Текст книги "Виллет"

Сурово, критически осмотрев труппу, он повернулся ко мне:

– Вам тоже следует одеться для роли.

– Да, в мужской костюм! – взвизгнула мадемуазель Сен-Пьер, бросаясь ко мне, и услужливо добавила: – Одену ее сама.

Появиться на сцене в мужском костюме? Идея не вдохновила. Я согласилась принять мужское имя и роль; что же касается одежды – ни за что. Выйду в своем платье, и будь что будет. Пусть месье Поль кричит и неистовствует: все равно останусь в чем есть. Так я и сказала: решительно, но тихо и потому, возможно, неубедительно.

Профессор не впал в ярость немедленно, как я предполагала, а стоял молча, а мадемуазель опять вмешалась:

– Из нее получится прекрасный petit-maitre[140]140
  Щеголь (фр.).


[Закрыть]. Вот костюм – все, что нужно. Немного велик, но это я улажу. Ну же, chѐre amie, belle Anglaise![141]141
  Моя дорогая, прекрасная англичанка! (фр.)


[Закрыть]

Она презрительно усмехнулась, так как прекрасной я вовсе не была, схватила за руку и потащила. Месье Поль Эммануэль стоял с непроницаемым видом и молчал.

– Не сопротивляйтесь! – воскликнула Сен-Пьер, ибо я попыталась ее остановить. – Вы все испортите: уничтожите всю соль пьесы, вызовите неудовольствие публики, – пожертвуете всем ради собственного самолюбия. Это слишком рискованно, месье никогда не допустит ничего подобного!

Она попыталась поймать его взгляд. Я тоже ждала. Он сначала посмотрел на нее, а потом на меня и проговорил медленно, останавливая Сен-Пьер, которая все куда-то меня тянула:

– Вам не нравится этот костюм? – Месье Эммануэль не выглядел ни злым, ни даже раздраженным, и это меня воодушевило.

– Кое-что могу надеть, но не все.

– Но как же иначе? Разве можно играть мужскую роль в женском платье? Да, это любительское представление, водевиль силами пансионата. Могу допустить некоторые… исключения, но вы обязаны каким-то образом обозначить благородный пол своего героя.

– Непременно это сделаю, месье, но только по-своему. Никто не должен вмешиваться, что-то мне навязывать. Позвольте одеться самой.

Без единого слова профессор забрал костюм у Сен-Пьер, отдал мне и позволил пройти в гардеробную. Оставшись одна, я успокоилась и взялась за работу. Сохранив без малейших изменений свое платье, добавила маленький жилет, воротник, шейный платок и полупальто. Вся одежда принадлежала брату одной из наших учениц. Закончив, расплела волосы, основную часть гладко зачесала назад, за спину, а спереди, на плече, оставила одну прядь. Взяла в руку шляпу, перчатки и в таком виде вышла в артистическое фойе. Месье Поль ждал, а вместе с ним и все остальные.

– Для пансионата подойдет, – придирчиво меня осмотрев, заключил наставник, а затем не без симпатии добавил: – Courage, mon ami! Un peu de sangfroid, up peu d’aplomb, monsieur Lucien, et tout ira bien[142]142
  Смелей, друг мой! Немного хладнокровия, немного самоуверенности, месье Люсьен, и все пройдет хорошо (фр.).


[Закрыть].

Сен-Пьер опять усмехнулась в своей холодной змеиной манере, и я, поскольку очень волновалась, не сдержалась: повернувшись к ней, решительно заявила, что, не будь она леди, как джентльмен, непременно вызвала бы ее на дуэль.

– Потом, все потом, после спектакля, – вмешался месье Поль. – У меня есть пара пистолетов, так что уладим разногласия как положено. Вечное противостояние между Францией и Англией!

Пора было начинать спектакль, и месье Поль, подобно генералу перед атакой, произнес краткую вдохновляющую речь. Не знаю, о чем он говорил, но я запомнила лишь то, что каждой из нас необходимо проникнуться величием искусства и осознать собственную незначительность. Видит бог, я подумала, что для некоторых этот совет лишний. Звякнул колокольчик. Я и еще две исполнительницы вышли на сцену. Колокольчик звякнул еще раз. Мне предстояло произнести первые слова, и месье Поль прошептал на ухо:

– Не смотрите на публику и ни о чем не думайте! Представьте, что играете перед крысами на чердаке.

