Текст книги "Эдгар Хантли, или Мемуары сомнамбулы"

К читателю

Весьма лестные отзывы, коими общественность удостоила «Артура Мервина»[1]1
  «Артур Мервин» (1799–1800) – роман Чарльза Брокдена Брауна в двух томах, исследующий дуализм человеческой натуры, в которой добро соседствует со злом. – Здесь и далее, за исключением особо оговоренных случаев, – примеч. переводчика.


[Закрыть], побудили автора продолжить диалог с читателем и представить миру еще одно свое творение.

Америка открыла новые перспективы естествоиспытателям и политикам, но «певцы человеческих душ» пока редко обращаются к американской тематике. Наша страна, сильно отличающаяся от старушки Европы, способна дать пытливому уму немало пищи для размышлений, достаточно проявить лишь толику любопытства. Этот разнообразный и неистощимый источник насыщает фантазию и воспитывает душу, а потому автор решил описать ряд приключений, возможных только в условиях нашей страны и связанных с весьма распространенным, но пока неразгаданным психическим недугом.

Во всяком случае, автор вправе вменить себе в заслугу стремление заинтересовать читателя и привлечь его симпатии средствами совсем иными, нежели те, которыми пользовались предшественники. Наивные суеверия, давно изжившие себя нравы, готические замки, несбыточные фантазии и вызывающие манеры – все эти атрибуты уходящего века пусть остаются в прошлом. Ведь нам куда ближе противостояние с индейцами и всевозможные опасности, подстерегающие путника на Диком Западе, – для уроженца Америки было бы непростительно обойти это своим вниманием. Сей живительный источник и вдохновил автора снова взяться за перо, дабы ярко и достоверно изложить на бумаге мысли и чувства, навеянные нашим новым миром, а насколько удалось это сделать, предоставляю судить свободомыслящему и беспристрастному читателю.

Ч.Б. Б.

Глава I

Итак, мой друг, я приступаю. Преодолев волну неуверенности и шквал удивления, я готов исполнить свое обещание. Теперь я свободен от беспокойства и внутренней дрожи. Драма подошла к подобию развязки, и события, отвлекавшие меня, дали мне передышку.

До сих пор я просто не смог бы совладать с пером, не сумел бы справиться со своими чувствами и абстрагироваться от сцены, перманентно маячившей перед моим мысленным взором. А пытаясь забежать вперед, я бы лишь удалялся от того, что составляло предмет моих опасений и надежд.

Но даже и теперь могу ли я поручиться, что волнение не помешает мне осуществить задуманное? Что я способен восстановить последовательность событий, избежав неясностей и путаницы? Что история, которую я собираюсь рассказать, снова не захлестнет меня и эмоции не затуманят повествование, дабы оно оставалось свободным и связным? И все-таки лучшего момента, чтобы начать, у меня не будет, я знаю. Возможно, время умерит мою горячность, вернет мне покой и равновесие, но для этого придется пожертвовать частью воспоминаний. Чем большую власть я обрету над словами, тем меньше смогу контролировать свои чувства. Чем более плавно и неторопливо поведу рассказ, тем труднее мне будет вспомнить все детали и изложить события в их взаимосвязи с необходимой ясностью и точностью.

О, почему мы так далеко друг от друга?! Будь вы рядом со мной, я отложил бы бездушное перо в сторону и поведал бы вам обо всем из уст в уста. Фразам, запечатленным на бумаге, недостает жизни, а в непосредственной беседе я восполнил бы жестами и взглядами то, что не в силах выразить слова. Увы, я знаю, что это невозможно. Заполнить лакуну живого общения мне не дано. Но и оставить вас в неведении было бы оскорбительно по отношению к вам. А потому придется довериться перу и почтовой службе, ибо только так я могу общаться с вами.

Вроде бы и расстались мы совсем недавно, но какое смятение, сколько волнений я претерпел за это время! Какое просветление осенило меня, позволив осознать мое собственное невежество по отношению к другим и к самому себе! Какой решительный и резкий переход от неуверенности к знанию!

