Текст книги "Виллет"

Глава XIV
Именины мадам Бек

Как только Жоржетта выздоровела, мадам отправила ее в деревню, что очень опечалило меня: я успела полюбить малышку, – но жаловаться не имела права, так как обитала в доме, где жизнь кипела и вполне можно было найти себе компанию. Каждая из учительниц уже попыталась со мной подружиться, но, испытав всех, я предпочла одиночество. Одна была хоть и честной, но не склонной к свободе мысли и тонкости чувств, к тому же эгоистка. Вторая, парижанка, чрезвычайно изысканная, оказалась глубоко порочной – без веры, без принципов, без привязанностей. Проникнув под оболочку внешней воспитанности, я обнаружила грязную болотную жижу. Дамочка обожала подарки, и в этом отношении третья учительница – во всем остальном совершенно безликая и незначительная – мало от нее отличалась, разве что обладала и другим отличительным свойством – алчностью. Ею правила любовь к деньгам ради самих денег. Вид золотой монеты придавал глазам особый, ни с чем не сравнимый зеленый блеск. Однажды, в качестве знака особого расположения, она пригласила меня к себе, открыла секретную дверцу и показала свои сокровища – целую гору пятифранковых монет – примерно пятнадцать гиней. Это были ее сбережения, которые она тщательно охраняла, как птица гнездо, куда отложила яйца, и, заглянув ко мне, рассуждала о них с упорным слабоумием влюбленности, весьма странным для особы, которой еще нет и двадцати пяти лет.

Парижанка, в отличие от нее, была расточительна и ветрена (во всяком случае, по образу мыслей). Второе качество показало свою змеиную голову лишь однажды, да и то очень осторожно. Судя по этому проявлению, рептилия принадлежала к странному виду, новизна которого подстегнула мое любопытство. Если бы змея появилась открыто, возможно, я сохранила бы философскую отстраненность и хладнокровно рассмотрела длинное гибкое тело от раздвоенного языка до кончика чешуйчатого хвоста, однако она всего-навсего прошелестела страницами плохого романа, наткнулась на поспешное и опрометчивое проявление гнева, замерла, а потом с шипением уползла, с того дня люто меня возненавидев.

Парижанка не вылезала из долгов, поскольку без меры тратила деньги не только на наряды, но и на духи, косметику, сладости, и жила от жалованья до жалованья. Какое холодное, бессердечное эпикурейство проявляла она в подобных вопросах! Вижу ее как сейчас: худая – едва ли не тощая, с узким землистого цвета лицом, тонкими, плотно сжатыми губами, тяжелым выступающим подбородком, широко открытыми, но холодными глазами, излучавшими свет корыстной страсти. Она смертельно ненавидела работу, а любила то, что называла удовольствием: вялое, бесцельное, тупое времяпрепровождение.

Мадам Бек прекрасно знала характер этой особы. Однажды она заговорила со мной о ней со странной смесью проницательности, безразличия и антипатии, и я спросила, почему она держит ее в своем заведении. Мадам Бек ответила просто: потому что это соответствует интересам заведения, – и указала на факт, который я уже и сама заметила: мадемуазель Сен-Пьер обладает уникальным, несравненным умением держать недисциплинированных учениц в узде. Ее сопровождала и окружала леденящая аура: без взрыва страсти, шума или насилия она вводила класс в оцепенение точно так же, как в безветренную погоду неподвижный морозный воздух обездвиживает бурлящий ручей. В смысле общения или знаний учительница приносила мало пользы, однако с точки зрения строгого наблюдения и исполнения правил представляла собой бесценную находку.

«Je sais bien qu’elle n’a pas de principes, ni, peut-être, de mоеures»[108]108
  Хорошо знаю, что она не обладает ни принципами, ни, возможно, нравственностью (фр.).


[Закрыть], – искренне призналась тогда мадам, а спустя мгновение философски добавила: – Son maintien en classe est toujours convenable et rempli même d’une certane dignité: c’est tout ce qu’il faut. Ni les élèves ni les parents ne regardent plus loin; ni, par conséquent, moi non plus[109]109
  Ее поведение в классе всегда прилично и даже исполнено некоторого достоинства: этого вполне достаточно. Ни ученицы, ни родители дальше не заглядывают, а следовательно, и мне большего не требуется (фр.).


