Текст книги "Эдгар Хантли, или Мемуары сомнамбулы"

С такими мыслями я шел домой, и идти еще было довольно далеко. Мой путь лежал по густонаселенным, многолюдным кварталам, но в одном месте я мог сократить дорогу, свернув в темный, узкий, кривой переулок. Хорошо зная Дублин, я выбрал этот не самый приятный, зато кратчайший маршрут и, кроме ночного стража порядка, не встретил по пути ни одного человека. Однако в нескольких шагах от широкой оживленной улицы меня нагнал мужчина. «Считай, что ты уже труп, мерзавец!» – воскликнул он, приближаясь ко мне.

Прежде чем я увидел у него в руке пистолет, раздался выстрел, от которого у меня заложило уши. Со мной, похоже, все было в порядке, даже душевное равновесие восстановилось довольно быстро. Я пошатнулся, но удержался на ногах.

Пуля, как я потом обнаружил, поцарапала мне лоб, однако серьезного ущерба здоровью не нанесла. Убийца отбросил оказавшийся неэффективным пистолет и с криком: «Все равно тебе конец!» – выхватил нож.

Я вовремя заметил его движение – свет фонаря блеснул на лезвии. Все произошло в одно мгновение. Я еще не оправился от шока, произведенного выстрелом, и действовал машинально, не контролируя себя. Лишь позже, восстанавливая в памяти случившееся, я представил в точности, как все было.

Если бы нападавший сбежал, сделав выстрел, он остался бы невредимым – я не смог бы оказать ему сопротивление. Как бы то ни было, заметив сверкнувшее лезвие ножа, я механически полез в карман за своим пистолетом.

И как только он занес руку для удара, его пальцы безвольно разжались. Он упал; по стонам я определил, что мой выстрел опередил его удар. На шум стрельбы сбежались люди. Принесли факелы, и я увидел распростертое у моих ног тело. По возможности кратко я объяснил, как все произошло. Двое мужчин подняли раненого с земли и понесли в трактир, располагавшийся поблизости.

Я не потерял присутствия духа. Мне сразу же пришло в голову, что пострадавший нуждается в медицинской помощи. Неподалеку жил очень опытный хирург, с которым мы были хорошо знакомы, и я послал за ним. Раненого внесли в большую комнату и положили на пол. До этого времени я понятия не имел, кто он. Теперь смог рассмотреть его лицо. Смертельная бледность не помешала мне узнать этого человека. Уайетт, да, Уайетт лежал, стеная, у моих ног!

Вскоре пришел хирург, который сообщил, что надежды нет. Через четверть часа Уайетт скончался, не приходя в сознание. Хирург, домовладелец и еще несколько свидетелей хорошо меня знали. Особых объяснений не потребовалось. Мне можно было поставить в вину только самозащиту. Домовладельца попросили оставить у себя труп до утра, а меня беспрепятственно отпустили домой.

Глава VIII

– До сих пор мой мозг лишь спонтанно отзывался на все, что я делал или переживал. Я не мог оценивать происходящее так, как оценивал его теперь, в отсутствие непосредственной угрозы.

Опасность, исходившая от этого человека, угнетала меня. И я даже не задумывался, что будет, если источник опасности уничтожить. В то время мне казалось, что главное – найти способ обезвредить его, призвав на помощь проницательность и храбрость. И вот угрозы больше нет. Разум, в котором мог созреть чудовищный план, угас навсегда. Руки, готовые исполнить волю этого разума, отныне неподвижны. В одно мгновение Зло утратило силу, и никогда уже Артур Уайетт не сможет осуществить своих коварных замыслов. Наша жизнь после сообщения о его гибели во время бунта на корабле была спокойна и безоблачна. Потом страх и смятение вновь овладели нами, когда ошибочность этой информации стала очевидной. Но теперь его смерть позволяла восстановить прежнюю идиллию. Я собственными глазами видел труп нашего врага. Бесславной карьере этого человека, всем его злостным интригам и безумным намерениям, так долго державшим нас в страхе, пришел конец!

