Текст книги "Виллет"

Тихая рю Фоссет! Здесь царствует та самая восхитительная летняя ночь, которую я представляла в мечтах. Над головой парит луна, воздух полон влажной свежести, но медлить нельзя: убежище призраков слишком близко. Стоя под башней, слышу стоны узников. Я не ищу этого мрачного покоя и вряд ли смогу его выдержать. Неподвижное небо несет образ мировой смерти. В парке тоже будет слишком тихо – знаю, что сейчас там царит неподвижность, и все же решаю отправиться в парк.

Хорошо знакомым маршрутом я направилась к великолепному монаршему Верхнему городу: именно оттуда недавно доносились звуки. Сейчас квартал дремал, однако мог в любую минуту проснуться. Я продолжала путь, не слыша ни оркестровой, ни колокольной музыки. Ее заменил другой шум, напомнивший рокот прибоя, усиливающийся рев потока. Появился свет, стало заметно движение, зазвонили колокола. Куда я попала? Выйдя на главную площадь, внезапно, с магической легкостью оказалась вовлеченной в оживленную, веселую, ликующую толпу.

Виллет сиял тысячей огней; мир растворился, небо и луна исчезли. При свете собственных факелов город любовался красотой и богатством: улицы наполнились нарядными платьями, элегантными экипажами, прекрасными лошадьми и галантными всадниками. Я увидела десятки масок. Странное зрелище – еще более причудливое, чем бывает во сне. Но где же парк? Должен быть где-то рядом. В тени деревьев можно будет спрятаться от толпы, фонарей и факелов.

Я думала об этом, когда мимо проехал полный знакомых лиц открытый экипаж. Толпа сдерживала движение; взволнованные кони рвались вперед, однако не смели ослушаться твердой руки. Я ясно увидела всех сидевших в экипаже, хотя они не могли меня заметить, а тем более узнать в соломенной шляпе и шали (в пестрой толпе ни один наряд не выглядел чересчур странным). Перед моим взором проплыл граф Бассомпьер, элегантно одетая, миловидная и жизнерадостная крестная матушка и Полина Мэри в тройном сиянии красоты, юности и счастья. Привлеченный прелестью свежего личика и сиянием глаз наблюдатель забывал обратить внимание на изящество костюма. Я заметила лишь ослепительную белизну воздушного покрова. Напротив Полины сидел Грэхем Бреттон, и глаза его излучали тот свет, который отражался в глазах возлюбленной.

Невидимо следовать за добрыми знакомыми оказалось приятно – тем более что они направлялись в парк. Я увидела, как все четверо покинули экипаж, вошли в открытые, увенчанные сияющей аркой ворота, и осторожно проникла следом. Где же оказались они? Где оказалась я?

В волшебной стране. В пышном саду. В усеянной сверкающими метеорами долине. В лесу с расцвеченной пурпурным, рубиновым и золотым огнем листвой. В пространстве, заполненном не деревьями и тенями, а причудливым архитектурным богатством: храмовым алтарем, пирамидой, обелиском, сфинксом. Удивительно, но парк Виллета внезапно предстал собранием чудес и символов Египта.

Не важно, что уже через пять минут секрет раскрылся, ключ к загадке нашелся, а иллюзия развеялась. Не важно, что не составило труда определить материал внушительных, впечатляющих сооружений: дерево, картон и краску всевозможных цветов. Неизбежные открытия не смогли полностью разрушить очарование необыкновенной ночи. Не важно, что вскоре само собой явилось объяснение грандиозного торжества – праздника, в котором монастырь на рю Фосет не принял участия, хотя всеобщее ликование началось еще утром и во всем блеске продолжалось даже сейчас, около полуночи.

История гласит, что в давние времена Лабаскур постигло ужасное испытание, грозившее доблестным гражданам потерей прав и свобод. Поползли слухи о войне, на улицах поднялась суматоха: появились баррикады, завязались драки, кое-где даже послышались выстрелы. Патриоты пали смертью храбрых, и в старинном Нижнем городе существует глубоко чтимый монумент, где хранятся священные останки погибших героев. В память апокрифических жертв раз в году устраивается шумный праздник: утром в церкви Иоанна Крестителя проходит торжественная месса, а вечером весь город предается веселью, в центре которого, сама того не ведая, я оказалась.