[Закрыть].

Школа представляла собой странный мир: беззаботный, шумный и замкнутый, где цепи старательно прикрывались цветами и во всем чувствовалось тонкое присутствие католицизма. Значительная так называемая «чувственная свобода» допускалась в качестве противовеса ревнивому духовному ограничению. Ум содержался в рабстве, но чтобы предотвратить нежелательные размышления на эту тему, максимально использовался каждый повод для физической активности. Здесь, как и повсюду, святая церковь стремилась воспитать своих чад крепкими телом и слабыми душой, то есть упитанными, румяными, здоровыми, радостными, невежественными, бездумными, нелюбознательными. «Ешьте, пейте и живите! – провозглашает католическая доктрина. – Заботьтесь о своих телах, а души доверьте мне. Я их вылечу и направлю по верному пути, обеспечу им дальнейшую судьбу». В этой сделке каждый истинный католик мнит себя победителем. Люцифер предлагает те же условия: «Всю эту мощь и ее славу дарую я тебе, ибо послана она мне и тому, кому передам ее. Если станешь поклоняться мне, обретешь все!»

В это время – в цветущем сиянии лета – заведение мадам Бек превратилось в такое веселое место, каким вообще способна стать школа. Двустворчатые двери и окна с утра до вечера стояли распахнутыми настежь. Атмосфера наполнилась солнечным светом. Облака уплыли далеко за море и, несомненно, собрались вокруг таких островов, как Англия – милая земля туманов, решительно покинув более сухой континент. Мы больше жили в саду, чем под крышей: уроки проводились в большой беседке, здесь же проходили трапезы и, более того, постоянно присутствовал почти узаконивший свободу дух праздничных приготовлений. До долгих осенних каникул оставалось всего два месяца, но прежде ожидался великий день, важная церемония – не что иное, как праздник в честь именин мадам Бек.

Сама директриса держалась в стороне, не проявляя ни малейшего интереса к подготовке торжества, проведение которого было возложено на мадемуазель Сен-Пьер. Разумеется, она не знала и не догадывалась, что каждый год вся школа сдавала деньги на приобретение дорогого подарка. Тактичный читатель, конечно, оставит без внимания ежегодные краткие секретные консультации в комнате мадам.

«Что желаете получить на сей раз?» – вежливо осведомлялась парижская помощница. – «О, перестаньте! Ни к чему все это! Пусть бедные дети сохранят свои франки», – скромно и великодушно отвечала директриса.

Мадемуазель Сен-Пьер прекрасно знала повадки мадам, а выражение bonté[110]110
  Доброта (фр.).


[Закрыть] на ее лице называла не иначе как des grimaces[111]111
  Гримасой (фр.).


[Закрыть] и даже не притворялась, что верит ей, поэтому холодно торопила: «Vite![112]112
  Быстрее! (фр.)


[Закрыть] Назовите, что это будет: ювелирное изделие или фарфор, галантерея или серебро».

«Eh bien! Deux ou trois cuillers, et autant de fourchettes en argent»[113]113
  Хорошо! Две-три серебряные ложки и столько же серебряных вилок (фр.).


[Закрыть].

(В результате мадам получала красивый футляр со столовым серебром стоимостью триста франков.)

В праздничную программу входило: вручение подарка; легкая закуска в саду; драматическое представление (силами учениц и учителей); танцы и ужин. Хорошо помню, что день прошел великолепно. Мадемуазель Сен-Пьер отлично разбиралась в подобных вопросах и умела прекрасно организовать не только подготовку, но и проведение торжества.