В ходе моих недавних размышлений мелькала и мысль о возможной кончине Артура Уайетта, что представлялось мне желательной развязкой. Но я почти не рассчитывал на такой исход. Среди длинного перечня всевозможных случайностей была и эта, но вероятность ее, как и всякой другой, казалась ничтожно малой. На то, что это может произойти внезапно, рассчитывать не приходилось. Я полагал, что, если нам доведется убить его, сначала мы должны будем придумать множество хитростей и уловок, составить подробный план действий.

И вот он мертв. Я убил его. Как это возможно? Я ничего не замышлял заранее. Меня вынудила необходимость. Окажись на месте Уайетта мой родной отец, все было бы точно так же. Я не отдавал себе отчета в том, что творю. Неужели это правда? Какой-то миг – и злодея больше нет. Глаза не обманывали меня. Я видел его агонию, видел его последние судороги. Зло уничтожено, и это сделал я!

Вот в каком состоянии пребывал мой рассудок после ужасного происшествия. До этого я был спокоен, внимателен, сосредоточен. Смотрел по сторонам, отмечая все, что попадалось мне по пути. Был склонен к раздумьям, но они не захватывали меня полностью, не мешали воспринимать окружающий мир. Что-то приковывало мое внимание, что-то нет, я легко отвлекался от собственных мыслей, наблюдая за тем, что происходит вокруг.

Теперь свободному волеизъявлению пришел конец. Мой разум – в оковах! Сраженный удивлением и обессиленный, я был сбит с толку и от избытка противоречивых мыслей не мог здраво рассуждать. Не мог даже следить за дорогой. Когда мне наконец удалось сконцентрироваться, я сообразил, что держу путь не домой, а в противоположную сторону. В нескольких шагах был виден особняк банкира. Тут только я спохватился и повернул обратно.

Мысли о доме пробудили во мне новые переживания. Я совершил непоправимое! Человек, которого я убил, был братом моей благодетельницы и отцом моей возлюбленной.

Стоило мне подумать об этом, и меня тут же захлестнуло безысходное отчаяние. Как я расскажу о случившемся? Какой эффект это произведет? Благородство и доброта госпожи порой застили ей правду, мешая видеть то, что подсказывало благоразумие. Безнравственность ее брата не знала границ. Язык сострадания был для него не более понятен, чем бормотание обезьяны. За сорок лет жизни он совершил множество черных дел, но сердце его было глухо к раскаянию. Он преследовал только одну цель – отнять у сестры душевный покой и, опровергая доводы добра, опорочить ее имя.

И все-таки он был ее братом. Человеческая природа такова, что даже у самого злостного негодяя под воздействием благотворного влияния может проснуться совесть. Во всяком случае, пока он жив, надежда на это продолжает теплиться. Узы родства близнецов гораздо крепче, чем бывают просто у брата и сестры. Миссис Лоример всегда полагала, что их судьбы тесно переплетены. Слухам о его гибели она отказывалась верить. То, что обрадовало ее друзей, вздохнувших с облегчением, ей самой принесло лишь боль и отчаяние. Мысль, что когда-нибудь он вернется домой, раскается, встанет на путь добродетели, утешала мою госпожу, которая упрямо держалась за нее.

Вы уже представляете себе характер этой женщины. Когда Артура Уайетта приговорили к ссылке, она приняла решение защититься от клеветы, основанной на ложном толковании ее невмешательства в судебный процесс. Рукопись, хотя и не опубликованная, была широко распространена. Никто не мог устоять перед простодушным и трогательным красноречием миссис Лоример, без того чтобы преисполниться восхищением ее справедливостью и силой духа. Эта рукопись – единственное свидетельство литературного дарования госпожи. Навечно запечатленная у меня в памяти, она была моим советчиком, влияла на мои собственные мысли.

Увы! Лучше бы я предал ее вечному забвению. В каждой строке, в каждом слове я находил осуждение того, что сделал, предвидя грядущие муки своей благодетельницы и представляя, какое негодование обрушится на виновника столь ужасного бедствия.