В следующее мгновение занавес стал подниматься – и вдруг взлетел к потолку. На нас хлынул поток света, взорам открылся заполненный веселой публикой зал. Я вспомнила тараканов, старые коробки, изъеденный червями сундук. Реплику пусть и плохо, но все-таки произнесла. Первые слова дались с трудом: стало ясно, что пугает вовсе не толпа, а собственный голос. Незнакомые зрители никак на это не влияли: я о них не думала. Как только волнение улеглось, язык развязался, а голос обрел обычную высоту и естественные интонации, я стала думать лишь о своем персонаже и месье Поле, который внимательно слушал, наблюдал и подсказывал из-за кулис.

Вскоре пришла и окрепла уверенность в собственных силах, появилось спокойствие. Я смогла до такой степени овладеть собой, что начала замечать партнерш и с удивлением обнаружила, что некоторые играют очень хорошо, особенно Джиневра Фэншо. Девушка чувствовала себя на сцене совершенно свободно и восхитительно кокетничала с двумя поклонниками. Раз-другой я заметила, что она подчеркнуто проявила симпатию и оказала предпочтение мне – щеголю. Мисс Фэншо так воодушевленно и осмысленно посылала реплики, бросала во внимательную, благодарную толпу такие красноречивые взгляды, что мне, которая хорошо ее знала, скоро стало ясно: это предназначено для конкретного зрителя. Проследив за ее взглядом, улыбкой, жестами, я поняла, что она выбрала для себя весьма выдающийся объект: как раз на пути ее посылаемых со сцены стрел – выше всех остальных зрителей и оттого заметнее – в спокойной, но сосредоточенной позе стоял мой хороший знакомый, доктор Джон.

Картина свидетельствовала о многом, как и взгляд доктора Джона. Мне было непонятно, что он говорил, но все равно вдохновлял: я черпала в нем историю, вкладывала в роль идею и воплощала в ухаживаниях за Джиневрой. В Медведе, или истинном влюбленном, я видела доктора Джона. Жалела ли его, как прежде? Нет. Зажав в кулаке собственное сердце, соперничала с ним и достигала успеха. Понимала, что представляю пустого щеголя, но там, где попытки Медведя оказывались безуспешными, мне удавалось победить. Теперь понимаю, что играла так, словно желала и стремилась завоевать сердце главной героини. Джиневра помогала мне. Вдвоем мы изменили характер роли, покрыв ее позолотой. В антракте месье Поль признался, что не понимает, в чем причина охватившего нас внезапного озарения, и с легкой укоризной добавил:

– C’est peut-être plus beau que votre modèle, mais ce n’est pas juste[143]143
  Возможно, вы даже лучше, чем положительный герой, хотя это несправедливо (фр.).


[Закрыть].

Я тоже не знаю, что со мной произошло, но почему-то очень захотелось затмить Медведя, то есть доктора Джона. Джиневра мне благоволила, так разве могла я не проявить рыцарских качеств? Сохранив букву роли, я дерзко изменила ее дух. Без интереса, без вдохновения не смогла бы играть вообще, а поскольку играть было необходимо, включились еще не познанные силы, и роль приобрела новый облик.

В тот вечер я чувствовала и делала то, чего ожидала не больше, чем возможности в трансе подняться на седьмое небо. Холодно, неохотно, испуганно согласилась участвовать в спектакле, чтобы утешить и порадовать месье Поля, а спустя несколько часов играла горячо, заинтересованно, свободно – чтобы доставить удовольствие себе самой.

И все же на следующий день, чувствуя, что испытание закончилось благополучно, я охладела к любительским спектаклям. Радуясь тому, что выручила месье Поля Эммануэля и успешно испытала собственные возможности, твердо решила никогда больше не соглашаться на безумные авантюры. Склонность к драматическому выражению проявилась как часть моей натуры. Развитие неожиданно открытой способности могло бы принести не испытанный прежде восторг, но не соответствовало жизненной позиции наблюдателя. Следовало отказаться и от творческой силы, и от страсти, а потому я спрятала их под замок решимости, который не смогли взломать ни время, ни искушение.

