем, где бывает Каролина, но тут ему пришло в голову, что племянница полюбила наведываться в дом у лощины, и редкие визиты Роберта Мура ей весьма приятны. Он подметил, что, стоило Мэлоуну заглянуть в гости вечерком и поразвлечь хозяев дружеским общением, подергать за уши черную кошку, сидевшую у ног мисс Хелстоун, или же позаимствовать у священника дробовик и попалить по сарайчику для садовых инструментов, оставив двери нараспашку, чтобы постоянно вбегать и выбегать, с шумливой бесцеремонностью оповещая всех о своих промахах и попаданиях, – так вот, при подобных обстоятельствах Каролина сразу исчезала, бесшумно прокрадывалась наверх в свою комнату и оставалась там до тех пор, пока ее не звали к ужину. С другой стороны, если в гости наведывался Роберт Мур, хотя и не проявлял живого интереса к кошке, только порой сажал к себе на колени и позволял ей мурлыкать, забираться к нему на плечо и тереться о щеку, Каролина непременно сидела в гостиной, вдруг обнаруживая несомненное удовольствие в шитье игольниц для «еврейской корзинки» и в вязании чулок для «миссионерской».

Она сидела смирно, и Роберт проявлял к кузине мало внимания, лишь иногда вовлекая ее в беседу, но мистер Хелстоун не принадлежал к тем пожилым дядюшкам, которых легко провести – напротив, в подобных случаях он неизменно бывал настороже, – и видел, как они желают друг другу спокойной ночи. Заметил он и как встретились их глаза однажды. Другие на его месте скорее порадовались бы, чем удивились, поскольку взгляд был вполне невинен и не свидетельствовал о взаимных чувствах или о тайном сговоре любовников. Нет, между этими двумя не существовало любовной интриги. Просто Мур, посмотрев Каролине в лицо, оценил ясность и кротость ее взгляда, а та оценила его мужественность и проницательность. Каждый из них отреагировал на обаяние другого по-своему: Мур чуть улыбнулся, Каролина слегка покраснела. Мистер Хелстоун едва не накинулся на обоих. Они его возмутили. Почему? Сложно сказать. Если бы вы спросили, чего заслуживает Мур, он буркнул бы: «Хлыста!» – если бы поинтересовались, какой награды достойна Каролина, он отвесил бы ей хорошую затрещину; если бы потребовали дальнейших объяснений такому странному поведению, преподобный взвился бы до небес, порицая кокетство и любовные игры, и крикнул, что не потерпит под своим кровом подобного разврата.

Именно из личных соображений вкупе с соображениями политического толка мистер Хелстоун и принял решение разделить кузенов, а объявил об этом однажды вечером, когда Каролина сидела у окна в гостиной за рукоделием. Лицо девушка обратила к дяде, свет падал на нее. Чуть раньше он заметил, как она бледна и необычайно тиха. Также от него не укрылось, что имя Роберта Мура не слетает с ее губ вот уже несколько недель, да и сам кузен давно не заглядывает в дом священника. Не встречаются ли они тайком? Мистер Хелстоун подозревал женщин всегда и во всем, поскольку был о них невысокого мнения и считал, что за ними нужен постоянный надзор. Многозначительно-сухим тоном он велел прекратить ежедневные посещения дома у лощины, ожидая, что племянница вздрогнет и бросит на него негодующий взгляд. Каролина действительно вздрогнула, но головы не подняла.

– Ты меня слышала?

– Да, дядя.

– И намерена поступить именно так, как я сказал?

– Разумеется.

– И не вздумай переписываться со своей кузиной Гортензией – я запрещаю всякое с ней общение! Мне претят моральные устои этого семейства – оба они якобиты!

– Ладно, – промолвила Каролина, не покраснев и не проронив ни слезинки.

Мрачная задумчивость, в которую она погрузилась еще до того, как мистер Хелстоун заговорил, осталась при ней. Она подчинилась дядюшкиной воле. Ну и прекрасно, потому что наказ вполне совпал с ее собственным, принятым ранее решением, – ведь теперь посещения дома у лощины стали для нее мучительны, принося сплошные разочарования. Надежда и любовь покинули ту скромную обитель – Роберт явно избегал появляться в присутствии Каролины. Когда бы она про него ни спрашивала (хотя она решалась на это редко, поскольку от одного упоминания его имени бедняжка заливалась краской), в ответ слышала, что он в отъезде или всецело поглощен делами. Гортензия опасалась, что работа его убьет: брат теперь редко обедал дома и буквально жил в своей конторе при фабрике.

И лишь в церкви доводилось ей видеть Роберта, да и то Каролина поглядывала в его сторону редко. Смотреть на него было слишком мучительно и в то же время приятно – это вызывало бурю чувств, которые, как она теперь поняла, обречены.