Я спасся за счет его жизни. Это мне следовало умереть. Жалкий трус! Где же моя хваленая благодарность? Ведь я клялся верой и правдой служить госпоже. Хороша услуга – убить ее брата и тем самым уничтожить надежду на его раскаяние, которую она так страстно и неустанно лелеяла! Из-за презренного чувства самосохранения, лишившего меня мужества, я оказался ничтожеством в момент испытания, когда Небеса призвали меня доказать искренность моих заверений.

А она верила мне. И ее доброта всегда была бескорыстна. Она не осудила мою попытку избавиться от бремени ее благодеяний. Безумная тревога, с которой она умоляла своего возлюбленного не мстить Уайетту, звучала у меня в ушах, заставляя переживать все вновь и вновь. Мне явственно слышались ее голос и полные горечи слова: «Не трогай моего брата. Где бы ты ни встретил его, как бы он ни был опасен, дай ему уйти невредимым. Можешь расстаться со мной, можешь меня возненавидеть, даже убить – я вынесу это. Только об одном молю: пощади моего несчастного брата. Убив его, ты убьешь и меня, и не просто убьешь, а обречешь мою душу на вечные муки!»

Я оказался глух к ее мольбам! Разумеется, я никогда не стрелял бы в него, если бы он был безоружен и не угрожал моей жизни. Я не способен на такую низость.

Но увы! Содеянное мной все равно ужасно. Я растоптал то, что питало надеждой самого дорогого для меня человека. Мне не место в обществе людей.

Вот какие чувства клокотали во мне. Я сбавил шаг. Потом остановился и вынужден был прислониться к стене. Острая боль пронзила мое сердце и эхом отозвалась во всем теле. Я был во власти одной мысли, сводившей меня с ума. Госпожа, говорил я себе, верила, что судьба ее намертво переплетена с судьбой брата. Кто посмеет утверждать, что это не так? Она наслаждалась жизнью, несмотря на всеобщую уверенность, что Уайетт мертв. Она не придавала значения слухам. Почему? Потому что не было доказательств, которые убедили бы ее? Или она не сомневалась, что он жив, черпая уверенность в своей неразрывной связи с ним? Можно ли не принимать во внимание это предположение? Разве она не оказалась права?

Ну, вот я и подошел к тому кошмару, рассказ о котором оставил напоследок. Удар, нанесенный мною Уайетту, предопределил и судьбу его сестры.

Она заблуждалась. Ее убеждения питались фантазией, и только. Но это не важно. Всякий верующий знает, что доводы веры неопровержимы. Пульс жизни бьется, пока есть воля и желания. Кто сообщит ей страшную новость, станет посыльным Смерти. Беззаветная любовь к брату – ее злой рок. Она содрогнется, упадет без чувств и погибнет от такого известия.

О, моя преступная близорукость! За все в жизни приходится платить. Я думал, что ценой его смерти мы обретем уверенность и безопасность. И вот дело сделано! Опустошение и отчаяние таились до поры, пока он был жив. С его последним вздохом я выпустил их на свободу, дав им безраздельную власть. Моя госпожа, Клариса, Сарсфилд и я – все мы теперь обречены, крушение неизбежно!

Я уже говорил, что был не в себе. Не понимал, сколько прошло времени. И сам удивлялся своему оцепенению.

Мои чувства словно спали, а подсознание, видимо, бодрствовало, благодаря чему я, понятия не имея каким образом, оказался у себя в комнате. Как бы там ни было, но это так.

А жизнь продолжалась. Возможно, я не вполне доверял свидетельствам собственной памяти, которая подтверждала, что все произошедшее – правда. Теперь мне осталось рассказать вам лишь финал этой истории; но где взять силы, чтобы довести мою исповедь до конца? В сравнении с кошмаром душераздирающей развязки то, что вы слышали до сих пор, светло и прозрачно, как ажурная паутинка. Небеса карают меня, не препятствуя мне говорить. И это еще раз доказывает, что тонкая нить моей ничтожной жизни скоро оборвется.

