Текст книги "Виллет"

Глава XXXII
Первое письмо

Пришла пора рассказать, как обстояли дела у Полины Мэри Хоум де Бассомпьер. На некоторое время мое общение с обитателями роскошного отеля «Креси» прервалось из-за их отсутствия: месье и мисс Бассомпьер посвятили несколько недель путешествию по Франции и жили то в провинции, то в столице.

Как-то теплым днем я гуляла по тихому бульвару, наслаждаясь мягким апрельским солнцем и довольно приятными размышлениями, и вдруг увидела: посреди широкой, ровной липовой аллеи остановились три всадника: джентльмен средних лет, юная леди и молодой красивый мужчина, – словно для того, чтобы обменяться приветствиями. Манеры леди отличались грациозностью, амазонка и аксессуары радовали взгляд элегантностью, а внешность восхищала изысканностью и благородным достоинством. Вглядевшись повнимательнее, я почувствовала, что знаю этих людей, а подойдя поближе, поняла, что не ошиблась: граф Хоум Бассомпьер собственной персоной с дочерью и доктор Бреттон.

Каким воодушевлением светилось лицо Грэхема! Какую глубокую, горячую и в то же время сдержанную радость оно выражало! Сочетание обстоятельств одновременно привлекало и сковывало, возбуждало и подавляло доктора Джона. Жемчужина, которой он восхищался, сама по себе обладала огромной ценностью и безупречной чистотой, однако он не относился к тем легковерным личностям, которые готовы созерцать лишь сокровище, забывая об оправе. Если бы он встретил Полину в таком же расцвете юности, красоты и грации, но пешком, без сопровождения и в простом платье, в образе простой работницы, почти гризетки, то всего лишь счел бы ее хорошенькой, мысленно одобрил приятность черт и легкость движений, но не был бы покорен и завоеван, не попал в сердечную зависимость без ущерба и даже с пользой для собственной мужской чести. Доктор Джон соединил в себе черты человека глубоко светского: собственного удовлетворения ему не хватало; требовалось одобрение общества. Мир должен был восхищаться его поступками, иначе он считал их неудачными и тщетными. Его властительница должна была обладать всеми видимыми достоинствами: печатью благородного происхождения и воспитания, надежностью бережной и авторитетной защиты, а также всеми свойствами, которые диктует Мода, покупает Богатство и одобряет Вкус. Эти условия выдвинул его дух, прежде чем покориться, и здесь они присутствовали в полной мере. В эту минуту гордый, исполненный страсти, но робкий доктор Бреттон признал Полину прекрасной дамой своего сердца, и глаза ее сияли мягкой улыбкой чувства, а не высокомерным сознанием собственного могущества.

В следующее мгновение я поняла, что они прощались. Грэхем промчался мимо меня, едва ощущая землю под копытами своего коня и не замечая ничего вокруг. Как же он был красив сейчас: пылкое осознание цели придало чертам новую энергию.

– Папа, это же Люси! – донесся до меня звонкий девичий голосок. – Люси, дорогая Люси, скорее идите сюда!

Я поспешила подойти. Полина подняла вуаль и наклонилась в седле, чтобы меня поцеловать.

– Собиралась завтра вас навестить, но теперь лучше приглашу к себе!

Она назвала время, и я безропотно согласилась.

Следующим вечером я пришла в «Креси», мы с Полиной закрылись в ее комнате. Во время последней встречи разговор шел о притязаниях Джиневры Фэншо, а сейчас она хотела поделиться впечатлениями от долгого путешествия. Без посторонних Полина рассказывала воодушевленно и подробно, ярко и убедительно, однако благодаря простоте выражения и чистоте мягкого голоса никогда не казалось, что она слишком многословна или очень быстро говорит. Мое внимание вряд ли истощилось бы в ближайшее время, однако она сама захотела сменить тему и скоро закончила рассказ. Причина столь резкого завершения выяснилась не мгновенно: последовало молчание – беспокойное, но не лишенное признаков задумчивости, – наконец Полина повернулась ко мне и застенчиво, умоляюще проговорила:

– Люси…

– Да, я здесь, рядом.