Как только пьеса закончилась, причем с громким успехом, раздражительный деспотизм месье Поля Эммануэля бесследно исчез. Час ответственности миновал, он тут же забыл о суровости диктатора и уже через минуту стоял среди нас – радостный, добрый и общительный. Пожав всем по кругу руки и поблагодарив, месье заявил, что каждая из нас должна потанцевать с ним сегодня. Обещание пришлось дать, но я сказала, что не танцую.

– Сегодня танцуют все! – заявил месье Поль, и если бы я потихоньку не улизнула и не скрылась, наверняка заставил бы выступить во второй раз.

Для одного вечера с меня было достаточно: настало время уйти в себя и вернуться к обычной жизни. Платье мышиного цвета хорошо смотрелось под пальто на сцене, однако никак не годилось ни для вальса, ни для кадрили, поэтому я спряталась в тихий уголок, откуда могла наблюдать за происходящим, сама оставаясь незамеченной. Бал с его великолепием и радостью развернулся перед моим взором подобно блестящему спектаклю.

Джиневра Фэншо снова предстала первой красавицей – самой восхитительной и самой веселой из присутствующих. Конечно, ей доверили открыть бал. Выглядела она чудесно, танцевала грациозно, улыбалась очаровательно. Дитя удовольствий, она родилась, чтобы блистать. Работа или переживания повергали ее в уныние и апатию, бессилие и жалость к себе, а веселье расправляло крылья бабочки, оживляло золотую пыльцу, ярко раскрашивало разноцветные пятна, заставляло сиять, подобно драгоценности, и расцветать подобно благоуханному бутону. Обычная еда и простые напитки ее не привлекали, она питалась пирожными и мороженым, как колибри – нектаром. Сладкое вино заменяло ей воду, а кексы служили вместо хлеба. В бальном зале мисс Фэншо вдохновлялась и жила полной жизнью, но стоило выйти наружу, поникала и увядала.

Но не подумайте, читатель, что Джиневра цвела и сияла ради удовольствия месье Поля Эммануэля – своего партнера, что расточала обаяние исключительно в назидание случайным собеседникам или родителям, бабушкам и дедушкам, заполнившим холл и облепившим стены бального зала. В столь скучных, тусклых обстоятельствах, в таком холодном, пресном окружении Джиневра вряд ли снизошла бы до одной-единственной кадрили, а вместо воодушевления и добродушия испытала бы утомление и раздражение, однако в тяжелой, душной праздничной массе видела фермент, способный наполнить обстановку воздухом, чувствовала приправу, придающую особый вкус, находила повод, оправдывавший проявление высших чар.

В бальном зале не найдется ни одного наблюдателя мужского пола, кто не был бы почтенным отцом семейства. Исключение составлял лишь месье Поль Эммануэль – единственный джентльмен, которому было позволено пригласить ученицу на танец. Исключение объяснялось несколькими обстоятельствами: во-первых, традицией (профессор состоял в родстве с мадам Бек и пользовался безусловным доверием); во-вторых, своеволием (всегда поступал по-своему); в-третьих, глубокой порядочностью (ему, без сомнений, можно было доверить хоть дюжину самых красивых и целомудренных девушек, и под его руководством ни с одной из них и волос не упадет). Здесь следует заметить, что некоторые из учениц вовсе не отличались невинной чистотой помыслов, совсем наоборот, однако в присутствии месье Поля не отваживались проявлять грубость или безнравственность. Таким образом, профессор мог танцевать с кем угодно, и горе тому, кто попытался бы ему помешать.

Остальным джентльменам пришлось довольствоваться участью наблюдателей – да и то исключительно благодаря мольбам и настойчивым воззваниям к душевной доброте мадам Бек. Этих несчастных она весь вечер держала под постоянным присмотром, загнав в самый дальний, самый неуютный, самый темный угол холла. Небольшая компания отверженных состояла из представителей лучших семейств Лабаскура, взрослых сыновей присутствующих дам и братьев учениц школы. Весь вечер мадам Бек не отходила от этих молодых джентльменов – внимательная, как мать, и безжалостная, как дракон. Их отделяло нечто вроде кордона, который они мечтали пересечь, чтобы поднять дух единственным танцем с belle blonde[144]144
  Прекрасной блондинкой (фр.).