Заинтересовавшись венчавшей колонну фигурой белого ибиса и перспективой освещенной аллеи, в конце которой возвышался величественный сфинкс, я потеряла из виду компанию, за которой шла из центра обширной площади. Точнее говоря, компания растворилась подобно группе призраков, да и все вокруг казалось призрачным: формы расплывались, движения теряли определенность, голоса напоминали насмешливое эхо. Я уже не могла с уверенностью утверждать, что действительно видела Полину, Грэхема, месье Бассомпьера и миссис Бреттон, однако не жалела о потере, так как не рассчитывала ни на помощь с их стороны, ни тем более на защиту от неприятных неожиданностей.

В эту праздничную ночь даже ребенок мог гулять по городу без опаски. Из окрестностей Виллета в центр съехались крестьяне. Почтенные бюргеры надели лучшие наряды и вышли на улицы. Не привлекая внимания, моя соломенная шляпа затерялась среди шапок и кепок. Из осторожности я опустила на цыганский манер широкие поля, закрепила их дополнительной лентой и почувствовала себя в полной безопасности.

Теперь уже ничто не мешало свободно ходить по аллеям и внедряться в гущу толпы. Оставаться неподвижной и пассивно наблюдать было выше моих сил. Я веселилась вместе со всеми, упиваясь прохладой ночного воздуха, какофонией звуков, мерцанием вспыхивающих и гаснущих огней. Счастье и надежда крепко держали за руки. В эти минуты я презирала отчаяние.

Я бродила в поисках каменного фонтана с его чистой водой и зеленым обрамлением: об этой прохладе и свежести мечтала со страстной жаждой неосознанного жара. Среди блеска, суеты, толчеи и шума я тайно и упорно желала найти круглое хрустальное зеркало и увидеть в глубине жемчужное отражение лунного лика.

Я знала маршрут, однако постоянно отвлекалась: интересные виды, необычные звуки манили заглянуть в одну аллею, пройти в другую. Я уже увидела обрамляющие фонтан высокие деревья, когда справа донесся звук настолько прекрасный, что показалось, будто улыбнулись небеса. Эта музыка могла парить над долиной Вифлеема в святую ночь.

Песня возникла вдали, стремительно понеслась на широких крыльях, и воздух наполнился гармониями неслыханной мощи: если бы я не прислонилась к дереву, то, наверное, упала бы. Звучали бесчисленные голоса и инструменты, среди которых не составило труда узнать охотничий рог, горн и трубу. Морские волны объединились в едином дыхании.

Прибой подступил совсем близко и откатился, а я пошла следом. Звуки привели к зданию в византийском стиле – подобию павильона в центре парка, вокруг которого ради импровизированного концерта собралась многотысячная толпа. Я услышала старинную охотничью песню, а ночь, окружение и собственное настроение усилили звук и его воздействие.

В причудливом свете собравшиеся дамы выглядели особенно красивыми: некоторые платья привлекали взгляд прозрачной легкостью, другие отражали сияние атласным блеском. Трепетали цветы и светлые кудри, а вуали на шляпах развевались в дрожавшем от могучей песни воздухе. Дамы занимали легкие парковые стулья, а за их спинами и рядом стояли джентльмены. Внешняя часть толпы состояла из горожан, крестьян и полицейских.

Я встала с краю и с радостью почувствовала себя молчаливой, неизвестной и, следовательно, никому не интересной соседкой короткой юбки и деревянных башмаков, издали наблюдающей за шелковыми платьями, бархатными плащами и шляпами с плюмажем. Мне нравилось находиться в гуще радостного оживления и в то же время оставаться в полном одиночестве. Не имея ни желания, ни сил пробиваться сквозь плотную людскую массу, я предпочла стоять в сторонке, откуда все было слышно, но почти ничего не видно.