Однако позвольте мне собраться с мыслями. Позвольте совладать с собой, чтобы рука моя была тверда, когда я начну писать. Позвольте выстроить по порядку события, которые лягут в основу повествования. Нет нужды просить о вашем внимании. Уолдгрейв был дорог нам обоим, и его загадочная гибель одинаково мучительна для нас. Эта кровавая драма пробуждает одновременно и печаль, и желание мести, и любопытство. Читая сие послание, вы испытаете леденящий ужас и проникнетесь глубоким состраданием. Вы будете содрогаться вместе со мной в предчувствии беды, будете плакать моими слезами, я проведу вас через все испытания и опасности. Кому как не вам, сестре моего друга, удостоившей меня своим расположением, могу я адресовать эти строки.

Не стоит вспоминать, с каким нежеланием я покинул вас. Добраться домой к вечеру я мог, лишь отправившись в путь на рассвете, но общение с вами было так драгоценно для меня, что я наслаждался им до последнего момента. Необходимость требовала, чтобы я вернулся во вторник после восхода солнца. Ночное путешествие не причинило мне сколько-нибудь значительных неудобств. Воздух был морозный, но для идущего быстрым шагом путника это не помеха. В силу своего характера я предпочитал идти не при свете дня, а под покровом ночи, когда на дороге безлюдно и все вокруг овеяно романтикой.

С наступлением сумерек я был в десяти милях от дядиного дома. Темнота все сгущалась, а я продолжал свой путь, постепенно погружаясь в меланхолию. Окрестные пейзажи и время суток вызвали в памяти образ утраченного друга. Я вспоминал его черты, тембр голоса, жесты и с непередаваемым трепетом размышлял над обстоятельствами его гибели.

Все это вновь наполнило меня терзаниями и недоумением. В который раз я задавался вопросом: кто убийца? Мог ли сам Уолдгрейв чем-то спровоцировать его на такое деяние? Нет, только не Уолдгрейв. Он сочетал в себе множество истинных добродетелей. Был благочестив, всегда стремился помогать ближним. Все, кому довелось пересекаться с ним, не раз отмечали его добрую, деятельную волю. Друзей у него было немного, ибо жил он скромно и замкнуто, но представить, что кто-то враждовал с ним, совершенно невозможно.

Я припомнил подробности нашей последней беседы: свое беспокойство, настоятельные уговоры отложить злосчастное путешествие до утра, его необъяснимое упрямство, решимость отправиться пешком на ночь глядя, в непогоду, – и к какой ужасной беде это все привело.

Первое сообщение о трагедии, безумная жажда мести и неуемное горе, владевшие мною, бесплодные поиски виновного, мои полночные блуждания и грезы под сенью рокового вяза, – все было пережито вновь и наполнило меня болью. Я слышал пистолетный выстрел, видел тревогу Инглфилда и суетящихся слуг, которые с зажженными факелами сбежались на зов. Я смотрел на моего мертвенно-бледного друга, распростертого на земле, на его смертельную рану, а рядом с ним не было никаких зримых следов убийцы, никаких знаков того, куда тот мог бы скрыться, никакого орудия преступления, и ничто не указывало на возможные мотивы вражды.

Я склонился над умирающим, он был без сознания и не мог ни узнать меня, ни открыть причину произошедшего. Сопроводив останки моего друга к месту погребения, я потом не раз размышлял у его могилы о поисках убийцы, для чего готов был сделать все возможное. Но мои усилия по-прежнему не давали никакого результата.

Нет нужды напоминать вам о прошлом. Рассудок и время, казалось, разрушили магическую стену, из-за которой я был глух к велениям долга и призывам благоразумия. Агония воспоминаний, провоцировавших меня на необдуманные поступки, прекратилась, я уже больше не вынашивал кровавые планы. Мрак почти рассеялся, и в душе моей воцарился свет, дарующий радость, какую я не испытывал прежде.

