Текст книги "Виллет"

Глава XXXI
Дриада

Приближалась весна, потеплело, и резкая перемена погоды вызвала у меня, как и у многих других, временный упадок сил. Даже небольшое напряжение порождало усталость, а дневная вялость сменялась ночной бессонницей.

Как-то в воскресенье, после того как прошла полторы мили до протестантской церкви, я вернулась настолько уставшей, что спряталась в любимом убежище – в первом классе, – села за стол и с радостью склонила голову на руки. До слуха моего доносилось мирное гудение пчел в беседке. Сквозь стеклянную дверь и нежную весеннюю листву было хорошо видно, как мадам Бек гуляет по центральной аллее сада в веселой компании друзей, приглашенных на обед после утренней мессы. Фруктовые деревья осеняли их чистыми и теплыми, как горный снег на рассвете, цветами.

Мое внимание привлекла красивая девушка, которую я уже замечала среди гостей мадам Бек. Поговаривали, что она доводилась месье Эммануэлю крестной дочерью: будто бы когда-то профессора связывали особые отношения с ее матушкой, или тетушкой, или какой-то другой родственницей. Сегодня месье Поль не участвовал в воскресной прогулке, однако прежде мне уже доводилось видеть девушку с ним рядом. Насколько позволяло судить стороннее наблюдение, она относилась к профессору с легкой искренней симпатией – именно так, как и должна подопечная относиться к опекуну: подбегала, брала под руку и весело увлекала за собой. Однажды, когда она поступила таким образом, меня поразило странное чувство, похожее на неприятное подозрение. Тогда я не пожелала ни задуматься, ни проанализировать впечатление. Глядя на мадемуазель Совер и наблюдая, как мелькает среди ветвей ее яркое шелковое платье (она всегда была прекрасно одета, так как, по слухам, обладала огромным богатством), я поддалась очарованию дневной неги, щебета птиц, жужжания пчел, смежила веки и незаметно уснула.

Два часа пролетели тихо и незаметно. Когда я проснулась, солнце уже спряталось за высокими домами, сад и комната погрузились в полумрак, пчелы улетели домой, а цветы начали закрываться. Веселая компания исчезла, и все аллеи опустели.

Открыв глаза, я ощутила себя свежей и отдохнувшей. Мне не было холодно, как следовало ожидать после двухчасового сидения, щека и руки не затекли от жесткой поверхности стола. Впрочем, ничего удивительного: вместо голого дерева под руками сейчас я обнаружила мягкую, аккуратно свернутую шаль, а плечи и спину согревала вторая шаль (обе явно взяли в коридоре, где хранились такие вещи).

Кто это позаботился обо мне? Учительница? Ученица? Никто, кроме мадемуазель Сен-Пьер, не питал ко мне неприязни, но чтобы проявить столь нежное душевное благородство… Кто из обитательниц дома обладал поступью столь легкой, а рукой столь бережной, что во сне я не услышала и не почувствовала, как она ко мне приблизилась?

Джиневра Фэншо? Нет, это блестящее юное создание вовсе не отличалось нежностью, а если бы взялось ухаживать, то, скорее всего, сбросило бы меня со стула. В результате глубокого раздумья я пришла к выводу, что забота – дело рук самой мадам Бек. Скорее всего, директриса вошла в класс, увидела меня спящей и подумала, что могу простудиться. Все ясно: считает меня полезным приспособлением, отвечающим своему назначению, а потому не хочет подвергать напрасному риску. Успокоенная найденным объяснением, я решила прогуляться: свежий, но не холодный вечер манил в сад, – и, открыв стеклянную дверь, вышла в беседку, а оттуда направилась в свою любимую аллею.

В темноте и даже в сумерках вряд ли осмелилась бы на отважный поступок, так как еще не забыла пережитую несколько месяцев назад странную иллюзию призрака (если встреча действительно была иллюзией), но лучи заходящего солнца еще золотили серый шпиль церкви Иоанна Крестителя, и не все птицы утихли в скрытых в зарослях кустов и плюща гнездах. Прогуливаясь по аллее, я погрузилась в те же раздумья, которые владели мной в ту ночь, когда навеки затаился в земле сосуд с драгоценными письмами. Попыталась представить, как пойду по дороге жизни, как сделаю еще один шаг к независимому существованию. Подобное направление мысли, в последнее время слегка подзабытое, не было окончательно заброшено. Всякий раз, когда единственный в мире взгляд отворачивался, а лицо темнело от несправедливости и равнодушия, я сразу обращалась за утешением к мыслям о собственном одиноком пути, так что мало-помалу выработала некий план.

