Текст книги "Виллет"

– Petite soeur[304]304
  Сестричка (фр.).


[Закрыть], как долго вы помнили бы меня, случись нам расстаться?

– Не могу сказать, месье, потому что не знаю, сколько времени пройдет, прежде чем перестану помнить все земное.

– Доведись мне уехать за моря на два-три года… на пять лет, вы бы обрадовались моему возвращению?

– Месье, я бы не пережила разлуку.

– Pourtant j’ai été pour vous bien dur, bien exigeant[305]305
  Но ведь я отношусь к вам очень строго, очень требовательно (фр.).


[Закрыть].

Я склонилась над книгой, чтобы спрятать слезы, и спросила, почему он так говорит. Он ответил, что больше не будет, и ободрил ласковыми словами, однако странная нежность, с которой профессор Эммануэль обращался ко мне все оставшееся время, вызвала тревогу, показалась чрезмерной и даже скорбной. Лучше бы он оставался резким, эксцентричным, несдержанным – таким, как всегда.

В полдень – ибо, как и ожидалось, день выдался почти по-июньски жарким – пастух собрал своих овечек, увел с пастбища и мягко, но властно направил в сторону дома. Нам предстояло пройти целую лигу (то есть три мили) – так далеко от Виллета располагалась чудесная ферма, где мы завтракали. Все, а особенно младшие, устали от игр. Перспектива долгого пути по пыльной каменистой дороге, под палящим солнцем, многих привела в уныние, однако даже это обстоятельство не ускользнуло от внимания нашего благородного учителя. Выйдя за границы фермы, мы встретили два вместительных экипажа – таких, которые сдаются внаем специально для обслуживания школьных экскурсий, – и уже спустя час месье Поль благополучно доставил подопечных на рю Фоссет. День показался очень приятным, но стал бы великолепным и безупречным, если бы на миг солнце не скрылось за облачком меланхолии.

В тот же вечер горизонт опять омрачился.

На закате я заметила, как месье Эммануэль выходит в сад в сопровождении мадам Бек. Почти час они прогуливались по центральной аллее и серьезно беседовали: он был явно чем-то опечален и встревожен, а она – изумлена, возмущена и пыталась что-то ему доказать.

Весь вечер тема разговора не давала мне покоя, а когда стемнело и мадам Бек вернулась в дом, оставив родственника расхаживать по саду, я сказала себе: «Утром он назвал меня сестричкой. Если бы действительно был братом, как бы хотелось немедленно подойти и спросить, что тяготит душу! Как он стоит, прислонившись спиной к дереву, сложив руки на груди и нахмурившись! Утешение необходимо, причем срочно. Знаю, что мадам не способна утешить, поскольку умеет лишь возражать и убеждать. Так что же дальше?»

Сменив неподвижность на действие, месье Поль быстро и целеустремленно зашагал по саду. Двери холла еще оставались открытыми, и я решила, что он собрался полить апельсиновые деревья в кадках, что иногда делал, однако, войдя во двор, он внезапно свернул в сторону беседки, к двери первого класса, где я и сидела, наблюдая за ним, однако не нашла мужества дождаться приближения. Месье Поль так неожиданно изменил маршрут и сейчас шел так быстро, а выглядел так странно, что, поддавшись трусости, я побледнела, съежилась и, не дожидаясь, пока скрип гравия на дорожке возвестит о его появлении, улетела на крыльях паники.

Я не остановилась до тех пор, пока не нашла убежища в пустой часовне. Притаившись с лихорадочно бьющимся сердцем и безотчетным, смутным предчувствием, услышала, как, нетерпеливо хлопая дверьми, профессор быстро заглянул во все классные комнаты, а потом вошел в притихшую под усыпляющим действием религиозного чтения столовую.

– Où est Mademoiselle Lucie?[306]306
  Где мадемуазель Люси? (фр.)


[Закрыть] – донеслось до моего обостренного от волнения слуха.