– Кузина Джиневра по-прежнему в школе мадам Бек?

– Да, ваша кузина все еще там. Должно быть, мечтаете о встрече?

– Нет, не очень.

– Хотите пригласить ее провести здесь еще один вечер?

– Нет… Она все еще говорит о замужестве?

– Только не в отношении тех, кто может вас интересовать.

– Это вы о докторе Бреттоне? Вряд ли ее мнение могло измениться, ведь два месяца назад оно было таким определенным.

– Это ничего не значит: вы же видели их отношения.

– В тот вечер определенно ощущалось непонимание. Она выглядит несчастной?

– Ничуть. Позвольте спросить: во время своего отсутствия вы получали известия о Грэхеме или от него самого?

– Папа получил пару писем – полагаю, деловых. Он задумал один проект, который требовал внимания во время нашего отсутствия, и доктор Бреттон с радостью согласился помочь.

– Да. Вчера вы встретили его на бульваре и, должно быть, заметили, что, судя по внешности, о состоянии его здоровья беспокоиться не стоит.

– Папа вполне с вами согласен. Обычно он не слишком наблюдателен, потому что думает о чем-то своем, но, как только доктор Бреттон уехал, сказал: «До чего же приятно видеть энергию и воодушевление этого мальчика!» Да, он назвал доктора Бреттона мальчиком, поскольку до сих пор считает его таковым, так же как меня – девочкой. Папа не обращался ко мне, а так – заметил вслух. Люси…

Опять эта умоляющая интонация… Полина Мэри встала с кресла, подошла и села на низкую скамеечку у моих ног.

Она мне очень нравилась. В этой книге я нечасто отзываюсь о знакомых одобрительно, так что читатель не обвинит меня в предвзятости. Близкое общение и внимательное наблюдение открывали в Полине искренность, душевную тонкость и ум, поэтому я относилась к ней с глубокой симпатией. Поверхностное восхищение могло бы проявиться открыто, мое, однако, оставалось спокойным и незаметным.

– О чем-то хотите спросить? Не бойтесь, говорите.

Зардевшись до корней волос, Полина опустила глаза, но все же сумела выдавить:

– Люси, мне важно ваше мнение… о докторе Бреттоне. Пожалуйста, скажите, если знаете: какова у него репутация и склонности…

– Репутация доктора выше всяческих похвал, и вполне заслуженно.

– А характер? Расскажите об этом – вы ведь хорошо его знаете?

– Очень хорошо.

– Знаете, каков он дома, видели, как относится к матушке. Какой он сын?

– Прекрасный: надежда и утешение матушки, гордость и радость.

Полина держала меня за руку и каждое доброе слово неосознанно сопровождала легким пожатием.

– А чем еще хорош доктор Бреттон?

– Он истинный джентльмен: великодушный и благородный, – его доброта распространяется на всех, независимо от социального статуса или вероисповедания.

– Да, папины друзья говорили о нем то же самое, а еще рассказывали, что бедных пациентов он лечит бесплатно в отличие от своих черствых самовлюбленных коллег.

– И это правда: однажды он разрешил пойти с ним, так что я видела все сама.

Полина подняла глаза, и взгляд ее осветился нежной благодарностью. Она собиралась еще что-то сказать, однако, похоже, усомнилась в уместности продолжения разговора. Уже стемнело, в камине остались лишь красные угли, но мне казалось, что ее это только радовало, поскольку позволяло скрыть смущение.

– Как спокойно и уютно! – заметила я, чтобы ее поддержать.

– Да, наверное: вечер тихий, и никто нас не потревожит – сегодня папа обедает в гостях.

Завладев моей рукой, Полина принялась играть пальцами, то украшая их своими кольцами, то обвивая прекрасными локонами, потом прижала ладонь к горячей щеке, откашлялась, хотя голос и так оставался чистым, как у жаворонка, и произнесла:

– Должно быть, вам кажется странным, что я говорю о докторе Бреттоне, задаю много вопросов, проявляю интерес, но…

– Ничего странного, вполне естественно: он же вам нравится.

