Текст книги "Виллет"

– Унижает людей, которых я давно и высоко ценю: не жалеет никого – ни миссис Бреттон, ни… Грэхема.

– Согласна, но, полагаю, каким-то образом связывает их обоих со своей… любовью?

– Джиневра высокомерна и, по-моему, лжива. Вы знаете доктора Бреттона. Точнее, мы обе его знаем. Он может казаться беспечным или гордым, но разве когда-нибудь вел себя униженно или рабски? А Джиневра изо дня в день рассказывает, что он едва ли не ползает перед ней на коленях, преследует словно тень. Она оскорбляет его и отвергает, а он все равно влюбленно умоляет. Люси, разве это может быть правдой?

– Не исключено, что когда-то доктор Бреттон действительно считал Джиневру красивой. Мисс Фэншо по-прежнему выдает его за своего поклонника?

– Да, и утверждает, что может выйти за него замуж, как только сочтет нужным: хоть завтра, – а он преданно дожидается ее согласия.

– Должно быть, подобные выдумки и послужили причиной замеченной мистером Хоумом холодности вашего поведения.

– Скорее заставили усомниться в характере Грэхема. Однако безоговорочного доверия рассказы Джиневры не внушают. По-моему, она значительно преувеличивает и даже фантазирует. Вот только не знаю, до какой степени.

– А что, если испытать мисс Фэншо на правдивость? Дать ей возможность продемонстрировать ту силу, которой она хвастается?

– Можно сделать это уже завтра. Папа пригласил на ужин нескольких ученых джентльменов. Среди них и Грэхема. Оказывается, он тоже ученый, причем занимается сразу несколькими серьезными вопросами. Конечно, мне будет трудно сидеть за столом одной в такой компании: вряд ли я смогу найти общие темы с парижскими академиками, и все светские манеры окажутся под угрозой. Вы с миссис Бреттон должны мне помочь, Джиневра не упустит такого момента – ей достаточно одного слова.

– Да. В таком случае передам приглашение, и она получит возможность подтвердить свой невероятный успех.

Глава XXVII
Отель «Креси»

Следующий день оказался более оживленным и наполненным событиями, чем мы – или, по крайней мере, я – ожидали. Королевство Лабаскур праздновало день рождения одного из принцев – кажется, старшего, герцога Дидонно. В его честь отменили занятия в школах и в главном Атенеуме. Студенты этого заведения сочинили поздравительный адрес, вручение которого должно было состояться в зале, где ежегодно проводились экзамены и распределялись призы. После торжественной церемонии предполагалось выступление одного из профессоров.

Несколько ученых друзей месье Бассомпьера имели отношение к Атенеуму и ожидались на мероприятии наряду с глубоко почитаемым руководителем муниципалитета месье Стасом, бургомистром, а также с родителями и родственниками студентов Атенеума. Друзья пригласили на торжество месье Бассомпьера, а составить компанию отцу предстояло его очаровательной дочери. Полина, в свою очередь, прислала записочку с просьбой составить компанию ей нам с Джиневрой.

Когда мы переодевались в спальне на рю Фоссет, мисс Фэншо неожиданно рассмеялась.

– В чем дело? – спросила я, когда Джиневра вдруг неожиданно замолчала и с интересом посмотрела на меня.

– Так странно. Мы с вами внезапно оказались на одном уровне: вращаемся в общем кругу, среди общих знакомых, – ответила она с обычной наполовину честной, наполовину дерзкой прямотой.

– Что ж, пожалуй. Ваши недавние связи не вызывали уважения: миссис Чолмондейли и ее компания никогда бы меня не устроили.

– Кто же вы на самом деле, мисс Сноу? – спросила Джиневра с таким откровенным и нескрываемым любопытством, что я тоже не удержалась от смеха. – Когда-то называли себя гувернанткой. Действительно: начинали с того, что сидели с детьми мадам Бек. Собственными глазами видела: словно нянька, носили на руках маленькую Жоржетту. И вот теперь мадам Бек проявляет к вам больше уважения, чем к парижанке Сен-Пьер, а маленькая гордячка, моя кузина, видит в вас лучшую подругу.