И вот в тот самый момент, когда я собралась наконец спуститься и сделать то, чего хотела больше всего на свете: встретиться с ним, – металлический голос Сен-Пьер бойко и фальшиво произнес:

– Elle est au lit[307]307
  Она в кровати (фр.).


[Закрыть].

Раздраженные шаги месье Поля зазвучали в коридоре, где мадам Бек немедленно захватила его в плен, отчитала, увлекла к парадному крыльцу и выпроводила на улицу.

Едва дверь закрылась, меня молнией пронзило изумление перед собственным диким поведением. С самого начала я знала, что он ищет меня, желает увидеть. Но разве сама не хотела встречи? Что же заставило поспешно убежать, скрыться? Что унесло прочь? Ему требовалось сказать что-то важное, причем именно мне, но, стремясь услышать откровение, я сама сделала беседу невозможной. Жаждая выслушать и успокоить, пока откровение и утешение казались недостижимыми, в тот самый момент, когда возможность внезапно представилась, я испугалась, как испугалась бы нацеленного в грудь смертоносного копья.

Моя безумная противоречивость получила достойную награду. Вместо долгожданного душевного комфорта и бескорыстного удовлетворения, которое я смогла бы обрести, сумев подавить панический приступ и две минуты постоять спокойно, пришлось пережить опустошительное темное сомнение и тоскливую неопределенность.

Я достала свои скудные сбережения, выложила на подушку и боролась с бессонницей всю ночь, пересчитывая деньги.

Глава XXXIV
Малевола

В четверг, в свободное время второй половины дня, мадам Бек подозвала меня и спросила, не соглашусь ли выйти в город и исполнить несколько мелких поручений – а именно, кое-что купить для школы.

Не имея определенных планов, я согласилась и, поступив в полное распоряжение начальницы, тут же получила подробный список необходимых для рукоделия шерстяных и шелковых ниток, а также других столь же важных принадлежностей, оделась в соответствии с угрожающе облачной, душной погодой и уже собралась выйти, даже взялась за ручку двери, когда голос мадам вновь призвал в столовую:

– Простите, мисс Люси! Только что вспомнила еще кое о чем – если, конечно, ваша добрая душа не сочтет себя переутомленной.

Я рассыпалась в заверениях в преданности и готовности помочь. Мадам тут же поспешила в маленькую гостиную и вынесла симпатичную милую корзинку, полную прекрасных тепличных фруктов – красивых, спелых и ароматных – в окружении темно-зеленых восковых листьев и бледно-желтых цветов неведомого южного растения.

– Вот, – пояснила мадам Бек. – Это совсем не тяжело и не испортит ваш аккуратный костюм, как простецкая, достойная служанки деталь. Сделайте одолжение: отнесите эту корзинку мадам Вальравен и передайте поздравление с именинами. Она живет в Старом городе, в доме номер три по рю Маж. Боюсь, путь покажется неблизким, однако в вашем распоряжении несколько часов. Если не успеете вернуться к ужину, распоряжусь оставить вашу порцию, а Готон вас так любит, что непременно добавит что-нибудь особенно вкусное, так что голодной не останетесь, моя дорогая мисс. Ах да! Непременно добейтесь встречи с мадам Вальравен и отдайте корзинку лично в руки, чтобы не вышло ошибки. Эта особа довольно привередлива. Adieu! Au revoir![308]308
  Прощайте! До свидания! (фр.)


[Закрыть]

Наконец удалось выйти из дома. Покупки, конечно, заняли некоторое время: выбирать нужные нитки и иголки всегда скучно, – но я исполнила поручение в полном соответствии со списком. Узоры для домашних туфель, шнуры для колокольчиков, матерчатые сумки были выбраны, застежки и кисточки для дамских кошельков приобретены – одним словом, весь tripotage[309]309
  Набор (фр.).


[Закрыть] представлен в наилучшем виде. Оставалось одно: передать фрукты и поздравления.

Перспектива долгого путешествия в недра старинного мрачного Старого города радовала, даже несмотря на то, что вечернее небо над городом напоминало сине-черную крышку с раскаленными докрасна краями.

