Текст книги "Виллет"

Глава XX
Концерт

Однажды утром миссис Бреттон торопливо вошла в мою комнату с требованием открыть ящики и показать все свои платья, что я и сделала без единого возражения.

Пересмотрев все, крестная категорично заключила:

– Сплошь старье. Нужно сшить новое.

Она ушла, но вскоре вернулась с портнихой, чтобы та сняла мерки, и заявила:

– Позволь мне в этом небольшом деле следовать собственному вкусу.

Прошло два дня, и явилось розовое платье!

– Это не для меня, – возразила я поспешно, решив, что скорее надену кимоно, чем эту розу с торта.

– Посмотрим-посмотрим, – спокойно сказала миссис Бреттон и с решительностью добавила: – Помяни мое слово: уже сегодня вечером наденешь.

Я была уверена, что это невозможно, что никакой человеческой силы не хватит, чтобы засунуть меня в шедевр французской моды – розовое платье! Я не знала его, оно не знало меня – зачем нам взаимодействовать?

Тем временем крестная матушка провозгласила, что вечером мы втроем: она, я и Грэхем – идем на концерт. Это грандиозное событие состоится в большом зале Главного музыкального общества. Выступят лучшие студенты консерватории, затем ожидается благотворительная лотерея (au bénéfice des pauvres[183]183
  В пользу бедных (фр.).


[Закрыть]). А главное, в зале будут присутствовать король, королева и принц Лабаскура. Прислав билеты, Грэхем уделил особое внимание туалетам, дабы не оскорбить взоры высочайшего семейства, а также потребовал пунктуальности – мы должны быть готовы ровно к семи часам.

Около шести меня отвели наверх, и хоть без применения грубой силы, но пришлось подчиниться чужой воле и позволить облачить мое тщедушное тело в розовое платье, слегка смягченное черной кружевной накидкой. Меня провозгласили en grande tenue[184]184
  Большой умницей (фр.).


[Закрыть] и попросили посмотреть в зеркало. Я сделала это со страхом и дрожью, а отвернулась и вовсе в ужасе.

Часы пробили семь. Мы с миссис Бреттон спустились в гостиную, где уже ожидал Грэхем. В коричневом бархатном платье крестная матушка выглядела особенно импозантно. Прячась в ее тени, я завидовала пышным величественным складкам тяжелой темной ткани. Взглянув на Грэхема, я подумала: «Надеюсь, он не решит, что выставляю себя напоказ, дабы привлечь внимание».

– Вот цветы, Люси.

Он подал мне букет, а внимание к платью ограничилось приятной улыбкой и довольным кивком, отчего чувство стыда моментально испарилось, равно как и страх показаться смешной. Платье было сшито с чрезвычайной простотой: без оборок и воланов, – пугала лишь легкость ткани и яркость цвета, но поскольку Грэхем не нашел в них ничего предосудительного, мой взгляд тоже скоро смирился.

Полагаю, тем, кто каждый вечер посещает места светских развлечений, труднее проникнуться праздничным духом оперы или концерта, чем тем, для кого подобные события большая редкость. Не уверена, что ожидала получить от концерта наслаждение, так как весьма смутно представляла его суть, однако получила удовольствие уже от самой поездки. Уютное тепло закрытого экипажа в холодный, хотя и ясный, вечер; радость тесной дружеской компании; мерцание звезд сквозь высокие деревья аллеи; их яркий свет в темном небе на загородном шоссе. Торжественный проезд через городские ворота с горящими фонарями и стражей, инсценировка проверки, которой мы якобы подверглись и которая немало нас позабавила, – все эти милые мелочи оказались для меня совершенно новыми, а оттого особенно очаровательными и возбуждающими. Не знаю, какая часть их притягательности объяснялась дружеской атмосферой: доктор Джон и его матушка пребывали в наилучшем расположении духа, всю дорогу шутливо спорили между собой, а со мной обращались так, словно считали членом семьи.