– И правда удивительно! – согласилась я, немало развеселившись от ее искреннего недоумения. – Действительно, кто же я на самом деле? Не исключено, что некий замаскированный персонаж. Жаль только, внешность не соответствует статусу.

– Вам такая честь совсем не льстит, – продолжила Джиневра. – Принимаете все невозмутимо, со странным спокойствием. Если и в самом деле, как я считала раньше, вы ничего собой не представляете, то, должно быть, невероятно сильны.

– Ничего собой не представляю, как вы раньше считали! – повторила я и почувствовала, что неумолимо краснею, хотя и не рассердилась: разве важно, что школьница неумело и бестактно использует слова «кто-то» и «никто»?

Я ограничилась замечанием, что едва ли могу принять откровение в качестве любезности, и спросила, считает ли она правильным вгонять собеседника в краску.

– Невозможно не удивляться некоторым обстоятельствам, – не унималась мисс Фэншо.

– Удивляться чудесам собственного изобретения – похвальное умение. Вы готовы?

– Да. Позвольте взять вас под руку.

– Это ни к чему. Лучше пойдемте рядом.

Мисс Фэншо имела обыкновение обрушивать на спутника весь свой вес. Не будучи ни джентльменом, ни тем более ее поклонником, я старалась этого избежать.

– Ну вот опять! – воскликнула Джиневра. – Предлагая пойти под руку, я хотела выразить одобрение вашему платью и внешнему виду. Надеялась сделать комплимент.

– Неужели? Иными словами, собирались продемонстрировать, что не стыдитесь показаться со мной на улице? Что, если миссис Чолмондейли будет ласкать собачку возле окна или полковник Амаль ковырять в зубах на балконе, и оба случайно нас заметят, не сгорите от позора за свою спутницу?

– Да, – подтвердила мисс Фэншо с прямотой, составлявшей лучшее свойство ее характера и придававшей честную простоту любым глупостям. В этом заключалась соль, единственная скрепляющая черта характера, во всем остальном непригодного к существованию.

Право прокомментировать это «да» я предоставила выражению собственного лица. Точнее, нижняя губа добровольно опередила язык. Разумеется, среди тех чувств, которые выразил мой взгляд, не нашлось ни почтения, ни торжественности.

– Презрительное, насмешливое создание! – продолжила возмущаться мисс Фэншо, когда мы пересекли большую площадь и вошли в тихий парк, через который пролегал кратчайший путь к рю Креси. – Никто и никогда не обращался со мной столь несносно!

– Отнесите претензии на свой счет, а меня оставьте в покое. Имейте разум соблюдать тишину, и я вас не побеспокою.

– Как будто можно оставить в покое такую странную, такую загадочную особу!

– Странность и загадочность всего лишь порождение вашей фантазии, причуда, ни больше ни меньше. Будьте добры, держите их от меня подальше.

– И все же, кто вы такая? – не отставала Джиневра, упрямо пытаясь взять меня под руку, в то время как я старалась этого не допустить.

– Трудно сказать. Карабкаюсь вверх по социальной лестнице: когда-то служила компаньонкой у пожилой леди, потом работала гувернанткой и вот наконец добралась до места школьной учительницы.

– Нет, так не пойдет! Отвечайте, кто вы. Немедленно! – потребовала спутница, с невероятной цепкостью ухватившись за мудрую версию инкогнито, которую вбила себе в голову.

Ей все же удалось схватить меня за руку, и нам пришлось остановиться посреди парка, поскольку она никак не успокаивалась и продолжала допытываться. Всю дорогу Джиневра выдвигала самые причудливые версии и догадки, доказывая тем самым неспособность понять, как без родословной, связей или богатства можно чего-то добиться. Ей было непонятно, что мне вполне достаточно и того, что о моем существовании знали там, где это необходимо. Все остальное не имело особого значения: происхождение, социальное положение, материальные блага занимали в моих интересах и мыслях примерно одинаковое место, считались неимущими жильцами, которым полагалась лишь маленькая гостиная и крошечная темная спальня. Даже если столовая и парадные покои пустовали, я никогда не допускала их туда, считая скромное жилье более подходящим, однако, как вскоре выяснилось, окружающие думали иначе. Не сомневаясь в верности их взглядов, я все-таки считаю, что не совсем ошибаюсь в своих принципах.