Сильный ветер всегда пугает, потому что буря требует напряжения сил и немедленного действия, что дается с большим трудом, но внезапный густой снегопад или плотный, темный ливень лишь взывают к смирению, к покорному согласию промокнуть до нитки. Взамен стихия обещает чисто вымытый город, приятный путь по широким свободным улицам. Вечно торопливая столица наполняется восточным очарованием, из Виллета превращается в Фадмор[310]310
  Фадмор – город, который, по библейскому сказанию, построил в пустыне царь Соломон. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Так что пусть льет дождь, пусть низвергаются потоки. Только прежде необходимо избавиться от корзинки с фруктами.

Когда я нашла нужную улицу и нужный дом, часы на колокольне неизвестной церкви (голос Иоанна Крестителя остался слишком далеко) пробили без четверти шесть. Впрочем, улица оказалась вовсе не улицей, а скорее частью площади. Здесь стояла тишина, между широкими серыми плитами пробивалась трава, массивные дома выглядели очень старыми, а за ними, намекая на сады, возвышались деревья. Древний квартал дремал; бизнес давно покинул сонное царство. Но когда-то здесь жили богатые люди, и царило великолепие. Нависавшая над площадью темная церковь представляла собой освященное веками и в давние времена процветающее место поклонения трем волхвам, однако богатство и величие давно расправили свои золоченые крылья и улетели в поисках лучшей доли, оставив родные гнезда на волю бедности, а то и разрушительной заброшенности.

Проходя по площади, на плитах которой уже темнели крупные, размером с пятифранковую монету, дождевые капли, я не заметила иных признаков или свидетельств жизни, кроме старого немощного священника, который проходил мимо, опираясь на посох, словно воплощение ветхости и угасания.

Он появился из того самого дома, куда направлял меня адрес, а когда я остановилась возле только что закрывшейся за ним двери и позвонила, он обернулся и внимательно посмотрел. Должно быть, корзинка с фруктами и общее отсутствие налагаемого возрастом достоинства мешали мне вписаться в окружающее пространство. Действительно, если бы дверь открыла молодая румяная горничная, я бы сочла ее чуждой обстановке, однако, увидев очень старую женщину в древнем крестьянском костюме, в безобразном, хотя и дорогом, чепце с длинными лентами из местного кружева, в полотняной юбке и кофте, в деревянных башмаках, больше похожих на маленькие лодки, чем на обувь, сразу успокоилась и поняла, что гармония не покинула это место.

Впрочем, выражение лица служанки оказалось не таким многообещающим, как наряд. Вряд ли доводилось видеть менее приветливое существо в человеческом облике. На вопрос о мадам Вальравен странная особа не ответила, и, наверное, выхватила бы корзинку с фруктами, если бы не помешал священник, который подошел и проявил внимание к немногословной сцене.

Из-за очевидной глухоты он не сразу понял, что мне приказано встретиться с мадам Вальравен и лично передать фрукты. Наконец факт достиг его сознания, как и то, что долг обязывал неукоснительно исполнить предписание. Обратившись к престарелой служанке не по-французски, а на местном наречии Лабаскура, святой отец убедил ее позволить мне переступить негостеприимный порог и сам проводил наверх, в подобие гостиной, где и оставил в одиночестве.

Просторную комнату украшал великолепный старинный потолок, почти церковные окна пропускали свет сквозь витражи, однако помещение казалось пустынным и в тени надвигавшейся грозы странно темным. В дальнем конце виднелась открытая дверь в меньшую комнату, единственное окно которой было закрыто ставнями. Во мраке удалось рассмотреть лишь некоторые подробности обстановки. Особенно заинтересовала картина на стене, но, к моему изумлению, вскоре исчезла: то ли куда-то провалилась, то ли переместилась в иное пространство, – а на ее месте открылась арка, ведущая в сводчатый коридор с мистической винтовой лестницей. И коридор, и лестница сохраняли холод голого камня, без ковров и краски. Сверху, из невидимой башни, вниз по лестнице начали медленно спускаться звуки: тук-тук, словно стук палки, – потом на ступени упала тень, и в конце концов я увидела фигуру.