Путь наш лежал по лучшим улицам Виллета – ярко освещенным и куда более оживленным, чем в разгар дня. Как сияли витрины магазинов! Как радостно, весело и обильно тек по широкой мостовой праздничный поток! Глядя на счастливую картину, я вдруг вспомнила рю Фоссет. Защищенный высокой стеной сад, школьное здание с темными просторными классами, где в этот самый час обычно бродила в полном одиночестве, глядя на звезды сквозь высокие незанавешенные окна и слушая доносившийся из столовой голос чтеца, монотонно произносивший слова из религиозной книги. Скоро опять придется бродить и слушать: отрезвляющая тень будущего своевременно легла на сияющее настоящее.

Мы уже влились в поток двигавшихся в едином направлении экипажей и скоро заметили впереди сияющий фасад великолепного здания. О том, что предстоит увидеть внутри, я имела лишь смутное представление, так как еще ни разу в жизни не переступала порога общественного увеселительного заведения.

Под широким портиком, среди плотной шумной толпы мы вышли из экипажа. Дальше помню только, как поднималась по грандиозной лестнице – широкой, пологой, покрытой мягким алым ковром, – что вела к торжественно закрытой высокой двустворчатой двери, также обитой алой тканью.

Я не заметила, каким чудом дверь распахнулась: доктор Джон что-то для этого сделал, – и перед нами предстал огромный зал. И закругленные стены, и потолок в виде купола показались мне сделанными из чистого золота (с таким мастерством они были покрашены). На золотом фоне красиво выделялись карнизы, желоба и гирлянды – или яркие, как отшлифованное золото, или белоснежные, как гипс, или сплетенные в венки из золотых листьев и белых лилий. Все остальное убранство – шторы, ковры, кресла – было выдержано в едином алом цвете. Из центра купола спускалась ослепительно сияющая масса горного хрусталя, переливающаяся гранями, истекающая каплями, сверкающая звездами, роскошно усеянная россыпями драгоценных камней и фрагментами трепетных радуг. Это была всего лишь люстра, читатель, но мне она показалась волшебной, словно изготовил ее восточный джинн. Я почти искала взглядом огромную темную заоблачную руку: руку раба лампы, охраняющего чудесное сокровище воздушного ароматного купола.

Мы куда-то шли – я не понимала, куда именно, – и вдруг, свернув за угол, встретили группу, которая продвигалась в противоположном направлении. И сейчас помню, какое впечатление произвела: представительная леди средних лет в темном бархате, похожий на нее красивый стройный джентльмен и особа в розовом платье с черной кружевной накидкой.

Я увидела всех троих и на миг приняла за незнакомцев, получив таким образом возможность бесстрастно оценить каждого. Однако не успело впечатление закрепиться, как его рассеяло понимание, что я смотрю в большое зеркало между двумя колоннами и вижу нашу троицу. Так в первый и единственный раз в жизни мне выпал шанс увидеть себя со стороны. Обсуждать результат не стоит. Не польстив, он принес разочарование и сожаление. И все-таки в конечном счете я должна испытывать благодарность. Могло быть и хуже.

Мы разместились в креслах, откуда смогли увидеть весь обширный и сверкающий, но теплый и жизнерадостный зал. Он уже был заполнен, причем прекрасной публикой. Не могу утверждать, что женщины отличались красотой, однако платья их выглядели безупречно. Непривлекательные в домашней обстановке иностранки умеют великолепно появиться на публике. Каким бы бесцеремонным и резким ни казалось их поведение дома, в пеньюаре и папильотках, для торжественного выхода неизменно были припасены и грациозный поворот головы, и плавное движение рук, и задумчивое выражение глаз, и элегантное очертание губ – очевидно, хранимые вместе с изящным туалетом и с ним же надеваемые.