«В экономном Виллете жить дешевле, – сказала я себе. – Люди здесь куда благоразумнее, чем в старой доброй Англии: намного меньше беспокоятся о внешности, не стараются пустить пыль в глаза. Никто не стыдится своих экономности и бережливости, если в них есть необходимость. Жилье здесь тоже может быть не очень дорогое. Когда накоплю тысячу франков, сниму квартиру с одной большой комнатой и двумя-тремя маленькими. Большую отведу под класс: поставлю несколько столов, скамеек, черную доску с губкой и мелом, учительский подиум со столом и стулом. Начну с приходящих учениц и постепенно создам собственную школу. Мадам Бек, судя по ее собственным рассказам, начинала почти так же. А сейчас? Прекрасный особняк с садом принадлежит ей и куплен на ее деньги. Она обеспечила себе безбедную старость и создала процветающее заведение, которое со временем передаст детям.

Мужайся, Люси Сноу! Самоотречение, скромность в потребностях и упорный труд приведут к цели. Не пытайся сетовать на то, что цель слишком эгоистична, мелка и скучна. Добивайся независимости, пока не получишь желанный приз, а вместе с ним право поднять голову. Но неужели не будет в жизни ничего другого: ни настоящего дома, ни ценности большей, чем ты сама, способной рождать нежность и преданность? Ничего такого, что позволило бы сбросить груз эгоизма и с радостью принять благородный труд и жизнь ради кого-то? Полагаю, Люси Сноу, сфера твоего существования не достигнет безупречности полнолуния. С тебя достаточно и фазы серпа. Очень хорошо. Множество тебе подобных находятся не в лучшей ситуации. Огромное количество мужчин и еще больше женщин ограничивают свою жизнь условиями отречения и нужды. Так почему же ты должна оказаться среди привилегированного меньшинства? Верь, что даже самую суровую участь освещают лучи надежды и солнца. Верь, что эта жизнь не предел. Не начало и не конец. Верь, трепещи и плачь».

Итак, вопрос решен окончательно. Надо время от времени смело проверять счета собственной судьбы и честно их оплачивать. Напрасно обманывает себя тот, кто пытается выдать желаемое за действительное и заносит в графу «счастье» то, что на самом деле приносит горе. Назови боль болью, а отчаяние отчаянием. Запиши и то и другое ровными буквами, твердым почерком: так полнее заплатишь долги. Попробуй обмануть: напиши «привилегия» там, где должна числиться «боль», и сразу узнаешь, допустит ли могучий кредитор мошенничество и примет ли фальшивую монету. Предложи самому сильному и самому мрачному из всех Божьих ангелов воду вместо желанной крови. Примет ли он чашу? Нет, даже целое светлое море не сойдет за единственную алую каплю. Я оплатила другой счет.

Остановившись перед Мафусаилом – гигантом и патриархом сада, прислонившись лбом к узловатому стволу и поставив ногу на маленький надгробный камень у корней, я вспомнила похороненное здесь чувство, вспомнила доктора Джона, свою горячую преданность, веру в его совершенство, поклонение безгрешной доброте. Что случилось со странной, неравноценной дружбой – наполовину мраморной, наполовину живой, лишь с одной стороны искренней, а с другой, скорее всего, ироничной?

Умерло ли это чувство? Не знаю. Но было похоронено. Иногда могила казалась преждевременной, словно сквозь щели гроба пробивались живые золотистые волосы.

Не поспешила ли я? Вопрос этот с жестокой остротой вставал всякий раз, когда удавалось случайно поговорить с доктором Джоном. Он по-прежнему смотрел так ласково, так тепло сжимал ладонь, так нежно выговаривал мое имя. Ни один человек на свете не умел произнести «Люси» так же красиво, как Грэхем Бреттон, но я вовремя поняла, что добродушие, сердечность, романтика ни в малейшей степени мне не принадлежали, оставаясь частью его натуры. Это был мед его характера, бальзам щедрой души, который он источал так же свободно, как спелый фрукт награждает сладким нектаром надоедливую пчелу. Доктор Джон распространял вокруг себя обаяние, как цветы – аромат. Разве персик любит пчелу или птицу, которую кормит? Разве роза эглантерия влюблена в воздух?