[Закрыть], jolie brune[145]145
  Хорошенькой брюнеткой (фр.).


[Закрыть] или cette jeune fille magnifique aux сheveux noirs comme le jais[146]146
  Этой великолепной девушкой с черными как смоль волосами (фр.).


[Закрыть].

– Taisez-vous![147]147
  Да что вы! (фр.)


[Закрыть] – отвечала мадам с героической непреклонностью. – Vous ne passerez pas à moins que ce ne soit sur mon cadavre, et vous ne dancerez qu’avec la nonnette du jardin[148]148
  Не пройдете мимо меня иначе, чем через мой труп, и не потанцуете ни с кем, кроме молодой монахини из сада (фр.).


[Закрыть].

Словно маленький Наполеон, она с величественным видом прохаживалась вдоль безутешной, сгорающей от нетерпения линии воздыхателей.

Мадам Бек кое-что знала о мире. Мадам Бек многое знала о человеческой природе. Не думаю, что какая-нибудь другая директриса в Виллете осмелилась бы допустить в свою обитель молодых людей, однако мадам понимала, что с помощью такого компромисса можно совершить великое деяние и достичь великой цели.

Во-первых, родители становились сообщниками, поскольку свершалось это исключительно благодаря их посредничеству. Во-вторых, появление в гнезде гремучих змей – таких привлекательных и в то же время опасных – помогало мадам проявить сильнейшее свойство своего характера, а именно первоклассный дар наблюдения. В-третьих, присутствие джентльменов придавало празднику особую пикантность. Ученицы их видели, и зрелище сияющих вдалеке золотых яблок вселяло в них дух, невозможный при других обстоятельствах. Удовольствие детей передавалось родителям; жизнь и веселье наполняли бальный зал. Сами молодые люди, хотя и стреноженные, испытывали острый интерес, поскольку властительница не позволяла им скучать. Таким образом, благодаря небольшой, но тонкой уловке ежегодные праздники в школе мадам Бек пользовались успехом, неведомым другим школам королевства.

Я заметила, что поначалу доктору Джону было позволено свободно расхаживать по классам: серьезный, ответственный облик искупал грех молодости и наполовину извинял красоту, – но как только начался бал, ему не удалось избежать пристрастного внимания мадам, которая со смехом заявила:

– Прочь, волк, прочь! Хоть ты и прикрылся овечьей шкурой, все равно придется покинуть загон. Пойдем. В холле собрался чудесный зверинец из двадцати особей. Позволь и тебя отправить к ним.

– Но прежде позвольте один-единственный танец с ученицей, которую выберу сам.

– Неужели вам не стыдно просить об этом? Какое безумие, неслыханная дерзость! Sortez, sortez, au plus vite![149]149
  Уходите, уходите быстрее! (фр.)


[Закрыть]

Она погнала бедного доктора перед собой и вскоре поместила за кордон.

Очевидно, устав от танцев, Джиневра нашла меня в укромном уголке, бросилась на скамейку рядом и обняла за шею, хотя вполне бы обошлась без подобной демонстрации чувств.

– Люси Сноу! Люси Сноу! – едва сдерживая истерические рыдания, воскликнула девица.

– Ради бога, что случилось? – сухо осведомилась я.

– Как я выгляжу? Как я сегодня выгляжу?

– Как обычно: до нелепости самодовольной.

– Язвительное существо! Ни единого доброго слова! И все же вопреки вам и другим завистливым особам я знаю, что необыкновенно хороша собой. Чувствую это, вижу. К счастью, в гардеробной стоит большое зеркало, так что можно рассмотреть себя с головы до ног. Давайте сейчас же отправимся туда, встанем рядом и полюбуемся собственным отражением.

– Пойдемте, мисс Фэншо, – неожиданно для себя согласилась я. – Обещаю, что испытаете глубокое удовлетворение.

Гардеробная располагалась неподалеку, и уже через минуту она схватила меня под руку и потащила к зеркалу. Без видимого сопротивления, молча, я повиновалась и позволила самовлюбленности насладиться триумфом. Занятно было наблюдать, как много эта безмерная самовлюбленность могла проглотить, каким ненасытным аппетитом обладала, насколько глухой оказывалась к любому шепоту, готовому ограничить тщеславную экзальтацию.