Довольно многих людей низкое социальное положение подавляет морально, утрата связей означает для них потерю самоуважения. Разве они не имеют права придавать особое значение тому положению и тем отношениям, которые защищают от унижения? Если человек чувствует себя уязвленным в собственных глазах оттого, что всем известно, что его предки были простыми, а не благородными, бедными, а не богатыми, рабочими, а не капиталистами, справедливо ли строго судить его за попытки убрать негативное обстоятельство с глаз долой, за страх, трепет, дрожь перед возможностью разоблачения? Чем дольше мы живем, тем более обширный опыт приобретаем, тем менее склонны судить ближнего и сомневаться в мудрости мира. Везде, где встречаются мелкие попытки защиты воображаемого достоинства – будь то добродетели жеманницы или респектабельности светского франта, – эти попытки необходимы.

Когда мы пришли в отель «Креси», Полина уже была готова к выходу. В сопровождении миссис Бреттон и месье Бассомпьера мы отправились в зал торжественных собраний и устроились на хороших местах; в удобной удаленности от трибуны. Перед нами прошествовали студенты Атенеума; члены муниципалитета во главе с бургомистром расположились на почетных местах, в королевской ложе появились юные принцы вместе с наставниками, а зал наполнился аристократами и уважаемыми столичными бюргерами.

Личность профессора, удостоенного привилегии прочитать публичную лекцию, меня вовсе не заботила. В сознании промелькнуло смутное предположение, что один из ученых мужей встанет и произнесет формальную речь, состоящую из поучений студентам Атенеума и лести королевским отпрыскам.

Когда мы вошли, трибуна пустовала, однако спустя десять минут над красной поверхностью внезапно возникла голова, а следом явились плечи, грудь и руки. Эту голову я сразу узнала: ее цвет, форма, постановка, выражение лица были отлично известны не только мне, но и мисс Фэншо. Черные, коротко подстриженные волосы; обширность бледного лба; горящие праведным огнем голубые глаза – все эти черты так прочно отложились в памяти и получили так много причудливых ассоциаций, что нынешнее их появление едва не спровоцировало смех. Честно говоря, я не смогла удержаться и расхохоталась, но постаралась спрятаться от посторонних глаз, опустив голову и скрывшись за носовым платком и вуалью.

Наверное, увидев месье Поля, я обрадовалась. Думаю, образ показался скорее приятным, чем наоборот: пылкий и искренний, темный и прямой, раздражительный и бесстрашный, он предстал столь же величественным, как на кафедре в классе. Присутствие профессора стало сюрпризом: встретить его здесь я не ожидала, хотя знала, что мэтр преподает литературу в коллеже. Появление месье Эммануэля на торжественной трибуне гарантировало отсутствие как формализма, так и лести, но я никак не ожидала того потока красноречия, который внезапно, стремительно и неудержимо обрушился на наши головы. К принцам, аристократам, членам городского собрания и бюргерам профессор обращался с той же отточенной холерической серьезностью, с какой привык рассуждать перед тремя отделениями на рю Фоссет. Со студентами Атенеума разговаривал не как со школярами, а как с будущими гражданами и юными патриотами. Еще ничто не предвещало будущих изменений в Европе, так что идеи месье Эммануэля показались мне новыми. Кто бы мог подумать, что жирная земля Лабаскура способна породить политические убеждения и национальные чувства, которые сейчас излагались столь ярко? Не стану останавливаться на сути речи, однако позвольте признаться, что выступление оратора показалось не только серьезным, но и справедливым. Огненный темперамент не мешал ему оставаться суровым и разумным, он безжалостно топтал утопические теории, с презрением отрицал необоснованные мечты, однако стоило ему заглянуть в лицо тирании, как глаза вспыхнули новым, невиданным прежде светом, а стоило заговорить о несправедливости, как голос изменился и напомнил мне трубу из духового оркестра, звуки которой по вечерам доносились из парка.