Однажды, в темное и дождливое воскресенье, когда прихожан в церковь пришло совсем мало, стрых язычков Каролина боялась, она позволила себе посмотреть на скамью Роберта. Он пребывал в одиночестве: Гортензия осталась дома, боясь испортить новую весеннюю шляпку. Во время службы Роберт сидел, скрестив руки на груди и опустив голову, с видом невеселым и рассеянным. В минуты уныния лицо его казалось еще смуглее, чем когда он улыбался, – вот и сегодня щеки и лоб приобрели тусклый оттенок. Всматриваясь в это хмурое лицо, Каролина поняла, что мысли Роберта бродят вовсе не по известным ей или приятным дорогам, а, напротив они находятся далеко не только от нее, но и от всего, что знакомо и близко ее сердцу. Мур отгородился от мира своими собственными интересами и обязательствами, разделить которые она никак не могла.

Каролина размышляла на эту тему, обдумывала его чувства, опасения, жизнь, судьбу; размышляла о тайнах коммерции, пыталась уяснить себе то, в чем понимала не много: платежи, финансовые обязательства, пошлины, налоговые сборы; силилась постигнуть душевное состояние коммерсанта, проникнуть в него, прочувствовать то, что ощущает он, подняться до его высот. Каролина усердно стремилась воспринимать действительность не в романтическом ключе, а такой, какая она есть. Ценой больших усилий ей порой удавалось поймать лучик света то здесь, то там, и она надеялась с их помощью найти верный путь.

«В самом деле, – размышляла она, – душевное состояние Роберта отличается от моего. Я думаю лишь о нем, не успевая задуматься о себе. В течение двух лет чувство под названием «любовь» захватило мое существо почти без остатка – любовь в моем сердце всегда, она не дремлет и не отдыхает. Однако Роберта занимают иные чувства, они же и руководят его поступками. Вот он встает: служба окончена, пора покинуть церковь. Повернет ли он голову к моей скамье? Увы. Как тяжело! Ласковый взгляд осчастливил бы меня на целый день. Роберт уходит, даже не взглянув. Странно, что меня душит тоска, потому что кто-то на меня не посмотрел».

Воскресный вечер Мэлоун, как всегда, решил провести со своим патроном, и после чая Каролина ушла к себе. Зная ее привычки, Фанни разожгла в камине огонь, поскольку погода была ветреная и холодная. Удалившись от всех, чем было заняться Каролине, кроме как размышлять в тишине? Она бесшумно расхаживала по застеленному ковром полу, опустив голову и сплетя пальцы в замок. Усидеть на месте Каролина не могла, мысли метались беспорядочно – сегодня она пребывала в нервном возбуждении.

Тишина стояла в комнате, тихо было и в доме. Двойные двери кабинета приглушали голоса джентльменов. Слуги сидели в кухне, занятые книгами, которые юная хозяйка раздала им «для воскресного чтения». У нее самой на столе тоже лежала подобная книга, но читать она не могла. Сегодня богословие не шло ей в голову – слишком занимали ее скитания по чужой душе.

Перед мысленным взором Каролины мелькали воспоминания о встречах с Робертом: зимние вечерние посиделки у камина, летние прогулки жарким днем в лесу Наннели, чудесные моменты на фоне цветущей весны или золотой осени, когда они сидели бок о бок в рощице у лощины, слушая песню майской кукушки или вкушая дары сентября: орехи и спелую ежевику – десерт, приготовленный самой природой. Каролина с утра собирала их в корзиночку и прикрывала зелеными листьями и цветами, чтобы днем угощать Мура, кладя ему в рот ягодку за ягодкой и орешек за орешком, как птичка кормит своего птенца.

Роберт будто стоял перед ней во плоти: она слышала его голос, ощущала ласковые прикосновения. Однако эти несбыточные мечты быстро разбились о реальность. Картинка потускнела, голос затих, видение улетучилось, и на лбу, где минуту назад горел отпечаток его губ, теперь чувствовался холод, будто на него упала капля дождя со снегом. Каролина вернулась с небес на землю: вместо леса в Наннели июньским днем она увидела свою тесную комнатку, вместо пения птиц в рощах услышала стук капель по стеклу, вместо дуновения южного ветерка раздался стон заунывного восточного ветра; вместо общества Мура осталась лишь ее собственная тусклая тень на стене. Отвернувшись от бледного призрака с поникшей головой и бесцветными локонами, Каролина присела – беспокойную ходьбу сменило бездействие, вполне созвучное упавшему настроению, – и сказала себе: «Вероятно, я проживу лет до семидесяти. Судя по всему, здоровье у меня хорошее и впереди полвека земного существования. Чем же занять эти годы? Что мне делать, чтобы заполнить все то время, которое простирается между днем сегодняшним и могилой?»

