Текст книги "Виллет"

Глава XXX
Месье Поль Эммануэль

И все же не советую читателю спешить с благоприятными выводами или с поспешным милосердием предполагать, что с этого дня месье Поль изменился, превратившись в симпатичного покладистого джентльмена, и перестал метать громы и молнии. Нет. Природа наделила его непредсказуемым характером. Переутомившись, что нередко случалось, профессор становился особенно раздражительным. К тому же в жилах его текла темная настойка белладонны – эссенции зависти. Я имею в виду не мягкую зависть сердца, а гнездящееся в голове мрачное неукротимое раздражение.

Порой месье Эммануэль сидел нахмурившись, выпятив губу, и наблюдал за каким-нибудь моим занятием, не имевшим столько недостатков, сколько ему хотелось, ибо он любил, когда у меня что-то не получалось: скопление ошибок было для него таким же сладким, как горсть засахаренных орехов. В такие минуты я часто думала, что он похож на Наполеона Бонапарта. Да и сейчас так думаю. Великого императора он напоминал бесстыдным пренебрежением, великодушием и благородством. Месье Поль мог поссориться с двумя десятками ученых дам, без зазрения совести выстроить целую систему мелких препирательств и обвинений с представителями столичного светского круга, при этом ничуть не беспокоясь о потере достоинства. Он отправил бы в ссылку полсотни мадам де Сталь[280]280
  Сталь Луиза Жермена де (1766–1817) – французская писательница, романтик, проповедник свободы личности. – Примеч. ред.


[Закрыть], если бы те обидели, оскорбили, в чем-то превзошли его или просто осмелились противоречить.

Хорошо помню бурный эпизод с некой мадам Панаш – дамой, временно нанятой мадам Бек для преподавания истории. Она была умна, то есть много знала и обладала способностью представить свои знания в самом выгодном свете, к тому же отличалась бойким владением речью и безграничной уверенностью в себе. Внешность мадам Панаш вовсе не страдала от отсутствия преимуществ. Полагаю, многие назвали бы ее впечатляющей женщиной. И все же в пышных прелестях, как и в шумном демонстративном присутствии, было что-то такое, с чем тонкий, капризный вкус месье Поля смириться не мог. Отзывавшийся эхом звук трубного голоса приводил его в состояние странной тревоги. Демонстративно свободная, раскованная походка – почти танец – нередко заставляла поспешно собрать бумаги и моментально ретироваться.

Однажды он со злым умыслом решил явиться на урок новой учительницы без приглашения. Быстро, как молния, он проник в суть метода преподавания и, решив, что система далека от идеала, не затрудняя себя ни церемониями, ни вежливостью, немедленно указал на те моменты, которые определил как ошибки. Не знаю, ожидал ли профессор покорности и внимания, однако встретил яростное сопротивление, приправленное суровым выговором за бесцеремонное вмешательство.

Вместо того чтобы с достоинством удалиться, пока не поздно, месье Поль бросил перчатку, а воинственная, словно Пентесилея, мадам Панаш немедленно приняла вызов и, щелкнув пальцами перед носом обидчика, обрушила на него шквал гневных измышлений. Если месье Эммануэль считался образцом красноречия, то мадам Панаш превзошла бы любого в способности говорить без перерыва, не давая собеседнику и слова вставить. Последовало непримиримое противостояние. Вместо того чтобы посмеяться в рукав над больным честолюбием и шумной самоуверенностью соперницы, профессор всерьез ее возненавидел, почтил искренней яростью и принялся мстительно, непримиримо преследовать, отказавшись от спокойного сна, регулярного приема пищи и даже любимой сигары до тех пор, пока не выжил из школы. Да, месье Поль Эммануэль победил, однако не могу утверждать, что лавровый венок этой победы достойно украсил темные, коротко остриженные волосы. Однажды я отважилась намекнуть на сомнительное обстоятельство, и, к моему великому удивлению, он признал мою правоту, но добавил, что, столкнувшись на жизненном пути с представительницей грубого, надменного племени (а именно такой особой и была мадам Панаш), он терял контроль над собственными страстями: невыразимое и непримиримое отвращение толкало к войне до победного конца, к битве на уничтожение.