Но было ли видение настоящей человеческой фигурой или в проеме арки появилось нечто иное?

Непонятный контур приблизился настолько, что я смогла его рассмотреть и начала понимать, где нахожусь. Не случайно старинная площадь была названа в честь волхвов. Не случайно три высокие башни носили имена волшебных мудрецов мертвого и темного искусства. Здесь царствовала ветхая магия. Чары открыли землю эльфов: похожая на келью комната, исчезающая картина, арка со сводчатым коридором, каменная винтовая лестница – все словно пришло из сказки, – но убедительнее всех театральных подробностей выглядела главная героиня: колдунья Гунегонда, злая волшебница Малевола.

Ростом примерно три фута, она казалась бесформенной. Худые руки лежали одна на другой и сжимали золотой набалдашник похожего на волшебную палочку посоха из слоновой кости. Большое неподвижное лицо располагалось не на плечах, а перед грудью: шея отсутствовала. Я бы сказала, что в чертах этого лица застыло столетие, но еще старше казались глаза: злобные, враждебные, с нависшими седыми бровями и мертвенно-бледными веками. Как придирчиво, как неприязненно они меня рассматривали!

Потустороннее создание было одето в ярко-синее, цвета горечавки, но дополненное атласными зелеными листьями парчовое платье. Плечи покрывала дорогая шаль великолепной отделки: такая большая, что разноцветная бахрома стелилась по полу, – но чудеснее всего выглядели украшения. Длинные серьги излучали поистине драгоценное сияние, которое невозможно ни подделать, ни взять взаймы. На костлявых пальцах сверкали кольца: широкие золотые обручи с пурпурными, зелеными и кроваво-красными камнями. Горбатая, крошечного роста, страдающая старческим слабоумием обитательница необыкновенного дома украсила себя подобно языческой королеве.

– Que me voulez-vous?[311]311
  Что вам от меня нужно? (фр.)


[Закрыть] – проговорила она хрипло, скорее голосом старика, чем старухи. (У нее на подбородке и правда блестела седая борода.)

Я передала корзинку и поздравление с именинами.

– Это все? – осведомилась мадам Вальравен.

– Да, все, – ответила я.

– Стоило вас гонять, – проворчала она. – Возвращайтесь к мадам Бек и скажите, что, если захочу, сама смогу купить себе фрукты, et quant à ses félicitations, je m’en moque![312]312
  А что касается ее поздравлений, то просто смешно! (фр.)


[Закрыть]

С этими словами любезная дама повернулась ко мне спиной.

В этот миг по небу прокатился громовой раскат. Вспышка молнии осветила и гостиную, и будуар. Волшебная сказка продолжилась под аккомпанемент стихии. Попавший в заколдованный замок путник услышал приближение самой настоящей, а не выдуманной, бури.

Что же оставалось думать о мадам Бек? Она поддерживала странное знакомство; посылала поздравления и подарки в неведомое святилище, зловещему нелюдимому существу. Угрюмая Сидония удалилась, трясясь и шатаясь, словно воплощение паралича, стуча костяным посохом по мозаичному полу и бормоча проклятия.

Начался ливень. Небо зловеще опустилось и нависло над городом. Красноватые тучи потемнели и стали черными, а потом внезапно побледнели, словно от ужаса. Несмотря на недавнее хвастливое заверение в покорности дождю, выходить на улицу совсем не хотелось. Вспышки молнии стали частыми и ослепительно-яркими, а гром, казалось, трещит за стеной. Гроза сконцентрировалась непосредственно над Виллетом. Небо над головой то и дело раскалывалось. Потоки воды обрушивались вертикально, а кривые стрелы молний пронзали их насквозь. Красные зигзаги вырывались из черной глубины бездонного котла и переплетались с белыми, как холодный металл, струями.