Кульминацией праздника стала, конечно, пьеса, потребовавшая целого месяца упорной подготовки. Выбор актеров предполагал глубокие познания и скрупулезность. До того как приступить к утомительным репетициям, было проведено множество уроков дикции и занятий по технике движения. Разумеется, одной лишь Сен-Пьер здесь не обошлось: потребовались дополнительные творческие способности, навыки и умения. И здесь оказал неоценимую помощь месье Поль Эммануэль – профессор литературы. Мне не довелось присутствовать на его уроках, но я часто видела, как наставник пересекал квадратный холл между жилым зданием и школой. Теплыми вечерами его лекции доносились из открытых окон и дверей класса, а имя фигурировало в долетавших со всех сторон анекдотах. Так, мисс Джиневра Фэншо, выбранная для исполнения главной роли, любила, скрашивая мне значительную часть досуга, оживлять речь частыми повторениями его высказываний и упоминаниями о его действиях. Она отзывалась о профессоре с отвратительной прямотой и притворялась, что до истерики пугается звука его шагов или голоса. Это был невысокий смуглый джентльмен, язвительный и суровый, который даже мне казался весьма неприятным: коротко стриженные черные волосы, землистое лицо с широким лбом, впалыми щеками, тонкими подвижными ноздрями, пристальным взглядом и суетливыми манерами. Он не отличался уравновешенным характером, часто раздражался и на репетициях яростно отчитывал своих нерадивых подчиненных, а порой обрушивался на новоиспеченных самодеятельных актрис со страстным осуждением их фальшивого восприятия, холодных эмоций, слабого воплощения. «Ecoutez!»[114]114
  Послушайте! (фр.)


[Закрыть] – разносился по зданию подобно звуку трубы его голос. Когда же ему пыталась подражать маленькая фальшивая дудочка Джиневры, Матильды или Бланш, сразу становилось понятно, почему это робкое эхо вызывает презрительный стон или яростно-гневное шипение.

– Vous n’êtes donc que des poupées![115]115
  Вы всего лишь куклы (фр.).


[Закрыть] – гремел он. – Vous n’avez pas de passions – vous autres. Vous ne sentez donc rien? Votre chair est de neige, votre sang de glace! Moi, je veux que tout cela s’allume, qu’il ait une vie, une âme![116]116
  Ни у кого из вас нет страсти. Неужели ничего не чувствуете? Ваше тело состоит из снега, ваша кровь сделана изо льда! А я вижу, что все это горит, все наполнено жизнью, воодушевлением! (фр.)


[Закрыть]

Тщетный пыл! И когда наконец месье Поль понял, что старается напрасно, то решительно отказался от дальнейших попыток. Прежде он разучивал с ними великую трагедию, теперь же разорвал ее на мелкие клочки, а на следующий день принес маленький комический пустячок. На это ученицы взглянули более благосклонно, и профессору удалось быстро вбить текст в их красивые, тщательно причесанные головы.

Мадемуазель Сен-Пьер неизменно присутствовала на уроках месье Эммануэля. Как мне сообщили, ее изысканные манеры, пристальное внимание, тактичность и учтивость произвели на джентльмена весьма благоприятное впечатление. Она действительно обладала искусством на некоторое время понравиться, если хотела, но симпатия не сохранялась надолго: уже через час высыхала подобно росе, исчезала подобно невесомой паутине.

День накануне торжества был столь же праздничным, как и само событие: в доме царила веселая суета, убирались и украшались классные комнаты. Тихая, стремящаяся к уединению душа не могла найти покоя ни внизу, ни наверху, так что мне не оставалось ничего иного, кроме как удалиться в сад. Весь день я бродила по аллеям или сидела, греясь на солнышке, находя приют среди деревьев, а собеседника – в собственных мыслях. Хорошо помню, что в тот день вряд ли обменялась с кем-то больше чем парой фраз, однако одиноко себя вовсе не чувствовала, скорее наоборот: радовалась спокойствию. Стороннему наблюдателю вполне хватило бы короткой прогулки по школе, чтобы заметить и оценить грандиозные перемены: появление артистического фойе, комнаты для переодевания и небольшой сцены с декорациями. Месье Поль Эммануэль в сотрудничестве с мадемуазель Сен-Пьер умело управлял веселой, энергичной компанией учениц, чей энтузиазм разделяла и Джиневра Фэншо.

И вот настал великий день. С раннего утра и до самого вечера солнце жарило так, что все двери и окна были распахнуты настежь, и это придавало существованию приятный оттенок летней свободы. Действительно, полная раскованность стала главным настроением дня. Учительницы и ученицы спустились к завтраку в халатах и папильотках: предвкушая avec délices[117]117
  С удовольствием (фр.).


[Закрыть] вечерний туалет, наслаждались возможностью провести утро в роскоши неаккуратности. Так члены городского совета постятся, готовясь к предстоящему пиру. Около девяти утра явилось важное должностное лицо – coiffeur[118]118
  Парикмахер (фр.).