Там и здесь взгляд останавливался на образцах красоты особого стиля – наверное, невиданной в Англии: крепкой, прочно сложенной, скульптурной. Эти фигуры лишены углов. Мраморные кариатиды почти так же гибки и пластичны. Богиня Фидия не превзойдет совершенство этого неподвижного, величавого, полного достоинства стиля. Подобные черты придают своим мадоннам фламандские живописцы: классически правильные, но округлые, четкие, но вялые. А что касается глубины невыразимого спокойствия, бесстрастного умиротворения, то сравниться с ними способен лишь полярный снежный простор. Женщины такого типа не нуждаются в украшениях и редко их носят. Прямые волосы и гладкие прически обеспечивают достаточный контраст с еще более гладкими щеками и безмятежным лбом. Платье не может выглядеть слишком простым; округлые руки и безупречная шея не требуют ни браслета, ни ожерелья.

С одной из подобных красавиц я имела честь и наслаждение познакомиться близко: несокрушимая, глубокая, постоянная любовь к себе, с которой она держалась, вызывала восхищение. Превзойти эту любовь могла лишь гордая неспособность полюбить другое живое существо. Кровь не текла по холодным венам; стоячая лимфа заполняла и почти закупоривала артерии.

Подобная Юнона восседала у нас на виду – объект притяжения всех взглядов, сознающий собственную силу и в то же время неприступный для воздействия со стороны: холодная, округлая, светловолосая и прекрасная, как увенчанная золотой капителью колонна.

Заметив, что красавица привлекла внимание доктора Джона, я принялась шепотом уговаривать его, ради всего святого, защитить свое сердце и предупредила:

– Не следует влюбляться в эту даму. Заранее знаю, что можно умереть у ее ног, и все равно она не ответит взаимностью.

– Очень хорошо, – отозвался он. – Но откуда вам знать, что созерцание великолепной бесчувственности не станет сильнейшим стимулом для поклонения? Укол отчаяния – отличный возбудитель эмоций. Но вы ведь ничего об этом не знаете, так что лучше обращусь к матушке. Мама, я в опасности!

– Можно подумать, меня это интересует! – отозвалась миссис Бреттон.

– Увы! Таков мой жестокий жребий! – вздохнул сын. – Ни у одного другого мужчины нет столь же бесчувственной матери, которая даже не думает о катастрофе под названием «сноха».

– Если и не думаю, то вовсе не потому, что такая катастрофа не висит у меня над головой. Вот уже десять лет ты меня регулярно пугаешь: «Мама, я скоро женюсь!» – а воз и ныне там.

– Но, мама, рано или поздно это случится. Внезапно, когда вы забудете об опасности, выйду, подобно Иакову, Исаву или какому-нибудь другому патриарху, и выберу себе жену. Причем не исключено, что из дочерей этой земли.

– На свой страх и риск, Джон Грэхем! Вот и все.

– Матушка хочет, чтобы я остался старым холостяком. Но только посмотрите на это чудесное создание в голубом атласном платье, с искрящимися, словно шелк, светло-каштановыми волосами. Разве вы, мама, не гордились бы, если бы однажды я привел эту богиню домой и представил вам как младшую миссис Бреттон?

– Привести богиню в Террасу не удастся: маленькое шато не выдержит двух хозяек, особенно если вторая окажется такого же роста, объема и величия, как эта грандиозная кукла из дерева, воска, лайки и атласа.

– Но, мама, она же замечательно заполнит ваше синее кресло!

– Заполнит мое кресло? Не потерплю чужеземную узурпаторшу! Для нее это кресло станет роковым. Но тише, Джон Грэхем! Закрой рот и продолжай смотреть.

Во время этого забавного спора зал, который показался мне полным, продолжал принимать группу за группой до тех пор, пока полукруг перед сценой от пола до потолка не превратился в плотную массу голов. Сцена – точнее, временный подиум, – еще полчаса назад совершенно пустая, теперь наполнилась жизнью. Вокруг двух установленных в центре роялей собралась стайка девушек, студенток консерватории. Я наблюдала за их появлением, пока Грэхем обсуждал с матушкой красавицу в голубом атласе, и с интересом следила за процессом их расстановки. Девичьим войском командовали два знакомых джентльмена. Один, артистического вида господин с бородой и длинными волосами, был знаменитым пианистом и главным преподавателем музыки в Виллете. Дважды в неделю он являлся в пансионат мадам Бек, чтобы позаниматься с теми немногими ученицами, чьи родители были достаточно богаты, чтобы позволить дочерям привилегию его уроков. Звали его месье Жозеф Эммануэль, и он доводился месье Полю сводным братом. Этот яркий персонаж также фигурировал на сцене.