Мисс Фэншо, не замечая ничего вокруг, то и дело поворачивалась сама и поворачивала меня, чтобы осмотреть нас обеих со всех сторон, улыбалась, трогала локоны и пояс, расправляла юбку. Наконец, выпустив мою руку и присев в насмешливо-почтительном реверансе, заключила:

– Даже в обмен на королевство не согласилась бы стать вами.

Замечание показалось слишком наивным, чтобы рассердить, и я ответила просто:

– Очень хорошо.

– А что вы готовы отдать, чтобы стать мной? – спросила Джиневра.

– Не хочу вас обидеть, но и ломаного гроша не отдала бы, – честно призналась я. – Вы всего лишь пустышка.

– В глубине души вы так не думаете.

– Нет, потому что вас нет в моей душе.

– Однако только представьте различие наших обстоятельств, и сразу поймете, насколько счастлива я и насколько несчастны вы, – возразила она тоном дружеского увещевания.

– Правда? Продолжайте, любопытно.

– Во-первых, я дочь джентльмена. Хоть отец мой и небогат, зато есть перспективный дядя. Во-вторых, мне всего восемнадцать лет – лучший возраст трудно представить, – и я получаю европейское образование. Пусть пока с трудом пишу, зато обладаю многими светскими навыками. И вы не станете отрицать, что я хороша собой и могу иметь столько поклонников, сколько пожелаю. Сегодня вечером разбиты сердца сразу двух джентльменов. Только что один из них послал предсмертный взгляд, повергший меня в состояние бурного восторга. До чего же люблю наблюдать, как они краснеют и бледнеют, хмурятся, испепеляют друг друга огненными стрелами, а потом томно смотрят на меня. Это я безмерно счастливая. А теперь о вас, несчастная душа! Полагаю, вы из низшего сословия, раз приехали в Виллет и взялись присматривать за детьми, у вас нет родственников. Вам двадцать три – это уже не юность и даже не молодость. Вы не блещете ни привлекательностью, ни светским лоском. Что касается поклонников, то едва ли вы вообще знаете, что это такое, даже говорить на эту тему не умеете: когда другие учительницы хвастаются своими победами, сидите молча. Думаю, вы вообще никогда никого не любили и не полюбите. Чувства вам незнакомы, и это к лучшему: даже если кто-то разобьет ваше сердце, сами вы не сможете разбить ни одного. Разве все это не правда?

– Бо́льшая часть сказанного – истинная правда, к тому же глубокая. Вы должны быть доброй, Джиневра, раз говорите с такой прямотой и честностью. Змея Сен-Пьер не смогла бы прошипеть ни слова из произнесенного вами монолога. И все же, мисс Фэншо, какой бы несчастной я вам ни казалась, даже за шесть пенсов не купила бы ни ваше тело, ни вашу душу.

– Всего лишь потому, что я не умна. Это единственное, о чем вы думаете. Никто в мире, кроме вас, не ставит ум во главе угла.

– Напротив, вы по-своему умны, очень сообразительны. Но вы упомянули об искусстве разбивать сердца – поучительной забаве, достоинства которой я не до конца понимаю. Умоляю, откройте, кого сегодня ваше тщеславие представляет объектами для расправы?

Джиневра склонилась и шепнула на ухо:

– Здесь оба: Исидор и Альфред де Амаль.

– Неужели? Хочу их увидеть.

– Вот и славно! Наконец-то ваше любопытство проснулось. Следуйте за мной, покажу.

Она гордо вывела меня из гардеробной и предупредила, обернувшись:

– Только из классов никого не разглядите. Мадам не подпускает их ближе. Давайте пройдем по саду, потом по коридору и подойдем с той стороны, совсем близко. Если нас и заметят, то всего лишь отругают, так что ничего страшного.

Я не стала возражать. Мы пересекли сад, вошли в коридор через небольшую дверь и, приблизившись к холлу, но оставаясь в тени коридора, смогли рассмотреть всю компанию молодых джентльменов.