– А если так, – продолжила она поспешно, – достаточная ли это причина, чтобы говорить о нем? Наверное, считаете и меня взбалмошной, как кузина Джиневра?

– Если бы я находила в вас хотя бы малейшее сходство с мадемуазель Фэншо, то не сидела бы здесь, наслаждаясь беседой, а давно вскочила бы и прочитала вам длинную скучную лекцию, так что продолжайте.

– Я и собираюсь, – ответила Полина с вызовом. – Что же еще, по-вашему?

Сейчас она напомнила мне маленькую Полли из Бреттона: обидчивую и раздражительную.

– Если бы доктор Джон нравился мне так, что была бы готова умереть от своего чувства, даже это не дало бы права нарушить ваше молчание, Люси Сноу, – горячо возразила Полина. – Вы это знаете, как и то, что стали бы презирать меня, утрать я самообладание и начни ныть.

– Верно, потому что не считаю достойными уважения тех, кто хвастает победами или жалуется на поражения. Но вас, Полина, искренне готова выслушать, так что поведайте все, что считаете нужным, так что прошу вас.

– Вы любите меня, Люси?

– Да, Полина, люблю.

– А я люблю вас. Общение с вами мне всегда доставляло радость, даже в детстве, когда была непослушной, надоедливой девочкой. Мне так нравилось тогда обрушивать на вас свои капризы и прихоти, а сейчас хочется доверять тайны. Так что слушайте, Люси.

Полина прислонилась плечом к моей руке, но не так, как почтенная госпожа Фэншо: без напора и навязчивости.

– Несколько минут назад вы спросили, получали ли мы известия от Грэхема во время путешествия, и я ответила, что пришло два деловых письма для папы. Это правда, но далеко не полная.

– Что-то утаили?

– Схитрила и уклонилась от прямо ответа, а сейчас хочу открыть всю правду. Уже темнеет, и в темноте легче говорить откровенно. Папа часто позволяет мне самой открывать почтовый ящик и отдавать ему корреспонденцию. И вот однажды, примерно три недели назад, среди дюжины писем, адресованных месье Бассомпьеру, оказалось одно, адресованное мисс Бассомпьер. Я сразу его заметила, потому что почерк показался знакомым. Хотела было уже сказать: «Папа, вот еще одно письмо от доктора Бреттона», – однако слово «мисс» лишило дара речи. Я впервые получила письмо от джентльмена. Наверное, надо было сразу показать его папе, попросить открыть и прочитать первым, но я не смогла. Папины идеи относительно меня хорошо известны: он забывает, сколько лет его дочери, и все еще считает школьницей, не осознавая, что остальные видят во мне взрослую, достигшую расцвета девушку, – поэтому со странным смешением чувств – смущения, стыда и неописуемого трепетного ожидания – я отдала папе его двенадцать писем, целое стадо овец, а себе оставила одно-единственное. Во время завтрака оно лежало у меня на коленях и вызывало почему-то странное ощущение двойственности существования: ребенка в глазах дорогого родителя и взрослой – в собственных. Выйдя из-за стола, я поднялась к себе, для безопасности заперла дверь на ключ и принялась изучать свое сокровище, не сразу решившись вскрыть конверт. Хорошо защищенную крепость не возьмешь мгновенным штурмом: она требует длительной осады и хорошо обдуманных действий. Почерк Грэхема похож на него самого, очерчен так же решительно и в то же время мягко, как и печать: чистая, четкая и круглая – вовсе не небрежное пятно воска, а полноценная, прочная, уверенная капля и красивый ясный отпечаток, – а внутри прячутся вовсе не оскорбляющие зрение острые углы неровных букв. Вам известен его автограф?

– Приходилось видеть. Продолжайте.