Месье Поль чрезвычайно меня забавлял. Глядя на него, я улыбалась. Стоя на сцене на виду у огромного зала, переставляя, успокаивая, удерживая в благоговейном страхе около сотни молодых леди, он чувствовал себя в своей стихии, а главное – держался вполне серьезно: энергичный, решительный, абсолютно уверенный в себе. И все-таки что он здесь делал? Какое отношение имел к музыке и консерватории, если не мог отличить одну ноту от другой? Я знала, что в этот зал его привела исключительно любовь к публичности и власти – не оскорбительная только благодаря простительной наивности. Скоро стало ясно, что брат находится в его руках – точно так же, как сами девушки. Что за маленький ястреб этот месье Поль! Едва на сцене появились известные певицы и музыканты, подобный комете профессор закатился. Знаменитости оказались для него невыносимыми: не в силах затмить их сияние, он ретировался.

Теперь все было готово к началу концерта. В зале пустовала лишь одна ложа – подобно лестнице и двери, задрапированная алой тканью, с мягкими диванами по обе стороны от торжественно накрытых балдахином королевских кресел.

Но вот прозвучал сигнал, двери распахнулись, публика дружно поднялась с мест, оркестр заиграл, и под торжественное хоровое пение вошли король и королева Лабаскура в сопровождении придворных.

До этой минуты мне еще не приходилось видеть высочайших особ, поэтому нетрудно понять, до какой степени я напрягала зрение, чтобы рассмотреть эти экземпляры европейского самодержавия. Но какого бы властителя вы ни увидели впервые, непременно ощутите смутное, граничащее с разочарованием удивление оттого, что самодержец не восседает на троне, увенчанный короной и снабженный скипетром. С нетерпением ожидая выхода короля и королевы, увидев военного средних лет и довольно молодую даму, я почувствовала себя обманутой, но в то же время довольной.

Отлично помню его величество – лет пятидесяти, немного сутулого, начинающего седеть. Ни одно другое лицо не напоминало его ни чертами, ни выражением. Мне не доводилось ни читать, ни слышать о характере и привычках короля. Поначалу словно прорезанные стальным стилетом иероглифы на лбу, вокруг глаз и губ глубоко озадачили, но вскоре, однако, я если не поняла, то почувствовала, значение этих нерукотворных знаков: на виду у своего народа сидел тайный страдалец – нервный, меланхоличный. Глаза его созерцали появление известного призрака: привычно ждали прихода и исчезновения самого странного фантома – ипохондрии. Возможно, в эту минуту он видел ее на сцене, перед собой, среди блестящей толпы. Ипохондрия обладает свойством вставать среди людского множества – темная, как рок, бледная, как болезнь, всесильная, как сама смерть. Напрасно ее друг и жертва мечтает о минуте счастья. «Нет, – говорит она, – я иду». Замораживает кровь в жилах, омрачает свет в глазах.

