Текст книги "Виллет"

Глава XXIX
Именины месье Поля Эммануэля

Следующим утром я проснулась за час до рассвета, чтобы закончить ленту для часов. Для этого пришлось встать на колени в центре спальни, возле тумбы, и поймать последний свет ночника.

Весь запас золотых ниток и бисера закончился до того, как лента приобрела длину и богатство рисунка, к которым я стремилась. Я сделала ее двойной, поскольку знала: согласно закону противоположностей для одобрения адресата была абсолютно необходима максимальная эффектность подарка. В качестве последнего штриха требовалась маленькая золотая пряжка. К счастью, именно такая нашлась на застежке моего единственного ожерелья. Я аккуратно ее сняла и прикрепила на новое место, потом свернула готовую ленту в плотный рулон и положила в специально купленную яркую шкатулку, сделанную из тропической раковины алого цвета и украшенную блестящими голубыми камнями. Внутри, на крышке, концом ножниц нацарапала инициалы того, кому собиралась преподнести скромный сувенир.

Читатель, должно быть, помнит описание праздника мадам Бек. Не забыл и о том, что каждый год школа собирала деньги на добротный подарок. Ритуал праздника составлял привилегию самой мадам и, в измененном виде, ее родственника и советчика месье Эммануэля. В последнем случае честь была оказана непосредственно, а не задумана и рассчитана заранее, еще раз доказывая, что, несмотря на привередливость, раздражительность и вспыльчивость, профессор литературы пользовался любовью и уважением учениц. Ценных предметов не дарили: он ясно дал понять, что не примет ни столового серебра, ни ювелирных изделий, – а вот скромные подношения все же любил. Стоимость в денежном выражении его не прельщала: торжественно врученное кольцо с бриллиантом или помпезно преподнесенная золотая табакерка порадовали бы гораздо меньше, чем подаренный с искренним чувством цветок или рисунок. Такой была натура творческого человека. Возможно, он не заслуживал звания главного мудреца своего поколения, однако вполне мог рассчитывать на дочернюю симпатию.

Праздник в честь именин месье Поля пришелся на четверг, первое марта. День выдался солнечным, как и утро, когда по обычаю все посещали мессу. К тому же во второй половине дня можно было выходить в город и наносить визиты. Вкупе эти обстоятельства стали причиной всеобщей яркости и свежести нарядов. В моду вошли чистые воротнички, а обычные скучные школьные платья сменились более светлыми и яркими. Мадемуазель Сен-Пьер даже надела robe de soie[268]268
  Шелковое платье (фр.).


[Закрыть], считавшееся в экономном Лабаскуре предметом опасной роскоши и расточительства. Больше того, было замечено, что утром послала за парикмахером и сделала прическу. Бедная мадемуазель Сен-Пьер! В это время она нередко повторяла, что смертельно устала от замкнутой трудовой жизни; что мечтает о средствах и времени на отдых, о том, чтобы кто-нибудь работал на нее; чтобы муж оплачивал бесконечные долги (она прискорбно погрязла в долгах), пополнял гардероб и в то же время предоставлял достаточно свободы, чтобы, как она выражалась, «goûter un peu les plaisirs»[269]269
  1 Получить немного удовольствия (фр.).


[Закрыть]. Давно поговаривали, что парижанка положила глаз на месье Эммануэля. Да и сам месье Эммануэль нередко на нее поглядывал: мог сидеть и несколько минут подряд пристально рассматривать. Однажды я наблюдала, как профессор смотрел на мадемуазель Сен-Пьер в течение пятнадцати минут, в то время как ученицы прилежно писали сочинение, а сам он без дела восседал на подиуме. Мадемуазель Сен-Пьер неизменно чувствовала чрезмерное внимание василиска и, польщенная и озадаченная, заливалась краской. Месье понимал ощущения жертвы, порой проявляя пугающую проницательность. В некоторых случаях он обладал инстинктом безошибочного проникновения в самую суть потаенной мысли, умел срывать цветистые покровы и обнажать голое чувство со всеми извращенными склонностями и тайными фальшивыми уловками. Он замечал в людях все, что не хотели знать они сами: искривленный позвоночник, врожденное искажение конечности или, что гораздо хуже, самостоятельно навлеченное пятно уродства. Месье Эммануэль мог простить любой честно признанный недостаток, но если пронзительный взгляд натыкался на лукавое отрицание, если безжалостное исследование находило обманчивую скрытность – о, тогда мэтр становился жестоким и даже свирепым: торжествующе срывал с несчастной жертвы все покровы, вытаскивал ее на всеобщее обозрение и демонстрировал то, что так долго и тщательно пряталось. Сам он считал, что поступает справедливо, однако я сомневаюсь, что человек имеет право творить подобную справедливость по отношению к другому человеку. Не раз я проливала горькие сочувственные слезы над несчастными жертвами и не жалела гневного упрека для него самого. Он заслуживал порицания, однако продолжал настаивать на справедливости и необходимости жестоких действий.