– Печать показалась слишком красивой, чтобы просто сломать, и я аккуратно вырезала ее ножницами, но читать начала не сразу: искры в бокале так красивы, что захотелось еще немного полюбоваться, прежде чем попробовать напиток. В этот момент внезапно вспомнила, что перед завтраком не помолилась: услышала, что папа спускается немного раньше, чем обычно, и, чтобы не заставлять его ждать, едва одевшись, поспешила в утреннюю комнату, – подумав, что молитву можно немного отложить. Кто-то скажет, что надо было прежде послужить Богу, а уже потом человеку, но не думаю, что это такой уж грех. Внутренний голос заявил, что мною двигало не дочернее чувство, а какое-то другое. Оно-то и заставило помолиться, прежде чем осмелиться прочитать то, что так хотелось прочитать: отказать себе в исполнении желания, чтобы прежде исполнить долг. Такие импульсы владели мной с раннего детства. Я отложила письмо и помолилась, закончив обращение к Господу горячей клятвой: что бы ни случилось, не причинять папе огорчений и, думая о других, не забывать о нем. Стоило лишь подумать о подобной возможности, стало так больно, что я заплакала, но все же почувствовала, что папе все равно придется узнать правду и научиться ее принимать.

Я прочитала письмо. Говорят, что жизнь полна разочарований, но меня таковое не постигло. Сердце мое не просто колотилось, а трепетало, дрожало, словно приникшее к роднику мучимое жаждой существо. Живительный источник оказался щедрым: полноводным и восхитительно чистым. В золотистой его глубине я увидела лишь отражение солнца, но ни соринки, ни мошки, ни травинки, ни чего-либо еще постороннего.

Говорят, кому-то жизнь приносит много боли. Доводилось читать биографии путников, переходивших от страдания к страданию. Надежда летела перед ними слишком быстро, не приближаясь и не задерживаясь настолько, чтобы можно было ее схватить. Пахари сеяли в слезах и не могли убрать урожай в радости, так как колосья уничтожали паразиты или губила буря. Увы! Некоторые из этих страдальцев встречали зиму с пустыми закромами, гибли от голода и нужды во тьме и стуже.

– Была ли их вина, Полина, в том, что они умерли так, как вы говорите?

– Не всегда. Некоторые проявляли старание и даже настойчивость. Я же не настойчива и не очень хороша, однако Господь позволил расти в тепле, уюте и любви: окруженной защитой, заботой, вниманием и лаской дорогого папы, – а теперь… теперь наступает новое счастье: Грэхем любит меня.

Сокровенные слова прозвучали хоть и просто, но так весомо, что мы обе надолго умолкли, но потом я тихо спросила:

– Знает ли об этом ваш отец?

– Грэхем относится к папе с глубоким уважением, но признался, что пока не осмелился заговорить на эту тему, решив, что сначала должен убедиться в собственной состоятельности: прежде чем предпринимать определенные шаги, счел необходимым узнать, как отношусь к нему я.

– И что же вы ответили?

– Ответила коротко, но отказом не оскорбила, и все же едва не дрожала от страха, что ответ получится слишком сердечным: Грэхем так привередлив. Переписывала трижды, всякий раз сдерживая пыл и оттачивая слог, пока наконец не довела письмо до состояния немного приправленной сахаром льдины. Только тогда отважилась запечатать и отправить.

– Великолепно, Полина! Интуиция вас не обманула: вы понимаете доктора Бреттона.

– Но меня терзает вопрос: что же делать с папой?

– Не делайте ничего: просто ждите, – но не продолжайте переписку до тех пор, пока не получите одобрение месье Бассомпьера.

– А это возможно?

– Время покажет. Ждите.

– Доктор Бреттон прислал еще одно письмо: поблагодарил за спокойный лаконичный ответ, – но я опередила ваш совет и сообщила, что, хотя чувства мои остаются прежними, без папиного позволения продолжать переписку не могу.

– Вы поступили именно так, как следовало. Доктор Бреттон сумеет оценить благородное достоинство вашего поведения; оно усилит и его гордость за вас, и его любовь – если такое возможно. Поверьте, Полина: тот свежий, нежный иней, который окружает чистое пламя, – бесценный дар природы.

– Как видите, я чувствую характер Грэхема и понимаю, что никакая деликатность не может оказаться для него чрезмерно изысканной.

– Вы доказали, что, безусловно, его понимаете. Но даже если бы доктор Бреттон ожидал иного, более открытого и смелого приема, вы бы все равно отнеслись к отцу искренне, честно и нежно.