Сомневаюсь, что публика в целом могла принять и разделить душевный огонь во всей чистоте, но некоторые из студентов коллежа, несомненно, воспламенились, услышав красноречивый рассказ о собственном пути и свершениях на благо родной страны и Европы. Когда профессор закончил выступление, они ответили долгими аплодисментами и громкими приветственными криками: при всей своей непредсказуемой ярости месье Поль Эммануэль оставался для них любимым учителем.

Когда наша небольшая компания выходила из зала, он стоял возле двери. Увидев меня, узнал и приподнял шляпу, а когда я оказалась рядом, предложил руку и произнес:

– Qu’en dites vous?[231]231
  Что скажете? (фр.)


[Закрыть]

Даже в момент триумфа профессор проявил один из недостатков сложного характера – отсутствие того качества, которое я назвала бы желанным самоконтролем. Ему не следовало спрашивать, что думаю я или кто-то другой, но месье Полю хотелось немедленно услышать ответ. Он слишком уж непосредственный, чтобы спрятать свое желание; слишком импульсивный, чтобы его сдержать и подавить. Ну что ж! Даже обвиняя профессора в чрезмерном самолюбовании, не могу не умиляться почти детской наивности. Я была готова восхвалять его; восхищение переполняло сердце, – однако, увы, губы не ведали хвалебных слов. Я пробормотала какую-то неуклюжую банальность и искренне обрадовалась, когда другие люди подошли и рассыпались в пространных поздравлениях, прикрыв мою скудость своим изобилием.

Некий джентльмен представил профессора графу Бассомпьеру, и тот, также весьма польщенный, пригласил месье Эммануэля присоединиться к его компании и отужинать в отеле «Креси». От застолья профессор решительно отказался, поскольку всегда избегал общества богатых и знатных, сохраняя стойкую независимость – ненавязчивую, но достаточно заметную при ближайшем знакомстве с характером, – но пообещал зайти позднее вместе со своим другом – членом Французской академии месье N.

За ужином и Джиневра, и Полина выглядели великолепно – каждая по-своему. Первая воплощала земное, материальное очарование, в то время как вторая сияла тонким духовным светом: завораживая глубиной и выразительностью глаз, грацией манер, неотразимым разнообразием выражений. Ярко-красное платье Джиневры подчеркивало золотистый шелк локонов и гармонировало с цветением, достойным розы. Наряд Полины – безупречный по фасону, но простой и чисто белый, без ярких деталей – позволял по достоинству оценить деликатность сложения, мягкое воодушевление лица, нежную прелесть глаз, пышную волну темно-каштановых волос – более темных, чем у англо-саксонской кузины, так же как брови, ресницы, радужная оболочка и большие подвижные зрачки. Во внешности мисс Фэншо природа лишь слегка и не очень старательно отметила тонкие черты, в то время как в мисс Бассомпьер проработала их особенно старательно и тщательно.

Общество ученых мужей внушило Полине благоговейный трепет, однако дара речи не лишило. Она принимала участие в беседе скромно, не без усилия, но с такой естественной свежестью, с таким глубоким и точным проникновением в суть вопроса, что отец не раз прерывал собственный разговор, чтобы прислушаться, и смотрел на дочь с нескрываемым восторгом. Ее вовлек в диалог месье Z – светило науки, но в то же время весьма общительный джентльмен, – и меня порадовал безупречный французский графини – правильный, с точными идиомами и идеальным произношением. Джиневра не могла с ней сравниться, хоть и провела половину жизни на континенте. Не то чтобы мисс Фэншо не хватало слов, но она так и не достигла настоящей четкости и чистоты речи. В этом отношении месье Бассомпьер также испытал законную гордость, так как относился к языку крайне придирчиво.