Разум не в состоянии был осознать весь этот ужас. Рассудок у меня помутился, мое безмерное отчаяние достигло апогея, и я не видел никакой возможности развеять его. В душе воцарились буря и мрак. В ушах звучали стенания и жалобы. Стояла глубокая ночь, огромный город затих. Тем не менее я напряженно вслушивался, пытаясь уловить какой-нибудь намек на уже начавшуюся панихиду. Траурные одежды, скорбные рыдания, мучительная торжественность – воображение погружало меня в атмосферу смерти и похорон. Словно я уже пережил все то, что еще только предстояло. Пережил и прочувствовал, оказавшись в самом средоточии того ада, который так страшил меня.

Ничего хорошего в такой ситуации ждать не приходилось, но последний шаг к окончательному крушению не был сделан. Я словно застыл на краю пропасти, пытаясь оценить глубину поразившего меня умопомешательства, и на удивление спокойно размышлял о случившемся и обдумывал создавшееся положение. Безумная мыль, созревшая в моем больном мозгу, превратилась в навязчивую идею. Догадка переросла в уверенность. Я с неопровержимой ясностью осознал, что, убив Уайетта, обрек на смерть свою госпожу. Когда мне удалось немного совладать с обуревавшими меня страхами, я начал анализировать возможные последствия, от предвкушения которых мой разум наполнялся еще большим ужасом.

Если мистическая связь брата и сестры действительно существует, то в чем это проявляется? Как на каком-то чувственном уровне один из них понимает, что происходит с другим? Могла ли она узнать о смерти брата не от очевидца, а иным, неведомым мне путем? Я слышал о невероятных случаях связи между людьми, находившимися на большом расстоянии друг от друга. Что, если ей уже все известно? И теперь она мучается в агонии или вслед за братом тоже испустила дух?

Волосы у меня встали дыбом, стоило мне подумать об этом. Ведь сила сакральной связи может быть фантастической. И тогда удар, предназначенный брату, способен оборвать жизнь сестры в любой момент, даже когда она почивает или занята беззаботными размышлениями. В их судьбах не было ничего общего, но роковая зависимость могла проявиться в корреляции смерти. Как на состоянии моей госпожи отразилась кончина ее брата? Домашние уверены, что она спокойно спит. А вдруг они пребывают в плену заблуждений? Вдруг ее благородное лицо уже искажено трупным окоченением? Так или иначе, но до утра все равно ничего нельзя узнать. Неужели придется столько ждать? Почему бы не выяснить правду немедленно?

Все это молнией промелькнуло у меня в голове. Нужно, однако, много времени и еще больше слов, чтобы передать мысль, осенившую меня в один короткий миг. Так же мгновенно созрело во мне решение проверить, верны ли мои подозрения. В доме все уже спят. Ничего не стоит окольными путями, никого не потревожив, попасть в большую залу, откуда две лестницы ведут наверх. По одной из них можно попасть в гостиную миссис Лоример, с восточной стороны которой находится дверь в хозяйские покои. Первая комната предназначалась для служанок. Во второй располагалась спальня самой госпожи. Местоположение этого алькова по отношению к другим помещениям я хорошо знал, но мне никогда не доводилось там бывать.

Итак, я решился проникнуть к ней в спальню. Меня уже ничто не могло остановить – ни святость ее личного пространства, ни неурочный час. Мои чувства словно бы атрофировались, я жаждал лишь одного – избавиться от своих опасений. Впрочем, никакого паритета между страхом и надеждой не было. Я практически не сомневался, что трагедия произошла одновременно в ее спальне и на улице, как если бы видел все своими глазами, но признавать этого не хотел, не мог примириться с ужасной правдой.