Покинув неприветливую гостиную мадам Вальравен, я вышла на холодную лестницу, присела на скамейку и решила дождаться, пока буря утихнет. Скоро с галереи донеслись скользящие шаги, опять показался старый священник и заметил:

– Мадемуазель не должна здесь сидеть. Наш благодетель рассердился бы, узнав, что в этом доме так обращаются с незнакомкой.

Он так искренне попросил вернуться в гостиную, что мне не оставалось ничего иного, кроме как согласиться. Маленькая комната, куда он меня привел, выглядела более уютной и обжитой, чем большая. После того как он приоткрыл ставню и впустил немного света, моему взору предстало помещение, больше похожее на часовню, чем на будуар: очень торжественное место, скорее предназначенное для поклонения и воспоминаний, чем для удобной обыденной жизни.

Добрый пастырь сел, словно хотел составить мне компанию, но, вместо того чтобы начать беседу, достал книгу, устремил взгляд на страницу и принялся шептать нечто похожее на молитву или литанию. Молнии освещали лысую голову, но фигура скрывалась в густой тени. Он сидел неподвижно, словно статуя, и, казалось, совсем забыл обо мне, а взгляд поднимал лишь иногда, при особенно яркой вспышке или особенно громком раскате, но даже в эти мгновения проявлял не страх, а возвышенный трепет. Я тоже испытывала благоговение, а вовсе не рабский ужас; способность мыслить и наблюдать оставалась на свободе.

Честно говоря, уже спустя мгновение мне показалось, что священник напоминает того самого отца Силаса, перед которым я однажды преклонила колени в церкви бегинок. Идея оставалась смутной, поскольку исповедник предстал лишь в сумраке и в профиль, и все же определенное сходство присутствовало, да и голос казался знакомым. Пока я наблюдала, он на миг оторвался от чтения, показав, что чувствует внимание. Пришлось переключиться на созерцание комнаты, не лишенной собственного полумистического интереса.

Рядом с крестом из искусно гравированной, пожелтевшей от времени слоновой кости, над темно-красной, снабженной богатым требником и эбонитовыми четками скамеечкой для молитвы висела картина, та самая, которая отодвинулась вместе со стеной и открыла таинственную лестницу. Поначалу я приняла ее за изображение Мадонны, однако, приглядевшись, поняла, что это портрет женщины в монашеском одеянии. Лицо выглядело не столько красивым, сколько милым: бледное, молодое, омраченное горем или болезнью. Повторяю: изображенная на портрете монахиня не поражала ни красотой, ни даже глубиной интеллекта. Привлекательность образа заключалась в хрупкости, пассивности, непротиворечивости нрава. И все же я смотрела долго и не могла отвести глаз.

Старый священник, сначала показавшийся глухим и слабым, все же сохранил способность восприятия в относительном благополучии: погруженный в чтение, ни разу не подняв головы и не взглянув в мою сторону, безошибочно почувствовал предмет острого интереса и медленно, внятно произнес четыре фразы:

– Она была горячо любима. Она посвятила себя Богу. Она умерла молодой. Ее до сих пор помнят и оплакивают.

– Кто помнит? Пожилая леди, мадам Вальравен? – уточнила я, вообразив, что разгадка отчаянной неблагожелательности этой самой леди кроется в неисцелимом горе утраты.

Священник едва заметно улыбнулся и покачал головой:

– Нет-нет. Любовь знатной дамы к детям своих детей велика и горе от их потери живо, но лишь обрученный жених, которому судьба, вера и смерть отказали в блаженстве любви и союза, безутешно скорбит об утрате и до сих пор оплакивает Жюстин Мари.