Однако теперь, владевшее мной в тот горестный период уныние, отразившись в моих воспоминаниях, вновь вернуло меня к тем трагическим событиям. Я опять преисполнился уверенностью, что установить, кто поднял руку на моего друга, еще возможно и что преступник должен за это ответить. Воздержаться от поисков или отказаться от возмездия – значит не выполнить мой долг перед Богом и людьми. Во мне постепенно созрело намерение снова побывать у вяза – еще раз осмотреть землю, внимательно изучить ствол. Но что я надеялся найти? Ведь все уже сто раз изучено и осмотрено. Разве не облазил я соседние рощицы, не обследовал близлежащие ручьи и речушки, обрывы и расселины – все, что располагалось рядом с местом кровавой трагедии?

Позже я со стыдом и раскаянием вспоминал о своем поведении, но тогда мой растерянный разум побуждал меня продолжать поиски – я считал это благоразумным. Времени, прошедшего со дня моего отъезда, было достаточно, чтобы многое изменилось. То, что раньше казалось бесполезным, теперь могло бы привести меня к вожделенной цели. В отсутствие мстителя убийца, прежде державшийся подальше от места преступления, теперь мог безбоязненно наведаться к роковому вязу. Не ожидая и не опасаясь моего возвращения, он с немалой долей вероятности даже в этот самый момент мог быть там, где совершил свое черное дело.

Этому рецидиву моего безумия нет оправданий. И все же, вернувшись после продолжительного отсутствия туда, где мне довелось стать невольным участником трагических событий и испить полную чашу душевных мук, я разбередил незажившую рану. Ночь, мерцание звезд, все вокруг окутано кромешной тьмой, не позволявшей мне отвлечься от образов, которые рождались в моем воображении, – наверное, этим в какой-то степени можно объяснить воскрешение чувств и намерений, овладевших мной после смерти Уолдгрейва и покинувших меня на то время, что я был с вами.

Роковой вяз, как вы знаете, находится посреди уединенной дороги на границе с Норуолком, рядом с домом Инглфилдов и в трех милях пути от имения моего дяди. Ведомый необъяснимой потребностью вновь побывать на месте трагедии, я петлял по полям, путешествие затягивалось, но это, как и скорое приближение утра, меня нисколько не волновало – все равно возвращаться домой до восхода солнца не было нужды.

Я шел быстрым шагом, хотя время позволяло мне немного умерить пыл и предаться трезвому размышлению. Так, следуя намеченным путем, я несколько раз притормаживал, чтобы обдумать в обволакивающей темноте события, которые были столь важны для меня и в разгадке которых я мог обрести счастье, это давало мне удовлетворение – правда, с оттенком скорби. Несмотря на бездорожье и многочисленные препятствия, я, хорошо зная эти места, продолжал идти вперед, взбирался по уступам, продирался сквозь заросли ежевики, перескакивал через ручьи и плетни, чтобы не отклониться от курса, пока не достиг прячущейся в темноте скал тропинки, которая вела к дому Инглфилда.

Вскоре я различил в полумраке обширную крону вяза. Как ни плохо было видно, я в этом не сомневался. Месторасположение, внушительные размеры, форма ствола, полукруглый шатер из раскидистых ветвей делали дерево заметным издалека. Чем ближе я подходил, тем сильнее билось сердце.

Я старался разглядеть ствол и землю под сенью ветвей. Постепенно они вырисовывались все отчетливее. Но не только это попало в поле моего зрения. Что-то еще – какое-то мимолетное движение – бросилось мне в глаза. Я вздрогнул и остановился.

Случайный наблюдатель не обратил бы внимания на такую мелочь. А для меня все наполнилось огромным смыслом. Сразу вернулись мои догадки и подозрения. То было движение человека, который имел отношение к судьбе Уолдгрейва и мог привести меня к таинственному вершителю этой судьбы! Но как мне себя вести? Неосторожным приближением я встревожил бы его. Он мгновенно обратился бы в бегство и уже навсегда оказался бы вне моей досягаемости.

