Текст книги "Виллет"

Накинув шаль, я вышла в вестибюль и увидела стоявшего возле двери, словно в ожидании, месье Эммануэля. На его замечание, что ночь великолепна, я отозвалась заслуживающим аплодисментов ледяным тоном:

– Неужели?

Мне так редко удавалось изобразить холодность и сдержанность в моменты грусти и боли, что можно было гордиться удачной попыткой. Это мое «неужели?» прозвучало именно так, как его произносят светские дамы: доводилось слышать сотни подобных скупых, усеченных, сухих фраз из надутых коралловых губ десятка хладнокровных, самоуверенных мисс и мадемуазелей. Я знала, что продолжение подобного диалога невозможно, однако месье Эммануэль, несомненно, заслужил лаконичный, сжатый образец стиля. Полагаю, он и сам так думал, поскольку спокойно принял дозу и, взглянув на мою шаль, отметил ее легкость, на что я решительно возразила, что одеваюсь так, как хочу, и, приняв отрешенный вид, отошла подальше, прислонилась к перилам лестницы и сосредоточила взгляд на омрачавшей стену угрюмой религиозной картине.

Джиневра, похоже, не торопилась уходить, и месье Поль по-прежнему стоял в вестибюле, а потом подошел ближе. «Ну вот, сейчас опять зашипит!» – подумала я, с трудом сдерживаясь, чтобы заранее не заткнуть уши пальцами. Только не всегда наши ожидания совпадают: в надежде на воркование или шепот мы слышим крик хищника или жертвы, а опасаясь пронзительного вопля и гневной угрозы, встречаем дружеское приветствие, тихое и ласковое. Вот и месье Поль не оправдал ожиданий, заговорив очень мягко и доброжелательно:

– Друзья не ссорятся из-за слов. Скажите, это я или ce grand fat d’Anglais[234]234
  Высокий самодовольный англичанин (фр.).


[Закрыть] (этими оскорбительными словами он описал доктора Бреттона) увлажнил ваши глаза и заставил щеки пылать так, что они до сих пор не остыли?

– Не заметила, чтобы сам месье или кто-то другой вызвал те чувства, которые вы описали, – парировала я, опять пересилив себя и отважившись на аккуратную, холодную ложь.

– Неужели я сказал что-то обидное? В гневе даже забыл, что говорил. Напомните мои слова.

– Они были таковы, что лучше не вспоминать! – невозмутимо возразила я.

– Значит, это я вас оскорбил? Считайте, что ничего не было. Позвольте забрать все сказанное, и примите извинения.

– Я не сержусь, месье.

– Значит, все еще хуже: печалитесь и грустите. Простите меня, мисс Люси.

– Месье Эммануэль, я вас прощаю.

– Позвольте услышать, как вы произносите своим настоящим, а не чужим голосом: «Mon ami, je vous pardonne»[235]235
  Мой друг, я вас прощаю (фр.).


[Закрыть].

Я не удержалась от улыбки. Да и как можно было не улыбнуться наивности, простоте, честности?

– Bon! – воскликнул он. – Voilà que le jour va poindre! Dines donc, «mon ami»[236]236
  Хорошо! Уже показался свет! Теперь скажите «мой друг»! (фр.)


[Закрыть].

– Monsieur Paul, je vous pardonne[237]237
  Месье Поль, я вас прощаю (фр.).


[Закрыть].

– Не приму «месье». Произнесите другое слово, иначе не поверю в вашу искренность. Последнее усилие: mon ami. Или, так и быть, по-английски.

«Мой друг» звучало не так помпезно, как «mon ami», и не заключало в себе домашней, интимной нежности. Я не могла обратиться к профессору со словами «mon ami», а вот произнести «мой друг» смогла, причем без затруднения. Он не почувствовал разницы и вполне удовлетворился, даже улыбнулся. Вам, читатель, следовало бы увидеть улыбку и заметить разницу между выражением лица в эту минуту и полчаса назад. Не могу утверждать, что прежде наблюдала на губах и в глазах месье Поля довольную, счастливую или добрую улыбку. Сотни раз натыкалась на иронию, сарказм, презрение, кипение страсти, однако выражение более теплых и мягких чувств оказалось для меня абсолютно новым. Вместо обычной маски внезапно появилось настоящее человеческое лицо. Глубокие морщины разгладились, и даже кожа стала чище и свежее. Выдававший испанскую кровь смуглый, желтоватый южный оттенок сменился другим, более светлым. Уверена, что больше ни разу не видела, чтобы лицо человека настолько изменилось от простой улыбки. Профессор проводил меня к экипажу, и в ту же минуту вышел месье Бассомпьер вместе с племянницей.