– Люси, до чего же хочется все время поступать только так! О как трудно будет пробудить папу ото сна и объяснить, что я уже не ребенок!

– Не спешите, Полина. Доверьтесь времени и своей доброй судьбе. Я тоже заметила ее благосклонность. Не сомневайтесь: она великодушно создаст условия и безошибочно назначит час. Да, я думала о вашей жизни – точно так же, как думали о ней вы, – и находила сравнения, подобные тем, о которых вы упомянули. Будущее неизвестно, но прошлое выглядит благосклонным.

Ребенком вы внушали мне страх своей необыкновенной хрупкостью. Трудно было представить существо более уязвимое. В пренебрежении и грубости ни ваша внешность, ни сущность не расцвели бы до нынешней полноты. Боль, страх, борьба исказили бы черты лица, нарушили их гармонию, растерзали нервы до состояния привычного раздражения. Вы утратили бы здоровье и жизнерадостность, грацию и прелесть. Провидение защитило и выпестовало вас не только ради собственного блага, но и ради блага Грэхема. Он тоже родился под счастливой звездой: для проявления лучших качеств его натуры необходима такая подруга, как вы. И вот вы готовы и должны соединиться. Я поняла это в тот самый вечер, когда увидела вас рядом в Террасе. Во всем, что касается будущего союза, мне видится план, обещание, гармония. Не думаю, что солнечная молодость обоих предвещает великие бури. Уверена, что свыше предписано, чтобы вы жили вместе в любви и гармонии: не как ангелы, а как избранные смертные, которым выпало редкое счастье. Некоторые жизни получают благословение: такова воля Господа, подкрепленная свидетельством рая, – другие же с самого начала следуют иным путем. Путники встречают капризную, ветреную, суровую погоду, уступают буре, слабеют и сдаются на милость ранней зимней ночи. Ничто на свете не свершается без Высшей воли. Точно знаю, что среди бесконечных трудов Небесного Отца где-то кроется секрет конечной справедливости судьбы. Знаю, что его сокровища таят доказательство и обещание милости.

Глава XXXIII
Месье Поль исполняет обещание

Все мы – двадцать пансионерок и четыре учительницы – получили приказ первого мая проснуться в пять утра, к шести собраться и явиться под команду профессора Эммануэля, которому предстояло возглавить наш исход из Виллета, ибо именно в этот день он решил исполнить обещание и организовать для нас сельский завтрак. Как, возможно, помнит читатель, поначалу, когда экскурсия только возникла в планах, я не удостоилась приглашения, скорее наоборот, однако, вскользь упомянув о данном обстоятельстве, ощутила столь крепкое прикосновение к уху, что не осмелилась создавать дальнейшие трудности.

«Je vous conseille de vous faire prier»[293]293
  Советую не упрямиться (фр.).


[Закрыть], – заявил месье Поль, властно угрожая другому уху. Одного комплимента в духе Наполеона оказалось достаточно, чтобы я приняла решение присоединиться к компании.

Утро выдалось по-летнему спокойным, с пением птиц в саду и предвещавшей жару легкой росой. Мы дружно решили, что день будет чудесным, с удовольствием убрали теплую одежду и нарядились так, как требовала солнечная погода. Чистое свежее ситцевое платье и легкая соломенная шляпа, сшитые и украшенные так, как это умеют только французские мастерицы, соединяя простоту с изяществом, стали этим ясным утром законодателями моды. Никто не явился в выцветшем шелке, никто не надел что-то старое и надоевшее.

Ровно в шесть весело прозвенел колокольчик. Мы спустились по лестнице, миновали холл, прошли по коридору и оказались в вестибюле. Здесь уже стоял профессор, но не в обычном устрашающем пальто и суровой феске, а в свободной подпоясанной блузе и жизнерадостной соломенной шляпе. Он любезно пожелал всем доброго утра, мы же ответили благодарными улыбками, по команде парами построились в колонну и отправились в путь.

Улицы еще оставались тихими, а бульвары – свежими и мирными, словно поля. Думаю, все были счастливы, ибо предводитель обладал особым умением дарить счастье – так же как, находясь в противоположном настроении, умел внушать трепет и страх.