Три месяца спустя, узнав, что из-за отсутствия работы поверженная противница столкнулась с серьезными трудностями и находится на грани отчаяния, профессор забыл о недавней ненависти и, в равной степени настойчивый как в мести, так и в стремлении вершить добро, перевернул небо и землю, но нашел ей место. Мадам Панаш явилась, чтобы поблагодарить профессора, однако прежний голос (слишком громкий), прежняя манера (слишком напористая) подействовали таким образом, что уже спустя десять минут он встал, сухо поклонился и в нервном раздражении покинул комнату.

Если продолжить смелое сравнение, то в любви к власти, в неумеренном стремлении к превосходству месье Эммануэль также напоминал Бонапарта. Этому человеку не всегда следовало безропотно подчиняться, а порой просто необходимо было противостоять, причем в самом прямом смысле: стоять перед ним навытяжку и, глядя в глаза, четко проговаривать, что его требования выходят за рамки разумного, а абсолютизм граничит с тиранией.

Проблески, первые ростки появившегося на его горизонте и под его руководством таланта странным образом возбуждали и даже тревожили месье Поля. Не спеша поддерживать, он хмуро наблюдал за развитием и продвижением нового существа, возможно, даже говорил мысленно: «Продолжай, если хватит сил», – однако не помогал рождению.

И даже когда боль и муки борьбы за жизнь победно заканчивались, когда первое дыхание поддерживало сердце, когда легкие успешно расширялись и сокращались, когда глаза наполнялись светом, он не предлагал заботы и поддержки.

«Докажи свою истинность, и тогда жди от меня внимания» – таков был его девиз. Но до чего же трудным становилось доказательство! Каких только колючек, шипов, острых камней не разбрасывал он на пути не привыкших к грубой тропинке ног! А потом без капли сочувствия наблюдал за тяжким процессом преодоления препятствий, равнодушно шел по кровавым следам, мрачно, с полицейской дотошностью выслеживая израненного пилигрима. Когда же наконец позволял отдохнуть, прежде чем сон сомкнет веки, безжалостно удерживал их пальцами, чтобы сквозь зрачки заглянуть в сознание в поисках тщеславия, гордости или лжи в любой, пусть даже самой тонкой форме. Если же позволял новобранцу уснуть, то лишь на миг, а потом внезапно будил, чтобы вызвать на новое испытание, и отправлял спотыкающегося от усталости новичка в утомительный путь: испытывал его нрав, благоразумие, здоровье. И только когда все самые сложные испытания были пройдены, а самые опасные яды закалили организм и дали иммунитет, профессор признавал подлинность таланта и, по-прежнему в угрюмом молчании, ставил на нем глубокое клеймо одобрения.

Все эти бедствия я в полной мере испытала на себе.

До того самого дня, на котором заканчивается последняя глава, месье Поль не был моим учителем и не давал мне уроков, однако примерно в это время, случайно услышав признание в невежестве в одной из отраслей образования (кажется, в арифметике), которое, как он справедливо заметил, опозорило бы ученика благотворительной школы, профессор взял меня в свои крепкие руки, подверг экзаменовке, обнаружил полную несостоятельность, дал учебники и определил задание.

За дело он взялся с удовольствием и с нескрываемым энтузиазмом; даже снисходительно заявил, что я bonne et pas trop faible[281]281
  Хорошая и не слишком слабая (фр.).


[Закрыть], иными словами, настроена положительно и не окончательно лишена мыслительных способностей, но в силу, как он полагал, неблагоприятных обстоятельств, нахожусь на «плачевно низком уровне умственного развития».

В начале занятий я действительно отличалась сверхъестественной глупостью. Даже на этапе общего ознакомления не могла проявить хотя бы среднюю сообразительность. Переход к каждой новой странице познания давался с невероятным трудом.

Пока продолжался этот переход, месье Поль оставался очень добрым, очень понимающим, очень терпеливым наставником: видел, какую острую боль, какое жестокое унижение я испытываю из-за собственной беспомощности. Трудно подобрать слова, чтобы описать его мягкость и снисходительность. Когда к моим глазам подступали слезы стыда, его глаза увлажнялись слезами сочувствия. Несмотря на усталость, он посвящал мне едва ли не половину свободного времени, однако потом произошла странная метаморфоза.