Мисс Фэншо пребывала в глубоком расстройстве: вечер не принес ей ничего, кроме разочарования. Едва мы сели и дверь закрылась, она поддалась дурному настроению и уступила бесконтрольной мрачности. Измышления против доктора Бреттона сочились ядом. Поняв, что не способна ни очаровать его, ни уязвить, она обратилась к ненависти как к единственному доступному ресурсу, причем выражала ее в таком неумеренном, зловещем количестве, что мое чувство справедливости наконец не выдержало и запылало. Последовал взрыв: ведь я тоже умела проявлять страсть, особенно в обществе прекрасной, но полной недостатков спутницы, которой удавалось поднять со дна души мутный осадок. Хорошо, что колеса безбожно громыхали по вымощенной брусчаткой мостовой. Могу заверить читателя, что в экипаже не царило мертвое молчание, но и не журчал прозрачный, спокойный ручеек мирного диалога. Наполовину по велению души, наполовину сознательно я постаралась утихомирить спутницу. Из отеля на рю Креси она вышла в неистовом гневе. Следовало привести Джиневру в чувство еще до возвращения на рю Фоссет, для чего было абсолютно необходимо продемонстрировать истинную ценность и высокие достоинства ее натуры, причем сделать это посредством языка, точность и простота которого смогли бы выдержать конкуренцию с комплиментами Джона Нокса в адрес Марии Стюарт[238]238
  Нокс Джон (1505 или ок. 1514–1572) – основатель пресвитерианской церкви в Шотландии и ярый противник шотландской королевы-католички Марии Стюарт. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Подобное обращение всегда действовало на мисс Фэншо благотворно и вполне ей подходило. Не сомневаюсь, что после добротной моральной порки красавица легла в постель умиротворенной и уснула крепким здоровым сном.

Глава XXVIII
Лента для часов

Во время своих уроков месье Поль Эммануэль крайне болезненно воспринимал любую помеху, по какой бы причине та ни возникала. В такой ситуации пройти по классу – как ученице, так и учительнице – можно было лишь ценой собственной жизни.

Сама мадам Бек отваживалась на опасное приключение только при крайней необходимости, да и то пробегала как можно быстрее и незаметнее, подняв юбки и минуя кафедру, как корабль – опасную скалу. Что же касается привратницы Розин, то на ее плечах лежала страшная обязанность каждые полчаса вырывать учениц из кратера вулкана и провожать на занятия музыкой в часовню, большую или маленькую гостиную, столовую или другую снабженную фортепиано комнату. После второй или третьей попытки бедняжка едва не лишалась дара речи от ужаса – чувства, вызванного испепеляющими взглядами сквозь сверхъестественно мерцающие стекла очков.

Однажды утром я сидела в холле и трудилась над вышивкой, которую одна из учениц начала, но отложила на неопределенное время. Покуда пальцы неустанно летали над узором, уши не дремали, а прислушивались к угрожающему нарастанию доносившегося из соседнего класса голоса, с каждой минутой становившегося все более громким и зловещим. От надвигающейся грозы меня отделяла надежная стена. Кроме того, имелось доступное средство спасения через ведущую во двор стеклянную дверь – на тот случай если вихрь устремится в мою сторону. Наверное, именно по этой причине опасные симптомы вызывали не столько тревогу, сколько любопытство. А вот бедной Розин повезло куда меньше: в то благословенное утро ей пришлось четырежды ступить на опасную тропу. И вот сейчас, в пятый раз, выпал жестокий жребий выхватить горящую головешку из огня – точнее, ученицу из-под самого носа месье Поля.

– Mon Dieu! Mon Dieu! – причитала привратница. – Que vais-je devenir? Monsieur va me tuer, je suis sûre; car il est d’une colère![239]239
  Господи! Господи! Что со мной будет? Месье меня убьет, это точно; ведь он уже сердится! (фр.)