Я решила, что святой отец совсем не прочь поговорить, и спросила, кто именно потерял и оплакивает Жюстин Мари, а в ответ услышала пространную романтическую историю, красочно рассказанную под аккомпанемент постепенно стихающей грозы. Должна заметить, что сюжет произвел бы еще большее впечатление, если бы оказался менее французским и тягуче-сентиментальным, в духе Руссо, но более безыскусным, однако учтивый священник явно принадлежал к Франции как по рождению, так и по воспитанию (я все больше убеждалась в его сходстве с моим исповедником), и в то же время оставался истинным сыном Рима, ибо, подняв глаза, искоса взглянул на меня острее и проницательнее, чем предполагал облик семидесятилетнего старца. И все же верю, что он был хорошим человеком.

Героем рассказа стал некий бывший ученик, которого теперь священник называл благодетелем. Бледную Жюстин Мари, дочь богатых родителей, он полюбил в то время, когда его собственные жизненные обстоятельства поощряли стремление получить обеспеченную хорошим приданым супругу. Отец ученика – в прошлом преуспевающий банкир – разорился и умер, оставив после себя долги и нищету. Молодому человеку было строго-настрого запрещено думать о Жюстин Мари. Особенно зверствовала старая ведьма – та знатная дама, которую я только что видела: мадам Вальравен. Она противилась браку с яростью, которой внешнее уродство придало демоническую силу. Добрая Жюстин Мари не обладала ни хитростью, чтобы притворяться и скрывать чувства, ни твердостью духа, чтобы сохранять преданность возлюбленному. Она оставила первого соискателя, но отказала и второму, обладавшему более солидным кошельком. Ушла в монастырь и умерла в послушничестве.

Верным сердцем поклонника овладело бесконечное горе, а правда о любви и страдании была передана в такой живой, яркой манере, что тронула даже меня.

Через несколько лет после смерти Жюстин Мари ее дом также потерпел крушение. Отец-ювелир не брезговал игрой на бирже и однажды запутался в рискованной финансовой схеме. Последовало позорное разоблачение, а разорительные штрафы лишили состояния. Несчастный скончался от раскаяния, горя и стыда. Старая горбатая мать и овдовевшая жена остались в нищете и непременно умерли бы от голода и лишений, однако некогда презираемый и все же преданный жених покойной дочери узнал о положении обездоленных дам и с невиданным благородством пришел на помощь. Гордой заносчивости он отомстил великодушной благотворительностью: обеспечил сирот жильем, заботой и дружбой, причем с готовностью и проворством лучшего из сыновей. Мать покойной невесты – в душе добрая женщина – умерла, благословив его, а странная, безбожная, лишенная любви, но сполна наделенная ненавистью бабка, до сих пор жила за счет самоотверженной помощи безукоризненного рыцаря. К ней, жестоко разрушившей его счастье, убившей надежду, обрекшей на вечную скорбь и горькое одиночество, он относился с уважением, как любящий сын к доброй матери. Поселил ее в этом доме, где, продолжил священник со слезами на глазах, приютил и его, своего старого учителя, и Агнес, давнюю служанку своей семьи. Знаю, что на наше содержание и другую благотворительность бескорыстный помощник отдает три четверти своего жалованья и лишь одну четверть оставляет себе на хлеб и самое скромное жилище. В результате он даже лишился возможности жениться: посвятил себя Богу и своей ангельской невесте, словно став священником, как и я.

Прежде чем произнести эти слова, святой отец вытер слезы, на миг поднял глаза и посмотрел на меня в упор. Несмотря на краткость, я уловила взгляд: мгновенная искра пронзила до глубины души, опалила сердце.