Едва холодный, тяжелый рассвет начал перерастать в ясный день, едва природные способности освободились от пут замкнутости и стеснительности, едва пришло время энергии и свершений, едва я добровольно начала вдвое, втрое, а то и вчетверо превышать установленную норму упражнений, наивно желая порадовать наставника, все сразу изменилось. Доброта превратилась в строгость. Лучи света в глазах стали слепящими вспышками. Профессор раздражался, гневался, властно усмирял излишний пыл. Чем больше я старалась, чем упорнее работала, тем меньше радости доставляла. Немыслимый сарказм озадачивал и оскорблял. Затем пошли в ход едкие измышления относительно «гордости интеллекта». Я услышала смутные угрозы неведомой кары в том случае, если осмелюсь преступить приличную своему полу границу и проявлю предосудительную жажду неженского знания. Увы! Подобной жажды я не испытывала. То, что мне нравилось, доставляло чистое наслаждение усилия и успеха, однако благородное стремление к абстрактной науке, богоподобный порыв к открытию были знакомы лишь редкими вспышками.

И все же презрение месье Эммануэля возбудило желание вкусить запретный плод, несправедливость породила честолюбивые стремления, создала мощный стимул для движения вперед, расправила крылья вдохновения.

Поначалу, пока я не понимала причин враждебности, необъяснимое глумление унижало и обижало, вызывая сердечную боль, однако впоследствии лишь согревало кровь и ускоряло пульс. Какими бы ни казались мои силы – женскими или иными, – их послал Бог, и я решительно не собиралась стыдиться ни единого его дара.

На некоторое время битва приобрела эпический размах. Казалось, я утратила расположение наставника: он обращался со мной странным образом. В один из самых несправедливых моментов даже обвинил в притворстве: будто бы я обманула его, представившись faible[282]282
  Слабой (фр.).


[Закрыть] – иными словами, некомпетентной, что намеренно скрыла способности, – а потом внезапно заподозрил в самом злостном обмане и невозможном плагиате, утверждая, что мои знания почерпнуты из книг (о которых я даже не слышала, а если бы сумела их достать, то уснула бы над страницами глубоким сном Евтихия).

Однажды, не выдержав бессмысленных нападок, я восстала: вытащила из ящика стола все его книги, погрузила в передник и, выбросив возле подиума, заявила гневно: «Заберите, месье Поль, и больше не пытайтесь меня учить. Я никогда не просила вас об этом, но вы заставили почувствовать, что наука не приносит счастья».

Вернувшись к своему столу, я опустила голову на сложенные руки, а потом два дня с ним не разговаривала. Профессор не просто оскорбил и унизил, а причинил острую боль. Его симпатия доставляла радость, дарила новое, не испытанное прежде наслаждение, но теперь, когда отношения изменились, стали открыто враждебным, и уроки потеряли не только притягательность, но и смысл.

Книги, однако, не удалились, а аккуратно вернулись на свое место в ящике стола, а сам профессор как ни в чем не бывало явился на урок в назначенное время и постарался помириться. Я с чрезмерной готовностью пошла навстречу. Надо было держаться упорнее, однако, когда он выглядел таким добрым, хорошим и дружески протягивал руку, память отказывалась с должной силой воспроизводить оскорбительное поведение. К тому же примирение всегда так сладко!

Однажды утром крестная матушка прислала устное приглашение на интересную лекцию в уже описанный зал. Доктор Джон сам пришел сообщить об этом и передал через Розин. Та не постеснялась войти в первый класс вслед за месье Эммануэлем, самоуверенно остановилась перед моим столом и, засунув руки в карманы передника, громко, развязно передала слова Грэхема, а потом еще и поделилась своими впечатлениями:

– Qu’il est vraiment beau, mademoiselle, ce jeune docteur! Quels yeux, quel regard! Tenez! J’en ai le coeur tout ému![283]283
  До чего же он хорош, этот молодой доктор! Какие глаза, какой взгляд! Держитесь! Мое сердце взволновано! (фр.)