[Закрыть]

С мужеством отчаяния она открыла дверь.

– Mademoiselle La Malle, au piano![240]240
  Мадемуазель Ла Малль, к фортепиано! (фр.)


[Закрыть] – послышался призыв.

Прежде чем Розин успела ретироваться и плотно закрыть дверь, из класса донесся голос:

– Dès ce moment! La classe est défendue. La premiere qui ouvrira cette porte, ou passera par cette division, sera pendu – fut-ce Madame Beck elle-même![241]241
  Еще чего! Ходить по классу запрещено. Любая из вас, кто откроет эту дверь или пройдет по отделению, будет повешена – даже сама мадам Бек! (фр.)


[Закрыть]

Однако не прошло и десяти минут с момента провозглашения сурового закона, как по коридору вновь прошлепали домашние туфли Розин.

– Мадемуазель, – обратилась она ко мне, – я не открою эту дверь даже за пять франков: очки месье ужасны, – но из Атенеума прибыл посыльный с сообщением. Я сказала мадам, что не отважусь войти, и она посоветовала обратиться за помощью к вам.

– Ко мне? Нет, это слишком несправедливо! Я здесь совершенно ни при чем. Смелее, смелее, Розин! Несите свой крест. Не бойтесь еще раз испытать судьбу!

– Я, мадемуазель? Невозможно! Сегодня уже пять раз его сердила. Пусть мадам наймет жандарма. Ouf! Je n’en puis plus![242]242
  Уф! Я больше не могу!


[Закрыть]

– Значит, струсили. Что за сообщение?

– То самое, которое понравится месье меньше всего: требование срочно явиться в Атенеум, так как туда прибыл официальный посетитель – инспектор или еще кто-то подобный – и месье непременно должен с ним встретиться. Вы же знаете, как он ненавидит слово «должен».

Да, я отлично знала, что своенравный человечек ненавидит как шпоры, так и узду, неизменно противясь всему срочному и необходимому, и все же согласилась исполнить опасную миссию – разумеется, не без страха. Однако страх смешался с другими чувствами, среди которых присутствовало и любопытство. Я открыла дверь, вошла и как можно быстрее и тише – насколько позволила дрожавшая рука – закрыла за собой дверь. Проявленная медлительность или поспешность, неосторожный стук или невнимательно оставленная щель могли вызвать последствия более страшные, чем основное преступление. Я стояла, а профессор сидел в откровенно плохом настроении – можно сказать, в самом плохом. Он давал урок арифметики, поскольку преподавал любые подсказанные воображением предметы. Арифметика казалась ему сухой наукой, а потому не нравилась, и, соответственно, рассуждения о цифрах заставляли учениц трепетать. Месье Эммануэль сидел за столом согнувшись и не находил сил поднять голову на звук, означавший прямое нарушение его воли и установленного закона. Меня это положение устраивало: можно было пройти по длинному классу и встретить гнев в непосредственной близости, а не испытывать угрозу на расстоянии.

Возле подиума, напротив профессора, я остановилась. Конечно, сразу обратить на меня внимание он не мог и продолжал урок. Отступление казалось невозможным: он должен был услышать сообщение и немедленно дать ответ.

Не обладая достаточным ростом, чтобы посмотреть поверх высоко стоявшего на подиуме стола, и оттого испытывая неудобство, я отважилась заглянуть сбоку, чтобы для начала просто увидеть лицо, которое поразило живописным сходством с головой черно-желтого тигра. Дважды мне удавалось дерзко зайти сбоку, оставаясь при этом невидимой. В третий раз глаз едва преодолел препятствие в виде стола, как был пойман и пронзен насквозь через зрачок – очками. Розин оказалась права: этот полезный оптический прибор внушал непреодолимый ужас, помимо изменчивого ужаса незастекленных глаз его обладателя.

Здесь выяснилось, что непосредственная близость наделена особыми преимуществами: компенсирующие близорукость очки оказались бесполезными для определения преступника под самым носом месье. Он тут же их снял, и положение наше стало почти соизмеримым.

Я рада, что не боялась месье Поля по-настоящему: что, стоя рядом, вообще не испытывала ужаса, – поэтому, как только профессор потребовал веревку и виселицу, чтобы привести в исполнение недавний приговор, тут же снабдила его ниткой для вышивания, причем сделала это с такой безупречной вежливостью, что часть чрезмерного раздражения немедленно улетучилась. Разумеется, я не проявила услужливость на глазах всего класса, а, прикрывшись углом стола, привязала нитку к решетчатой спинке профессорского стула.