Я неслышно сошел с дороги на обочину. Бесплодная земля была усеяна камнями, разбросанными среди карликовых дубов и кедров, – символов ее плачевного состояния. За ними я мог, оставаясь незамеченным, наблюдать и даже приблизиться настолько, чтобы хорошо рассмотреть человека, которого заметил у вяза.

Заходящая луна, уже почти достигшая горизонта, неожиданно пришла мне на помощь, озарив землю прощальным светом. Теперь я смог отчетливо увидеть мужчину, высокого и крепкого. Приглядевшись, я понял, что он копает землю. Закрученная вокруг талии и ниспадавшая до середины бедер фланелевая ткань прикрывала его наготу. Остальное тело было обнажено. Он, определенно, не принадлежал к числу тех, кого я знал.

Вид незнакомца, сильного и необычного, к тому же полуголого и занятого столь странным делом в такое время и в таком месте, потряс меня до глубины души. Это было непонятно и загадочно. Уж не разрывал ли он чью-то могилу? Какую цель он преследовал: хотел что-то найти или пытался спрятать? И как поступить мне: следить за ним издалека, не выдавая себя, или направиться прямо к нему и силой либо угрозами заставить все объяснить?

Прежде чем я пришел к какому-то решению, он перестал копать – отбросил лопату и сел на землю в вырытой яме. Казалось, он погрузился в размышления, но ненадолго, ибо вскоре ночную тишину нарушили его безудержные рыдания, сначала редкие и приглушенные, потом все более громкие и неистовые. Какая сердечная мука могла вызвать столь безутешную печаль? Никогда мне не доводилось видеть такого душераздирающего проявления безудержного горя и отчаяния.

Что я должен был думать? На какое-то время, изумленный, я застыл в оцепенении. Искренние чувства всегда глубоко трогали меня. Каждый новый выплеск его скорби отдавался болью в моем сердце и слезами, навернувшимися на глаза. Я немного продвинулся вперед и затаился под покровом ночи. Благоразумие покинуло меня, я проникся состраданием к человеку, которого долг велел мне преследовать, и уже готов был броситься к нему.

Но тут его стенания прекратились, и я замер на месте. Он снова взял лопату, вскочил на ноги и стал усердно и расторопно забрасывать яму землей, как будто почувствовал, что за ним наблюдают, и хотел что-то скрыть от постороннего взгляда. Что было делать: обнаружить свое присутствие и, приблизившись, схватить его за руку? Однако, не зная его намерений и опасаясь возможной реакции на мое неожиданное появление, я заколебался. Не осмеливаясь подойти к нему, я все же решился его окликнуть.

– Эй! – закричал я. – Кто здесь? Что вы тут делаете?

Он остолбенел, уронил лопату и, чуть пригнувшись, устремил взгляд в мою сторону. Теперь разговора и объяснений было не избежать. Я собрал все свое мужество, чтобы выйти из укрытия и начать расспросы.

С минуту он, судя по его позе, прислушивался и присматривался. Хотя я находился прямо перед ним, он вел себя так, словно не видит меня. А потом опять взялся за лопату и с еще большим усердием принялся засыпать яму. Я был удивлен его странным поведением и слегка растерялся. Мне ничего не оставалось, как просто молча стоять рядом и следить за тем, что он делает.

Засыпав яму, он опять опустился на землю, огласив окрестности еще более горькими рыданиями, чем прежде. Спустя короткое время этот новый приступ его неуемной скорби, казалось, закончился. Он поднялся, подхватил лопату и направился прямо ко мне.

Я уже собрался заговорить с ним, но он прошел мимо, похоже, не заметив меня, хотя едва не задел мою руку. Взгляд его блуждал непонятно где. Вблизи своим ростом и мускулистостью он производил еще более внушительное впечатление, однако почти полное отсутствие на нем одежды, полумрак и мои путаные мысли не позволяли мне рассмотреть его получше. Он сделал несколько быстрых шагов вдоль дороги, а затем, внезапно метнувшись в сторону, исчез среди камней и кустарников.