Кто-то может сказать, что глубокие морщины на королевском лбу появились из-за тяжести иностранной короны; кто-то вспомнит рано пережитую тяжелую утрату. Возможно, и то и другое справедливо, однако главный виновник несчастья – самый мрачный враг человечества: природная, органическая меланхолия. Королева, его супруга, это знала. Мне показалось, что отражение горя мужа тенью лежало на добром лице. Эта дама выглядела мягкой, задумчивой, элегантной. Ее трудно было назвать красивой, так как она ничем не напоминала недавно описанных особ великолепного достоинства и мраморных чувств. Фигура ее хоть и отличалась изяществом, но черты, достаточно изысканные, слишком откровенно напоминали о правящих династиях и королевских родословных, чтобы, безусловно, радовать глаз. В настоящий момент лицо выражало довольство, однако вы не могли не сопоставить его с известными картинами, где подобные черты демонстрировали иное выражение, будь то слабость, чувственность или хитрость. Глаза королевы, однако, принадлежали ей одной, и в них отражался божественный свет доброты, жалости и сочувствия. Она представала не высочайшей особой, а леди – милой, любящей, благородной. Рядом с ней, облокотившись на колени матери, сидел сын – принц Лабаскура и юный герцог Дидонно. В течение вечера я несколько раз видела, как ее величество смотрела на монарха и, заметив мрачную отстраненность мужа, пыталась вернуть его к действительности, обратив внимание на ребенка. Она часто наклонялась к сыну, чтобы расслышать, что он говорит, и тут же передавала слова отцу. Угрюмый король вздрагивал, выслушивал, коротко улыбался и, едва добрый ангел замолкал, тут же снова погружался в меланхолию. Печальное и знаменательное зрелище, не менее полное смысла оттого, что ни аристократия, ни почтенная буржуазия Лабаскура не чувствовали этой особенности. Я не видела в зале ни единого грустного или растроганного лица.

Вместе с королем и королевой в ложу вошли придворные, включая двух-трех иностранных послов, а вслед за ними появились самые знатные из живущих в Виллете чужеземцев. Они-то и завладели алыми диванами. Дамы сели, а большинство мужчин остались стоять. Их черный ряд на втором плане составил контрастный фон для яркого великолепия, однако и само это великолепие не выглядело однородным, а изобиловало цветами и оттенками. Середину занимали матроны в бархате и атласе, в перьях и драгоценностях. Скамейки в первом ряду, по правую руку от ее величества, были предоставлены исключительно девушкам – цветам (возможно, правильнее сказать «бутонам») аристократии Виллета. Здесь вы бы не увидели ни драгоценностей, ни пышных головных уборов, ни бархатных волн, ни шелкового блеска. Девичьим войском командовали чистота, простота и воздушная грация. Скромно причесанные юные головки, изящные юные фигурки. Вот написала «изящные», но это неправда, поскольку некоторые девицы шестнадцати-семнадцати лет от роду сложены даже щедрее полных двадцатипятилетних английских дам. Итак, прекрасные фигуры в белых, бледно-розовых или нежно-голубых туалетах навевали мысли о небесах и ангелах. Парочку этих бело-розовых представительниц человечества я знала. Здесь присутствовали две воспитанницы мадам Бек – мадемуазель Матильда и мадемуазель Анжелика. В последний год обучения обе должны были числиться в выпускном классе, однако умственные способности не позволили им подняться дальше второго отделения. Мне пришлось преподавать юным особам английский язык. Должна признаться, что стоило огромного труда заставить их разумно перевести страницу «Векфильдского священника»[185]185
  «Векфильдский священник» – роман английского писателя Оливера Голдсмита (1728–1774), отличающийся простотой стиля и языка.


[Закрыть]. Кроме того, рядом с одной из красавиц я сидела в столовой, и количество поглощаемой во время второго завтрака еды – домашнего хлеба, масла и компота – вызывало тем большее изумление, что, вставая, она складывала в карманы все, что не смогла съесть. Это правда, истинная правда.