Полагаю, победителя Амаля я смогла бы узнать без подсказки. Это был маленький франт с прямым носом и правильными чертами лица. Я так его назвала, хотя он в полной мере соответствовал стандарту среднего мужского роста, потому что очертания фигуры выглядели миниатюрными, равно как руки и ноги. Весь он казался милым, гладким и аккуратным словно кукла: так хорошо одет, так старательно завит, в таких модных ботинках и перчатках, в таком модном галстуке – само очарование, а не кавалер. Я не могла этого не признать, поэтому воскликнула почти искренне одобрив вкус Джиневры:

– До чего милый персонаж! А скажите, что он сделал с драгоценными осколками разбитого вами сердца? Неужели сложил в пузырек с розовым маслом?

С глубоким одобрением я заметила также, что кисти рук полковника едва ли больше ладоней самой мисс Фэншо, и предположила, что при необходимости он с легкостью может носить ее перчатки. Еще призналась, что восхищена его кудрями, а что касается низкого греческого лба и изысканной классической формы головы, то просто не нахожу достойных слов, чтобы описать степень совершенства.

– А если бы он был вашим поклонником? – осведомилась жестоко Джиневра, явно торжествуя.

– О небеса! Я была бы наверху блаженства! – отозвалась я. – Однако не будьте бесчеловечной, мисс Фэншо: внедрять в мою голову подобные мысли – все равно что показывать несчастному отверженному Каину недостижимый образ рая.

– Значит, он вам нравится?

– Конечно, так же как конфеты, джемы, засахаренные фрукты и тепличные цветы.

Джиневра восхитилась моим вкусом, поскольку обожала сладости, и с готовностью сделала вывод, что я разделяю ее любовь.

– Ну а теперь Исидор, – напомнила я.

Признаюсь, второй персонаж вызывал у меня более острое любопытство, чем соперник, однако Джиневра была сосредоточена именно на нем.

– Альфред попал сюда благодаря влиянию тетушки, баронессы Дорлодот. Теперь, увидев его, вы понимаете, почему весь вечер я пребывала в прекрасном настроении: так хорошо играла, так вдохновенно танцевала и вообще чувствовала себя счастливой. Ах, господи! До чего же приятно было смотреть сначала на одного, потом на другого и сводить с ума обоих.

– Но второй – где же он? Покажите, наконец, Исидора!

– Не хочу.

– Почему?

– Стыжусь его.

– По какой же причине?

– Потому что… – прошептала мне на ухо мисс Фэншо, – у него такие… такие бакенбарды… оранжевые, рыжие… Кошмар!

– Убийство раскрыто, – заключила я. – Но все равно покажите: обещаю в обморок не падать.

Джиневра посмотрела по сторонам, и как раз в этот момент за нашими спинами мужской голос проговорил по-английски:

– Вы обе стоите на сквозняке. Немедленно покиньте коридор.

– Никакого сквозняка, доктор Джон, – возразила я, обернувшись.

– И тем не менее. Здесь прохладно, а у мисс Фэншо слабое здоровье, – возразил доктор, с нежностью глядя на Джиневру. – Ей нужно накинуть шаль.

– Позвольте мне самой решать, – высокомерно заявила девица. – Не хочу никакой шали.

– Вы много танцевали, разгорячились, а сейчас стоите в тонком платье.

– Вам бы только поучать да нотации читать.

Доктор Джон ничего не сказал, но в глазах отразилась сердечная боль. Потемнев лицом, он отвернулся, но стерпел обиду.

Я знала, где поблизости хранятся шали, побежала, принесла самую красивую и накинула поверх муслинового платья, старательно прикрыв шею и руки самодовольной красавицы.

– Это и есть Исидор?

Джиневра выпятила губу, улыбнулась и кивнула:

– C’est lui-même[150]150
  Это он (фр.).


[Закрыть]. Какой он мужлан по сравнению с полковником! К тому же эти… бакенбарды!

К этому моменту доктора Джона поблизости уже не было, и я решила высказать, что думаю о ней.

– Полковник, граф! Кукла, марионетка, манекен, бедное низменное существо! Рядом с доктором Джоном он выглядит лакеем, слугой, камердинером! Неужели возможно, чтобы этот благородный джентльмен – красавец! – предлагал вам свою достойную руку и галантное сердце, обещал защитить вашу хлипкую персону и беспомощный ум от бурь и испытаний жизни, а вы капризничали, обливали его презрением, жалили, терзали! У вас хватает на это сил? Откуда они? Где таятся? Прячутся ли в этом бело-розовом личике, в золотистых волосах? Неужели именно это склоняет его душу к вашим ногам и сгибает шею под ваше ярмо? Неужели это покупает его преданность, нежность, мысли, надежды, интерес, благородную чистую любовь? И вам ничего не нужно? Испытываете презрение? Наверное, всего лишь ловко притворяетесь, а на самом деле любите его и мечтаете о нем, а с возвышенным сердцем играете, чтобы привязать еще крепче?