Я не мог двинуться с места, как будто врос в землю, и лишь провожал его взглядом, пока он был в пределах видимости. Мои выводы оказались поспешными и не соответствующими действительности. Давно уже следовало догадаться, что человек этот пребывал в состоянии сна. Я знал о подобных явлениях от очевидцев и из книг, но сам никогда прежде не встречался с людьми, подверженными сомнамбулизму, тогда как теперь видел это воочию, да еще и в подозрительных обстоятельствах, которые давали новый импульс расследованию. Задерживаться здесь дольше не имело смысла, и я направился к имению дяди.

Глава II

Пищи для размышлений было хоть отбавляй. Мысли стремительно сменяли одна другую, и в такт им, как обычно в таких случаях, непроизвольно ускоряя шаг, я подошел к воротам дядиного дома, когда этого совсем не ожидал, полагая, что очертания вяза еще не скрылись из виду. Однако передо мной и впрямь был хорошо знакомый дом. Я не мог смириться с тем, что мои размышления прервутся так быстро, а потому миновал ворота и, не останавливаясь, поднялся на ближайший пригорок, поросший каштанами и тополями.

Здесь я более обстоятельно обдумал свои впечатления. Вывод напрашивался только один: полуголый человек с лопатой действовал во сне. Но что побудило его к этому? Какое скорбное видение вызвало его рыдания, ввергнув в такое отчаяние? Что он искал или что пытался спрятать в том роковом месте? Подобного рода отклонения, нарушающие нормальный сон, свидетельствуют о болезненном состоянии сознания и поврежденной психике. В периоды сомнамбулизма даже самые отъявленные преступники невольно раскрывали свои страшные тайны. Мысли, которые они из соображений безопасности подавляли или утаивали, пока бодрствовали, зачастую выходили наружу во время сна, когда мозг был неспособен адекватно воспринимать реальность и верно оценивать происходящее, и, не контролируя свои действия, они, вопреки собственному желанию, выдавали себя.

Этот человек, безусловно, виновен в гибели моего друга. Кто, если не убийца Уолдгрейва, мог среди ночи явиться к месту трагедии? А то, чем он был занят, когда я его увидел, – часть какой-то фантастической драмы, овладевшей больным сознанием. Чтобы постичь ее, необходимо проникнуть в потаенные глубины его души. Лишь одно не подлежало сомнению: он не до конца понимает свою роль в преступлении, и это магическим образом притягивает его к роковому месту. И именно это переполняет его сердце горечью и не дает высохнуть слезам.

Но откуда он взялся? Ведь не появился же он из-под земли и не возник из воздуха. У него наверняка есть имя, и он должен где-то жить – вероятно, не очень далеко от злополучного вяза. Ближе всего дом Инглфилда. Что, если он живет там? Я не узнал его, но, возможно, из-за призрачного света луны и необычного наряда этого человека. Инглфилд держал двух слуг, один из которых – местный уроженец, глубоко верующий, простодушный и бесхитростный, – был неспособен ни на какое насилие. Он не мог совершить преступление.

Второй же обладал натурой противоречивой. Этот ирландский иммигрант состоял на службе у моего друга всего шесть месяцев, неизменно являя собой образец умеренности и обходительности. Для слуги он казался чересчур умным. Имея хорошие природные задатки, он всячески их культивировал и развивал. Был сдержан, задумчив и склонен к состраданию. Набожен, но без фанатизма, а с оттенком тоски и печали.