Католики – странные создания. Любой из них, с которым вы знакомы не ближе, чем с последним представителем народа инков или с первым императором Китая, знает вас со всеми вашими заботами и считает себя вправе диктовать собственные взгляды, даже если вы считаете разговор случайным, возникшим экспромтом. Он вполне уверен, что вам необходимо явиться в такой-то день в такое-то место при таких-то обстоятельствах, когда, по вашему грубому разумению, все события представляют собой цепь случайных совпадений или следствие высшей необходимости. Мадам Бек внезапно вспомнила о подарке и поздравлении, и я доверчиво отправилась с поручением на площадь Трех Волхвов. В нужный момент старый священник вышел из дома, но вернулся, чтобы замолвить за меня словечко старой служанке, которая ни за что бы не впустила, а потом опять появился на лестнице, привел в эту комнату и с готовностью рассказал о портрете. Все эти мелкие события казались независимыми друг от друга, случайными, похожими на пригоршню рассыпавшихся бусин, однако игла быстрого, всезнающего взгляда иезуита пронзила их и мгновенно нанизала на длинную бечевку. Так разрозненные бусины превратились в четки, похожие на те, что сейчас лежали на скамеечке для молитвы. Но где же скрывалось соединительное звено, где пряталась крошечная пряжка монашеского ожерелья? Я ощущала связь, но пока не могла найти самый важный элемент, определить способ соединения.

Наверное, глубокая задумчивость показалась святому отцу непонятной, а потому подозрительной, и он осторожно вернул меня к действительности.

– Мадемуазель, надеюсь, вам не придется слишком далеко идти по затопленым улицам?

– Больше половины лиги.

– Вы живете на…

– На рю Фоссет.

– Неужели? – обрадовался святой отец. – В пансионате мадам Бек?

– Именно там.

Он хлопнул в ладоши и воскликнул:

– Donc, vous devez connaître mon noble élève, mon Paule![313]313
  Тогда вы должны знать моего благородного ученика, моего Поля! (фр.)


[Закрыть]

– Месье Поля Эммануэля, профессора литературы?

– Верно.

Наступило короткое молчание. Недостающая соединительная пружина внезапно появилась и стала явственно ощутимой; я почувствовала, как она щелкнула, встав на место.

– Значит, вы рассказывали о месье Поле? – наконец спросила я. – Он и есть ваш ученик и благодетель мадам Вальравен?

– Да. Не только ее, но и старой служанки Агнес. Больше того: он был и остается истинным, верным и вечным возлюбленным вознесшейся на небеса невинной девы Жюстин Мари.

– А кто же тогда вы, святой отец? – продолжила я, заранее понимая чрезмерность вопроса, ибо уже предполагала ответ, который услышала.

– Я, дочь моя, отец Силас – тот самый недостойный сын Святой Церкви, которого вы однажды почтили благородным и трогательным доверием, открыв глубину сердца и разума, куда, сказать по правде, я жаждал вложить руководство в единственно истинной вере. Ни на один день не терял вас из виду, ни на один час не ослаблял внимания. Воспитанный в строгой дисциплине Римско-католической церкви, сформированный ее высокой наукой, закаленный ее целительными доктринами, вдохновленный ей одной свойственным усердием, я отчетливо вижу, какой высоты могло бы достичь ваше духовное развитие, какой могла бы стать практическая ценность ясного ума, и ревностно сожалею о доставшейся ереси жертве.

Признание поразило странным сходством: сама я ощущала себя почти в таком же состоянии – воспитанной, сформированной, закаленной, вдохновленной и так далее. «Не в такой степени», – сказала я себе, однако сдержала возражение и промолчала.

– Полагаю, сам месье Поль здесь не живет? – осведомилась я, продолжив тему, более походящую случаю, чем любые дикие, предательские мечты.

– Нет. Приходит иногда, чтобы поклониться своей святой, исповедаться мне и выразить почтение той, кого называет матушкой. Его собственное жилище состоит всего из двух комнат. Он не держит слуг, однако ни за что не допустит, чтобы мадам Вальравен рассталась с теми великолепными украшениями, которые вы видели и которыми она наивно гордится как сокровищами собственной молодости и остатками богатства сына-ювелира.

– Как часто, – пробормотала я, – мне казалось, что месье Эммануэль лишен благородства в мелочах, однако до чего он велик в важных делах!

Признаюсь, что ни акт исповеди, ни поклонение святой не стали для меня свидетельствами величия.

– Сколько лет прошло после смерти этой леди? – спросила я, глядя на Жюстин Мари.

– Двадцать. Она была несколько старше месье Эммануэля, а ему и сейчас едва за сорок.