Узнала я и еще одну из волшебных нимф – самую хорошенькую или, во всяком случае, наименее лицемерную и притворно-скромную из всех. Она сидела рядом с дочерью английского пэра – также достойной внимания, хотя и несколько высокомерной молодой особой. Обе входили в свиту британского посла. Моя знакомая обладала легкой гибкой фигурой, вовсе не похожей на статные формы иностранных девиц. Волосы ее не были гладко причесаны в виде ракушки или плотно сидящего атласного чепчика, а струились свободными пышными волнами. Она постоянно щебетала и вообще казалась в высшей степени довольной собой и своим положением. Я не смотрела на доктора Бреттона, поскольку и так знала, что он заметил Джиневру Фэншо: сидел тихо, коротко отвечал на реплики матушки и то и дело глубоко вздыхал. Но почему? Сам же признался, что любит преодолевать сердечные трудности и препятствия, а здесь все соответствовало его вкусу. Возлюбленная сияла в высших сферах, добраться до нее он не мог, и даже единственный мимолетный взгляд казался сокровищем. Я с интересом наблюдала, желая узнать, осчастливит ли Джиневра верного поклонника. Наши кресла располагались неподалеку от алых скамеек, так что столь быстрые и зоркие глаза, как у мисс Фэншо, не могли не заметить знакомых лиц, и действительно скоро взгляд остановился на нас – по крайней мере, на докторе и миссис Бреттон. Я старалась держаться за их спинами, не желая быть немедленно узнанной. Джиневра прямо посмотрела на доктора Джона, потом перевела лорнет на его матушку, а уже через пару минут опять о чем-то весело болтала с соседкой. Вскоре началось представление, и вообще внимание было привлечено к сцене.

Нет необходимости рассказывать о концерте: читателю вряд ли интересно читать о моих музыкальных впечатлениях, тем более что впечатления эти окрашены крайним невежеством. Молодые леди из консерватории, пребывая в полуобморочном состоянии, дрожащими руками сыграли на двух роялях что-то громкое. Во время исполнения месье Жозеф Эммануэль стоял рядом, чтобы ободрить их, придать уверенности, но, поскольку не обладал тактом и авторитетом родственника, который в подобных обстоятельствах непременно внушил бы ученицам храбрость и самообладание, мало что мог изменить. Месье Поль на его месте поместил бы истеричных дебютанток меж двух огней: страхом перед публикой и страхом перед самим собой – и вдохнул бы в них мужество отчаяния, сделав второй страх несравнимо сильнее. Месье Жозеф этого сделать не смог.

После белых муслиновых пианисток на сцену вышла красивая взрослая серьезная дама в белом атласе и начала петь. Ее исполнение заинтересовало меня, как всегда увлекали уловки фокусника: захотелось понять, как она это делает, заставляет голос подниматься, опускаться и совершать чудесные прыжки, – но не тронуло. Простая шотландская мелодия, сыгранная грубым менестрелем, трогает душу намного глубже.

Затем появился джентльмен. Изогнувшись в направлении королевской четы, то и дело прикладывая к груди руку в белой перчатке, он отчаянно воззвал к некой fausse Isabelle[186]186
  Неверной Изабели (фр.).


[Закрыть]. Казалось, певец особенно старался заслужить симпатию королевы; однако, если я не ошибаюсь, ее величество слушала скорее с вежливым вниманием, чем с искренним интересом. Состояние ума этого джентльмена казалось поистине душераздирающим, и я обрадовалась, когда он закончил демонстрировать свое беспомощное смятение.

Больше всего меня воодушевило выступление хора, в состав которого вошли представители лучших провинциальных музыкальных сообществ: самые настоящие жители Лабаскура с фигурами в форме бочек. Эти достойные люди пели прямо, без обиняков, и их усилия увенчались по крайней мере одним успешным результатом: уши слушателей уловили в исполнении недюжинную силу.

На протяжении всего концерта – будь то во время робких инструментальных дуэтов, тщеславных вокальных соло или звучных, наделенных медными легкими хоров – мое внимание уделяло сцене только одно ухо и один глаз, поскольку второй член каждой пары постоянно находился в распоряжении доктора Бреттона. Я не могла ни забыть о нем, ни перестать спрашивать себя, что он чувствует, о чем думает, интересно ли ему. Наконец он заговорил, осведомившись своим обычным жизнерадостным тоном:

– Как вам все это нравится, Люси? Сидите так тихо, даже не шевелитесь.

– Очень интересно: не только музыка, но и все вокруг, – ответила я.

Он сделал несколько незначительных замечаний, причем с таким нерушимым спокойствием и самообладанием, что я начала сомневаться, видел ли он то, что видела я, и прошептала:

– Здесь мисс Фэншо. Вы заметили ее?