На первый взгляд не было никаких оснований подозревать его. В здешних густонаселенных окрестностях претендентов на роль преступника хватало. И все же, перебирая в уме всех знакомых, я не мог не учитывать, что он, Клитеро, единственный среди нас чужестранец. Наш образ жизни сугубо патриархальный. Каждый фермер живет в окружении сыновей и прочих родственников. А он – исключение из правил. Клитеро – чужак; каким он был и что делал до появления у нас – никому не известно. Вяз находится во владениях его хозяина. Убийцу надо искать здесь, и Клитеро более других подходит на эту роль.

Причины его меланхолии и замкнутости были скрыты от нас, ибо возникли, когда он еще жил в Ирландии, откуда вынужденно уехал на чужбину, выбрав род деятельности, явно не соответствующий его интеллектуальному уровню. Чем дольше я размышлял об этом, тем больше подозрений он у меня вызывал. И раньше, теряясь в догадках о возможном преступнике, я не раз подумывал о нем, но повседневное поведение Клитеро, казавшееся абсолютно безвредным, ставило его в один ряд с другими и развеивало мои сомнения. До сих пор я не придавал особого значения тому, что он появился у нас недавно, а его происхождение и прежняя жизнь были окутаны мраком неизвестности. Однако теперь все эти соображения предстали совсем в ином свете, я осознал их важность, и они почти убедили меня в его виновности.

Но как перейти от сомнений к полной уверенности? Отныне этот человек должен был стать объектом моего пристального изучения. Я решил разузнать о нем все, расспросив людей, которые видели его постоянно и могли рассказать, каков он в обыденной жизни. Для тщательного расследования необходимо было опросить всех, кого только возможно. А собрав нужные сведения и проанализировав его поведение, пообещал я себе, мне удастся разрешить свои сомнения.

Разработанная мною тактика на первых порах выглядела вполне приемлемой. Казалось, что я нашел выход из лабиринта. Скоро откроется, кто замыслил и осуществил убийство моего друга.

Но потом меня снова начали одолевать сомнения: а с какой целью я собираюсь проводить это расследование? Что мне даст обнаружение преступника? Какую пользу я из этого смогу извлечь? Что я должен делать, когда найду убийцу? Прежде меня волновало, постигнет ли злодея возмездие, но жажда мести рано или поздно проходит. Теперь я с отвращением вспоминал о тех кровавых планах, которые еще недавно вынашивал. И все же я опасался своей опрометчивой ярости и ужасался, представляя, к каким последствиям может привести мое столкновение с преступником, – стоит хотя бы однажды сотворить зло, и этого уже никогда не исправит время и не искупит покаяние.

Но почему бы, убеждал я себя, мне не проявить твердость? Ведь продиктованная рассудительностью осознанная выдержка – лучшая защита от искушений и предостережение против вспыльчивости. Я извлек урок из предыдущего опыта. Понял, в чем силен, а в чем слаб. Мои прежние редуты недостаточно надежны перед лицом врага? Что ж, я способен учиться на своих ошибках и знаю, что предпринять. Так почему бы мне не взяться задело и не укрепить ненадежные позиции?

Как бы там ни было, одна только осторожность не может до конца обезопасить меня в этом деле. Разумно ли вступать на путь, не сулящий никакой выгоды, но чреватый большими потерями? Любопытство – порок, если идти к своей цели без должной дисциплины ума и чувств, направляемых волей, если не руководствоваться соображениями пользы.

Тем не менее отказываться от намеченного пути я не собирался. Любопытство, как и добродетель, вознаграждает себя уже тем, что оно есть. Знание ценно само по себе, ибо дарует удовольствие в процессе постижения истины вне зависимости от предмета изучения. Оно дорогого стоит, даже когда никак не связано с нравственными исканиями или сердечными привязанностями, а то знание, к которому стремился я, должно было пробудить невероятно сложные чувства в моей душе и разжечь бушующее пламя в моем сердце.

Час проходил за часом, а я все еще пребывал в раздумьях, пока наконец не почувствовал усталость. Вернувшись домой, я, чтобы никого не потревожить, постарался незаметно проскользнуть к себе в комнату. Двери нашего дома, как вы знаете, всегда открыты, в любое время суток.