Месье Поль не выступал во главе колонны и не замыкал процессию, а свободно двигался вдоль линии, замечая каждую, беседуя с теми, кому благоволил, и даже не обходя вниманием тех, кого не любил. Я оказалась в паре с мисс Фэншо и сразу ощутила тяжесть далеко не худенькой руки этого ангельского создания. Джиневра была дама упитанная, и могу заверить читателя, что выдержать груз ее прелестей оказалось нелегко. Сколько раз в течение этого дня я желала, чтобы очарование заключалось в более скромной оболочке! По определенной причине стараясь избегать высочайшего расположения и пыталась извлечь пользу из приятного соседства, я то и дело, заслышав шаги месье Поля, переходила налево или направо, в зависимости от того, с какой стороны был он, чтобы красавица оказывалась между нами. Тайный мотив для маневра заключался в новом розовом платье. В обществе месье Поля я чувствовала себя примерно так же, как в красной шали на лугу, где пасется бык.

Некоторое время система перемещений и манипуляций черным шелковым шарфом оправдывала себя, однако вскоре месье Поль заметил, что, с какой бы стороны ни подошел, всегда оказывался рядом с мисс Фэншо. Его отношения с Джиневрой никогда не складывались настолько гладко, чтобы при звуке ее английского акцента нежная душа франкофона не испытывала мучительных терзаний. Их характеры и склонности не совпадали ни в одной точке: при каждом малейшем контакте возникало жесткое трение. Профессор считал ученицу пустой и манерной, она же обвиняла его в грубости, нетерпимости и упрямстве.

Наконец, получив все тот же нежеланный результат в шестой раз, месье Поль вытянул шею, поймал мой взгляд и нетерпеливо призвал к ответу:

– Qu’est-ce que c’est? Vous me jouez des tours?[294]294
  Что это такое? Издеваетесь надо мной? (фр.)


[Закрыть]

Однако не успели слова слететь с губ, как с обычной проницательностью он уловил суть происходящего: напрасно я расправляла бахрому и выставляла конец черного шарфа – и прорычал:

– A-a-a! C’est la robe rose![295]295
  А-а-а! Розовое платье! (фр.)


[Закрыть]

Этот возглас подействовал на меня так же, как если бы я услышала внезапный рев короля пастбища, поэтому поспешила оправдаться:

– Это всего лишь ситец: очень дешевый, к тому же практичный.

– Et Mademoiselle Lucie est coquette comme dix Parisiennes[296]296
  Мадемуазель Люси кокетлива, как десяток парижанок (фр.).


[Закрыть], – возразил месье Поль. – A-t-on jamais vu une Anglaise pareille. Regarder plutôt son chapeau, et ses gants, et ses brodequins![297]297
  Никогда не встречал подобной англичанки. Что за шляпа, что за перчатки, что за ботинки! (фр.)


[Закрыть]

Все эти предметы гардероба были точно такими же, как у других обитательниц дома на рю Фоссет: ничуть не лучше, если не хуже, – но месье уже попал в колею, и теперь мне предстояло выслушать достойную проповедь. Однако она миновала так же мягко, как порой летним днем прекращается гроза. Молния сверкнула всего лишь раз в виде добродушной усмешки, а потом месье заметил:

– Courage! à vrai dir je ne suis pas fâché, peut-être même suis je content qu’on s’est fait si belle pour ma petite fête[298]298
  Смелее! Честно говоря, я совсем не сержусь, а может быть, даже доволен, что ради моего праздника все одеваются так красиво (фр.).


[Закрыть].

– Mais ma robe n’est pas belle, Monsieur – elle n’est que propre[299]299
  Но мое платье нельзя назвать красивым, месье, – разве что приличным (фр.).


[Закрыть].

– J’aime la propreté[300]300
  Люблю приличие (фр.).


[Закрыть], – ответил профессор.

Иными словами, он не разгневался. В это благоприятное утро возобладало солнце добродушия, подавив надвигавшиеся тучи, прежде чем им удалось затмить сияющий диск.