– Ишь как разговорились! Не поняла и половины.

К этому времени я уже увлекла мисс Фэншо в сад, а сейчас усадила на скамейку и велела не двигаться до тех пор, пока не признается, кого из двух поклонников все-таки выберет в конечном итоге – человека или обезьяну.

– Тот, кого вы называете человеком, – ответила она, – рыжий буржуа и отзывается на имя Джон. Cela suffit: je n’en veux pas[151]151
  Этого достаточно: не хочу его (фр.).


[Закрыть]. Полковник Амаль – джентльмен, обладает превосходными связями, безупречными манерами и приятной внешностью – у него светлая кожа, а волосы и глаза, как у итальянца. К тому же он очаровательно общается – абсолютно мой человек: не такой заумный и нудный, как некоторые, с ним можно поговорить на равных. Он не мучает, не надоедает, не пугает глубинами и вершинами, страстями и талантами, которые мне ни к чему. А теперь отпустите, не держите так крепко.

Я ослабила хватку, она тут же выскользнула и убежала. Догонять мне не захотелось.

Почему-то снова потянуло в тот коридор, чтобы еще раз взглянуть на доктора Джона, однако я встретила его на ступенях, что вели в сад и куда падал свет из окна. Прекрасно сложенную фигуру трудно было не узнать; сомневаюсь, был ли среди присутствующих хоть один достойный соперник. Шляпу он держал в руке. Непокрытая голова, лицо, благородный лоб выглядели чрезвычайно привлекательными и мужественными. Черты были не тонкими и легкими, как у женщины; не холодными, легкомысленными или слабыми. Прекрасно оформленные, они не смотрелись как высеченные из камня и отточенные настолько, чтобы утратить выразительность и значительность в обмен на бессмысленную симметрию. Временами лицо освещалось глубоким чувством, молчаливо таившимся в глазах. Таким, во всяком случае, он мне представлялся. Невыразимое изумление овладело мной, когда, глядя на этого человека, я думала, что им невозможно пренебречь.

Я вовсе не собиралась подойти к доктору Джону в саду или даже обратиться издалека: степень нашего знакомства не допускала вольностей, – а всего лишь хотела понаблюдать за ним в толпе, оставаясь невидимой, поэтому, неожиданно застав его в одиночестве, тут же отступила. Однако он наблюдал за мной, а точнее – за той, которая только что была со мной, поэтому спустился по ступеням и догнал в сумраке аллеи.

– Вы знакомы с мисс Фэншо? Давно хотел спросить, знаете ли вы ее.

– Да, знаю.

– Близко?

– Настолько близко, насколько того желаю.

– А что было с ней сейчас?

Очень хотелось узнать, приказано ли мне ее охранять, но вместо этого я просто ответила:

– Ничего особенного: просто я хорошенько ее встряхнула, – и встряхнула бы еще лучше, да только она вырвалась и убежала.

– Сделайте одолжение, последите за ней сегодня вечером, чтобы не натворила чего-нибудь безрассудного: например, не выбежала на улицу сразу после танца.

– Пожалуй, я могла бы исполнить ваше желание и немного понаблюдать за мисс Фэншо, да только она слишком своевольна, чтобы подчиниться контролю.

– Так молода, так простодушна, – вздохнул доктор Джон.

– Для меня она загадка.

– Правда? – заинтересовался доктор. – В каком смысле?

– Это трудно объяснить, во всяком случае – вам.

– Почему же?

– Подозреваю, что ваша преданная дружба не слишком ее радует.

– Но она понятия не имеет, насколько я ей предан. Как ей это внушить? Позвольте спросить: говорила ли она с вами обо мне?

– Да, но называла вас Исидором, и всего минут десять назад я узнала, что Исидор и вы – одно лицо, и в тот же момент поняла, что Джиневра Фэншо – та самая особа, которой вы так живо интересуетесь; что она и есть магнит, притягивающий вас к рю Фоссет; что ради нее вы отваживаетесь проникать в этот сад, чтобы подбирать брошенные соперником шкатулки.