Среди присутствующих находился и еще один пристрастный наблюдатель, из-за непредсказуемости своей профессии немного опоздавший к ужину. Усаживаясь за стол, доктор Бреттон спокойно, но внимательно посмотрел на обеих леди, и впоследствии еще не раз обращал к ним заинтересованный взор. Его появление воодушевило мисс Фэншо, до этого откровенно скучавшую. Она оживилась, заулыбалась и начала что-то говорить, хотя сказанное редко достигало цели, да и сама цель оказывалась огорчительно ниже общего уровня. Наверное, этот легкий бессвязный лепет когда-то умилял Грэхема. Возможно, радовал и сейчас. Наверное, было бы необоснованной фантазией считать, что, в то время как взгляд наслаждался, а слух наполнялся, острый интерес и живой ум не испытывали приятных ощущений. Несомненно, что, каким бы безусловным ни оказалось требование к вниманию, он вежливо и в полной мере его удовлетворил. В манерах Грэхема не ощущалось ни тени уязвленного самолюбия или холодности: Джиневра сидела рядом, и во время ужина все внимание доктора Бреттона принадлежало исключительно ей. В гостиную она вышла в прекрасном настроении, но, едва мы оказались в дамской компании, мгновенно опять помрачнела и, упав на диван, объявила беседу заумной, а сам обед скучным, и спросила кузину, как той удается выдерживать общество зануд, которых собрал отец. Впрочем, как только послышались шаги джентльменов, настроение ее опять изменилось: мисс Фэншо вскочила, подлетела к фортепиано и с воодушевлением ударила по клавишам. Доктор Бреттон появился одним из первых и подошел к инструменту, но я была уверена, что на этом месте он задержится ненадолго: скорее всего, предпочтет слишком громкой музыке удобное кресло возле камина.

Тем временем в гостиную вошли остальные. Грация и живой ум Полины очаровали глубокомысленных французов: их национальный вкус пленяла тонкость красоты, мягкая любезность манер, незрелая, но врожденная тактичность. Ученые мужи окружили юную графиню вовсе не для того, чтобы поговорить о науке – столь специфическая тема немедленно обрекла бы ее на молчание, – а чтобы коснуться многих аспектов литературы, искусства и жизни, о которых, как скоро выяснилось, она могла рассуждать со знанием дела. Я слушала с интересом. Не сомневаюсь, что, стоя поодаль, Грэхем тоже наблюдал и слушал, причем еще внимательнее. Я знала, что доктор Бреттон внимательно следит за беседой, и чувствовала, что течение ее не только вполне его устраивает, но доставляет едва ли не болезненное наслаждение.

В Полине таилось больше силы, чувства и характера, чем казалось почти всем, кто с ней общался, больше, чем представлял Грэхем, чем она показывала тем, кто не умел и не желал видеть. Честно говоря, читатель, не существует ни правдивой красоты, ни безупречной грации, ни настоящего изящества без силы столь же надежной, столь же истинной, столь же полной. Надеяться на очарование слабой, вялой натуры все равно что искать яркие цветы и спелые фрукты на высохшем дереве без корней. Некоторое – очень, впрочем, недолгое – время слабость может окружать цветущее подобие красоты, но оно не выдержит порывов ветра и скоро побледнеет даже в тихую солнечную погоду. Грэхем удивился бы, услышав, что столь хрупкое существо обладает редкой жизненной стойкостью, однако я хорошо знала Полину еще маленькой девочкой, а потому понимала, какие мощные корни связывают ее с твердой почвой реальности.

Пока доктор Бреттон слушал и дожидался просвета в магическом круге, взгляд его время от времени беспокойно скользил по комнате и однажды случайно остановился на мне. Я сидела в укромном уголке неподалеку от крестной матушки и месье Бассомпьера, по обычаю увлеченных тем, что мистер Хоум назвал бы разговором без свидетелей, а граф обозначил как тет-а-тет. Грэхем подошел, приветливо улыбнулся, спросил, как дела, и отметил мою бледность. Я же улыбнулась собственным мыслям: миновало ровно три месяца с тех пор, как он в последний раз со мной разговаривал, – отрезок времени, которого даже не заметил. Усевшись рядом, доктор дал понять, что желает не разговаривать, а смотреть. Джиневра и Полина одновременно предстали перед его заинтересованным взором, так что он мог беспрепятственно их рассматривать и сравнивать.