– О да! Как и то, что вы тоже заметили.

– Полагаете, она пришла вместе с миссис Чолмондейли?

– Они явились большой компанией, и Джиневра вместе с ними. А сама миссис Чолмондейли сопровождает некую леди, приближенную королевы. Если бы это не был один из маленьких европейских дворов, в котором формальность больше похожа на фамильярность, а церемонии напоминают воскресные домашние обычаи, все звучало бы грандиозно.

– Похоже, Джиневра вас видела.

– Мне тоже так показалось. После того как вы отвели взгляд, я несколько раз смотрел на нее и имел честь созерцать маленький спектакль.

Я не задала ни одного наводящего вопроса, решив дождаться, пока Грэхем расскажет сам, что вскоре и произошло:

– Мисс Фэншо сидит рядом со знатной молодой особой. Мне уже доводилось видеть леди Сару: ее благородная матушка обращалась ко мне за профессиональной помощью. Это гордая девушка, однако ничуть не высокомерная и не дерзкая. Сомневаюсь, что Джиневра заслужит ее одобрение, насмехаясь над людьми.

– Над какими людьми?

– Всего лишь надо мной и моей матушкой. Что касается меня, то все вполне естественно: нет более легкой мишени, чем молодой доктор из буржуазной среды. Но матушка! Мне еще ни разу не доводилось видеть, чтобы ее высмеивали, и, знаете ли, кривая ухмылка и демонстративно направленный в ее сторону лорнет вызвали у меня крайне неприятное чувство.

– Не думайте об этом, доктор Джон. Право, не стоит. В таком возбуждении, как сегодня, мисс Фэншо готова смеяться даже над скромной, задумчивой королевой или меланхоличным королем. Ею движет не злоба, а неосторожная, неосмотрительная глупость. Для ветреной школьницы ничто не свято.

– Вы забыли, что я не привык видеть мисс Фэншо в образе ветреной школьницы. Разве она не была моим божеством, моим ангелом?

– Хм! В этом и заключалась ваша ошибка.

– Если говорить честно, без ложной напыщенности и слезливого романтизма, полгода назад действительно настал момент, когда она показалась мне божественной. Помните наш разговор о подарках? В обсуждении этой темы я не полностью открылся: горячность, с которой вы ее восприняли, заинтересовала, – и, чтобы позволить вам высказаться как можно полнее, притворился более несведущим, чем был на самом деле. Именно проверка подарками доказала принадлежность мисс Фэншо к числу смертных. И все же красота сохранила силу воздействия: еще каких-то три часа назад я оставался ее рабом, и когда она триумфально прошла мимо, чувства воздали ей должное. Если бы не одна-единственная презрительная усмешка, я и сейчас служил бы своей богине так же верно и преданно. Она могла бы унизить меня: ранив, но не охладив. Целясь в меня, и за десять лет она не достигла бы того, что удалось в одно мгновение, стоило презрительно навести лорнет на матушку.

Он умолк. Никогда еще мне не доводилось видеть в голубых глазах так много огня и так мало солнечного света.

– Люси, – продолжил доктор Джон, – посмотрите на матушку и скажите честно, без смущения и пристрастия, какой видите ее в этот момент.

– Точно такой же, как всегда: английской леди из среднего класса; хотя и торжественно одетой, но привычно свободной от притворства, спокойной и жизнерадостной.

– Точно такой же она кажется и мне, да благословит ее Господь! Доброжелательные готовы смеяться вместе с мамой, и только слабаки способны смеяться над ней. Никто не сможет ее унизить – во всяком случае, пока я рядом, – не вызвав моего… презрения, моего отвращения, моей…

Доктор Джон остановился, и как раз вовремя, ибо разволновался больше, чем того требовал повод. Тогда я еще не знала, что он заметил очередной важный повод для разочарования в мисс Фэншо. Жаркий румянец, трепет ноздрей, презрительный изгиб красиво очерченных губ представили его в новом впечатляющем образе. И все же внезапный порыв страсти человека, по природе обходительного и мягкого, – зрелище не из приятных. Охвативший сильное молодое тело мстительный трепет мне не понравился, и он это заметил:

– Я испугал вас, Люси?