– Мадемуазель выбрала плохое место, – послышался незнакомый мужской голос.

Кто это осмелился обратиться ко мне, не расположенной к общению? Я обернулась: скорее для того, чтобы оттолкнуть, чем ответить, и увидела бюргера, на первый взгляд совершенно незнакомого, но уже в следующий момент оказавшегося торговцем, который исправно снабжал школу книгами и канцелярскими принадлежностями. Человек этот славился чрезвычайной резкостью и раздражительностью даже в обращении с нами – постоянными покупательницами, но я испытывала к нему симпатию и всегда находила вежливым, а порой и добрым. Однажды он даже помог мне в сложном подсчете иностранных денег и сделал скидку. Месье Мире был умным и честным купцом, а под суровой внешностью скрывалась добрая душа, и некоторыми чертами характера он напоминал месье Эммануэля (которого хорошо знал: я часто видела, как профессор у его прилавка просматривал новейшие публикации). Возможно, моя симпатия объяснялась именно этим сходством.

Странно, что месье Мире узнал меня под опущенными полями соломенной шляпы и плотно запахнутой шалью, взял за руку, и несмотря на возражения, провел сквозь толпу в более удобное место. Когда он принес откуда-то стул, я в очередной раз убедилась, что самые своенравные люди далеко не всегда оказываются худшими представителями рода человеческого, а скромное социальное положение вовсе не влечет за собой бедность чувств. Великодушный торговец не увидел в моем одиночестве ничего предосудительного, а лишь счел необходимым проявить сдержанное, но полезное внимание. Обеспечив меня доступным комфортом, он тут же исчез без единого лишнего вопроса, бестактного или двусмысленного замечания. Ничего удивительного, что профессор Эммануэль любил посидеть с сигарой в магазине месье Мире: эти два господина прекрасно подходили друг другу.

Уже через пять минут я обнаружила, что случай и заботливый бюргер снова предоставили возможность наблюдать за знакомой группой: непосредственно передо мной расположились Бреттоны и Бассомпьеры. На расстоянии вытянутой руки – если бы я пожелала ее вытянуть – сидела королева фей в белоснежном, украшенном лилиями наряде. Крестная матушка тоже оказалась так близко, что если бы я наклонилась, то дыхание пошевелило бы ленту на шляпе. Столь близкое соседство чрезвычайно меня смутило: только что узнанная малознакомым человеком, за спиной друзей я почувствовала себя крайне неуверенно.

Внезапно миссис Бреттон повернулась к мистеру Хоуму и тоном благожелательного воспоминания произнесла:

– Интересно, что сказала бы обо всем этом моя серьезная маленькая Люси? Как жаль, что мы не взяли ее с собой. Ей бы здесь очень понравилось.

– Непременно понравилось бы, хотя не так, как всем остальным, а в присущей ей особой манере. Я тоже жалею, что не пригласил мисс Сноу на праздник, – согласился добрый джентльмен и добавил: – Так не хватает ее спокойного одобрения.