После ужина появились новые гости – как дамы, так и джентльмены. Могу вскользь заметить, что среди джентльменов я увидела маячивший в отдалении строгий темный профессорский силуэт. Месье Эммануэль знал многих ученых мужей, но, кажется, не был знаком ни с одной из дам, кроме меня. Взглянув в сторону камина, он меня увидел и, что вполне естественно, решил подойти, но, когда заметил доктора Бреттона, передумал. Если бы этим все и ограничилось, то обсуждать было бы нечего, однако он недовольно нахмурился, надулся и вообще принял настолько неприятный вид, что я предпочла отвернуться. Месье Жозеф Эммануэль прибыл вместе с суровым братом и в эту самую минуту сменил мисс Фэншо за фортепиано. Какое мастерское исполнение последовало за ее школьным бренчанием! Какими благородными, благодарными звуками инструмент встретил руки истинного мастера!

– Люси, – начал доктор Бреттон, с улыбкой нарушив молчание, когда Джиневра, бросив на него быстрый взгляд, проплыла мимо, – мисс Фэншо, несомненно, очень красивая.

Я не могла не подтвердить, и он продолжил:

– Разве здесь есть другая, столь же прелестная?

– Думаю, есть: причем не только не менее красивая, но еще и умная.

– Согласен с вами, Люси. Мы часто сходимся во мнениях и вкусах. Или, по крайней мере, в суждениях.

– Разве? – усомнилась я.

– Пожалуй, будь вы мужчиной – крестным сыном моей матушки, – мы смогли бы стать добрыми друзьями: наши взгляды во многом совпадают.

Он, конечно, иронизировал: в глазах мерцали лукавые искорки, лицо освещала улыбка. Ах, Грэхем! Как много одиноких минут посвятила я размышлениям о вашей оценке Люси Сноу: всегда ли она добра и справедлива? Если бы, внутренне оставаясь собой, Люси обладала дополнительными достоинствами в виде богатства и положения, неужели ваше отношение к ней и ваша оценка нисколько бы не изменились? И все-таки в этом вопросе нет обвинительной ноты. Порой вы могли доставлять мне огорчение и даже печаль, но склонность к депрессии – свойство моего характера: я грустила, даже если облако закрывало солнце. Не исключено, что в глазах суровой беспристрастности я окажусь более виновной, чем вы.

Стараясь спрятать терзавшую сердце боль оттого, что, посвящая другим самый основательный, серьезный мужской интерес, Грэхем не находил ничего, кроме легкой шутки для Люси – доброй старой подруги, – я спокойно осведомилась:

– В каких же именно вопросах мы достигаем столь полного согласия?

– Оба обладаем способностью к наблюдению. Возможно, вы не признаете во мне это качество, но оно существует.

– Однако вы говорили о вкусах. Разве нельзя видеть одно и то же, но оценивать по-разному?

– Давайте проверим. Разумеется, вы не можете не оценить достоинства мисс Фэншо. А что думаете о других присутствующих – например, о моей матушке, или вон тех львах, месье N и месье Z, или, предположим, о бледной маленькой леди, мисс Бассомпьер?

– Что я думаю о вашей матушке, вы прекрасно знаете. О месье N и месье Z не думаю ровным счетом ничего.

– А о графине?

– Полагаю, она действительно бледная маленькая леди, но бледная в данный момент – от усталости и перевозбуждения.

– Не помните, какой она была в детстве?

– А помните ли вы?

– Нет, забыл, однако интересно, что ускользнувшие из памяти обстоятельства, люди, даже слова и взгляды в определенных условиях и определенных состояниях ума способны оживать и восстанавливаться.

– Вполне возможно.