После завтрака и мессы прозвенел звонок. Все собрались в классе, представив чудесную картину: ученицы и учительницы сидели в скромном ожидании, причем каждая держала в руке поздравительный букет. Свежие весенние цветы наполняли воздух нежным ароматом. Одна лишь я не приготовила букета: не люблю срезанные цветы. Они перестают радовать, кажутся мертвыми, а видимые остатки жизни навевают тоску. Никогда не дарю цветы тем, кого люблю, и не хочу получать букеты из дорогих рук. Мадемуазель Сен-Пьер сразу заметила отсутствие подарка и не смогла поверить, что я так страшно провинилась. Взгляд снова и снова исследовал меня в надежде найти спрятанный цветок, пусть даже символический: маленький пучок фиалок или что-то еще, способное заслужить похвалу за тонкий вкус и оригинальность. Но лишенная воображения англичанка превзошла ожидания парижанки: сидела при полном отсутствии цветения и даже зеленого листочка – словно голое зимнее дерево. Убедившись в поражении чужестранки, мадемуазель довольно улыбнулась и гордо продемонстрировала великолепный веник, неискренне похвалила:

– Как мудро вы поступили, сэкономив деньги, мисс Люси! А вот я выбросила два франка на букет из оранжереи!

Но, тише! Послышались шаги, те самые, которых все так ждали – как всегда, быстрые, – однако мы тешили себя надеждой, что спешка вызвана не просто нервной возбудимостью и целеустремленностью. Нам казалось, что сегодня утром профессорская поступь (если говорить высоким стилем) обещала дружественное настроение. И мы не ошиблись.

Месье Поль вошел в настроении, сделавшим его новым ярким лучом в хорошо освещенном первом классе. Игравшее среди наших растений, резвившееся на стенах утреннее солнце получило от великодушного приветствия новый импульс. В истинно французском стиле (впрочем, не знаю, почему я так говорю, ведь по происхождению своему он не принадлежал ни к Франции, ни к Лабаскуру), профессор оделся соответственно обстоятельствам. Контуры его персоны не были скрыты бесформенными, зловещими, конспиративными складками черного как сажа пальто. Напротив, фигуру (такую, какой она была; я ничего не приукрашиваю) уважительно представляли благородный сюртук и приятный глазу шелковый жилет. Провокационная языческая феска исчезла. Профессор появился перед нами с обнаженной головой, но в затянутой в перчатке руке держал христианскую шляпу. Невысокий господин выглядел хорошо, как никогда. Голубые глаза сияли чистым мирным светом, а добродушие смуглого лица вполне заменяло красоту. Никто не желал замечать, что нос, хотя далеко не маленький, не имел определенной формы; что щеки выглядели слишком худыми, а квадратный лоб излишне выдавался вперед; что рот мало походил на бутон розы. Все воспринимали месье Эммануэля таким, каким он был, и не считали его присутствие ни подавляющим, ни, напротив, незначительным.

Профессор подошел к столу, положил шляпу и перчатки и произнес тоном, заставившим некоторых из нас забыть грозные крики и дикое рычание:

– Bon jour, mes amies[270]270
  Добрый день, подруги мои (фр.).


[Закрыть].

Это был не веселый тон славного парня и тем более не маслянистый голос священника, а его собственный голос – тот, который звучал, когда движением губ управляло сердце. Сердце умело говорить: пусть и раздражительный, орган оставался живым, а не окостеневшим. В глубине мерцал огонек несвойственной мужчинам нежности. Теплый свет смирял гордыню перед маленькими детьми и привлекал к девушкам и женщинам, с которыми, несмотря на вспыльчивость, мэтр держался любезно – во всяком случае, заметно лучше, чем с мужчинами.