Доброй ночи, доктор Джон. Вы добры и прекрасны, но мне не принадлежите. Доброй ночи. Да благословит вас Господь!

На этом я завершила размышления, но пожелание доброй ночи неосторожно сорвалось с губ: я услышала их звучание и сразу, совсем близко, уловила эхо.

– Доброй ночи, мадемуазель. Точнее, доброго вечера: солнце едва зашло. Надеюсь, хорошо спали?

Я вздрогнула, но тут же успокоилась, узнав и голос, и говорившего.

– Спала, месье? Но когда? Где?

– Похоже, вы перепутали день с ночью, а стол с подушкой. Довольно неуютное спальное место, не так ли?

– Кто-то сделал его вполне приемлемым. Как я теперь понимаю, это невидимое, щедрое на дары существо, которое навещает стол, вспомнило обо мне. Не важно, как я уснула: главное, что проснулась на мягкой подушке и в тепле.

– Согрелись?

– Еще бы! Ждете благодарности?

– Пока спали, вы казались очень усталой, бледной и одинокой. Скучаете по дому?

– Чтобы скучать по чему-то, это необходимо иметь.

– Значит, вам нужен заботливый друг, как никому другому. Вам жизненно необходима твердая рука: контроль, руководство и ограничение.

Идея ограничения никогда не покидала сознание месье Поля. Даже самое привычное подчинение не избавило бы от нее. Ну и пусть. Разве это что-то значило? Я слушала и не утруждала себя попытками проявить покорность. Если бы не оставила повода для ограничения, ему нечем было бы заняться.

– За вами следует присматривать, вас следует охранять, – продолжил профессор. – Хорошо, что я это понимаю и стараюсь по мере сил исполнять обе миссии. Постоянно наблюдаю за вами, да и за всеми остальными тоже. Чаще и пристальнее, чем кажется. Видите вон то светящееся окно? – Он показал на решетчатую раму в одном из жилых корпусов коллежа. – Эту комнату я снял якобы для занятий, а на самом деле в качестве наблюдательного пункта. Там подолгу сижу и читаю: таков мой обычай, мой вкус. Книга моя – этот сад. Содержание – человеческая натура, причем женская. Всех знаю наизусть: вас, парижанку Сен-Пьер, даже кузину Бек.

– Это нехорошо, месье.

– Нехорошо? По чьим меркам? Неужели какая-то из догм Кальвина или Лютера осуждает подобное внимание? Только мне-то что? Я не протестант. Мой богатый отец (да, я родился в богатой семье, хоть мне и довелось познать бедность и целый год в Риме жить на чердаке, довольствуясь куском хлеба) был добрым католиком, а учителем для меня выбрал священника-иезуита. Хорошо помню мудрые уроки. Великий боже! К каким только открытиям они не привели меня!

– Открытия, достигнутые нечестными методами, не могут считаться достоверными.

– Пуританка! И все же поясню, как работает моя система. Вы ведь знаете мадемуазель Сен-Пьер?

– Немного.

Профессор рассмеялся.

– Верно говорите: «немного», – зато я знаю ее как свои пять пальцев. В этом и заключается разница. Она старалась мне понравиться: ухаживала, льстила, притворялась пушистой кошечкой с бархатными лапками. Увы, не могу устоять перед женской лестью – вопреки разуму. Она никогда не отличалась красотой, но поначалу умела казаться молодой, подобно соотечественницам владела искусством одеваться, к тому же ей была свойственна светская уверенность и холодность, избавлявшая меня от смущения.

– Вы способны смущаться? Ни за что не поверю.

– Мадемуазель, вы плохо меня знаете. Смущаюсь, и еще как: ни дать ни взять маленькая пансионерка. В моем характере таятся неисчерпаемые запасы скромности и застенчивости.

– Никогда не замечала, месье.

– И тем не менее это так.

– Но, месье, я не раз наблюдала за вами в разных ситуациях: на трибуне, за кафедрой, перед знатными и даже коронованными особами, – и всегда вы держались с той же свободой, что и в классе, во время урока в третьем отделении.