Чтобы положить конец невыносимому напряжению, я решил немедленно отправиться в покои госпожи и, взяв светильник, ступил в темную галерею. Вокруг никого не было. Впрочем, я даже не помышлял об осторожности. Встретив по пути слугу или ночного грабителя, не уверен, что заметил бы их. Поглощенный своей целью, я не мог отвлекаться на случайные мелочи. Не поручусь, что за мной не наблюдали. Планировка дома вполне позволяла следить за кем-то, не боясь быть обнаруженным. К центральной его части примыкали два боковых крыла, в одном обитали слуги, а в другом, в самой глубине которого находилась и моя комната, располагалась библиотека, а также залы и кабинеты для деловых, светских и литературных приемов. В ночное время эта часть дома была пустынной, и я миновал ее беспрепятственно. Маловероятно, что меня мог кто-то видеть.

Я вошел в холл. Главная гостиная помещалась как раз под спальней госпожи. Пребывая в крайнем смятении, я перепутал два этих помещения, однако быстро понял, что ошибся, и начал подниматься по лестнице. Сердце у меня отчаянно колотилось. В комнате для прислуги дверь была приоткрыта, но стоявшая недалеко от входа кровать была задернута плотной занавеской. Я не стал проверять, спит ли там кто-нибудь, и бесшумно прошел мимо. Во всяком случае, не помню, чтобы меня насторожили какие-нибудь признаки прерванного сна или тревоги. Пока я не подошел к спальне госпожи – тут мое сердце чуть не выскочило из груди. Теперь, когда все должно было решиться, ужасные предчувствия снова нахлынули на меня. Потрясенный, обессиленный страхом, я был не в состоянии отворить дверь. Как я вынесу кровавое зрелище, которое рисовало мне мое воображение? Что ждет меня за дверью? Еще несколько шагов – и кошмар, мною же порожденный, станет явью. Прав ли я, что решился потревожить госпожу? Сомнения еще были. А вдруг все же предчувствия меня обманули? Что, если она жива и здорова? По крайней мере, это будет отсрочкой страшного приговора. Что же мне делать? Нет ничего хуже неопределенности. Если я не могу устранить зло, значит, должен найти в себе силы вынести то, что мне предстоит увидеть. Узнать правду необходимо, иначе мой рассудок просто не выдержит.

Преодолевая страх и чувство вины, я медленно вошел в спальню – взгляд устремлен в пол, каждый шаг дается с трудом. Но вот половина пути уже пройдена. Никаких звуков, похожих на стоны умирающей, я не услышал. Наконец, сделав над собой нечеловеческое усилие, я заставил себя посмотреть.

Ничего, что подтвердило бы мои опасения. Вокруг царили тишина и спокойствие. Сердце от радости подпрыгнуло. Может ли статься, вопрошал я, что меня ввели в обман ночные тени? Нет, этого недостаточно, надо убедиться окончательно.

Кровать стояла в глубине алькова. Я хотел знать точно, что с госпожой все в порядке. Как избавиться от сомнений? О двусмысленности своего поведения я не думал. Если она в постели и мое вторжение разбудит ее? Она откроет глаза и увидит, что я склоняюсь над ней. Как я объясню столь неожиданное и непристойное проникновение в ее покои? Я не могу рассказать ей о своих страхах. Не могу признаться, что мои руки обагрены кровью ее брата.

Разум отказывал мне, словно разучившись мыслить. Суть происходящего ускользала от меня. Но никакие препятствия не сумели бы в тот момент охладить мой порыв.

Оставив лампу на столе, я приблизился к кровати и, медленно отдернув полог, удостоверился, что госпожа спокойно спит. Мгновение постоял, вслушиваясь. Ее сон был глубок и безмятежен, даже дыхание не нарушало тишину спальни. Тогда я задернул полог и отошел.

Невероятное блаженство и безмерная нежность наполнили мою душу! Ужас отчаяния сменился несказанной радостью. Я даже замер на миг, упиваясь охватившим меня счастьем. Увы! Это быстро прошло. Безумие, черным наваждениям которого действительность противопоставила прекрасный образ, опять захлестнуло мой разум.