– Не понимаю, в чем причина вашего гнева.

– Вот в чем, – прошептал он мне на ухо. – Выяснилось, что Джиневра не только не чистый ангел, но и помыслы ее совсем не чисты.

– Чепуха! Преувеличиваете! Никакого зла в ней нет.

– Для меня больше чем достаточно: я замечаю то, что вам недоступно. Позвольте развлечься, слегка подразнив матушку. Кажется, она немного заскучала.

Обратившись к миссис Бреттон, Грэхем шутовски прижал руки к груди:

– Мама, умоляю, взбодритесь!

– Джон, веди себя прилично. Неужели нельзя помолчать хотя бы во время исполнения?

Как раз в это время гремел хор, надежно прикрывая любые замечания.

– Все и так прекрасно слышно, мама! Готов поставить мои настоящие запонки против вашей фальшивой броши…

– Фальшивая брошь, Грэхем? Глупый мальчик! Сам знаешь, что это драгоценный камень!

– О, это всего лишь заблуждение. Вас обманули.

– Меня не так легко обмануть, как ты думаешь. Каким образом тебе удалось познакомиться с молодыми леди из королевской свиты? Две из них вот уже полчаса не сводят с тебя глаз.

– Лучше бы вы их не видели.

– Почему же? Потому что одна из них насмешливо направила на меня лорнет? Хорошенькая, но глупая. Неужели ты думаешь, что ее хихиканье хоть как-то повлияет на настроение пожилой леди?

– Это кто здесь пожилая леди? Матушка, вы затмите десяток дам гораздо моложе!

– Успокойся, Джон, а не то упаду в обморок от избытка комплиментов и придется выносить из зала.

Концерт закончился, пришел черед лотереи в пользу бедных, и перерыв стал временем всеобщего отдыха и самого приятного оживления. Белая стайка учениц упорхнула со сцены, сменившись группой деятельных джентльменов, занятых приготовлениями к следующему действу. Среди них – самый деятельный – вновь появился хорошо знакомый, невысокий, но чрезвычайно активный человек, сосредоточивший в себе энергию и подвижность трех рослых мужчин. Как самозабвенно работал месье Поль! Как властно раздавал указания, в то же время собственноручно налегая на всевозможные рычаги! С полдюжины помощников по его команде двигали рояли, однако он считал необходимым добавить к их силе свою собственную. Избыточность его расторопности раздражала и смешила. Неуместная суета казалась мне жалкой. Однако, даже уступая предубеждению и досаде, я не могла не заметить в его действиях и словах доли симпатичной наивности, как не могла пропустить мимо внимания некоторых ярких черт смуглого лица, особенно заметных по контрасту с другими, менее выразительными физиономиями. Я увидела остроту и напряженность взгляда, мощь высокого широкого бледного лба, подвижность гибкого рта. Он не обладал спокойствием силы, однако в полной мере владел ее подвижностью и энергией.

Тем временем весь зал пришел в движение. Многие зрители поднялись с мест и для разнообразия остались стоять; другие прогуливались; все разговаривали и смеялись. В алой ложе царило особое оживление. Длинная туча джентльменов распалась на отдельные части и смешалась с радугой дам. Двое-трое военных подошли к королю и вступили в беседу. Королева покинула кресло и направилась вдоль вереницы молодых леди, которые при ее появлении дружно встали. Я заметила, что для каждой у ее величества нашелся знак симпатии: доброе слово, милостивый взгляд или дружеская улыбка. Двум очаровательным английским девушками – леди Саре и Джиневре Фэншо – она адресовала несколько фраз, а когда отошла, обе – особенно вторая – просияли от радости. Затем к ним подошла стайка дам в окружении джентльменов, среди которых – рядом с Джиневрой – оказался и граф Альфред де Амаль.