– И все же, – продолжил доктор Бреттон, – возрождение несовершенно и до того похоже на мечту или фантазию, что нуждается в подтверждении, требует свидетельства очевидца. Вы не гостили у нас в Бреттоне десять лет назад, когда мистер Хоум привез матушке свою дочку, которую мы называли маленькой Полли?

– Ну как же: была и в тот вечер, когда она приехала, и в то утро, когда уехала.

– Она казалась необычным ребенком, не правда ли? Как я с ней обращался? Любил ли детей? Была ли в бесшабашном мальчишке хотя бы капля доброты? Но, конечно, вы этого не помните?

– В Террасе висит ваш портрет, который точно передает внешность, а что касается манер, тогда они были точно такими же, как сейчас.

– Но, Люси, что вы имеете в виду? Столь туманный ответ лишь распаляет любопытство. Каков я сегодня? И каким был десять лет назад?

– И тогда, и сейчас вы великодушны ко всему, что нравится, не ведаете злобы и жестокости.

– В этом ошибаетесь: вот к вам я относился, похоже, едва ли не грубо.

– Грубо! Нет, Грэхем, я не стала бы это терпеть.

– Помню, что к тихой Люси Сноу у меня не было благосклонности.

– Как и жестокости.

– Будь я самим Нероном, не смог бы мучить безобидное и незаметное, словно тень, существо.

Подавив стон, я улыбнулась: хотелось, чтобы он прекратил унизительные сравнения, – и оттолкнула от себя обидные эпитеты, которыми меня наградил. Тихая Люси и «безобидное незаметное существо» – полетели обратно, но не с презрением, а с крайней усталостью от их свинцового холода. К счастью, Грэхем переключился на другую тему:

– Какие отношения связывали меня с малышкой Полли? Если память не подводит, мы вовсе не были врагами.

– Как-то туманно выражаетесь. Возможно, память «малышки Полли» окажется более точной?

– О! Давайте больше не будем говорить о Полли: теперь она мисс Бассомпьер, и, разумеется, столь высокопоставленная и гордая особа вряд ли помнит Бреттон. Посмотрите на эти большие глаза, Люси. Способны ли они прочитать хотя бы слово на странице памяти? Остались ли теми же, которые я направлял на строчки букваря? Она не знает, что я учил ее читать.

– По Библии, воскресными вечерами?

– Теперь у нее спокойный, точеный, красивый профиль, а когда-то это личико казалось таким подвижным и забавным! Как непостоянны детские предпочтения, как мимолетны! Можете поверить, что когда-то эта леди меня обожала?

– Думаю, это была дружеская симпатия, – сдержанно возразила я.

– Значит, не помните! Я и сам вроде бы забыл, а сейчас вот вспомнил. Я нравился ей больше всего, что было в Бреттоне.

– Вам так казалось.

– Ничего подобного, отлично помню! Так хочется рассказать ей о прошлом. Точнее, чтобы кто-нибудь – например вы, Люси, – подошел сзади и нашептали ей на ухо, а я отсюда смог бы наблюдать, как меняется выражение ее лица. Можете это сделать, Люси, заслужив мою вечную благодарность?

– Для того чтобы заслужить вашу вечную благодарность – нет, не могу.

Я ощутила боль от крепко переплетенных пальцев, в душе поднялась горячая волна стойкого сопротивления. Я не собиралась помогать доктору Джону в этом деле, с непререкаемой очевидностью осознав, насколько ошибочно он понимал мой характер и склад ума, если пытался навязать чуждую мне роль. Природа заставляла упорно сопротивляться, но он даже не догадывался о моих чувствах: не пытался заглянуть в глаза, в лицо, обратить внимание на жесты, хотя не сомневаюсь, что все во мне прямо и откровенно говорило правду.

Склонившись ко мне, Грэхем тихо, с мольбой в голосе проговорил:

– Ну пожалуйста, Люси, согласитесь.