– Que me voulez-vous?[243]243
  Что вам от меня нужно? (фр.)


[Закрыть] – прорычал месье Эммануэль голосом, музыкальность которого осталась замкнутой в его груди и горле, так как говорил он сквозь стиснутые зубы, словно дав себе клятву, что ничто на свете не вырвет из его уст улыбку.

Ответ мой начался бескомпромиссно:

– Monsieur, je veux l’impossible, des choses inouïes[244]244
  Месье, желаю невозможного, поистине невероятного (фр.).


[Закрыть].

Решив не медлить, а нанести удар сразу, я передала сообщение из Атенеума, при этом цветисто преувеличив срочность исполнения.

Конечно, профессор не пожелал ничего слышать и заявил, что не пойдет и не прервет урок, даже если его позовут все чиновники Виллета; ни на дюйм не отступит от своего расписания даже по распоряжению короля, кабинета министров и обеих палат парламента, вместе взятых.

Однако я понимала необходимость подчинения: и долг, и личный интерес требовали немедленной явки, – поэтому просто стояла молча, как будто ничего не слышала. Профессор осведомился, чего я жду.

– Только ответа, который смогу передать посыльному.

Он нетерпеливо отмахнулся.

Я отважилась протянуть руку к феске, лежавшей на подоконнике в угрюмом бездействии. Он проследил за этим движением взглядом, в котором раздражение смешалось с изумлением перед проявленным нахальством, и пробормотал:

– Ах если мисс Люси заинтересовалась феской, то почему бы ей самой не надеть шляпу, не притвориться юношей и великодушно не отправиться в Атенеум?

С огромным уважением я положила феску на профессорский стол и увидела, как зловеще кивнула кисточка.

– Напишу записку с извинениями! Вот что я сделаю! – воскликнул месье Эммануэль, все еще мысленно склоняясь к отказу.

Уверенная в недопустимости такого поступка, я осторожно придвинула головной убор ближе к его руке. Подчинившись приданному ускорению, феска скользнула по полированному склону стола, подтолкнула вперед легкие очки в металлической оправе, и те – страшно сказать! – упали на подиум. Десятки раз мне доводилось наблюдать, как подобное не приносило ни малейшего вреда, но сейчас, словно назло Люси Сноу, обе прозрачные линзы превратились в сетку из крупных и мелких трещин.

В эту минуту меня охватило отчаяние вкупе с сожалением и раскаянием. Я знала цену этим стеклам: для месье Эммануэля подобрать очки было очень сложно, а эти вполне подходили. Не раз доводилось слышать, как он называл их своим главным сокровищем. Дрожащей рукой подняла я разбитые, бесполезные стекла и в глубочайшем страхе оценила причиненный ущерб. И все же сочувствие и унижение пересилили страх. Несколько секунд я не осмеливалась взглянуть в лицо обездоленного профессора. Он заговорил первым:

– Là! Me voilà veuf de mes lunettes![245]245
  Вот так я лишился своих очков! (фр.)


[Закрыть] Думаю, теперь мадемуазель Люси согласна, что веревка и виселица вполне заслуженны: не случайно дрожит в ожидании страшной участи. Ах, коварная предательница! Решили сделать меня слепым и беспомощным!

Я подняла глаза. Вместо того чтобы исказиться злобой и потемнеть от ярости, лицо профессора расцвело той самой улыбкой, которую я уже видела в вестибюле отеля «Креси». Нет, месье Эммануэль не гневался и даже не горевал. Пережив серьезную утрату, он проявил смирение и милосердие, принял провокацию с терпением святого. Казавшееся столь неудачным событие, способное лишить последнего шанса на успех, неожиданно пришло мне на помощь. Упрямый и неподатливый, пока я не причинила никакого вреда, месье Поль проявил любезную уступчивость по отношению к кающейся грешнице.

Все еще бормоча что-то насчет une forte femme, une Anlaise terrible, une petite casse-tout[246]246
  Сильной женщины, ужасной англичанки, маленькой разрушительницы (фр.).