[Закрыть]. Страшно сказать: маэстро обосновался в часовне и там, в присутствии кропильницы, свечей и распятия, торжественно исполнил таинство своего искусства. Девушки по очереди попадали ему в руки, а выходили в мир с гладкими, как раковины, прическами, пересеченными безупречно ровными белыми линиями и оплетенными сияющими, словно лакированными венками греческих кос. Я дождалась своей очереди, а когда в конце процедуры обратилась за советом к зеркалу, то не поверила своим глазам. Щедрый поток волнистых каштановых локонов изумил. Не веря, что все это богатство действительно принадлежит мне, я несколько раз дернула себя за волосы и только тогда успокоилась. Парикмахер оказался первоклассным мастером своего дела и настоящим художником: творил шедевры из посредственного материала.

Когда часовня исполнила возложенную на старинные стены обязанность, жизнь перетекла в спальню, ставшую средоточием на редкость изощренных омовений, переодеваний и украшений. Для меня навсегда осталось загадкой, каким образом обитательницы дома сумели сделать так мало, потратив на эту малость массу времени. Процедура выглядела секретной, сложной, долгой, однако привела к неожиданно простому результату. Белое муслиновое платье, голубой пояс (цвета Девы Марии), пара белых или соломенного цвета лайковых перчаток – такой предстала моему взору праздничная униформа, на достижение которой учительницы и ученицы потратили три драгоценных часа жизни. Однако следует признать, что, несмотря на простоту, результат оказался совершенным с точки зрения фасона, соответствия обстоятельствам и свежести. Прически также отличались изысканной красотой и определенным лаконичным вкусом в безупречной гармонии с полными, крепкими лабаскурскими фигурами – пожалуй, слишком плотными для более гибкого и тонкого стиля красоты. Общий эффект вполне заслуживал одобрения.

Помню, что, созерцая прозрачную снежную массу, я чувствовала себя темной точкой на залитом светом поле. Не хватало мужества надеть легкое, почти прозрачное платье, но в то же время следовало облачиться во что-то тонкое: погода и жара в комнатах не допускали плотных тканей. Пришлось обойти дюжину магазинов, пока взгляд не упал на фиолетово-серый – цвета, напоминавшего спустившийся на цветущее болото сумрачный туман, – материал вроде крепа. Моя портниха любезно приложила все свое умение, так как, по ее словам, ткань выглядела si triste, si pen voyant[119]119
  Такой грустной, такой унылой (фр.).


[Закрыть], что красота фасона приобрела особую важность. Хорошо, что она подошла к делу с творческим вниманием, ведь у меня не было никаких украшений, чтобы оживить платье, да и цветущей внешностью я не обладала.

В однообразной рутине монотонной ежедневной работы мы забываем о подобных недостатках, однако в тех особых случаях, когда красота должна сиять, наши слабости предстают во всей своей неприглядной очевидности.

И все же в неброском платье я чувствовала себя свободно и непринужденно – преимущество, которого лишил бы любой более яркий, заметный наряд. Мадам Бек поддержала мой выбор: ее платье оказалось почти таким же спокойным, как мое, только дополненным браслетом и крупной золотой брошью, усыпанной драгоценными камнями. Мы встретились на лестнице: она кивнула и одобрительно улыбнулась – хотя вряд ли потому, что я хорошо выгляжу, – подобный аспект ее не интересовал. Скорее директриса решила, что я одета convenablement, décemment[120]120
  Прилично, благопристойно (фр.).


[Закрыть], а la Convenence et la Décence[121]121
  Приличие и благопристойность (фр.).


[Закрыть] были теми самыми высшими божествами, которым мадам поклонялась. Она даже остановилась, положила мне на плечо затянутую в перчатку руку, сжимавшую вышитый и надушенный платок, и прошептала на ухо полный сарказма отзыв о других учительницах (которым только что говорила в лицо комплименты):

– Нет ничего абсурднее, чем зрелым женщинам одеваться, как пятнадцатилетние девочки. Quant à la Saint Pierre, elle a l’air d’une vielle coquette qui fait l’ingénue[122]122
  Что касается Сен-Пьер, то она похожа на старую кокетку, изображающую наивную простушку (фр.).


[Закрыть].