Спал я беспокойно и потому был рад, когда утренний свет позволил мне продолжить прерванные размышления. День пролетел незаметно, и как недавно я радовался приходу утра, так теперь с теми же чувствами приветствовал приближение ночи.

Дядя и сестры уже почивали, а я, вместо того чтобы последовать их примеру, отправился на холм Честнат-Хилл. Приходить сюда, прятаться среди камней или созерцать широкую, простирающуюся вдаль панораму всегда было для меня наслаждением. Теперь, на досуге, я мог спокойно восстановить в памяти сцену, свидетелем которой стал прошлой ночью, мог попытаться связать увиденное с судьбой Уолдгрейва и наметить возможные пути для постижения скрывавшейся за всем этим тайны.

Вскоре я начал беспокоиться, не слишком ли медлю, оттягивая развязку. Ухищрения и уловки бывают полезны, но сильно изматывают и редко приводят к успешному решению задачи. Почему я должен действовать как заговорщик? Разве я планирую причинить вред этому человеку? Впрочем, благородная цель вполне может служить оправданием некоторых моих хитростей. Есть два способа раскрытия чужих тайн: один – прямой и очевидный, другой – путаный и окольный. Почему бы не избрать первый способ? Почему бы не сопоставить имеющиеся факты, не изложить свои сомнения и не разрешить их путем, достойным благородной цели? Почему бы не поспешить к вязу? Может, в этот самый момент под сенью его ветвей странный полуголый человек предается своему таинственному занятию? Я понаблюдаю за ним и, возможно, сумею узнать, кто он, если не по внешнему облику, то преследуя его, когда он отправится восвояси.

Размышляя таким образом, я наметил план действий, который со всем рвением и принялся осуществлять. Опрометью сбежав с холма, я устремил свой путь к вязу. По мере приближения к дереву сердце у меня колотилось все сильнее, хоть я и замедлил шаг. Не зная, оправдаются ли мои ожидания, я с беспокойством огляделся. Ствол вяза скрывала густая тень. Я подкрался к нему почти вплотную. Никого не было видно, но это меня не расстроило. Вероятно, время появления незнакомца еще не пришло. Я затаился поблизости за оградой, по правую сторону.

Прошел час, прежде чем мое терпение было вознаграждено. Переводя взгляд с одного мысленно очерченного квадрата окрестностей на другой, я наконец вновь посмотрел на дерево. Человек, описанный ранее, сидел на земле. Я заметил его только теперь, и мне было совершенно неведомо, как он сюда попал. Создавалось впечатление, что он просто материализовался – без какого-либо физического передвижения, а одним лишь усилием воли. Крайнее смятение незнакомца и тьма, окутавшая все вокруг, не давали мне, как и прежде, различить какие-то особенности в его фигуре или выражении лица.

Я продолжал молча наблюдать. Картина, представшая передо мной, в точности повторяла ту, очевидцем которой я стал в прошлый раз, разве что теперь странный полуголый человек не копал землю, однако так же сидел под деревом, будто о чем-то размышляя, а потом принялся вздыхать и горестно рыдать.

Истощив стенания, он поднялся, собираясь уйти. Походка его была горделиво-торжественной и неторопливой. Я решил следовать за ним, по возможности не отставая и не упуская его из виду, чтобы узнать, куда он меня приведет.

Вопреки моему ожиданию, он направился не к дому Инглфилда, а в противоположную сторону. Перед шлагбаумом он остановился, осторожно приподнял деревянную стрелу и, пройдя, опустил на место. А затем зашагал по неприметной тропинке, пересекавшей стерню на пути к лесу. Тропинка терялась где-то в глухой чащобе, но он быстро свернул с нее и углубился, как мне показалось, наобум, в густые заросли кустарников и вереска.