– Все мы желаем месье доброго дня и просим принять поздравления с именинами, – провозгласила мадемуазель Сен-Пьер, назначив себя главной среди присутствующих, и, изобразив не больше жеманных ужимок, чем требовалось для осуществления движения, положила на стол свой дорогой букет.

Профессор учтиво склонился над подарком.

Затем последовала долгая череда подношений: одна за другой ученицы прошли мимо стола характерным для иностранок скользящим шагом и оставили цветы. Каждая из девушек умудрилась так ловко положить букет, что последний оказался вершиной цветочной пирамиды – столь обширной и высокой, что в конце концов герой торжества скрылся из виду. Завершив церемонию, все чинно вернулись на свои места и в ожидании ответной речи погрузились в почтительное молчание.

Думаю, тишина оставалась нерушимой не меньше десяти минут – не прозвучало ни шороха.

Многие из присутствующих, несомненно, спросили себя, чего ждет профессор. Вопрос напрашивался сам собой. Незримый и неслышный, недвижимый и бессловесный, месье прятался за горой цветов.

Наконец донесся далекий, словно из ямы, голос:

– Est-ce là tout?[271]271
  Это все? (фр.).


[Закрыть]

Мадемуазель Сен-Пьер оглянулась и спросила учениц:

– Все подарили букеты?

Да, каждая из них преподнесла свои цветы: от самой старшей до самой младшей, от самой высокой до самой миниатюрной. Главная учительница доложила об исполнении процедуры.

– Это все? – Вопрос, и в первый раз прозвучавший глубоко, повторился несколькими нотами ниже.

– Месье, – произнесла мадемуазель Сен-Пьер, поднявшись и продемонстрировав сладкую улыбку. – Имею честь сообщить, что за единственным исключением все присутствующие подарили свои букеты. Что касается мисс Люси, то месье любезно учтет особые обстоятельства: как иностранка, она, должно быть, не знает наших обычаев или не сознает их важность. Мисс Люси сочла церемонию слишком фривольной для своего участия.

– Великолепно! – пробормотала я сквозь зубы. – А ты умеешь неплохо говорить, когда захочешь.

Мадемуазель Сен-Пьер получила ответ в виде вознесшейся над пирамидой руки. Этот жест осуждал слова и призывал к молчанию.

За рукой вскоре последовал и сам месье: вышел из-за пирамиды, остановился на краю подиума и, устремив неподвижный взор на висевшую на противоположной стене карту мира, провозгласил в третий раз, теперь уже истинно трагическим тоном:

– Это все?

Я могла исправить ситуацию, подойдя и вложив ему в руку ту самую маленькую красную шкатулку, которую в эту минуту сжимала в руке. Собственно говоря, именно так я и собиралась поступить, однако поначалу комичное поведение профессора заставило помедлить, а затем демонстративное вмешательство Сен-Пьер спровоцировало упрямство. Читатель, до сих пор не имевший причины заподозрить мисс Сноу даже в малейшей претензии на совершенство, вряд ли удивится, узнав, что она не испытывала ни малейшего желания защищаться от обвинений парижанки. К тому же месье Эммануэль так искренне обиделся, так серьезно воспринял мое вероотступничество, что своим наивным поведением заслужил немного раздражения, поэтому я продолжала сидеть с каменным спокойствием, крепко сжимая шкатулку и сохраняя невозмутимое выражение лица.

– Что ж, хорошо! – наконец заключил месье Поль.

После этой лаконичной фразы лицо его исказилось сильнейшей судорогой: волна гнева, презрения, решимости прокатилась по лбу, искривила губы и покрыла морщинами щеки. Мучительно проглотив дальнейший комментарий, профессор перешел к обычному выступлению.

Не могу вспомнить, чему именно была посвящена речь. Я ее не слушала. Процесс подавления обиды, волевого пресечения досады и раздражения внушил чувство, почти уравновесившее комический эффект трижды произнесенного вопроса «это все?».

Под конец выступления произошел забавный случай, вновь привлекший мое заинтересованное внимание.

Из-за неловкого движения я уронила наперсток и, наклонившись, чтобы поднять необходимую в рукоделии вещицу, ударилась головой об острый угол стола. Подобные приключения (к тому же всегда крайне болезненные) естественным образом производят легкий шум. Месье Поль мгновенно разгневался, сбросил маску спокойствия, забыл о достоинстве и самоконтроле, которыми подолгу никогда себя не утруждал, и впал в более естественное состояние.