Случайно услышанные слова согрели мою душу тогда, согревают и сейчас воспоминаниями о неизменной благожелательности. Ни один из собеседников не ведал о невыносимой боли, заставившей Люси выйти на улицу почти бессознательно, на грани безумия, под воздействием опасного зелья. Я едва удержалась, чтобы не наклониться и не ответить на доброту благодарным взглядом. Месье Бассомпьер плохо меня знал, однако я глубоко чтила его благородство, искреннюю прямоту, нежную любовь и неосознанное воодушевление. Возможно, я бы заговорила, но в этот момент Грэхем обернулся в своей величественной манере, не имевшей ничего общего с быстрыми движениями низкорослых мужчин. Его окружала бесчисленная толпа, тысячи глаз встретили бы его взгляд и с готовностью разделили внимание. Почему же он сосредоточился на мне? Почему именно меня подавил силой настойчивого взора? Почему не удовлетворился одним беглым взглядом, а повернулся, положил локоть на спинку стула и нескромно уставился в упор? Он не видел моего лица, так как я наклонилась и почти отвернулась, и не мог меня узнать. Грэхем встал, каким-то образом сумел подойти ближе и уже через две минуты раскрыл бы тайну: моя личность оказалась бы в его – нет, не деспотичных, но всегда властных – руках. Оставался один-единственный способ предотвратить провал: выразительным жестом я показала, что умоляю оставить меня в покое. Продолжая настаивать далее, он, скорее всего, увидел бы разгневанную Люси. Ничто из того значительного, доброго, хорошего, что составляло суть характера доктора Бреттона (а Люси чувствовала абсолютно все достоинства), не помогло бы ей остаться тихой, пассивной и незаметной словно тень. Он посмотрел, но сдержался, покачал красивой головой, но промолчал; вернулся на место и больше не обернулся и не потревожил вниманием, кроме единственного раза, когда бросил в мою сторону скорее заботливый, чем любопытный взгляд, успокоивший сердце подобно «умиротворившему землю южному ветру». В конце концов, Грэхем думал обо мне не с ледяным безразличием. Верю, что в величественном дворце его сердца остался крошечный уголок под крышей, где Люси смогла бы найти приют, если бы постучалась. Конечно, уголок этот не пытался сравниться с просторными комнатами, где проходили дружеские встречи; не соперничал с залом, где осуществлялась благотворительность; не спорил с библиотекой, где царствовала наука, и уж точно ничем не напоминал роскошные покои, где во всем богатстве раскинулся свадебный пир. И все же постепенно, неизменной ровной добротой Джон Грэхем Бреттон доказал, что держит наготове маленький чуланчик, на двери которого значится: «Комната Люси». Я тоже приготовила для него особое место, которое так и не смогла измерить. Думаю, пространство напоминало шатер пери Бану. Всю свою жизнь я носила шелковый полог свернутым, но, если бы пришлось его развернуть, жилище оказалось бы достойным обитателя.

Подозрения доктора Бреттона не позволили остаться на прежнем месте: пришлось немедленно покинуть опасное соседство. Я выбрала удобный момент, встала и незаметно удалилась. Он мог догадываться и даже предполагать, что под шалью и шляпой скрывалась Люси, однако удостовериться не мог, так как не видел лица.

Вполне разумно представить, что беспокойство духа получило удовлетворение, жажда приключений исчерпала себя, а страх разоблачения увлек в сонную тишину дома на рю Фоссет. Ничего подобного. Я по-прежнему ненавидела свою кровать в общей спальне больше, чем можно описать словами, и стремилась любым способом рассеять мысли. Больше того, возникло ощущение, что ночная драма только началась и прозвучали лишь слова пролога. Над сценой витала тень тайны, за кулисами прятались неожиданные актеры и события. Я знала, что предчувствие меня не обманывает.

Блуждая без цели, подчиняясь каждому случайному толчку чужого локтя, я попала туда, где зеленые насаждения несколько рассредоточили публику и придали толпе более свободный характер. Эта часть парка находилась в удалении от музыки и даже от фонарей, однако звуки долетали сюда в достаточной степени, чтобы успокоить, а полная луна позволяла обходиться без дополнительного освещения. Здесь расположились семейные группы, супружеские пары бюргеров, причем некоторые, несмотря на поздний час, в окружении детей, которых не захотели вести в шумный центр праздника.

Три высоких дерева, стволы которых почти соприкасались, простирали кроны над зеленым холмом, увенчанным скамейкой, где без труда разместились бы несколько человек, однако сидел лишь один, а все остальные члены удачно завладевшей уютным уголком компании почтительно стояли вокруг. Удивительно, что среди стоявших присутствовала дама, которая держала за руку маленькую девочку.