Каролина задумалась. «Похоже, замуж я не выйду. Полагаю, если Роберту я не нужна, то у меня не будет ни любимого мужа, ни маленьких деток. До недавнего времени я твердо рассчитывала исполнять обязанности жены и матери, которыми и заняла бы свое существование. Что ни говори, я принимала как должное факт, что судьба меня ждет вполне заурядная, и иной не искала, теперь же отчетливо вижу, что заблуждалась. Наверное, я буду старой девой. Роберт женится на богатой даме, я же останусь одна. Зачем я вообще явилась в этот мир? Где в нем мое место? Все ясно! Над этим вопросом мучаются старые девы. Остальные люди давно решили его за них: делай добро ближнему, заботься о тех, кто в этом нуждается. Теория отчасти правильная и очень удобная, но мне кажется, что некоторые принимают жертвенность и полную самоотверженность других как должное, и в благодарность лишь восхваляют их за бескорыстие и добродетельность. Достаточно ли этого мне? Разве это – жизнь? Разве нет в таком существовании страшной пустоты, горькой насмешки, гнетущей тоски по тому, что есть у других, страстного желания получить хоть что-нибудь для себя? Полагаю, так оно и есть. Разве жертвовать собой – добродетель? Ни за что не поверю! Чрезмерная покорность ведет к тирании, а уступчивость порождает эгоизм. Римско-католическая церковь делает упор на полное самоотречение и покорность, а ведь больше нигде не найдется столько алчных тиранов, как в рядах их духовенства! Каждому человеку полагаются некие права. Насколько счастливее и благополучнее жили бы люди, доведись им знать свои права и отстаивать их так же упорно, как мученик отстаивает свою веру! Странные меня посещают сегодня мысли. Правильно ли я рассуждаю? Не уверена.

В любом случае жизнь коротка: семьдесят лет развеются, как туман, как сон; все людские пути заканчиваются одинаково – могилой, маленьким углублением на поверхности огромного земного шара, бороздкой, в которую великий сеятель бросает извлеченное из спелого колоса семя. Оно падает, умирает и снова прорастает, когда мир обернется вокруг своей оси еще несколько раз. То же самое происходит и с телом. Душа тем временем возносится на небо, складывает крылышки на краю моря огня и стекла, смотрит вниз через очистительное пламя и видит в нем отраженный образ христианской троицы: Вседержителя-Отца, Сына – посредника между Богом и людьми, и животворящего Духа. По крайней мере, такими словами описывают невыразимое – то, что не поддается никакому описанию. Кто его знает, что ждет нас после смерти на самом деле…»

Дрова в камине прогорели, Мэлоун удалился, прозвонил к вечерней молитве колокол.

Следующий день Каролина провела в одиночестве, поскольку дядюшка уехал обедать к своему другу доктору Боултби, главе прихода Уиннбери. Все это время она непрестанно размышляла о том, как жить дальше. Хлопотавшая по дому Фанни неизменно заставала юную хозяйку на одном и том же месте усердно корпевшей над рукоделием. Против своего обыкновения она даже головы ни разу не подняла и не заговорила с Фанни, и когда та заметила, что денек выдался погожий и неплохо бы ей прогуляться, ответила:

– Слишком холодно.

– Вы чересчур усердствуете с шитьем, мисс Каролина, – продолжила Фанни, подходя к столику хозяйки.

– Как я устала!

– Тогда отложите! Почитайте или займитесь чем-нибудь другим.

– Жить в этом доме совсем не весело, Фанни. Не находишь?

– Я так не думаю, мисс. Мы с Элизой друг с другом не скучаем, а вот вы совсем засиделись. Вам нужно чаще где-нибудь бывать. Идите вы наверх, принарядитесь и отправляйтесь попить чаю и поболтать к мисс Манн или к мисс Эйнли. Я уверена, что любая из этих дам вам будет рада.

– Они живут совсем безотрадно, ведь обе – старые девы! Я убеждена, что все старые девы очень несчастливы.

– Только не эти две, мисс! Как они могут быть несчастливы, если заботятся лишь о себе? Они те еще эгоистки.

– Мисс Эйнли вовсе не эгоистка, Фанни. Она всегда делает добро. Как преданно она ухаживала за своей старенькой мачехой, пока та была жива! Теперь мисс Эйнли осталась одна, у нее нет ни братьев, ни сестер – совсем никого, кто бы о ней позаботился. Еще она помогает бедным, насколько позволяют скромные средства. И при этом мало кто ее ценит или навещает, да еще джентльмены вечно над ней насмехаются!

– Зря они так, мисс. Похоже, она хорошая женщина. А джентльменов заботит только внешность леди!

– Я схожу и навещу ее! – воскликнула Каролина вставая. – И даже останусь на чай, если она предложит. Нельзя пренебрегать людьми, даже если они некрасивы, немолоды и невеселы! И к мисс Манн наведаюсь тоже. Может, она порой не очень-то любезна, но что сделало ее такой? Разве жизнь была к ней добра?

Фанни помогла мисс Хелстоун убрать рукоделие и переодеться.

– Вы-то уж не останетесь старой девой, мисс Каролина, – заявила она, приглаживая ее мягкие густые локоны и завязывая пояс коричневого шелкового платья, – потому что ничуть на них не похожи.