Мы уже были за городом: в тех местах, которые здесь называли «les bois et les petits sentiers»[301]301
  Лес и узкие тропинки (фр.).


[Закрыть]. Уже спустя месяц эти деревья и дорожки предоставили бы сомнительное, пыльное уединение, однако сейчас, в майской зелени и утренней свежести, выглядели весьма привлекательно.

Мы дошли до колодца, заключенного, как это принято в Лабаскуре, в аккуратное кольцо лип. Здесь военачальник объявил привал. Нам было приказано сесть на зеленый холм. Месье устроился в центре и призвал всех к себе. Те, в ком симпатия к нему победила страх, подошли ближе – главным образом малышки; те, кто боялся больше, чем любил, остались поодаль; те же, кто почувствовал особую пикантность в окрашенных преданностью остатках страха, сохранили самую значительную дистанцию.

Профессор начал рассказывать, что делал просто замечательно: в той манере, которая нравится детям и вызывает зависть у ученых мужей, – простой в своей силе и сильной в своей простоте. Коротенькая история изобиловала волшебными подробностями, искрами нежного чувства и оттенками красочного описания, которые запали мне в душу и не померкли со временем. Месье Поль нарисовал сумеречную картину – я до сих пор ясно ее представляю, – которой никогда не создавала кисть художника.

Мне уже приходилось откровенно признаваться в отсутствии дара импровизации. Возможно, именно сознание собственной ущербности заставляло восхищаться теми, кто обладал редким – и оттого особенно ценным – талантом. Месье Эммануэль не был создан для писательского труда, однако щедро, с бездумной расточительностью делился таким богатством ума и фантазии, какое редко встретишь в книгах. Его рассказы стали моей библиотекой, и когда зал открывался, я входила туда с тихим восторгом. Интеллектуальная ограниченность не позволяла прочесть все сокровища: большинство напечатанных и переплетенных томов утомляли и мозг, и глаза, – однако кладовая мысли действовала благотворно, словно целительный бальзам: когда ее сокровища открывались, внутреннее зрение очищалось и усиливалось. Я часто представляла, с какой радостью тот, кто полюбил бы неистового профессора больше, чем себя, собрал бы и сохранил безрассудно брошенные на холодный ветер небес пригоршни золотой пыли.

Закончив рассказ, месье Поль подошел к небольшому пригорку, где сидели мы с Джиневрой, но на расстоянии друг от друга, и с обычной бесцеремонностью потребовал оценки (ему никогда не хватало терпения дождаться добровольной похвалы).

– Вам было интересно?

В своей привычной сдержанной манере я ответила коротко:

– Да.

– Это было хорошо?

– Очень хорошо.

– И все же я не смог это записать.

– Но почему же, месье?

– Ненавижу механический труд: сидеть неподвижно, склонившись над листом бумаги, – но с удовольствием продиктовал бы текст личной секретарше. Согласится ли мадемуазель Люси записать мой рассказ, если попрошу?

– Но месье слишком порывист: непременно будет торопить и сердиться, если перо не поспеет за его губами.

– Давайте как-нибудь попробуем и посмотрим, каким чудовищем я способен стать в подобных обстоятельствах. Однако сейчас речь не о диктовке. Вы нужны мне для другой работы. Видите вон тот сельский дом?

– В окружении деревьев? Да.

– Там нам предстоит позавтракать. Добрая фермерша сварит в котле кофе с молоком, а тем временем вам с пятью помощницами, которых я назначу, предстоит намазать маслом полсотни булочек.

Снова построив нас в колонну, он возглавил атаку на ферму, которая, увидев девичье войско, капитулировала без сопротивления.

Получив чистые ножи и тарелки, а также свежее масло, полдюжины избранных профессором счастливиц принялись под его руководством готовить к завтраку целую корзину булочек, специально для нас заранее доставленных на ферму пекарем. Кофе и шоколад уже ждали на плите. Сливки и свежие яйца дополняли угощение. Неизменно щедрый месье вознамерился потребовать ветчину и конфитюр, однако самые сознательные из нас заявили, что это стало бы безрассудной тратой провизии. Он осудил экономность, назвав нас des ménagères avares[302]302
  Скупыми хозяйками (фр.).