И я бы, наверное, согласилась, или по крайней мере объяснила, что к чему, и потребовала больше не поручать мне роль услужливой горничной в чужой любовной драме, однако вслед за бархатным шепотом доктора мой слух пронзило язвительное шипение:

– Petite chatte, doucerette coquette! Vous avez l’air bien triste, soumis, rêveur, mais vous ne l’êtes pas: c’est moi qui vous le dis. Sauvage! La flamme à l’âme, l’éclair yeux![232]232
  Маленькая кошка, сладострастная кокетка! Выглядите грустной, покорной, задумчивой, но на самом деле совсем не такая: это я вам говорю. Дикарка! В душе бушует пламя, в глазах сверкают молнии! (фр.)


[Закрыть]

– Oui, j’ai la flamme a l’âme, et je dois l’avoir![233]233
  Да, у меня в душе бушует пламя, и так должно быть! (фр.)


[Закрыть] – ответила я, обернувшись в праведном гневе, но, прошипев оскорбительные слова, профессор Эммануэль тут же исчез.

Хуже всего было то, что доктор Джон, чей слух отличался редкой остротой, не пропустил ни слова из гневной тирады и, закрыв лицо платком, безудержно расхохотался и пробормотал сквозь смех:

– Отлично, Люси! Гениально! «Маленькая кошка, сладострастная кокетка!» Нет, надо непременно рассказать матушке! Это правда, Люси, или только полуправда? Полагаю, правда: вы покраснели и стали такого же цвета, как платье мисс Фэншо. О, теперь вижу, что это тот же самый сердитый джентльмен, который яростно отчитывал вас на концерте. Да-да, конечно! И сейчас он сгорает от гнева, потому что видит, как я смеюсь. О, надо как следует его подразнить!

Подчиняясь склонности к озорству, Грэхем продолжал смеяться, шутить и шептать до тех пор, пока терпение мое не истощилось, а глаза не наполнились слезами. Тогда он вдруг стал серьезным.

Возле мисс Бассомпьер образовалось свободное место: окружающая ее плотная группа поклонников начала наконец редеть, и это не ускользнуло от глаз Грэхема, внимательных даже во время бурного смеха. Он встал, собрался с духом, пересек комнату и воспользовался удобным случаем. Всю жизнь доктору Джону везло, удача благоволила ему. Почему? Да потому что умел вовремя заметить возможность начать действовать и, проявив упорство, безупречно завершить начатое дело. Никакая деспотичная страсть не могла его отвлечь, никакие склонности и слабости не загромождали путь. Как прекрасен он был в этот момент! Когда джентльмен подошел, Полина подняла голову, и взгляд ее наткнулся на встречный – воодушевленный, но скромный. Лицо доктора Джона мягко сияло. Он предстал перед мисс Бассомпьер мужественным и в то же время скромным, мягким и ненавязчивым, однако целеустремленным и преданным. Все это я поняла с одного взгляда. Продолжать наблюдение не стала: время не позволяло, – даже если бы такое желание присутствовало. Вечер затянулся, а нам с Джиневрой уже следовало вернуться на рю Фоссет. Я встала и пожелала доброй ночи крестной матушке и графу Бассомпьеру.

Не знаю, заметил ли месье Эммануэль мое неприязненное отношение к насмешкам доктора Бреттона, понял ли, что я обижена и что вечер в целом не принес легкомысленной любительнице наслаждений мадемуазель Люси безусловной радости, но, когда выходила из гостиной, он поднялся и спросил, есть ли кому меня проводить. Профессор говорил вежливо и даже почтительно, с видом кающегося грешника, но я не поверила в его вежливость и не приняла раскаяние с легкомысленной забывчивостью. Прежде я никогда не относилась к внезапным выпадам серьезно и не отвечала на яростные обвинения холодностью, однако сегодня месье Эммануэль повел себя недопустимо. Поскольку крайнее неодобрение следовало выразить как можно спокойнее, я просто сказала, что не стоит беспокоиться.

И это было правдой, поскольку нам с Джиневрой предстояло вернуться на рю Фоссет в экипаже. Я прошла к выходу с тем скромным и почтительным видом, с каким проходили мимо кафедры покидавшие класс ученицы.