В ту минуту, когда я посмотрела, озорница крутилась на пятке, пытаясь вырвать ладошку, дергалась из стороны в сторону и вообще всячески демонстрировала нетерпение. Фантастические движения привлекли внимание и показались странно знакомыми. При ближайшем рассмотрении знакомым показался и наряд девочки: шелковое сиреневое платьице, маленькая горжетка из лебяжьего пуха и белая шляпка – сочетание, достойное херувима, но в данном случае характерное для головастика по имени Дезире Бек. Если это была не она, то не кто иной, как бесенок в ее обличье.

Можно было бы сказать, что открытие поразило словно удар молнии, однако гипербола стала бы преждевременной. Прежде чем достичь кульминации, удивление возросло еще на несколько градусов.

Из чьей ладони милая Дезире могла так своевольно вырываться, чью перчатку столь беззаботно трепать, а руку безжалостно дергать? Подол чьего платья она так непочтительно испытывала на прочность? Ответ ясен: терпеть выходки своевольной дочери могла только матушка. Действительно, рядом с девочкой, в индийской шали и светло-зеленой креповой шляпе, стояла сама мадам Бек – как всегда свежая, дородная и жизнерадостная.

Удивительно! Я нисколько не сомневалась, что обе давно спят сном праведниц под защитой священных стен, в глубоком покое рю Фоссет: мадам – в своей постели, а малышка в уютной кроватке. Готова поклясться, что и они не представляли мисс Люси в ином состоянии. И вот в полночь все мы веселимся в залитом праздничными огнями парке!

Поразмыслив, я поняла, что удивляться нечему: вспомнился разговор учительниц, что часто, когда все думают, будто мадам спокойно спит, она уезжает в оперу, в драматический театр или на бал. Директриса вовсе не вела монашескую жизнь и старалась разнообразить существование мирскими удовольствиями.

Вокруг стояли с полдюжины джентльменов, и кое-кого я сразу узнала. Во-первых, брата мадам, месье Виктора Кинта. Другой мужчина – спокойный, молчаливый, с усами и длинными волосами – обладал сходством, которое я не могла заметить без волнения. Несмотря на сдержанность и флегматичность, контраст характеров и особенности внешности, что-то в нем напоминало другое лицо – подвижное, страстное, быстро переходящее от тьмы к свету. Это лицо исчезло из моего мира, ибо я его больше не видела, но именно в его тени и сиянии прошли лучшие весенние часы моей жизни. В этом лице я часто замечала признаки таланта, а порой и черты гениальности. Не могу сказать, почему несомненный огонь так и не воссиял во всем величии. Да, Жозеф Эммануэль – а это был, конечно же, он – напомнил мне своего страстного брата.

Помимо месье Виктора и месье Жозефа я узнала и еще одного господина, скромно стоявшего в тени, за спинами других джентльменов. Сутулость, костюм и почти лысая голова не оставляли сомнений: это отец Силас. Не думайте, читатель, что присутствие на празднике священника неуместно: торжество задумывалось не как ярмарка тщеславия, а как день поминовения погибших патриотов. Церковь демонстративно покровительствовала чествованию, и той ночью по парку разгуливало множество представителей духовенства.

Отец Силас заботливо склонился над скамейкой и сидевшим на ней существом – бесформенным и все же величественным. Можно было рассмотреть контуры лица и даже черты – до такой степени неживые и так странно расположенные, словно их отделили от тела и бросили на кучу богатых одежд и украшений. Лучи далеких фонарей отражались в драгоценных камнях, сверкали в широких кольцах. Ни сдержанный свет луны, ни яркие отблески факелов не могли затмить великолепия тканей. Ах, мадам Вальравен! В эту ночь вы больше, чем обычно, походили на ведьму. Вскоре почтенная леди доказала, что она вовсе не труп и не призрак: рассерженная громким требованием Дезире подойти к киоску и купить конфет, горбунья внезапно огрела девочку тростью с золотым набалдашником.

Итак, здесь собрались все: мадам Вальравен, мадам Бек, отец Силас – тайное сообщество в полном составе. Увидев их вместе, я многое поняла. Не могу сказать, что почувствовала себя слабой, растерянной или испуганной. Их было больше, они были сильнее. И все-таки, пусть и побежденная, я оставалась живой.