[Закрыть], он заявил, что не смеет ослушаться ту, которая только что продемонстрировала свою опасную отвагу. Точно так же великий император разбил вазу, чтобы вызвать отчаяние. Затем, наконец увенчав голову феской, профессор забрал уничтоженные очки, пожал мне руку в знак прощения и дружбы, поклонился и в наилучшем настроении отправился в Атенеум.

После столь любезного завершения драматичной сцены читатель опечалится, узнав, что еще до наступления вечера я вновь поссорилась с месье Эммануэлем. Да, так случилось. Избежать неприятности не удалось.

Профессор имел обыкновение – крайне похвальное и желанное – по вечерам являться без предупреждения, врываться в спокойный, отведенный для занятий час, нарушать его мерное течение, заставлять нас убирать книги и доставать рукоделие. После этого открывал толстый том и заменял вялое «религиозное чтение» какой-нибудь сонной ученицы великой трагедией в великом исполнении и не менее великим представлением в лицах. Надо сказать, что лично я редко вникала в достоинства произведения, поскольку месье Эммануэль превращал авторский текст в сосуд, наполняя его собственной энергией и страстью, как наполняют чашу живительным напитком. Иногда профессор освещал нашу привычную тьму отблеском большого яркого мира, демонстрируя образцы современной литературы, читая отрывки из прелестной новеллы или последний остроумный фельетон, вызвавший смех в парижских салонах. При этом он неизменно брал на себя труд твердой, безжалостной рукой убирать из трагедии, мелодрамы, новеллы или эссе все строчки, фразы или слова, по его мнению, непригодные для слуха девушек. Я не раз замечала, что в тех случаях, когда сокращение оставляло в тексте бессмысленную пустоту или ослабляло стиль, он импровизировал целые абзацы – не менее впечатляющие, чем безукоризненные. Внедренные им диалоги и описания часто оказывались намного лучше удаленных.

В тот вечер, о котором я рассказываю, мы сидели молча, словно монашки. Ученицы занимались, учительницы шили или вышивали.

Я хорошо помню свою работу. Это был легкий плод фантазии, причем не лишенный смысла. Я не просто убивала время, а хотела собственными руками сделать подарок. День вручения приближался, и потому пальцы мои двигались проворно.

Внезапно раздался громкий, требовательный звонок, а затем послышались хорошо знакомые быстрые шаги. Едва все губы одновременно шепнули «месье», двустворчатая дверь стремительно, как всегда, распахнулась, чтобы его впустить (слово «открылась» не отражает энергии движения), и профессор оказался среди нас.

В комнате стояли два длинных стола со скамейками по обе стороны, над каждым висела лампа, под ней сидела учительница, а по правую и левую руку от нее располагались ученицы. Старшие и наиболее примерные девочки получали удобные места ближе к лампе, или к «тропикам», как их называли, а младшие и ленивые довольствовались далекими территориями возле «полюсов». Как правило, месье вежливо предлагал стул одной из учительниц – обычно старшей преподавательнице мадемуазель Сен-Пьер, – а затем занимал освободившееся место, таким образом обеспечивая себя светом «рака» и «скорпиона», в котором нуждался из-за близорукости.

Как обычно, Сен-Пьер живо вскочила и широко улыбнулась, продемонстрировав сразу все зубы. Эта странная улыбка протягивалась от уха до уха в виде тонкой изогнутой линии, не распространяясь по лицу, не оставляя ямочек на щеках и не освещая глаз. Полагаю, месье не заметил торопливого движения или сделал вид, что не заметил, потому что отличался склонностью к капризам, которую обычно приписывают женщинам. Кроме того, очки (он уже приобрел новые) служили надежным оправданием любых недосмотров и оплошностей. Как бы там ни было, он миновал мадемуазель Сен-Пьер, подошел к противоположной стороне стола и, прежде чем я успела вскочить и освободить место, прошептал:

– Ne bougez pas[247]247
  Не беспокойтесь (фр.).


[Закрыть].

После этого месье уверенно вторгся между мной и мисс Фэншо, которая всегда устраивалась рядом и тыкала локтем в бок, хотя я то и дело повторяла: «Джиневра, лучше бы вы отправились куда подальше».