Не знаю, как именно в ходе выступления он умудрился пересечь пролив Ла-Манш и высадиться на британской стороне, однако именно там я его обнаружила, начав слушать.

Окинув помещение быстрым циничным взглядом, призванным мгновенно испепелить неугодное существо, профессор яростно напал на les Anglaises.

Никогда в жизни я не слышала, чтобы с английскими женщинами обращались так, как тем утром с ними расправился месье Эммануэль. Он не пожалел ничего: ни их ума, ни морали, ни манер, ни внешности. Особенно запомнилось безжалостное порицание высокого роста, длинной шеи, тонких рук, небрежной одежды, педантичного образования, нечестивого скептицизма, невыносимой гордости, притворной добродетели. Профессор злобно скрежетал зубами и вообще вел себя так, словно, если бы пренебрег правилами приличия, готов был перейти на личности. Говорил он ядовито, язвительно, хищно и выглядел при этом до отвращения уродливо – что вполне естественно.

«Мерзкий, гадкий коротышка! – подумала я. – Неужели унижусь до страха рассердить тебя или оскорбить твои низменные чувства? Нет уж, ты мне безразличен точно так же, как самый невзрачный букет в твоей пирамиде».

С грустью признаюсь, что не смогла полностью исполнить принятое решение. В течение некоторого времени оскорбление Англии и англичан меня не трогало: примерно пятнадцать минут я стоически выдерживала атаку, – однако шипящий василиск твердо вознамерился уязвить и принялся говорить такие вещи – нападая не только на наших женщин, но и на лучших людей страны, оскорбляя герб Британии и оскверняя государственный флаг, – что в конце концов я почувствовала себя глубоко уязвленной. С гадким удовольствием он выбрал самые едкие исторические измышления континентального толка – трудно представить что-нибудь более оскорбительное. Мадемуазель Сен-Пьер и все ученицы дружно расплылись в мстительно-восторженных улыбках, ибо любопытно, до какой степени клоуны Лабаскура тайно ненавидят Англию. Не выдержав издевательства, я хлопнула ладонью по столу, открыла рот и громко крикнула:

– Да здравствует Англия с ее историей и героями! Долой Францию с ее обманом и глупцами!

Класс был ошеломлен. Кажется, все решили, что я сошла с ума. Профессор прикрыл лицо платком, чтобы спрятать дьявольскую ухмылку. Маленькое зловещее чудовище! Конечно, он решил, что одержал победу – ведь я вышла из себя – и уже через секунду снова стал добродушным и милым: любезно заговорил о подаренных цветах; принялся поэтично восхвалять их изящество, аромат, чистоту и прочие достоинства; не преминул чисто по-французски сравнить цветы с сидящими перед ним jeunes filles[272]272
  Девушками (фр.).


[Закрыть]: наградил мадемуазель Сен-Пьер полновесным комплиментом за красоту дорогого букета, а закончил обещанием в первый же по-настоящему теплый, благоуханный весенний день подарить всему классу сельский завтрак, добавив с особым значением:

– Во всяком случае, тем из класса, на чью дружбу могу положиться.

– Donc je n’y serai pas[273]273
  Тогда меня там не будет (фр.).


[Закрыть], – невольно выпалила я.

– Soit![274]274
  Пусть так! (фр.)


[Закрыть] – воскликнул профессор, собрал цветы и выбежал, громко хлопнув дверью.

Я же торопливо спрятала рукоделие, ножницы, наперсток и несчастную красную коробочку в стол и бросилась наверх. Уж не знаю, испытал ли месье Эммануэль жар и гнев, но о себе честно скажу, что едва не сгорела.

И все же, просидев на краю кровати около часа в странном эфемерном раздражении, вспоминая его слова, взгляды, манеры, я начала улыбаться. Сцена показалась забавной и даже комичной. Вот только было немного жалко, что так и не удалось вручить подарок. Очень хотелось порадовать месье, однако судьба распорядилась иначе.

Во второй половине дня я вспомнила, что стол в классе ни в коем случае не представляет собой надежного места хранения. Кроме того, решила спрятать коробочку из-за нацарапанных на крышке инициалов «П. К. Д. Э.» (Поль Карлос Давид Эммануэль – так звучало полное имя профессора, ведь иностранцам зачем-то необходимо иметь длинную цепочку крестильных имен), поэтому спустилась в класс.