Глава XXXIX
Старые и новые знакомые

Зачарованная трехголовым чудовищем, я стояла, не в силах пошевелиться и уйти. Ноги словно прилипли к земле. Плотные кроны деревьев дарили густую тень, а ночь нашептывала обещание защиты. Услужливый фонарь послал единственный луч, чтобы показать темную скамью в укромном уголке, где можно было присесть, и тут же погас. Позвольте, читатель, коротко изложить все, что в течение двух мрачных недель я молча выведывала у слухов и сплетен относительно причины и цели отъезда месье Эммануэля. История коротка и стара как мир. Ее альфа – богатство, а омега – корысть.

Мадам Вальравен не просто напоминала безобразного индуистского идола. В глазах приверженцев она обладала могуществом идола. Когда-то Малевола была богата, очень богата. Не располагая средствами в настоящее время, надеялась на возвращение богатства. В Бас-Тере – одной из провинций Гваделупы – ей принадлежало обширное поместье, шестьдесят лет назад полученное в качестве свадебного приданого, однако потерянное после разорения мужа. Сейчас рекламация утратила силу, а потому, при компетентном управлении умным и честным агентом, имение могло принести огромную прибыль.

Отец Силас заинтересовался перспективами в интересах религии и церкви, чей преданной дочерью неизменно оставалась Малевола Вальравен. Мадам Бек доводилась горбунье дальней родственницей, знала, что своей семьи у той нет, давно с материнской расчетливостью размышляла о возможных последствиях и, несмотря на дурное обращение, в интересах дела не переставала оказывать знаки почтительного внимания. Таким образом, по материальным соображениям и отец Силас, и мадам Бек питали искренний и глубокий интерес к успешному управлению поместьем в Вест-Индии.

Климат в этой сказочной далекой стране считался крайне опасным. Компетентный и кристально честный управляющий должен был отличаться безусловной преданностью. Именно такого человека мадам Вальравен вот уже двадцать лет держала в услужении, присосавшись к нему, как гриб-паразит. Воспитал его, выучил и привязал к себе узами благодарности, привычки и веры отец Силас. Такого человека мадам Бек хорошо знала и в какой-то мере держала под своим контролем.

«Оставшись в Европе, мой ученик рискует встать на путь вероотступничества, ибо связал себя дружбой с еретичкой», – заявлял отец Силас. Мадам Бек также снизошла до частного комментария, однако оставила при себе тайную причину, побудившую ее желать экспатриации профессора литературы. Она не могла допустить, чтобы другой женщине досталось то, что оказалось недоступно ей, а потому стремилась разрушить все и сразу. Что же касается мадам Вальравен, то та не сомневалась, что Поль станет лучшим и самым преданным управляющим, и просто хотела вернуть свои деньги и свою землю. Вот так и случилось, что три интригана объединились и опутали паутиной единственного благородного, самоотверженного героя. Они убеждали, умоляли и увещевали. Взывали к милосердию, доверчиво отдавали свои интересы в его руки. Просили всего два-три года самоотверженной преданности, а после этого обещали свободную, независимую жизнь. Возможно, один из заговорщиков надеялся за это время умереть.

Ни одно живое существо не возлагало к ногам месье Эммануэля свои интересы и не отдавало благосостояние в его руки с тем, чтобы он нарушил доверие или отверг просьбу. Никто не спрашивал, не знал и не хотел узнать, готов ли он покинуть Европу, каким видит собственное будущее. История оставалась таинственной. О беседах с исповедником я догадывалась, как и о том, какую роль в убеждениях играли долг и религия. Он уехал, ничего не объяснив. На этом мои познания заканчивались.

С опущенной головой, закрыв ладонями лицо, сидела я под кронами деревьев и низко склонившихся ветвей кустарников. Здесь можно было услышать разговор соседей, расположившихся неподалеку, но вникать в болтовню о нарядах, музыке, иллюминации и чудесной ночи не хотелось. Я мечтала услышать что-нибудь наподобие: «Прекрасная погода для морского путешествия. «Антигуа» (так называется его корабль) благополучно вышел в море», – но никаких замечаний не прозвучало, а пассажир «Антигуа» не был упомянут.