Легко было сказать: «Не беспокойтесь», – но что делать мне? Я должна была освободить место, попросить учениц подвинуться, чтобы смогла подвинуться я. Джиневра любила прижиматься – «чтобы согреться», как она говорила, – при этом не давая покоя постоянным ерзаньем и толчками. Иногда, чтобы защититься от вездесущего локтя, я даже втыкала в пояс булавку. Не смея так бесцеремонно обращаться с месье Эммануэлем, я собрала рукоделие, чтобы освободить место для его книги, и отодвинулась не больше чем на ярд. Любой здравомыслящий человек счел бы такое расстояние удобным и почтительным, однако месье Эммануэль никогда не проявлял здравого смысла. Кремень и кресало – вот что он собой представлял! И сейчас мгновенно воспламенился и прорычал обиженно:

– Vous ne voulez pas de moi pour voisin. Vous vous donnez des airs de caste; vous me traitez en paria. Soit! Je vais arranger la chose![248]248
  Не хотите сидеть со мной рядом. Держитесь высокомерно, а меня считаете парией. Пусть так! Я все устрою! (фр.)


[Закрыть]

Грозно нахмурившись, профессор принялся за дело и обратился к ученицам:

– Levez vous toutes, Mademoiselles![249]249
  Все встаньте! (фр.)


[Закрыть]

Девушки поднялись и по приказу перешли к другому столу. Затем месье Эммануэль посадил меня на самый край скамьи, услужливо принес корзинку с рукоделием, ножницы, кусок шелка и прочие мелочи, а сам устроился на противоположном конце.

Ни одна живая душа не осмелилась засмеяться при виде этого абсурдного поступка. Все понимали, что последствия неосторожного поведения будут ужасны. Что же касается меня, то я восприняла перемещение хладнокровно: продолжила тихо сидеть в отрыве от человеческого общения и спокойно заниматься своей работой, вовсе не страдая от одиночества.

– Est ce assez de distance?[250]250
  Достаточное расстояние? (фр.)


[Закрыть] – осведомился профессор.

– Monsieur en est l’arbitre[251]251
  Месье виднее (фр.).


[Закрыть], – ответила я.

– Vous savez bien que non. C’est vou qui avez crée ce vide immence: moi je n’y ai pas mis la main[252]252
  Отлично знаете, что это не так. Сами создали такое расстояние: я даже руки не приложил (фр.).


[Закрыть].

После этого справедливого утверждения профессор принялся за чтение.

К своему несчастью, он выбрал французский перевод того, что назвал un drame de Williams Shakespeare; le faux dieu[253]253
  Драмой Уильяма Шекспира, фальшивого идола (фр.).


[Закрыть], а затем добавил:

– De ces sots païens, les Anglais[254]254
  Этих безбожных глупцов, англичан (фр.).


[Закрыть].

Вряд ли стоит говорить, что в хорошем настроении он представил бы автора совсем по-другому.

Конечно, французский перевод оказался очень слабым. Я даже не пыталась скрыть презрение, вызванное некоторыми особенно вопиющими неточностями. Нет, не произнесла ни слова, однако порой глаза выражают то, что не позволено высказать словами. Очки профессора не дремали; он замечал каждый неосторожный взгляд, – и не думаю, что хотя бы одно неодобрительное выражение ускользнуло от его внимания. В результате месье Эммануэль снял очки, чтобы позволить глазам беспрепятственно метать искры, и в своем добровольном изгнании на «северный полюс» разогрелся так, как не удалось бы даже под вертикальным лучом лампы.

Когда чтение подошло к концу, возник вопрос, удалится ли профессор вместе со своим гневом или выплеснет его немедленно. Сдержанность не была ему свойственна. И все же существовал ли конкретный повод для открытого осуждения? Я не произнесла ни звука и не могла справедливо подвергнуться наказанию лишь за то, что позволила мышцам вокруг глаз и губ двигаться чуть более свободно, чем обычно.

Подали ужин: булочки и разбавленное теплой водой молоко. Из почтения к профессору стаканы так и остались на подносе, хотя обычно сразу передавались по кругу.

– Приступайте к ужину, дамы, – позволил месье Поль, сосредоточенно делая пометки на полях книги Шекспира.