Комната отдыхала в тишине и покое. Дневные ученицы разъехались по домам, пансионерки вышли на прогулку, учительницы – все, кроме дежурной – отправились в город с визитами или за покупками. Учебные помещения пустовали, как и большой зал с подвешенным в центре огромным торжественным глобусом, парой многорожковых люстр и почтенным роялем – сейчас, в будний день, закрытым и молчаливым. Увидев дверь первого класса приоткрытой, я удивилась: обычно после занятий эту комнату запирали, а собственными ключами обладали лишь две обитательницы дома: сама мадам Бек и я. Еще большее удивление вызвали очевидные, хотя и смутные, признаки жизни: шаги, звуки отодвигаемого стула и открываемого ящика стола.

После мгновенного размышления я решила, что мадам Бек проверяет свои владения. Приоткрытая дверь позволила проверить справедливость предположения. Я заглянула. И что же? Увидела вовсе не шпионское одеяние мадам – шаль и чистый чепчик, – а темный костюм и темную, коротко остриженную мужскую голову. Этот человек сидел на моем стуле. Оливковая рука открыла ящик, а нос уткнулся в мои бумаги. Не составляло труда узнать нарушителя даже со спины. Церемониальный наряд уже сменился обычным, заляпанным чернилами пальто, а своенравная феска лежала на полу, словно выпав из преступно деятельной руки.

Я уже давно заметила, что месье Эммануэль чувствовал себя в моем столе не менее свободно, чем в собственном бюро: поднимал и опускал крышку, ворошил и снова приводил в порядок содержимое, действуя почти так же уверенно, как я сама, даже не пытаясь скрывать факт вторжения, оставляя очевидные, несомненные признаки самовольного присутствия, – однако до этого момента я ни разу не заставала его на месте преступления. Как ни старалась, не могла поймать момент нарушения границы. В оставленных на ночь ученических тетрадях невидимый домовой добросовестно исправлял ошибки; проявлял причудливую, но благую волю приятными свежими сюрпризами: между старым словарем и потрепанной грамматикой магическим образом появлялась интересная современная книга или классическое произведение, зрелое и сладкое в своем почтенном возрасте. Из рабочей корзинки вдруг выглядывал модный любовный роман, а под ним прятался новый памфлет или журнал, в то время как вчерашнее чтение исчезало. Источник этих сокровищ не оставлял сомнений: даже в отсутствие прочих доказательств одна предательская особенность снимала все вопросы – запах сигар. На первых порах я приходила в ужас: с грохотом распахивала окна и брезгливо, двумя пальцами, вытаскивала греховные брошюры на свежий воздух, – но однажды раз и навсегда избавилась от снобизма. Случилось так, что месье застал меня за проветриванием книги, понял значение процесса, мгновенно завладел неугодным экземпляром и собрался швырнуть его в печь, но поскольку книга очень меня заинтересовала, я проявила неслыханное проворство и спасла том, выхватив из злонамеренного плена. Однако больше рисковать я не посмела, хотя так ни разу и не увидела эксцентричное, дружелюбное, предпочитающее сигары привидение в действии.

И вот наконец свершилось: домовой собственной персоной сидел на моем стуле, а из губ его вился голубоватый дымок индийской роскоши. Да, читатель! Он курил в мой стол, чем себя и выдавал. Возмущенная своевольным поведением и в то же время обрадованная возможностью удивить пришельца (наверное, с таким же смешанным чувством хозяйка обнаруживет в своей кухне странного маленького помощника), я неслышно подкралась, остановилась за его спиной и осторожно заглянула через плечо.

Представьте, как дрогнуло мое сердце. После утренней враждебности и оскорбившей чувства, ранившей душу небрежности с моей стороны готовый все простить и забыть месье Поль принес два превосходных тома, название и авторство которых гарантировало интересное чтение. Сейчас, склонившись над столом, он перебирал содержимое ящика, однако работал бережно, осторожно, слегка нарушая порядок, но не причиняя вреда. Гнев мой растаял. В эту минуту, незаметно наблюдая за профессором Эммануэлем, пока тот сидел в забытьи, не помня обиды и желая только добра, я не испытывала к нему ни тени неприязни.