Создавалось впечатление, что светская беседа интересовала мадам Вальравен столь же мало, как и меня. Она выглядела взволнованной, постоянно поворачивала голову то в одну сторону, то в другую, смотрела сквозь деревья в толпу, как будто с нетерпением кого-то ожидала.

– Où sont-ils, pourquoi ne viennent-ils?[342]342
  Где же они, почему не идут? (фр.)


[Закрыть] – пробормотала несколько раз подряд, а потом, твердо вознамерившись получить ответ на свой оставшийся без внимания вопрос, громко произнесла короткую простую фразу, пронзившую меня словно молнией:

– Messieurs et mesdames, où donc est Justine Marie?[343]343
  Месье и мадам, где Жюстин Мари? (фр.)


[Закрыть]

«Жюстин Мари! Кто это? Мертвая монахиня? Что вам от нее нужно, мадам Вальравен? Скоро вы отправитесь к ней, а не она придет к вам! Так бы я ответила, если бы вопрос адресовался мне, однако никто не разделял моего мнения, никто не выглядел удивленным, испуганным или растерянным. Странный, потусторонний, покушающийся на покой мертвых вопрос горбатой ведьмы получил самый простой, обыденный ответ.

– Жюстин Мари уже здесь. Сейчас она в павильоне и скоро придет, – проговорил кто-то.

После этого краткого диалога беседа перешла на другие темы, столь же легкие и незначительные. То и дело звучали намеки и комментарии, но так отрывочно, без указания имен и обстоятельств, что, как бы внимательно ни вслушивалась – а теперь уже старалась не пропустить ни слова, – я смогла понять лишь то, что существовала какая-то схема, в которой Жюстин Мари – будь то живая или мертвая – играла главную роль. Заговорщики возлагали на нее определенные надежды, упоминали о значительном состоянии, говорили о женитьбе. Вот только кого именно собирались женить, я так и не поняла: может быть, Виктора Кинта или Жозефа Эммануэля? Они оба холостяки. В какой-то момент мне показалось, что намеки и шутки сыпались на голову светловолосого иностранца, которого называли Генрихом Мюллером. Среди всеобщего оживления время от времени звучали хриплые, злые реплики мадам Вальравен. Ее нетерпение рассеивалось лишь беспощадным наблюдением за маленькой Дезире. Девочка не могла шевельнуться без того, чтобы старуха не погрозила клюкой.

– La voilà![344]344
  Вот она! (фр.)


[Закрыть] – вдруг воскликнул один из джентльменов. – Voilà Justine Marie qui arrive![345]345
  Вот идет Жюстин Мари! (фр.)


[Закрыть]

Этот миг стал для меня знаменательным. Вспомнился портрет монахини, всплыла в памяти печальная история любви. Я снова увидела странные призрачные явления на чердаке, в уединенной аллее, в беседке, пережила предвкушение открытия, разоблачения. Ах как трудно остановиться, когда воображение выходит из-под контроля! С помощью случайного облачка и причудливого лунного света фантазия способна превратить в предвкушаемое видение и голое засохшее дерево, и кроткое дикое животное.

Торжественное ожидание тайны завладело моим сердцем. Прежде доводилось встречать призрак лишь смутно, а сейчас предстояло встретиться с ним почти лицом к лицу. Я наклонилась и напрягла зрение.

– Идет! – воскликнул Жозеф Эммануэль.

Круг разомкнулся, чтобы принять нового, долгожданного гостя. В этот момент кто-то пронес мимо факел, и яркий свет помог бледной луне ясно представить все, что происходило на холме. Несомненно, собравшиеся должны были ощущать хотя бы часть моего благоговейного ужаса. Я же перестала дышать.

Все кончено. Момент настал, монахиня явилась. Кризис и откровение совпали.