Одевшись по меньшей мере на два часа раньше остальных, я воспользовалась свободой и с удовольствием отправилась (нет, не в сад, где слуги расставляли длинные столы, носили стулья и расстилали скатерти для полдника на воздухе), в классы, в эти минуты пустые, тихие, прохладные и чистые. Стены были выкрашены заново, а полы отмыты до блеска и высохли. Повсюду в вазах стояли свежие цветы, сияющие чистотой огромные окна украшали выстиранные шторы.

Укрывшись в первой классной комнате, которую любила за то, что она меньше и опрятнее двух других, я достала из застекленного книжного шкафа, ключ от которого имела, показавшийся интересным том и села читать. Французское окно этого класса выходило в большую беседку, и ветки акации касались стекол, переплетаясь со стеблями пышно цветущей розы, деловито и довольно гудели пчелы. Я погрузилась в чтение. Едва ровное жужжание, обволакивающая тень, теплое одинокое спокойствие уголка начали стирать со страниц смысл, туманить зрение и увлекать на тропу задумчивости, погружая в мечты, раздался самый резкий звон дверного колокольчика, на который был способен утомленный инструмент. Вздрогнув, я невольно вернулась к действительности.

Звон не прекращался все утро: рабочие, слуги, парикмахер, портнихи приходили, уходили, возвращались и снова удалялись. Больше того, следовало ожидать, что тишина не наступит даже днем, поскольку должны были приехать в экипажах и колясках около сотни учениц экстерната. Не обещал покоя и вечер: к началу пьесы ожидался приезд родственников и друзей. В подобных обстоятельствах звонок – даже такой громкий – не представлял собой ничего особенного, и все же именно этот звук прервал мою дремоту и заставил дрогнуть колени и уронить книгу.

Я наклонилась, чтобы ее поднять, когда послышались быстрые, четкие, решительные шаги. Они стремительно пересекли вестибюль, затем зазвучали в коридоре, холле, первом отделении, втором и, наконец, в большом зале. Закрытая дверь первого класса – моего убежища – не стала препятствием и распахнулась, явив моему взору пальто и феску. Блестящие глаза сначала скользнули по комнате, а потом цепко впились в меня.

– C’est cela! Je la connais: c’est l’Anglaise. Tant pis. Toute Anglaise et, par conséquente, toute bégueule qu’elle soit – elle fera mon affaire, ou je saurai pourquoi[123]123
  Вот она! Я ее узнал: это англичанка. Ладно, что поделаешь. Все англичанки такие же тихони – она мне поможет, иначе будет худо (фр.).


[Закрыть].

Потом со сдержанной вежливостью (очевидно, решив, что я не уловила смысла только что прозвучавшего неучтивого бормотания) и на самом отвратительном английском, который только можно представить, обладатель пальто и фески обратился непосредственно ко мне:

– Мииисс… играть должны вы: я погибаю.

– Вам нужна помощь, месье Поль Эммануэль? – уточнила я, сразу признав наставника, пребывавшего в состоянии крайнего возбуждения.

– Должны играть. Не позволю отказаться, нахмуриться или покраснеть. Тем вечером, когда вы пришли, читал ваш череп, знаю ваши moyens[124]124
  Возможности (фр.).


[Закрыть]. Вы можете играть и должны играть.

– Но как, месье Поль? Что вы имеете в виду?

– Нельзя терять время, – продолжил профессор по-французски. – Отбросим все сомнения, все отговорки, все жеманство. Надо исполнить роль.

– В водевиле?

– В водевиле. Вы это сказали.

Сраженная ужасом, я онемела. Что задумал этот пылкий человек?

– Послушайте! – воскликнул он. – Дело будет изложено, и тогда вы ответите, да или нет. По этому ответу я буду впредь вас оценивать.

С трудом подавленная вспышка крайне раздражительной натуры окрасила внезапным румянцем щеки, превратила взгляд в пару острых стрел. Эта неблагоразумная, сентиментальная, сомневающаяся, угрюмая, притворная и, помимо всего прочего, несгибаемая натура могла с легкостью стать яростной и непримиримой. Лучшим бальзамом в данном случае служили молчание и внимание. Я приготовилась покорно слушать.