Думаю, он услышал мое дыхание, потому что резко обернулся. Несмотря на нервный темперамент, месье Поль обладал редкой твердостью характера, никогда не вздрагивал и редко краснел.

– Думал, вы ушли в город вместе с остальными учительницами, – проговорил профессор, силой воли задержав стремившееся ускользнуть самообладание. – Но пусть так. Думаете, расстроюсь из-за того, что попался? Ничуть. Я часто навещаю ваш стол.

– Мне известно это, месье.

– Время от времени находите брошюру или книгу, но не читаете из-за этого запаха? – указал он на сигару.

– Согласна: лучше они не становятся, – но читаю все, что получаю.

– Без удовольствия?

– Месье не допускает возражений.

– Они вам нравятся, хотя бы некоторые? Кажутся достойными внимания?

– Месье сто раз заставал меня за чтением своих книг и знает, что у меня не так много развлечений, чтобы недооценивать те, которые предоставляет он.

– Делаю это с добрыми намерениями. А если понимаете, что хочу добра, и получаете от моих усилий небольшую радость, то почему мы не можем стать друзьями?

– Фаталист сказал бы: потому что не можем.

– Сегодня утром, – продолжил месье Поль, – я проснулся в чудесном настроении и пришел в класс счастливым. А вы испортили мне день.

– Но, месье, всего лишь час или два, да и то не намеренно.

– Не намеренно? Нет? Сегодня мои именины. Все желали мне счастья, кроме вас. Даже маленькие девочки из третьего отделения подарили по крошечному букетику фиалок и пролепетали пару теплых слов. А вы… вы ничего: ни веточки, ни листика, ни строчки стихов.

– Я не желала вас обидеть.

– Значит, действительно не знали нашего обычая? Не подготовились? Добровольно расстались бы с несколькими сантимами и купили цветок, чтобы доставить мне радость, если бы знали, что так принято? Подтвердите; обида мгновенно растает, а боль утихнет.

– Я знала, как принято, и подготовилась, но это не цветы.

– Хорошо, что говорите честно, а то возненавидел бы вас, услышав лесть и ложь. Лучше сразу заявить: «Paul Carl Emmanuel, je te deteste, mon garçon!»[275]275
  Поль Карл Эммануэль, я тебя презираю, мой мальчик! (фр.)


[Закрыть] – чем заинтересованно улыбаться, нежно смотреть, а в душе оставаться фальшивой и холодной. Вы не фальшивая и не холодная, но совершаете огромную жизненную ошибку. Суждения ваши искажены: вы равнодушны там, где следует испытывать благодарность, и, возможно, преданны и влюблены там, где надо оставаться холодной, как ваше имя[276]276
  Сноу от англ. snow – снег.


[Закрыть]. Не думайте, что жду от вас страсти, мадемуазель! Dieu vous en guarde![277]277
  Сохрани вас Господь! (фр.)


[Закрыть] Почему вы вздрогнули? Потому что я произнес слово «страсть»? Могу его повторить. Существует такое слово и даже то, что оно означает, но, хвала небесам, не в этих стенах! Вы не ребенок, чтобы молчать о том, что существует, но я лишь выговорил слово: сущность же далека от моей жизни и моих взглядов. Она умерла в прошлом, а в настоящем покоится в земле. Могила ее глубока и уже много зим скрывается под высокой насыпью. Для утешения собственной души надеюсь на будущее воскресение, но тогда все изменится: и форма, и чувство. То, что смертно, обретет бессмертие и восстанет не для этого мира, а для небес. Вам же, мисс Люси Сноу, говорю лишь одно: следует обращаться с профессором Эммануэлем прилично.

Возразить против всплеска красноречия было нечего, и я промолчала.

– Назовите день своих именин, – продолжил месье Поль, – и я не пожалею нескольких сантимов на маленький подарок.

– В этом случае поступите так же, как я, месье. Вот этот подарок стоит больше нескольких сантимов, и мне нисколько не жаль ни денег, ни усилий.

Я достала из открытого стола маленькую шкатулку и, вложив ему в руку, объяснила:

– Сегодня утром сувенир лежал у меня на коленях. Если бы месье проявил больше терпения, мадемуазель Сен-Пьер не вмешалась столь бесцеремонно, а сама я оказалась спокойнее и мудрее, то отдала бы его тогда же.