Поначалу я опасался, что, продираясь вслед за ним между ветвей и наступая на сучья, произвожу слишком много шума – как бы это не насторожило его; но он ничего не слышал и не замечал. Удивительным образом ему постоянно удавалось выбирать самый трудный путь, так что порой преодоление препятствий требовало недюжинной силы. Он вел меня то по дну ущелий между отвесных скал, на которые едва ли можно было забраться; то заводил в болото, где, чтобы сделать шаг, приходилось бороться с засасывающей трясиной; то вынуждал по пояс в воде переходить вброд ручьи.

Долгое время я сохранял решимость и присутствие духа, полагая, что смогу бесстрашно пройти все заросли и лощины, которые легко одолевал мой проводник. Однако он без конца менял направление. Я не имел ни малейшего понятия о том, где мы находимся по отношению к отправной точке.

В конце концов я совсем выбился из сил. У меня появилось опасение, что он знает о моем присутствии и таким длительным путешествием хочет измотать того, кто идет следом, чтобы потом сбежать. Но я преисполнился решимости расстроить его планы. Хотя воздух был морозный, я истекал потом и не чувствовал своих ног, не привыкших к такой нагрузке. И тем не менее, согнувшись в три погибели, я упрямо продолжал преследование.

Вскоре еще одна мысль пришла мне в голову. Поняв, что я неутомим в погоне, этот человек мог прибегнуть к более изощренной игре в прятки. Впрочем, чего мне бояться? Я предельно осторожен и бдителен. Схватка один на один меня не пугала, напротив, была желательна.

Мы оказались на краю высокого обрыва. Мой проводник ступал по самой кромке. С высоты хорошо просматривалась бесплодная долина, поросшая голыми в это время года кустарниками и загроможденная булыжниками и острыми камнями. Теперь я смог сообразить, где мы находимся. Это был Норуолк – пустынный тракт, о котором я не раз говорил вам и который когда-то из любопытства прошел вдоль и поперек. В высшей степени опасное, живописное и безлюдное место. Хотя мне никогда раньше не доводилось видеть долину при лунном свете, я сразу узнал ее, ибо уже бывал здесь. И, если я не ошибался, дом Инглфилда находился совсем рядом. Где же, спрашивал я себя, конец этого необычного путешествия?

Продолжая размышлять, я старался не упустить незнакомца из виду. Он спустился по утесу в долину. Затем нырнул в густые заросли. Через четверть часа я увидел его у выступа нависавшей над землей скалы, которая словно ограждала долину с этой стороны. Пригнувшись, он принялся раздвигать кусты, скрывавшие, как я понял, вход в пещеру. А потом исчез во мраке, и спустя мгновение я перестал различать звук его шагов.

До этого момента мужество не оставляло меня, но тут я пал духом. Если этот человек – убийца, то, хорошо зная все закоулки грота, он, воспользовавшись темнотой, непременно расправится со своим преследователем, то есть со мной, тем более что я обнаружил его потайное убежище. А может, он просто помешанный или лунатик, блуждающий во сне? Но кем бы он ни был, идти в пещеру следом за ним я не рискнул. К тому же рано или поздно ему все равно придется выбраться наружу, если только с ним не случится беды.

Я сел перед входом в пещеру с намерением терпеливо ждать, когда он надумает появиться. После утомительного путешествия передышка была очень кстати. Пульс у меня уже не зашкаливал, пот не стекал градом, а приятная прохлада, которой я поначалу наслаждался, постепенно пробрала меня до костей, так что мне пришлось все время менять позу, чтобы окончательно не замерзнуть.

Протоптав тропинку перед входом в пещеру и убрав все, что его загораживало, я стал прохаживаться взад-вперед, наблюдая, как луна опускается все ниже и ниже, пока она совсем не исчезла. Темнота, поглощая все вокруг, меняла облик окрестностей. Передо мной расстилалась узкая долина, окаймленная со всех сторон крутыми высокими утесами. Мрак сгущался по мере того, как луна клонилась к горизонту, и, если бы не тускло мерцавшие звезды, от моих органов чувств не было бы никакого проку.