– Он по-прежнему ее оплакивает?

– Сердце его не утешится, ибо сущность натуры моего Поля заключается в постоянстве.

Слова прозвучали с подчеркнутой значительностью.

Внезапно за окном показалось бледное, водянистое солнце. Дождь еще продолжался, однако буря выплеснула ярость и стихла. Раскаленный небосвод раскрылся и изверг накопившиеся молнии. Дальнейшее промедление грозило возвращением по улицам не только мокрым, но и темным, поэтому я встала, поблагодарила святого отца за гостеприимство и рассказ, получила благосклонный ответ «pax vobiscum»[314]314
  Мир вам (лат.).


[Закрыть], который встретила добродушно, ибо он был добродушно произнесен, однако следующая таинственная фраза: «Дочь моя, вы станете тем, кем станете!» – поставила в тупик.

Мало кто из нас знает наверняка, что его ждет, но вся предшествующая жизнь позволяла надеяться на возможность жить и умереть здравомыслящей протестанткой. Внешняя цветистость и внутренняя пустота «святой церкви» привлекала лишь издали, да и то умеренно. Домой я шла в глубокой задумчивости, размышляя о многом. Что бы ни представлял собой католицизм, среди католиков попадались хорошие люди, и месье Эммануэль казался одним из лучших: не лишенный религиозных предрассудков, испорченный инквизицией и все же наделенный удивительной искренностью веры, религиозной преданностью, самоотречением и безмерным милосердием. Оставалось понять, как Римская церковь через своих агентов распоряжалась таким богатством: лелеяла ради всеобщего блага на радость Господу или же сдавала под проценты и жадно загребала прибыль.

Домой я вернулась в густых сумерках. Готон любезно сохранила ужин, в котором я остро нуждалась, и позвала в маленькую гостиную, куда вскоре явилась мадам Бек с бокалом вина и начала с усмешкой:

– Итак, какой же прием оказала вам мадам Вальравен? Elle est drôlle, n’est pas?[315]315
  Она забавна, не так ли? (фр.)


[Закрыть]

Я подробно рассказала о встрече и дословно передала любезное послание дамы.

– Oh la singulière petite bossue![316]316
  О странная маленькая горбунья! (фр.)


[Закрыть] – рассмеялась мадам Бек. – Et figurez-vous qu’elle me déteste, parcequ’elle me croit amoureuse de mon cousin Paul; ce petit dévot qui n’ose pas bouger, à moins que son confesseur ne lui donne la permission![317]317
  Только представьте, что она меня ненавидит, так как считает, что я влюблена в кузена Поля; этого маленького богомольца, который не отважится выйти из дома без одобрения духовника! (фр.)


[Закрыть] К тому же, даже если бы он захотел жениться на мне или на ком-то еще, все равно не смог бы из-за целой толпы нахлебников: матушки Вальравен, отца Силаса, Агнес и еще каких-то безымянных нищих. Только он способен взвалить на свои плечи непосильный груз, добровольно приняв лишнюю ответственность. Он до сих пор хранит романтические идеи о некой бледнолицей Жюстин Мари – personnage assez niaise à ce que je pense[318]318
  Особе довольно глупой, по моему убеждению (фр.).


[Закрыть], – непочтительно отозвалась мадам Бек. – Дама эта вот уже два десятка лет пребывает ангелом на небесах или еще где-то, и он собирается встретиться с ней свободным от земных пут, pure comme un lis, à ce qu’il dit[319]319
  Чистым, как лилия, по его словам (фр.).


[Закрыть]. О, вы бы долго смеялись, узнав хотя бы половину причуд и выходок месье Поля! Однако я мешаю вам ужинать, дорогая мисс, а ведь вы наверняка проголодались. Ешьте, пейте вино, oubliez les anges, les bossues, et surtout, les professeurs, – et bon soir![320]320
  Забудьте о волхвах, горбуньях, а особенно о профессорах, – и доброго вам вечера! (фр.)


[Закрыть]