– Вам, похоже, все известно?

– Мне известно только это.

– Уже больше года я встречаю ее в свете. Миссис Чолмондейли, подруга мисс Фэншо, моя добрая знакомая, поэтому вижу ее каждое воскресенье. Но вы заметили, что она часто говорила обо мне, хоть и называла Исидором. Могу ли, не вынуждая злоупотребить доверием, спросить, каков тон, каково чувство ее отзывов? Хочу узнать правду, устав от неопределенности относительно своего положения.

– О, она непостоянна и переменчива как ветер.

– И все же вам удалось понять основную идею?

«Удалось, – подумала я. – Вот только сообщать вам об этом не стану. К тому же, услышав, что она вас не любит, вы все равно мне не поверите».

– Молчите… Стало быть, новости не самые хорошие. Ничего страшного. Если она испытывает ко мне лишь холодную неприязнь, значит, я ее не заслуживаю.

– Вы что, сомневаетесь в себе? Неужели считаете себя хуже полковника Амаля?

– Со всем уважением к мнению мисс Фэншо, боюсь, она пребывает во власти иллюзий. Характер мне хорошо известен. Он недостоин вашей прекрасной юной подруги.

– Моя «прекрасная юная подруга» должна это знать, как и то, кто ее достоин, – по крайней мере чувствовать. Если мозг не сослужит ей хорошую службу, не миновать сурового урока.

– Не слишком ли вы строги?

– Безмерно строга. Куда строже, чем вам кажется. Если бы слышали отповеди, которыми я награждаю свою «прекрасную юную подругу», то были бы шокированы отсутствием нежного участия к ее тонкой натуре.

– Она настолько прелестна, что невозможно не проникнуться любовью. Вы, как и любая женщина, старше ее должны испытывать к этой простой, по-девичьи невинной фее что-то вроде материнской или сестринской нежности. Грациозный ангел! Разве сердце не тянется к ней, когда она шепчет вам на ухо чистые детские признания? Какое счастье вам выпало!

Доктор глубоко вздохнул, а я возразила:

– Время от времени я резко обрываю эти признания. Но простите, не могли бы мы на миг сменить тему? Как вам полковник Амаль? Не правда ли, божественно хорош? Какой нос красуется на его лице – безупречный! Сделайте слепок в мастике или глине, и вряд ли найдется лучше, к тому же классические губы и подбородок. А осанка? Высшего качества!

– Он самодовольный фат, а кроме того, малодушный трус! – резко заметил доктор.

– Вы, месье Джон, и все мужчины, не столь изысканно созданные, как он, должны испытывать к полковнику чувство восхищенного поклонения, подобное тому, которым прониклись к юному стройному Аполлону Марс и другие мужественные, грубоватые боги.

– Беспринципный негодяй, бесчестный игрок! – возразил доктор Джон. – Стоит захотеть, я мог бы с легкостью, одной рукой, поднять его за ремень и засунуть в собачью конуру.

– Этого милого серафима! Какая жестокость! Не слишком ли вы строги в суждениях, месье?

Стоп! Пора остановиться. Уже второй раз за вечер я нарушила свои естественные границы и начала говорить с непреднамеренным, импульсивным напором, который при первой же попытке задуматься пугал меня саму. Проснувшись утром, разве думала я, что ближе к вечеру исполню в водевиле роль удачливого ухажера, а уже час спустя буду всерьез обсуждать с доктором Джоном его безответное чувство и высмеивать иллюзии? Подобные подвиги можно было предвидеть в той же мере, как подъем на воздушном шаре или путешествие на мыс Горн.

Пройдя по аллее, мы с доктором возвратились к дому. Свет из окон опять упал на его лицо, и я увидела улыбку, хоть взгляд и оставался грустным. Как мне хотелось, чтобы ему стало легче! Как жаль, что он страдает, да еще по такому ничтожному поводу! Такой достойный человек несчастен в любви! Тогда я еще не знала, что для некоторых умов грустная задумчивость – лучшее состояние. Не думала и о том, что некоторые травы не ароматны, пока целы, но сладко пахнут, едва сорвешь.