– Пьесе грозит провал, – начал он. – Луиза Вандеркелкоф заболела (во всяком случае, так утверждает ее нелепая матушка). Лично я считаю, что, если бы хотела, могла бы играть. Все дело в отсутствии доброй воли. Ей доверена роль, как вам известно – или неизвестно, не важно. Без этой роли пьеса невозможна. Осталось всего несколько часов, чтобы ее выучить. Ни одна девушка в этой школе не поймет, что к чему, и не согласится. Да, роль неинтересна и даже несимпатична, и мерзкое самолюбие – низменное качество, которого у женщин так много, – заставит их отказаться наотрез. Англичанки и лучше, и хуже остальных представительниц своего пола. Dieu sait que je les deteste comme la pest ordinairement[125]125
  Видит бог: обычно ненавижу их как чуму (фр.).


[Закрыть], – процедил месье Поль сквозь сжатые зубы. – Обращаюсь за помощью к англичанке. Каков же ее ответ: да или нет?

Тысяча возражений потоком устремилась в мое сознание. Чужой язык, ограниченное время, появление на публике… Природные склонности в ужасе отшатнулись. Способности засомневались. Самолюбие («низменное качество») вздрогнуло. «Нет, нет, нет», – решительно отказались эти свойства моей натуры, но, взглянув на месье Поля и заметив в раздраженных, сердитых, угрожающих и проницательных глазах нечто вроде мольбы, я тихо пробормотала:

– Oui[126]126
  Да (фр.).


[Закрыть].

На миг каменное лицо умиротворенно смягчилось, однако месье Поль Эммануэль тут же мобилизовался и продолжил:

– Vite à l’ouvrage![127]127
  Быстро за работу! (фр.)


[Закрыть] Вот книга, вот ваша роль. Читайте!

И я начала читать. Он не хвалил, а на некоторых фразах хмурился и даже топал, но все же показывал, как надо, и я прилежно повторяла. Роль оказалась действительно отвратительной, к тому же мужской: предстояло изобразить пустоголового щеголя. Невозможно было вдохнуть в образ ни сердце, ни душу. Я возненавидела и текст, и героя. Пьеса – самый настоящий пустячок – строилась на усилиях кучки соперников завоевать благосклонность красивой кокетки. Один из поклонников по прозвищу Медведь, был человеком хорошим, благородным, но недостаточно элегантным – своего рода неотшлифованный алмаз. Другой оказался мотыльком, болтуном и изменником, и вот его-то мне и предстояло играть.

Я старалась изо всех сил, но, похоже, напрасно: это лишь провоцировало гнев месье Поля, и он едва не дымился. Вложив в работу всю душу, я стремилась превзойти себя. Полагаю, добрые намерения вызвали уважение: он даже притворился, что почти доволен.

– Ça ira![128]128
  Пойдет! (фр.)


[Закрыть] – воскликнул наставник бодро, а поскольку из сада донеслись голоса, а среди деревьев замелькали белые платья, добавил: – Вам надо скрыться. Чтобы выучить это, необходимо сосредоточиться. Пойдемте со мной.

Ни времени, ни сил задуматься не было, и в тот же миг я обнаружила, что стремительно, словно ураган, возношусь наверх – через две… нет, через три ступеньки, ибо этот огненный человечек инстинктивно знал все пути. Оказавшись в просторной пустой мансарде, я услышала, как закрывается дверь и поворачивается торчавший в замке ключ, который месье Поль потом положил в карман.

Мансарда представляла собой отвратительное место. Полагаю, месье Поль Эммануэль не догадывался насколько, иначе не запер бы меня там столь бесцеремонно. Сейчас, летом, здесь было жарко, как в Африке, а зимой холодно, как в Гренландии. Повсюду валялись какие-то коробки и ненужные вещи. На некрашеной стене висели старые платья, а с потолка спускалась паутина. Все знали, что здесь живут крысы, а также черные и рыжие тараканы. Да что тараканы! Поговаривали, что однажды здесь даже видели призрак монахини! Дальний конец чердака тонул в полутьме, и, словно для большей таинственности, его закрывала грубая штора, за которой пряталась мрачная толпа зимних пальто. Каждое одеяние свисало со своего крючка и напоминало висельника. Говорили, что за этой шторой, среди пальто, и появлялась монахиня. В это я не верила, а потому не боялась, зато увидела жирную черную крысу с длинным хвостом, нахально выглянувшую из грязного угла. К тому же по полу действительно сновали черные тараканы, и это обстоятельство расстроило меня больше, чем было бы разумно признать, как, впрочем, пыль, мусор и удушающая жара. Последнее неудобство скоро стало бы невыносимым, если бы не удалось открыть и подпереть палкой световой люк в крыше, впустив немного воздуха. Под это отверстие я подтащила большой пустой сундук, на него взгромоздила ящик поменьше, вытерла пыль с того и с другого и, тщательно подобрав подол платья (как, должно быть, помнит читатель, совершенно нового), взошла на импровизированный трон. Усевшись поудобнее, я принялась за осуществление поставленной задачи, ни на миг не ослабляя бдительности в отношении черных и рыжих тараканов, которых смертельно боялась (думаю, даже больше, чем крыс).