Все повиновались. Я тоже взяла свою порцию, однако, увлеченная работой, осталась сидеть на прежнем месте: продолжая вышивать, неторопливо жевала булочку и маленькими глотками пила молоко. Способность к хладнокровию и спокойному самообладанию стала для меня приятной новостью. Казалось, близкое присутствие такого нервного, раздражительного, колючего человека, как месье Эммануэль, словно магнит притянуло все лихорадочные, тревожные переживания и оставило лишь умиротворение и гармонию.

Профессор встал. Неужели уйдет, так ничего и не сказав? Да, шагнул к двери.

Нет, вернулся, но, кажется, лишь для того, чтобы забрать со стола забытый пенал, а еще вытащил карандаш, но тут же засунул обратно, сломав при этом грифель, закрыл пенал, положил в карман и… направился прямиком ко мне.

Ученицы и учительницы собрались вокруг второго стола и свободно разговаривали, как всегда во время еды. Привыкнув быстро и громко обсуждать новости, не потрудились понизить голос и сейчас.

Месье Поль подошел, остановился за моей спиной и спросил, что я делаю. Я ответила, что вышиваю ленту для карманных часов.

– Для кого? – уточнил он.

– Для джентльмена, одного из моих друзей.

Месье наклонился и принялся, как пишут авторы романов – в данном случае абсолютно точно, – шипеть мне на ухо обидные слова.

Сказал, что из всех знакомых ему женщин я единственная умею вести себя столь отвратительно, что поддерживать со мной дружеские отношения невозможно, и я обладаю несносным, невозможно упрямым характером. В чем заключается причина, он не знает, однако, с какими бы мирными и благими намерениями ни подошел ко мне человек, я тут же меняла согласие на противоречие, добродушие на враждебность. Он, месье Поль, всегда желал мне только добра. Ни разу не причинил зла – во всяком случае, сознательно и преднамерено, – поэтому считал, что по меньшей мере заслуживает права считаться нейтральным знакомым, невиновным во враждебных чувствах. И все же с какой немыслимой жестокостью я с ним обращаюсь! С какой язвительной колкостью! С какой мятежной дерзостью! С какой неистовой несправедливостью!

Здесь я не смогла удержаться: вытаращила глаза и потрясенно переспросила:

– Колкость? Дерзость? Несправедливость? Право, не знаю…

– Chut! à l’instsnt![255]255
  Замолчите! Немедленно! (фр.)


[Закрыть] Вот опять – vive comme la poudre![256]256
  Вспыльчива как порох! (фр.)


[Закрыть]

Он сожалел, горько сожалел о несчастной особенности характера. Эта emportement[257]257
  Горячность (фр.).


[Закрыть], эта chaleur[258]258
  Страстность (фр.).


[Закрыть] – возможно, благотворная, но чрезмерная – способна принести огромный вред. Очень жаль. В душе он верил, что я не полностью лишена благих качеств. Если бы прислушивалась к добрым советам, была бы более сдержанной, более умеренной, менее кокетливой, не витала бы в облаках, не стремилась к внешним эффектам, к показной браваде, к вниманию и одобрению людей, примечательных исключительно высоким ростом, des couleurs de poupée[259]259
  Цветом лица, как у девушки (фр.).


[Закрыть], un nez plus ou moins bien fait[260]260
  Более-менее приличным носом (фр.).


[Закрыть] и огромным количеством глупости, то вполне могла бы стать полезным, даже образцовым человеком. Но сейчас…

Здесь голос профессора не выдержал накала чувств и сорвался.

В этот момент надо было бы ласково взглянуть, взять за руку, сказать несколько утешительных слов, но я боялась, что если шевельнусь, то засмеюсь или закричу от трогательной абсурдности сцены.

Казалось, месье Эммануэль закончил речь, но нет: уселся, чтобы продолжить обвинения с удобством.

Рассуждая на болезненные темы, месье Поль отважился ради моего же блага вызвать гнев и коснуться замеченных изменений в одежде. На первых порах, при редких случайных встречах в этом отношении я вполне его удовлетворяла. Серьезность и строгая простота платья вселяли надежду на высшие интересы. Чье пагубное влияние заставило прикрепить к полям шляпки цветы, предпочесть des cols brodes[261]261
  Вышитые воротнички (фр.).


[Закрыть] и даже однажды появиться в алом платье, он догадывался, но пока не хотел говорить открыто.