– Мадемуазель, знатность и корона не тревожат моей застенчивости, а на сцене и на трибуне чувствую себя великолепно и дышу свободно, и все же, все же… В общем, существует чувство, активное вот в этот самый момент. Презираю его воздействие. Если бы я мог жениться (о чем даже не думаю, так что можете избавить себя от любых презрительных предположений на этот счет) и счел необходимым спросить леди, готова ли она увидеть во мне будущего мужа, тогда сразу стало бы ясно, что я именно таков: скромен и застенчив.

Теперь я вполне ему поверила, а поверив, прониклась уважением, глубоким до сердечной боли.

– Что же касается Сен-Пьер, – продолжил месье Поль, взяв себя в руки, ибо голос его заметно дрогнул, – однажды она вознамерилась стать мадам Эммануэль. Не знаю, до чего бы я дошел, если бы не маленькое освещенное окошко. Ах, это мудрое окно! На какие чудесные открытия оно способно! Да, я видел ее злобу, тщеславие, ветреность: не только здесь, но и повсюду, – видел то, что надежно защищает от посягательств с ее стороны. Я в безопасности от бедной Зели!

Помолчав, профессор продолжил:

– А мои ученицы? Такие милые и тихие девушки, а носятся и скачут словно сорванцы. Даже скромницы из скромниц срывают со стен виноградные гроздья, трясут груши. Но вот появилась учительница английского языка, и я сразу обратил на нее внимание: заметил любовь к тихой аллее и склонность к уединению, наблюдал за ней еще до того, как мы познакомились и начали беседовать. Может быть, помните, как однажды я неслышно подошел и преподнес букетик белых фиалок?

– Отлично помню. Я эти цветы засушила, и они по-прежнему со мной.

– Мне понравилось, что вы приняли букет со спокойным достоинством, без тени жеманства и притворной стыдливости. Я всегда опасаюсь вызвать эти чувства, а заметив во взоре или жестах, мстительно презираю. Однако к теме. За вами наблюдал не только я – еще один заботливый ангел часто – особенно в сумерках – неслышно присутствовал рядом. Вечер за вечером кузина Бек осторожно спускалась с этих ступеней и тайно, незаметно следовала за вами.

– Но, месье, в темноте вы не могли видеть из этого окна, что происходит в саду!

– Света луны вполне достаточно при наличии подзорной трубы, а кроме того, я всегда могу выйти в сад. Внизу, в сарае, есть дверь, через которую можно выйти во двор пансиона, и ключ от нее всегда со мной. Сегодня днем вот пришел и увидел, что вы спите в классе, да и сейчас воспользовался той же привилегией.

Я не сдержалась и воскликнула:

– Будь вы порочным, коварным интриганом, какой ужас внушило бы ваше откровение!

Не обратив внимания на это замечание, профессор зажег сигару и затянулся, прислонившись спиной к дереву и глядя на меня с холодным интересом, как всегда, если пребывал в спокойном расположении духа. Я же сочла необходимым продолжить проповедь.

Профессор часто отчитывал меня по часу и дольше, так почему бы и мне хоть раз не высказать все, что думаю, – например, поделиться впечатлениями от иезуитской системы?

– Знание достается вам слишком дорого, месье. Эти тайные появления и исчезновения подрывают достоинство.

– Достоинство! – со смехом повторил профессор. – Видели хотя бы раз, чтобы я беспокоился насчет достоинства? Это вы, мисс Люси, обладаете чувством собственного достоинства. Как часто в вашем высоком присутствии я с удовольствием позволял себе топтать то, что вы изволили назвать этим словом: рвать его и разбрасывать по ветру в безумных порывах, которые вы созерцали с неподражаемым высокомерием, считая подобием игры третьесортного лондонского актера.

– Месье, уверяю, что каждый взгляд из этого окна наносит вред лучшей части вашей собственной души. Изучать человеческую природу таким способом – то же самое, что тайно, богохульственно пировать яблоками Евы. Как жаль, что вы не протестант!

Равнодушный к моим словам, профессор продолжал невозмутимо курить, а после задумчивого, хотя и не лишенного улыбки молчания, неожиданно проговорил:

– Видел я и кое-что другое.

– Что именно?

Он бросил в кусты недокуренную сигару, и она еще несколько мгновений светилась во мраке.

– Посмотрите, разве она не похожа на наблюдающий за нами глаз?

Он немного прошелся по аллее, но вскоре вернулся и продолжил:

– Я видел однажды нечто совершенно непонятное и потом всю ночь искал разгадку, но, признаюсь, до сих пор не нашел объяснения.