[Закрыть]

Как только привратница ушла, профессор потребовал ответить, почему я позволила cette fille effrontee, cette creature sans pudeur[284]284
  Этой нахальной служанке, этому бесстыдному существу (фр.).


[Закрыть] разговаривать таким тоном.

Ответа не нашлось. И тон, и слова оказались теми, которые Розин – молодая особа, в чьем мозгу были слабо развиты участки, отвечающие за тактичность и воспитанность, – привыкла использовать постоянно. К тому же все сказанное о докторе Бреттоне вполне соответствовало действительности. Грэхем и правда был хорош собой, а глаза его прямо-таки завораживали, поэтому я честно подтвердила:

– Elle ne dit que la vérité[285]285
  Она не сказала ничего, кроме правды (фр.).


[Закрыть].

– Ah, vous trouvez?[286]286
  Ах, вы полагаете? (фр.)


[Закрыть]

– Mais, sans doute[287]287
  Несомненно (фр.).


[Закрыть].

Урок, который мы получили в тот день, доставил огромную радость своим финалом. Дрожащие от страха ученицы бросились прочь из класса. Я тоже направилась к выходу, однако меня остановил требовательный голос. Я пробормотала, что остро нуждаюсь в свежем воздухе: печь топилась, и в классе было душно, – однако тот же неумолимый голос призвал к молчанию, и саламандра, которой ни одно самое жаркое место не казалось жарким, уселась между моим столом и печью, где должна была бы зажариться живьем, но почему-то избежала роковой участи, а вместо этого продолжила уничтожать меня… цитатой на греческом языке!

Душу месье Эммануэля терзало хроническое подозрение: он почему-то считал, что я знаю и греческий, и латынь. Существует мнение, что обезьяны обладают способностью говорить, но молчат из страха, как бы дар речи не обратили против них. Так же и мне приписывали хитро, умело спрятанный багаж знаний. Распространился слух о моем якобы «классическом образовании»: будто бы в свое время я наслаждалась щедрыми дарами горы Гиметт[288]288
  Мифическая гора Гиметт находилась недалеко от Афин, и ей покровительствовала сама богиня Афина. Считалось, что мед с Гиметта обладает чудодейственными свойствами. – Примеч. ред.


[Закрыть], и с тех пор сохраненный в памяти золотой запас тайно поддерживал мои усилия и питал разум.

Чтобы разоблачить лицемерие, месье Поль прибегал к разообразным уловкам: пытался выманить секрет лестью, угрозами, страхом; иногда подкладывал в стол греческие и латинские книги, а затем следил за мной, точно так же как тюремщики искушали Жанну д’Арк воинским снаряжением и ждали от нее действий; то и дело принимался цитировать античных авторов и, с удовольствием выговаривая звучные строки – классические изречения музыкой лились с его губ, ибо он обладал хорошим голосом с богатыми модуляциями и несравненной выразительностью, – устремлял на меня пронзительный, бдительный и часто злобный взгляд. Несомненно, профессор ожидал бурной реакции, которой, однако, никогда не встречал: ничего не понимая, я не могла испытывать ни удовольствия, ни возмущения.

Сбитый с толку, едва ли не разъяренный, он упрямо держался за идею фикс: моя впечатлительность была провозглашена мраморной, а лицо неподвижным, словно маска. Казалось, он не мог смириться с безыскусной правдой и принять меня такой, какой я была. Мужчинам – да и женщинам тоже, хоть и в меньшей степени, – необходимы иллюзии. Не находя таковых в поле зрения, они создают их силой собственного воображения.

Мне порой отчаянно хотелось, чтобы эти подозрения имели более серьезные основания. Временами я даже была готова отдать правую руку в обмен на те сокровища, которые приписывал мне профессор. За свои нападки он заслуживал серьезного наказания. Было бы славно поразить злопыхателя ярким оправданием худших подозрений. Я была бы счастлива потрясти его до глубины души внезапной и яркой, словно молния, вспышкой знаний. Ах, почему в то время, когда я еще могла учиться, никто не объяснил, что можно было бы одним великолепным, нечеловеческим откровением, одним холодным, жестоким, непревзойденным триумфом навсегда лишить Поля Карла Давида Эммануэля желания насмехаться и терзать!