Да, думал я, она жива. Она безмятежно спит и видит благостные сны. Она не ведает подстерегающей ее судьбы. На несколько часов отодвинуты мука и смерть. Она проснется, и тут же фантом, оберегавший ее сон, испарится. Печальная новость все равно станет ей известна. «Увы, моя благодетельница! Не может убийца твоего брата наслаждаться твоей улыбкой. Никогда больше не встретишь ты меня ласковым взглядом. Все теперь будет по-другому. Хмурые укоры, гнев и оскорбления, проклятия и твое вечное осуждение ждут меня».

Что есть блаженство, которым я так самонадеянно и легкомысленно упивался? Одно мгновение спокойствия и жизни. Она проснется лишь для того, чтобы ужаснуться моей неблагодарности. Проснется, чтобы осознать, что на нее надвигается смерть. А когда снова попадет в объятия Морфея, пробуждения уже не будет. Я – ее сын, человек, волею рождения обреченный на тяжкий труд и нищету, но избавленный от этого зла ее бескорыстным милосердием, благодаря чему смог приобщиться к сокровищам разума, высоким играм познания и обольщениям богатства. Мне было даровано счастье взаимной любви с прелестным созданием, в чьем облике воплотились ангельские черты приемной матери. Всем этим я обязан ей! И как я отплатил за ее благодеяния? Как выразил свою благодарность, на которую она, несомненно, имела право? Как выполнил то, к чему призывал меня долг? А вот как!

Неужели мне нет оправдания? Неужели я больше не способен на добрые дела? Неужели мой удел – творить одни лишь злодеяния? Неужели я стал посланником ада, чьи поступки преследуют единственную цель, и цель эта – зло? «Я виновник твоих страданий. Я причина новых бед, которые тебе предстоит испытать. Так не должен ли я остановить это? Не должен ли воспрепятствовать твоему пробуждению, зная, что отныне жизнь твоя будет мучительно-беспросветной? Да, это в моей власти: скрыть от твоих очей надвигающуюся грозу, ускорить твой переход к вечному умиротворению. Я сделаю все, что требуется».

Разум не стал препятствовать моему безумному порыву. Мысли проносились у меня в голове с быстротой молний. «Лучшим орудием для твоего избавления от мук будет острый кинжал». Когда я ставил на стол лампу, мне померещилось, что сверкнуло лезвие. Но я не обратил на него пристального внимания, пока в этом не было нужды. Как и зачем на столе оказался кинжал, какому темному делу успел он уже послужить, я не знал, и спросить было не у кого. Недолго думая, я подошел и схватил его.

Все произошло так стремительно, что времени на спасение не оставалось. Моя гибель была предопределена такими силами, которым никто не способен противостоять. Нужно ли продолжать? Могли вы представить себе столь ужасающую трагедию? Я испытывал поочередно смятение и восторг. То готов был вырвать сердце из своей груди, то отказывался верить приговору собственных чувств.

Сам ли я осмелился на это? Конечно нет! Мной овладел злой дух. Чужая высшая воля направляла меня. Мышцы отказывались подчиняться мне. Я беспокоился лишь о том, как бы не дрогнула рука. Секундное замешательство, не более. Если мой крах не был предначертан свыше, почему ни разу не посетила меня мысль о Кларисе? Впрочем, слишком долго я вам все это рассказываю. Роковое решение созрело, и я поспешил исполнить его; осмысливать что-то было уже некогда.

Что дальше? Обагрил ли я руки драгоценной кровью госпожи? Достиг ли высшего проявления того кошмара, что был задуман моим злым гением? Несомненно, он преследовал именно такую цель, избрав меня своим орудием.

Я занес кинжал. Острие было направлено в грудь спящей. Побуждающий к действию импульс уже делал свое дело.

И вдруг пронзительный крик раздался у меня за спиной; чья-то рука, схватив клинок, стала отводить его от цели. Кинжал все же опустился, но сила удара была ослаблена и острие, сместившись, вошло в кровать.