Я вздрогнула, и месье Поль заметил это.

– Испугались? Но чего: моих слов или ревнивого красного глаза?

– Просто замерзла: уже поздно, темно, да и воздух стал сырым. Пора вернуться в дом.

– Всего лишь начало девятого, но я не стану вас задерживать, только ответьте на один вопрос.

Я кивнула, но он не спешил его задавать. В саду действительно быстро темнело, к тому же вместе с сумерками пришли тучи и сквозь листву деревьев проникли первые капли дождя. Я надеялась, что месье Эммануэль обратит внимание на перемену погоды, однако он выглядел слишком сосредоточенным.

– Мадемуазель, протестанты верят в сверхъестественные явления? – заговорил он наконец.

– На этот счет у протестантов, как и у представителей других вероисповеданий, теория расходится с жизнью, – ответила я. – Почему вы об этом спрашиваете, месье?

– А почему вы ежитесь и отвечаете так робко? Страдаете суеверием?

– Наверное, у меня не очень крепкие нервы, да и говорить на такие темы не люблю, оттого…

– Оттого что верите?

– Нет, но кое-что смутило…

– Уже после того, как сюда приехали?

– Да, несколько месяцев назад.

– Здесь, в этом доме?

– Да.

– Отлично! Очень рад. Почему-то я знал ответ еще до того, как его услышал, и чувствовал, что между нами существует связь. Вы терпеливы, а я холерик; вы спокойны и бледны, а я вспыльчив и смугл; вы – строгая протестантка, а я – мирской иезуит, и все же мы похожи. Между нами есть сходство. Разве вы не замечаете этого, глядя в зеркало? Не видите, что ваш лоб имеет такую же форму, как мой, да и разрез глаз похож? Не слышите, что в вашем голосе звучат мои интонации? Не замечаете множества моих черт? А я вот все вижу, а потому полагаю, что вы родились под моей звездой. Да, именно так! Трепещите, ибо нити судьбы трудно распутать! Случаются узлы и зацепки, а внезапные разрывы наносят паутине вред. Но вернемся к «впечатлениям», как вы выразились с английской осторожностью. У меня тоже есть свои впечатления.

– Поделитесь, месье.

– Именно это я и намерен сделать. Вам известна легенда об этом доме и саде?

– Да, известна. Вроде бы много лет назад у подножия старого дерева, вот в этой самой земле, заживо похоронили монахиню.

– И в прежние времена ее призрак бродил по саду.

– Месье, а что, если он и сейчас здесь появляется?

– Нечто странное определенно происходит. По ночам здесь появляется фигура, не похожая ни на кого из обитателей пансиона и вообще на живое существо. Я не раз видел явление собственными глазами, в странном одеянии, похожем на монашеское!

– Месье, я тоже видела.

– Так я и думал. Не важно, состоит ли она из плоти и крови или представляет собой то, что остается, когда кровь высыхает, а плоть истлевает, – скорее всего, мы оба нужны ей. Что же, значит, необходимо выяснить, в чем дело. Пока я в тупике, однако намерен…

Внезапно умолкнув, профессор поднял голову, в тот же миг я повторила его движение, и мы оба посмотрели в одну точку: на высокое дерево, нависшее над большой беседкой. Оттуда донесся странный, необъяснимый звук, как будто естественное существование дерева подверглось испытанию, а крона всей массой обрушилась на массивный ствол. Ветра почти не было, но мощное дерево содрогалось в конвульсиях, в то время как кусты вокруг стояли неподвижно. Несколько минут продолжалась борьба дерева с самим собой, а потом, несмотря на темноту, я заметила, как от ствола отделилось что-то черное и более плотное, чем тень ветвей. Наконец агония стихла. Чем же закончились родовые муки? Что за дриада появилась из плоти дерева? Мы сосредоточенно смотрели. Внезапно из дома донесся колокольный звон – призыв к молитве, – и в тот же миг из беседки на нашу аллею вышло привидение в черно-белом одеянии. Мимо нас быстро, словно в сердитой спешке, проскользнула монахиня! Никогда еще мне не доводилось видеть ее так ясно. Она выглядела высокой, а двигалась стремительно, почти яростно. Зарыдал ветер, полил холодный дождь. Так ночь отозвалась на ее появление.