Поначалу сложилось впечатление, что сгоряча я взялась за роль, которую невозможно исполнить, поэтому решила сделать все, что от меня зависит, и приготовиться к провалу, однако вскоре стало ясно, что одна роль в такой короткой пьесе вполне способна уместиться в памяти за несколько часов. Я учила и учила – сначала шепотом, потом вслух, – а за неимением публики как таковой исполняла роль перед мерзкими обитателями чердака. Пропитавшись пустотой, фривольностью и фальшью своего персонажа, с презрением отомстила ему, сделав до крайности глупым и нелепым.

В творческом порыве время пролетело незаметно. День уже клонился к вечеру. С самого утра я ничего не ела, а потому ощутила острый голод. Мысли сосредоточились на полднике, который в эти минуты проходил в саду. (В вестибюле довелось увидеть целую корзину маленьких пирожных с кремом – моего любимого лакомства.) Сейчас пирожное оказалось бы весьма кстати. Чем определеннее становилось стремление к еде, вообще и десерту в частности, тем обиднее было думать, что приходится проводить праздничный день в тюрьме, к тому же голодной. Хотя мансарда находилась вдалеке от входной двери и вестибюля, даже сюда доносились звуки внешнего мира: непрерывное треньканье звонка и неумолчный стук колес по мостовой. Я знала, что в доме и в саду уже собралась нарядная публика, что внизу царят радость и веселье, а здесь было уже почти темно, тараканы, и мне стало страшно, что враги пойдут на меня боевым порядком, незаметно заберутся на трон и коварно залезут под юбку. Чтобы как-то отвлечься и убить время, я опять взялась за роль, а когда дошла до конца, в замочной скважине раздался долгожданный скрежет ключа, и спустя мгновение в мансарду заглянул месье Поль Эммануэль. В полутьме удалось рассмотреть, что это именно он, по бархатной черноте коротко стриженной головы и желтому лицу.

– Браво! – воскликнул профессор, распахнув дверь, и остановился на пороге. – J’ai tout entendu. C’est assez bien. Encore![129]129
  Я все слышал. Это очень хорошо. Еще раз! (фр.)


[Закрыть]

Я на миг растерялась.

– Encore! – повторил он строго. – Et point de grimaces! Á bas la timidité![130]130
  И побольше гримас. Долой робость! (фр.)


[Закрыть]

Я повиновалась и повторила роль, однако намного хуже, чем в одиночестве.

– Enfin, elle sait[131]131
  В конце концов, она все сказала (фр.).


[Закрыть], – заключил профессор с легким разочарованием. – В данных обстоятельствах нельзя привередничать и придираться. – А потом добавил: – На подготовку у вас остается еще двадцать минут. Au revoir![132]132
  До свидания! (фр.)


[Закрыть]

Он хотел было уйти, но я, собравшись с духом, окликнула его:

– Месье!

– Eh bien! Qu’est-ce que c’est, Mademoiselle?[133]133
  Да! В чем дело, мадемуазель? (фр.)


[Закрыть]

– J’ai bien faim[134]134
  Я очень голодна (фр.).


[Закрыть].

– Comment, vous avez faim? Et la collation?[135]135
  Как, вы голодны? А полдник? (фр.)


[Закрыть]

– Да какое там! Я же здесь сидела.

– Ah, c’est vrai![136]136
  Ах, верно! (фр.)


[Закрыть] – воскликнул месье Поль Эммануэль.