О! Где найти слова, чтобы описать столь бурный поворот событий? Кинжал выпал из моей руки. Отпрянув к стене, я устремил исполненный неистового любопытства взгляд на того, кто спас меня от непоправимого злодеяния. Кто помешал мне осуществить дьявольский замысел, неожиданно появившись в самый роковой момент неизвестно откуда и с какой целью. Воистину, сам Бог послал его мне!

Достаточно было одного взгляда на спасителя, чтобы подтвердить мою догадку. Фигура, черты лица… миссис Лоример! В свободном, накинутом впопыхах ослепительно-белом пеньюаре; ужас и изумление написаны на лице; и совершенно невероятное сходство с той, что почивает в постели, одновременно стоя передо мной.

В моем понимании, облик и характер этой женщины всегда ассоциировались с ангелом. Должно быть, ее ангел-хранитель спустился с небес на землю, дабы защитить от меня. Когда рассудок человека в смятении, первыми приходят на ум именно такие мысли.

Не в силах говорить, я перевел взгляд с той, что стояла, на ту, которую пытался убить. Пробудившись от громких возгласов, она открыла глаза, подняла голову от подушки, лицо ее озарил свет, и – о Боже! – я узнал Кларису.

Три дня назад я оставил ее у постели умирающей подруги, в одиноком особняке на холмах Донегола. Она хотела побыть с бедняжкой до конца, до самого последнего ее вздоха. Убежденный, что она далеко и что это покои моей госпожи, находясь в горячечном плену собственных домыслов, в обманчивом призрачном свете, проникавшем сквозь шторы, я принял Кларису за миссис Лоример, на которую она так была похожа, и подошел к самому краю чудовищной пропасти!

Но почему я остановился, почему не бросился с обрыва вниз головой? Кинжал все еще может послужить мне. Один удар в сердце, и я буду свободен от тягостного груза воспоминаний и безумных предвидений будущего.

Затуманенный рассудок временно прояснился, дав мне возможность совершить правильный поступок. Но вместо того чтобы осуществить акт сострадания и справедливости, я лишь увеличил меру моей неблагодарности, снабдив крыльями вихрь, ниспосланный унести меня навстречу гибели.

Видимо, я поддался влиянию чувств, которые не переставал разлагать на составляющие. Мысли о том, какими последствиями может быть чревато мое самопожертвование, завели меня в тупик. Как объяснить, зачем я пришел сюда под личиной убийцы, посягая на жизнь идола моего сердца, любимого чада моей покровительницы? Как описать словами то, что случилось с Уайеттом и какие причины привели к разыгравшейся в спальне сцене? Существует ли наказание, соразмерное моей жестокости и соответствующее моему безрассудству? Что может быть проще, чем обратить кинжал против себя самого? Но разве это не самый легкий выход для меня?

Во второй раз удар был предотвращен. Госпожа опять удержала мою руку от преступления. И вновь рассеялись чары таинственного демона, игрушкой и жертвой которого стал я по воле судьбы.

С каждой минутой увеличивалось число моих смертных грехов. Самоубийство было бы не менее чудовищно, чем покушение на убийство. Я и так отплатил своей покровительнице черной неблагодарностью, причинив ей столько зла, сколько она оказала мне благодеяний, а теперь еще и вынудил ее спасать меня от очередного безумного поступка.

Я бросил кинжал на пол. Порыв, подсказавший ей удержать мою руку, сменился бурей эмоций, которые неизбежно должно было вызвать все произошедшее. Молча, с невыразимой болью и тревогой взирала она на меня. Клариса, движимая инстинктом целомудрия, поспешила прикрыть краем простыни грудь и лицо, но и ее нечленораздельный возглас свидетельствовал о том, каким безмерным ужасом она охвачена.

Шатаясь, я попытался сделать несколько неуверенных шагов. Голова была как в тумане, жесты лишены всякого смысла. Я шевелил языком, но не мог произнести ни слова, и мне казалось, что между жизнью и смертью идет война за власть надо мной.