Увы! Теперь это оказалось невозможным. Как обычно, цитаты не возымели воздействия, и профессор применил иную тактику. Следующей его темой стали «умные женщины». Здесь он чувствовал себя во всеоружии. Скоро я услышала, что умная женщина – это своего рода ошибка природы, несчастный случай, существо, которому нет места в подлунном мире, которое никому не нужно ни как жена, ни как работница. Главное достоинство женщины – красота. Месье Поль свято верил, что прелестная, тихая, пассивная, женственная посредственность – единственная мирная лужайка, где способна обрести отдохновение многострадальная мужская мысль. А что касается работы, то только мужской ум способен трудиться плодотворно. Не так ли?

Это «не так ли?» несло вопросительную ноту, призванную спровоцировать несогласие или открытое возражение, но я ограничилась скромным замечанием:

– Cela ne me regarde pas, je ne m’en soucie pas[289]289
  Меня это не касается, об этом я не беспокоюсь (фр.).


[Закрыть]. – И тут же добавила: – Можно мне уйти, месье? Уже прозвенел звонок ко второму завтраку.

– Ну и что? Разве вы голодны?

Я ответила, что ничего не ела с семи утра, и если пропущу ленч, то останусь голодной до обеда, то есть до пяти.

Профессор возразил, что и он в таком же положении, но готов поделиться со мной для поддержания сил булочкой, которую прихватил с собой. Поскольку лаял он куда страшнее, чем кусался, я знала, что все еще впереди. От предложенной булочки отказываться было глупо, к тому же хотелось узнать всю глубину его обвинений.

Месье Поль мягко осведомился, действительно ли я полная невежда. Если бы я смиренно ответила безусловным согласием, он протянул бы руку, и мы немедленно стали бы друзьями, однако я выбрала иной путь:

– Не совсем, месье. Могу согласиться, что я невежественна в том знании, которое вы мне приписываете, но кое в чем ощущаю некое собственное знание.

Месье Поль нахмурился и уточнил, что это значит.

Я понимала, что ответить на вопрос коротко и четко не сумею, и попыталась сменить тему. Профессор уже расправился со своей половиной булочки, и я, зная, что невозможно утолить голод такой маленькой порцией, демонстративно вдохнула доносившийся из столовой аромат печеных яблок и осмелилась спросить, ощущает ли его он. Профессор не стал отрицать, и тогда я предложила отпустить меня, чтобы смогла принести целую тарелку этого чудесного угощения. Для большей убедительности я добавила, что оно обязательно окажется восхитительным, так как Готон печет – точнее, тушит – яблоки по собственному рецепту, добавляя немного специй, сахара и стакан-другой белого вина.

– Petite gourmande![290]290
  Маленькая лакомка! (фр.)


[Закрыть] – воскликнул месье Поль с улыбкой. – Я не забыл, с каким удовольствием вы съели принесенное мной пирожное, и сейчас отлично понимаю, что пойдете за яблоками не только для меня, но и для себя. Идите, но возвращайтесь скорее.

Наконец-то он отпустил меня под честное слово. Я собиралась вернуться, поставить тарелку возле двери и сбежать, отложив последствия до будущего разбирательства, но непостижимо тонкая интуиция профессора нарушила план: он встретил меня на пороге, увлек в класс и, усадив на прежнее место, разделил пополам предназначенную ему порцию и заставил меня съесть свою долю. Я крайне неохотно подчинилась. Раздраженный отсутствием энтузиазма, месье Поль открыл доселе затаенные опасные резервы. Все сказанное прежде следовало считать незначительной шумовой подготовкой. Теперь же началась настоящая атака.

Она заключалась в необоснованном предложении, которое он уже высказывал: чтобы во время следующего открытого экзамена я, иностранка, села вместе с ученицами выпускного класса и на французском языке написала сочинение на одну из заданных тем, причем без словаря и грамматического справочника.