Спустя мгновение трон опустел, а вслед за ним и мансарда. Тот же вихрь, что принес меня сюда, теперь увлек вниз, вниз – к кухне. Я подумала, что для полноты впечатления следовало бы спуститься в подвал. Поварихе было приказано подать еду, а в мой адрес потом поступила столь же безоговорочная команда приступить к трапезе. К моей огромной радости, подали только кофе и кусок пирога: я боялась, что принесут вино и сладости, которые не любила. Не знаю, как месье Эммануэль догадался о моем пристрастии к пирожным с кремом: на минуту покинув кухню, откуда-то принес одно. Я с аппетитом принялась за еду, оставив пирожное на закуску. Месье Поль, с интересом наблюдавший за трапезой, почти силой заставил съесть больше, чем я могла проглотить, и воскликнул, когда я показала, что больше не могу, и, воздев руки, взмолилась о пощаде:

– Á la bonne heure![137]137
  Отлично! (фр.)


[Закрыть] Не то будете думать обо мне как о Синей Бороде – тиране, который запирает женщин на чердаке и морит голодом. А ведь на самом деле я совсем не такой. Итак, мадемуазель, ощущаете ли вы достаточно мужества и сил, чтобы появиться в обществе?

Я ответила, что, кажется, ощущаю, хотя, говоря по правде, была совершенно растерянна и сама не понимала, что чувствую. Однако этот маленький человек относился к той породе божьих созданий, которым нельзя перечить, не обладая сокрушительной мощью, способной сразу его раздавить.

– Тогда пойдемте, – пригласил он и предложил руку.

Я подала ему свою, и он зашагал так быстро, что мне пришлось бежать, чтобы не отстать. В холле на миг остановился: помещение освещали мощные лампы, широкие двери классных комнат были распахнуты, как и двери в сад. Апельсиновые деревья в кадках и высокие цветы в горшках украшали эти порталы с обеих сторон. Среди цветов стояли и прогуливались группы нарядных леди и джентльменов. Внутри длинная вереница классных комнат представляла собой колеблющуюся, струящуюся, бормочущую, волнующуюся толпу – розовую, голубую и полупрозрачно-белую. Над головой сияли люстры, вдалеке виднелась сцена с торжественным зеленым занавесом и светящейся рампой.

– Nest-ce pas que c’est beau?[138]138
  Не правда ли, красиво? (фр.)


[Закрыть] – требовательно осведомился мой спутник.

Следовало согласиться, но сердце ушло в пятки. Месье Поль это понял: взглянул сердито и коротко отчитал.

– Сделаю все, что смогу, но буду рада, когда мучения закончатся, – пробубнила я и спросила: – Нам обязательно пробираться сквозь эту толпу?

– Ни в коем случае. Я придумал кое-что получше: пройдем по саду, вон там.

В следующее мгновение мы оказались на улице: прохладный воздух немного оживил. Луны не было, но сияние множества окон ярко освещало двор и тускло – аллеи. До чего хороши вечера на континенте: нежны, благоуханны, безмятежны! Ни морского тумана, ни холодной сырости: ясно, как в полдень, и свежо, как утром.

Миновав двор и сад, мы приблизились к стеклянной двери первого класса. Как и все прочие, она оставалась открытой. Мы вошли, а затем профессор проводил меня в маленькую комнату, отделявшую первый класс от парадного зала. Комната эта в первый миг ослепила, ибо была переполнена светом; оглушила, ибо гудела голосами; задушила, ибо оказалась жаркой, тесной, переполненной до отказа.

– De l’ordre! Du silence![139]139
  К порядку, тише! (фр.)


[Закрыть] – воскликнул месье Поль Эммануэль. – Что за хаос?

Все тут же умолкли. Дюжиной слов и примерно таким же количеством жестов он выдворил прочь половину присутствующих, а оставшихся призвал к порядку. Надо заметить, что все, кто остался, были в костюмах: им предстояло участвовать в пьесе, – а комната оказалась не чем иным как артистическим фойе. Месье Поль представил меня. Все посмотрели с любопытством, кто-то захихикал. Мое появление вызвало удивление: никто не предполагал, что англичанка способна играть в водевиле. Джиневра Фэншо, уже одетая для роли – как всегда, чрезвычайно хорошенькая, – уставилась на меня круглыми, как пуговицы, глазами. В наилучшем расположении духа, не ведая страха или смущения, радуясь возможности блеснуть перед сотнями зрителей, она встретила мое появление с искренним изумлением и наверняка бы не сдержала возгласа, если бы месье Поль не приказал молчать.