Я в этой ситуации, разумеется, не мог оставаться нейтральным наблюдателем и предпочел бы уничтожить себя. Природа и воспитание, однако, не велят нам избавляться от наших недугов путем прекращения жизни. Конечно, пойдя на самоубийство, я бы устранился от дальнейшего участия в этой ужасной сцене, но меня настигло бы неизбежное возмездие и мне были бы уготованы вечные муки.

А значит, я должен жить. Да и нет больше в пределах досягаемости никакого орудия избавления. Бежать куда глаза глядят от этих двух женщин, скрыться навсегда от их испытующих взоров, их укоризны, лишить их памяти о самом существовании Клитеро – такова была конечная цель моих неизреченных чаяний.

Мечтая упорхнуть как птица, я не мог двинуться с места. Мне казалось, что, если кто-нибудь не прервет эту паузу, я буду стоять так до скончания веков.

В конце концов, всплеснув руками, а потом воздев их к небу, госпожа спросила с печалью и горечью в голосе: «Клитеро! Что это значит? Как ты здесь оказался и зачем?»

Некоторое время я боролся с самим собой, пока ко мне не вернулся дар речи.

«Я приходил убить вас. – У меня не было сил обманывать ее, придумывая что-то в свое оправдание. – Недавно ваш брат погиб от моей руки, поэтому я очень торопился сюда, чтобы и вы последовали за ним».

«Мой брат? – в отчаянии воскликнула госпожа. – О, нет, не говори так! Сарсфилд сказал мне, что Артур вернулся домой, что он жив!»

«Он мертв, – упрямо повторил я, не отдавая себе отчета в собственной жестокости. – Мне это известно, потому что я – его убийца».

«Мертв! – проговорила она слабым голосом. – И это сделал ты, Клитеро? Как жаль, что тебе не удалось убить и меня! Он мертв! Пророчество исполнилось! Теперь и мне не жить, я уничтожена! Навсегда!»

Глаза у нее помутнели, и что-то дикое, шальное появилось в выражении ее лица. Как только в сердце моей госпожи угасла надежда, в тот же миг оборвалась и ее жизнь. Миссис Лоример вдруг обмякла и повалилась на пол, мертвенно-бледная и бездыханная.

Каким образом она узнала о возвращении Уайетта, мне неизвестно. Вероятно, Сарсфилд, раскаявшись в том, что мы держали ее в неведении, успел сообщить ей эту новость за время между нашим расставанием с ним и моей встречей с Уайеттом.

Вот такая развязка ожидала меня. Все было предопределено. Удара кинжалом не последовало лишь для того, чтобы я увидел воочию, как весть о смерти брата погубит ее. Так сбылось жестокое предсказание. Так одержала победу враждебная сила Уайетта, после долгого перерыва проявившая себя во всей полноте. Так смерть этого негодяя стала его местью.

И повинен в этом я. Не приходится надеяться, что пелена забвения когда-нибудь избавит меня от зрелища этой ужасной трагедии. Мне предстоит переживать ее вновь и вновь до конца моих дней. Конечно, когда я умру, сотрутся в памяти и все воспоминания, но муки, порожденные ими, не прекратятся никогда – сомнений в этом нет. Ведь смерть – лишь перемена декораций и путь к бесконечному развитию души, цель которого при благоприятном стечении обстоятельств состоит в приобретении опыта, а при несчастливом – в накоплении горя. Самоубийца – враг самому себе; так я считаю. До сих пор это убеждение влияло на все мои действия. Но теперь, хотя я не изменил своего мнения, ничто уже не влияет на меня. И на дне бездонной пропасти я больше не случайный гость – там мне и место. Пусть так. Любая перемена – благо.

Между тем я продолжал влачить свое никчемное существование. А значит, должен был где-то жить. Дальнейшее мое поведение стало следствием упрямства и бунтарских принципов. Я навеки оторвался от родной земли. Дал клятву никогда не пытаться увидеть мою Кларису. Оставил друзей, книги, привычные дела, беспечный досуг.