Профессор посмотрел на коробочку: чистый теплый цвет и яркое лазурное кольцо порадовали взгляд, – а когда я предложила открыть, воскликнул, показывая на буквы на обратной стороне крышки:

– Мои инициалы! Но кто сказал вам, что меня зовут Карл Давид?

– Маленькая птичка чирикнула, месье.

– Она летает от меня к вам? Тогда при необходимости к лапке можно привязать записку.

Он достал ленту для часов – пустяковую по цене, но блестящую шелком и сияющую бисером – и восхитился безыскусно, как ребенок.

– Это мне?

– Да, вам.

– Та самая вещь, над которой вы трудились вчера вечером?

– Та самая.

– А закончили сегодня утром?

– Да.

– Задумали подарок специально для меня?

– Несомненно.

– Чтобы подарить на именины?

– Да.

– И ни разу не усомнились в цели, пока шили?

– Ни разу.

– В таком случае нет необходимости отрезать часть с мыслью, что она принадлежит не мне, что предназначалась кому-то другому?

– Ни в коем случае. Не только нет необходимости, но было бы несправедливо.

– Неужели вся лента моя?

– Ваша, целиком и полностью.

Месье немедленно распахнул пальто и горделиво украсил подарком грудь, стараясь оставить на виду как можно бо́льшую его часть. Ему и в голову не приходило спрятать то, что казалось красивым и вызывало восхищение. Что же касается шкатулки, то он провозгласил ее отличной бонбоньеркой. Кстати, профессор обожал конфеты, а поскольку имел обыкновение делиться тем, что любил сам, то раздавал сладости так же щедро, как книги. Забыла упомянуть, что среди оставленных домовым подарков я не раз обнаруживала в своем столе пакетики с фруктами в шоколаде. В этом отношении его вкусы оставались вполне южными и такими, какие мы называем детскими. Простой завтрак часто ограничивался булочкой, да и ту он делил с какой-нибудь малышкой из третьего отделения.

– Подарок c’est un fait accompli[278]278
  Действительно безупречен (фр.).


[Закрыть], – заявил профессор, запахивая пальто, и больше мы этот вопрос не обсуждали.

Месье Поль просмотрел принесенные два тома и вырезал перочинным ножом несколько страниц. Он всегда сокращал книги, прежде чем передать, особенно романы: порой, когда сокращения прерывали развитие сюжета, строгость цензуры обижала, – затем встал, поднял с пола феску и вежливо пожелал доброго дня.

«Теперь мы друзья, – подумала я. – До следующей ссоры».

Возможность поссориться представилась тем же вечером, но мы впервые не использовали ее в полной мере, что удивительно.

Месье Поль в очередной раз удивил всех неожиданным появлением в час занятий. После утренней встречи мы не мечтали увидеть его вечером, однако не успели усесться под лампами и взяться за дело, как мэтр предстал собственной персоной. Признаюсь, я обрадовалась до такой степени, что даже не сдержала приветливой улыбки, а когда месье решительно направился к тому самому месту, из-за которого вчера возникло глубокое непонимание, постаралась не оставлять ему слишком много места. Он бросил ревнивый косой взгляд, проверяя, насколько далеко отодвинусь, но я этого не сделала, хотя скамья оставалась достаточно свободной. Первоначальное стремление убежать и спрятаться начало ослабевать. Став привычными, пальто и феска больше не казались неудобными и отталкивающими. Я уже не сидела возле него «asphyxiée»[279]279
  Задушенной (фр.).


[Закрыть], как он говорил: шевелилась когда хотела, при необходимости кашляла и даже зевала, когда уставала, – короче говоря, вела себя естественно, слепо полагаясь на снисходительность соседа. И правда, в этот вечер моя безрассудная смелость не получила заслуженного наказания. Месье держался терпеливо и добродушно. Глаза не метнули ни единого сурового взгляда, а губы не произнесли ни одного резкого или необдуманного слова. До конца вечера профессор ни разу ко мне не обратился, и все же я ощущала дружеское расположение. Молчание бывает разным и таит множество смыслов. Никакие слова не смогли бы передать то приятное чувство, которое внушало молчаливое, но теплое присутствие. Когда же явился поднос с едой и возникла обычная перед ужином суета, профессор поднялся и, пожелав на прощание доброй ночи и приятных снов, ушел. Должна признаться, что ночь действительно оказалась доброй, а сны приятными.