Я снова прервала красноречивый монолог, и в этот раз в голосе прозвучали негодование и ужас.

– В алом, месье Поль? Платье было вовсе не алым, а розовым, причем бледно-розовым! К тому же под черной кружевной накидкой!

Розовое или алое, желтое или пунцовое, зеленое или небесно-голубое – какая разница? Все это легкомысленные, игривые цвета. А что касается упомянутой кружевной накидки, то она оказалась colifichet de plus[262]262
  Еще более безвкусной (фр.).


[Закрыть]. Профессор вздохнул. К сожалению, он не мог коснуться темы так подробно, как желал бы: не зная точных названий всех этих babioles[263]263
  Безделушек (фр.).


[Закрыть], опасался небольших словесных оплошностей, способных подвергнуть его потоку сарказма и неблагоприятному взрыву бурного темперамента, – поэтому решил ограничиться лишь общим замечанием, в точности которого не сомневался: что в последнее время костюм мой приобрел черты des façons mondaines[264]264
  Светских фасонов (фр.).


[Закрыть], что глубоко его ранило.

Какой именно светский фасон профессор заметил в моем зимнем шерстяном платье с простым белым воротником, я так и не поняла, а когда спросила, он ответил, что все рассчитано на эффект. К тому же разве у меня на шее не было ленты или бантика?

– Если осуждаете ленту или бантик для леди, месье, то, несомненно, не одобрите такого подарка джентльмену? Я подняла вышитую золотом шелковую ленту, над которой работала, но ответом мне послужил стон, вызванный, полагаю, бесконечным легкомыслием собеседницы.

Посидев несколько минут молча, глядя на ленту, над которой я трудилась особенно прилежно, профессор спросил, вызовет ли все сказанное абсолютное и непримиримое отвращение к его персоне.

Не помню своего ответа: возможно, его вообще не последовало, – однако знаю, что нам удалось проститься вполне дружески. Подойдя к двери, месье Поль обернулся и объяснил, что не желает, чтобы его слова были восприняты как полнейшее осуждение алого платья. («Розового, розового!» – поправила я.) Он не имел намерения отрицать его достоинства (дело в том, что профессор решительно предпочитал яркие цвета), а всего лишь хотел посоветовать, чтобы я носила платье так, как будто материал был bure[265]265
  Монашеский (фр.).


[Закрыть], а оттенок – gris de poussière[266]266
  Серый, как пыль (фр.).


[Закрыть].

– А цветы на шляпке, месье? – спросила я. – Они такие маленькие…

– Пусть цветы так и останутся маленькими, – ответил профессор. – Не позволяйте им распуститься полностью.

– А как же бантик, месье? Кусочек ленты?

– Va pour le ruban![267]267
  Лента сойдет! (фр.)


[Закрыть], – последовал благосклонный ответ.

С этими словами месье Поль Эммануэль удалился.

«Браво, Люси Сноу! – мысленно воскликнула я. – Навлекла на себя отповедь, праведный гнев сурового ученого, а все из-за порочного стремления к мирской суетности! Кто бы мог подумать? А ведь считаешь себя меланхоличной скромницей! Да и мисс Фэншо не напрасно зовет тебя Диогеном. А месье Бассомпьер недавно вежливо сменил тему, когда разговор коснулся неистового таланта актрисы Вашти, потому что, как он тактично заметил, «мисс Сноу выглядит смущенной». Доктор Бреттон называет тебя тихой Люси, существом незаметным и безобидным, словно тень. Ты слышала его слова, что неблагоприятные обстоятельства в судьбе мисс Сноу возникают из-за чрезмерной серьезности во вкусах и манерах; из-за недостатка цвета в характере и костюме. Таковы твои собственные впечатления и впечатления друзей. И вот пожалуйста! Появляется маленький человечек и грозно обвиняет в легкомыслии, ветрености, непостоянстве и страсти к ярким цветам. Этот строгий аскет, этот безжалостный судья собирает воедино жалкие крохи твоего тщеславия – несчастное розовое платье, маленький букетик на шляпке, кусочек ленточки, клочок кружева – и призывает ответить за каждую мелочь в отдельности и за все вместе. Ты привыкла скромно прятаться в темном уголке, и вдруг приходит кто-то и прикрывает глаза ладонью, потому что ты ослепила его слишком ярким лучом».