В исходе изощренного экзамена я не сомневалась: природа не наделила меня способностью к импровизации, и даже более того – на людях я не обладала ясностью мысли, да и вообще при полуденном солнце теряла умственную активность. Чтобы отвоевать у творческого импульса свидетельство его присутствия и доказательство силы, мне требовалась утренняя или вечерняя свежесть. Капризный импульс всегда вел себя как самый непредсказуемый диктатор: представал в виде божества, порой не желавшего отвечать даже при благоприятных обстоятельствах, неготового слышать, когда его спрашивали, и являться, когда призывали. Божество стояло молча, словно холодная гранитная статуя с каменными губами, пустыми глазницами и напоминавшей надгробие грудью, а потом внезапно, от необъяснимого звука, далекого рыдания ветра, невидимого электрического потока непредсказуемый демон пробуждался к жизни и, подобно встревоженному дракону, покидал свой пьедестал; несмотря на неурочный час, призывал поборника к жертвоприношению; требовал крови или дыхания – в зависимости от обстоятельств. Демон воодушевлял жертву вероломным обещанием пророчества и даже наполнял сознание неясным бормотанием оракула, однако не придавал значения судьбоносным ветрам и жалел отчаявшемуся слушателю даже крошечного кусочка вдохновения, как будто каждое слово было каплей бессмертной крови из его собственных темных вен. Этого безжалостного, сумасбродного тирана мне предстояло покорить, призвать на школьный подиум, усадить за парту рядом с Матильдой и Корали, чтобы на виду у мадам Бек, ради удовольствия лабаскурских богачей заставить его импровизировать сочинение на заданную тему!

Мы с месье Полем уже не раз вступали в непримиримую битву по данному поводу – с возгласами принуждения и отказа, наступления и отпора.

В тот день мне досталась особенно щедрая порция праведного гнева. Выяснилось, что в моей натуре сконцентрировалось упрямство моего пола, что я обладала orgueil ge diable[291]291
  Дьявольская надменность (фр.).


[Закрыть], что боялась провала! Какая разница, провалюсь я или нет? Кто я такая, чтобы обязательно побеждать? Неудача, напротив, пойдет на пользу, тем более он мечтал видеть меня поверженной (об этом я знала).

– Готовы ли вы проявить благоразумие и согласиться? – продолжил месье Поль, после того как перевел дух.

– Никогда. Не существует закона, способного принудить меня к унизительному согласию. Скорее заплачу штраф или пойду в тюрьму, чем залезу на подиум на всеобщее обозрение и сяду писать по принуждению сочинение.

– Способны ли вас убедить более тонкие мотивы? К примеру, во имя дружбы согласитесь?

– Ни на йоту, ни на волос. Ни одна на свете дружба не имеет права требовать столь жестокого компромисса, к тому же если дружба истинная, то не станет выдвигать унизительных условий.

Тогда месье Поль предположил (со своей особой презрительной ухмылкой, когда кривились губы, раздувались ноздри и глаза превращались в щелки), что существует один-единственный способ меня убедить, но он ему неподвластен.

– При определенном обращении с определенной стороны я je vous vois d’ici[292]292
  Ясно вижу вас (фр.).


[Закрыть] готовой с радостью принести жертву и страстно вооруженной ради необходимого усилия…

– Чтобы предстать перед двумя сотнями мамаш и отцов Виллета дурочкой, посмешищем и предупреждением на будущее, – продолжила я и, потеряв терпение, едва ли не в лихорадке, отчаянно закричала, что хочу свободы, хочу выйти на воздух.

– Прекратите! – оборвал безжалостный мучитель. – Это всего лишь повод сбежать. Я сижу спиной к печке, и мне не жарко. Разве может быть жарко вам, если я загораживаю вас от огня?

Я не понимала его конституции, поскольку не знала, как устроены саламандры. Сама же была флегматичной островитянкой, и сидеть в печи мне не нравилось, поэтому попросила разрешения хотя бы сходить за стаканом воды – после сладких яблок очень хотелось пить.

– В таком случае я сам принесу.

Месье Поль отправился за водой. Конечно, я не упустила представившейся возможности, ведь дверь за моей спиной была закрыта только на щеколду. До возвращения хищника полуживая жертва все-таки спаслась бегством.