Служащий парка высоко поднял факел на расстоянии ярда от меня, и длинный яркий язык пламени едва не охватил долгожданную фигуру, которая остановилась прямо передо мной. Как она выглядит? Во что одета? Кто она?

В парке так много масок, а ночь распространяет такое необычное ощущение веселья и тайны, что вы, читатель, скорее всего, поверили бы, если бы я сказала, что увидела черное платье и белое покрывало, воскресение плоти и оживший призрак.

Все это выдумки, ложь! Мы же, как и прежде, пойдем безыскусной, скромной дорогой правды.

Безыскусной, скромной? Нет, эти слова не подходят к тому образу, который предстал передо мной. На холме стояла юная жительница Виллета – девушка, только что вышедшая из пансионата, очень хорошенькая, наделенная характерной прелестью своей страны: светловолосая, богатая телом, полная жизни. Щеки ее округлы, глаза широко открыты, локоны пышны, наряд элегантен. Красавицу сопровождал пожилой господин, которого она называла «Mon oncle»[346]346
  Мой дядюшка (фр.).


[Закрыть], и пожилая дама – к ней она обращалась «Ma tante»[347]347
  Моя тетушка (фр.).


[Закрыть]. Девушка – жизнерадостная, упитанная и цветущая, настоящая буржуазная невеста – смеялась и весело болтала.

Вот и все, что можно сказать о Жюстин Мари, однако тайна так и осталась тайной: тот призрак, который являлся мне на чердаке и в саду, был выше на целую пядь.

Итак, мы увидели городскую красавицу, бегло взглянули на почтенных пожилых дядюшку и тетушку, но было и третье сопровождающее лицо. Уделим ему несколько мгновений? Это хорошо знакомый нам джентльмен, мы уже не раз встречали его прежде. Я изо всех сил сжала руки и затаила дыхание, подавила крик, проглотила восклицание, запретила себе даже шевелиться. Но что толку? Даже окаменев, я сразу поняла бы, кто стоит передо мной, как узнала сейчас, сквозь пелену долгих ночных слез. Мадам Бек сказала, что он должен был отплыть на корабле «Антигуа», но солгала или передала известие, которое когда-то было правдой, а потом перестало ей соответствовать. Корабль «Антигуа» уже вышел в море, а передо мной стоял Поль Эммануэль.

Обрадовалась ли я? Могу сказать, что с души свалился тяжкий груз. Но гарантирует ли это обстоятельство радость? Не знаю. Сначала следовало выяснить причину отсрочки, понять, в какой степени промедление относится ко мне и относится ли вообще, существуют ли те, кого присутствие месье Поля коснется более непосредственно.

Итак, кто такая эта Жюстин Мари? Вовсе не незнакомка, читатель. Я уже видела ее, она часто бывала на рю Фоссет по воскресеньям, когда мадам Бек принимала гостей, и доводилась родственницей как Бекам, так и Вальравенам. Имя же получила в память той самой монахини, которая, если бы осталась в живых, была ее тетушкой. Юная особа носила фамилию Совер и, оставшись сиротой, обладала огромным наследством. Месье Эммануэль числился ее опекуном, а кое-кто говорил, что и крестным отцом.

Значит, заговорщики хотят, чтобы богатая невеста вышла замуж за одного из их послушников. Жизненно важный вопрос: за кого именно?

Теперь я искренне радовалась, что подмешанное в сладкий напиток снадобье наполнило организм энергией, сделавшей спальню и постель нестерпимыми. Всю свою жизнь я стремилась узнавать полную, чистую правду; не боялась проникнуть в храм безжалостной богини, поднять покрывало и встретить жестокий взгляд. О, величайшее из всех божеств! Твое скрытое лицо часто лишает нас мужества коварной неопределенностью. Но покажи нам ясные очертания, открой четкие, ясные в ужасной искренности линии. Мы застынем в невыразимом ужасе, однако вместе с этим ужасом вдохнем воздух великой истины. Пусть наши сердца содрогнутся, мы все равно почерпнем силу: увидеть и узнать худшее означает лишить страх главного преимущества.