[Закрыть], однако мы позволили ему говорить что душе угодно, по-своему распорядившись продуктами.

Каким довольным, каким счастливым месье Поль стоял на сельской кухне и наблюдал за нашей работой! Ему доставляло удовольствие видеть вокруг себя радость и веселье, чувствовать движение, воодушевление, энергию, изобилие. Мы спросили, где он желает сесть, и профессор ответил, что он наш раб, а мы – его властительницы, и сами это знаем, а посему не осмелится выбрать место без нашего соизволения. Тогда мы поставили во главе длинного стола огромное хозяйское кресло и усадили в него счастливого «раба».

Несмотря на безумные страсти и безжалостные ураганы, в минуты миролюбия и великодушия мы очень любили месье Эммануэля, а сейчас настала именно такая минута. Дело в том, что даже в самом страшном гневе бушевали лишь его нервы, а характер был вполне покладистый. Стоило его успокоить, понять, приласкать, и грозный тигр превращался в кроткого ягненка, неспособного обидеть и мухи. Лишь для глупых, черствых, испорченных он представлял некую – не слишком, впрочем, серьезную – опасность.

Отдавая дань религиозному обряду, перед завтраком месье Поль призвал младших девочек произнести слова молитвы, и сам перекрестился истово, как женщина. Мне еще ни разу не доводилось видеть, как он отдает дань Господу, а сейчас это произошло так искренне и просто, с такой детской верой, что, наблюдая, я не смогла сдержать улыбку умиления. Месье Поль заметил одобрение, раскрыл дружественную ладонь и проговорил:

– Donnez-moi la main![303]303
  Дайте руку! (фр.)


[Закрыть] Вижу, мы поклоняемся одному Богу и в одном расположении духа, хотя посредством разных церемоний.

Большинство ученых собратьев месье Поля отличались свободомыслием, неверием и атеизмом, и жизнь их не выдержала бы пристального критического наблюдения, однако сам профессор напоминал средневекового рыцаря, по-своему религиозного, с безукоризненной репутацией. Рядом с ним и невинное дитя, и юная девушка оставались в полной безопасности. Он обладал живыми страстями, острыми чувствами, однако безукоризненная порядочность и безыскусная набожность обладали высшей властью и умели усыпить львов.

Завтрак проходил в задушевном веселье, но далеко не стихийном: настроение создавал сам месье Поль – вел, сдерживал и развивал застольную беседу. Общительный характер проявлялся во всей привлекательности и незамутненной чистоте. В окружении детей и женщин ничто его не раздражало и не сердило. Он мог в полной мере проявить свою натуру, и натура эта выглядела приятной.

После завтрака вся компания отправилась на луг, чтобы поиграть и порезвиться, и несколько человек остались в доме с намерением помочь хозяйке прибраться. Конечно, я оказалась в их числе, но месье Поль предложил посидеть под деревом, откуда можно было наблюдать за вольным выгоном молодой стаи и почитать вслух, пока он будет курить сигару. Мэтр устроился на грубо сколоченной скамейке, а я села на землю и принялась за предложенную книгу (карманное издание Корнеля, которого я не любила, а он обожал, поскольку видел в тексте неведомые мне достоинства). Месье Эммануэль слушал с очаровательным спокойствием, особенно впечатляющим по сравнению с обычной вспыльчивостью. Глубочайшее счастье наполнило голубые глаза и разгладило широкий лоб. Я тоже испытывала счастье от чудесного дня, но еще большее от его присутствия и высшее – от его доброты.

Спустя некоторое время месье Поль спросил, не желаю ли я побегать вместе со всеми, вместо того чтобы сидеть рядом с ним. Я ответила, что мне больше нравится это времяпрепровождение. Он спросил, смогла бы я довольствоваться таким братом, как он, и я искренне ответила, что была бы только рада. Потом он поинтересовался, опечалилась бы я, если бы он покинул Виллет и уехал в дальние края. Я выронила томик Корнеля и ничего не ответила, тогда он спросил: