Текст книги "Письма о письме"

1962

[Джону Уильяму Коррингтону]

Апрель 1962 г.

[…] Фрай однажды подначила меня сделать пачку карикатур с подписями, как бы шуток таких, и я не спал всю ночь, пил и рисовал эти карикатуры, смеясь над собственным безумием. К утру их было так много, что все в конверт не помещались, ни один по размеру не подходил, поэтому я склеил из картона здоровенную такую штукенцию и все это отправил то ли в «Нью-Йоркер», то ли в «Эсквайр», внутрь вложил другую такую же картонную штуку с соответствующими марками. Ну и, черт, им, вероятно, стало видно, что я либо любитель, либо чокнутый. Они ко мне так и не вернулись. Я написал про свои 45 карикатур, и они не вернулись. «Ничего подобного от вас не получ.», – написал мне в ответ какой-то редактор. Но, сидя в парикмахерской пару месяцев спустя, я наткнулся на одну мою шутку в каком-то журнальце, я полагаю – «Мужчина», на ней показан парень, жокей, нахлестывает лошадь таким вот круглым ядром с шипами, на цепи, а другой парень у барьера говорит третьему: «Он мальчишка очень грубый, но отчего-то добивается результатов». Слова там немного поменяли и рисунок изменили, но картинка в точности казалась моей. Ну, черт, можете вообразить что угодно, если хочется воображать что угодно. Но я не знаю, я даже не смотрел, обычно я даже не заглядываю в журналы, а может, и да, только этого не сознаю, но я все время натыкался на те же самые мои задумки и рисунки, только чуть измененные; все это было слишком уж близко, все слишком уж то же самое, чтоб оказаться не моим, только, чувствовал я, мои лучше приведены в исполнение, я не в смысле приговора, убили их они. А когда я наткнулся на один из своих самых крупных рисунков без подписи (в смысле – идею рисунка, сам он был не мой) прямо на ОБЛОЖКЕ «НЬЮ-ЙОРКЕРА», тогда-то я и понял, вот оно – там та же самая чертовня была: крупное озеро лунной ночью и те самые десятки каноэ, в которых полно мужчин и женщин, и в каждом мужчина играет на гитаре и поет своей женщине серенады – только в одной лодке в самой середке озера парень в каноэ стоит и дует в такую огромную трубу. Я забыл, рисовал я ему в каноэ девку или нет, нврн., рисовал, но я теперь старше и вижу, что без шмары смешнее было б. В общем, все это пошло насмарку, и карикатур я больше не делал, покуда Бен Тиббз не проебал то, что должно было стать обложкой к «Рисковым стишкам», и я сказал [Карлу] Ларсену хосподи да я наверно и получше нарисую. Я в том смысле, что, как и с карикатурами, с романом, я не знаю механики, как это делать, и не хочу тратить много слов, делая все шиворот-навыворот, что какой-нибудь лизоблюд перекрутит это все себе на пользу. Я думал, мир Искусства и все такое окажется почище. Говно это. В мире Искусства больше злых и нечистоплотных осьминогов, чем отыщется в каком-нибудь деловом предприятии, потому что в деловом предприятии у парня воображение что у малька – просто заиметь себе дом побольше, и машину побольше, и лишнюю шлюху, но обычно позыв этот не исходит из какого-нибудь вывернутого нутра, что вопиет к ПРИЗНАНИЮ СЕБЯ превыше всяких пристойностей и прямоты, как бы ни добывались они. Вот почему кое-кто из этих редакторов – такие чертовы мудаки: сами себе оттяпать ничего не могут, поэтому стараются прилепиться к тем, кто рубит и режет немного чистого мрамора… вот почему многие из них не отвечают на письма с запросами о сданной работе: все огни у них внутри разъебали себя в куски и погасли.

Я как-то ходил в вечернюю школу, по настоянию Фрай, учился, как это называется? коммерческому Искусству. Парень, который ему учил, работал на какое-то подразделение, что занималось комм. искусством, а по вечерам преподавал в школе. Мы приносили на занятия свои работы, и он выставлял их на грифельной доске, а однажды перед самыми рождественскими праздниками сказал: «Теперь моей компании нужно сделать вывеску заправок ТЕКСАКО, и я хочу возложить эту задачу на вас. Дайте нам что-нибудь для рождественской рекламы». Ну, подошло время, и вот он шел вдоль доски и рассматривал рисунки, пока не добрался до моего, и с большой яростью и гневом повернулся к классу и заревел: «КТО ВОТ ЭТО СДЕЛАЛ???!!!» «Я, – признался я, – мне показалось, что звезда ТЕКСАКО, мысль повесить звезду ТЕКСАКО и эмблему на верхушку елки будет хорошо». «Никаких рождественских елок, пожалуйста. Это никуда не годится. Нарисуйте мне что-нибудь другое». И пошел дальше.

Пару недель спустя он опять стоял перед классом. «Ну, моя компания и руководство ТЕКСАКО выбрали себе рождественскую рекламу». И показал ее всем. И вот в тот миг, в следующую же секунду, как только он это сделал, я заметил, как взглядом своим он отыскал меня. Вы знаете, что он показывал: рождественскую елку со звездой эмблемы ТЕКСАКО на верхушке, только на дерево они еще посадили маленького человечка с заправки… Я ничего не сказал. Можно было б его как-то опозорить. Но я не склонен спорить, дуться. Я чувствовал, что он знает, что я знаю, и этого было достаточно. Я свалил с занятий и напился. Потом, уже на рождественские праздники, мы проезжали мимо заправки «Тексако», и я сказал Фрай: «Смотри, детка, мой рисунок… ты же мной гордишься, да?»

я вот о чем – напиши я этот роман на туалетной бумаге, кто-нибудь им бы подтер себе задницу. про Обезьяну я написал рассказ лет 15 назад или около того, и он ТОЖЕ КО МНЕ ТАК И НЕ ВЕРНУЛСЯ. и копий не осталось. но сомневаюсь, чтобы Джон Коллиер его списал. У него, возм., больше таланта, чем у меня, и на такое вот пускаться не стоит. Но рассказ про обезьяну принес мне много пользы: обычно я излагаю его дамам в постели после того, как остальное уже сделано и мы более-менее расслабились. Фрай считала, что изложение его чудесно, а другая дама воскликнула: «о, я сейчас распла́чусь, я расплачусь, такой он грустный и красивый». и расплакалась. Наверно, причина, что он (рассказ) не вернулся, в том, что я был тогда без денег и пил, и писал свое барахло чернилами, печатными буквами. В итоге я дошел до того, что печатными буквами мог писать быстрее, чем просто от руки, и всякий раз, что-нибудь записывая, писал печатными буквами, и люди говорили: «Что за хрень это с тобою? Ты что, писать не умеешь?» Не могу на это ответить. Я не знаю, умею я писать или нет. Но я точно сегодня налягу на болонскую… натуральную болонскую и живот себе набью.

Это «Туалетно-бумажное обозрение» предваряет вариант, опубликованный в «Воплях с балкона» (1993).

[Джону Уильяму Коррингтону]

Конец апреля 1962 г.

У меня есть мысль, Уилли. Давайте-ка мы с вами издадим номер. Назовем «Туалетно-бумажное обозрение». Нам даже дупликатор не понадобится. Я просто добуду рулон и заправлю вот в эту машинку. Мы, только вы и я, выгоним туда, в это «Туалетно-бумажное обозрение», наши старые стихи, от которых никак не можем избавиться. Один экземпляр в «След», один господу богу, один Шёрмену и один Шёрменовой шлюхе, которая выдержит. Где угодно. Как бы то ни было.

Туалетно-бумажное обозрение

Редакторы Уильям Коррингтон и Чарльз Буковски

Том I, № I

ежели хотите пялиться на телевизор,

нам насрать.

«Я на коленях»
Уильям Коррингтон

 
этим ногам нужно бежать
но я на коленях
перед женскими цветами –
ловлю аромат забвенья
и хватаю его,
еще бы,
и вечера
часы вечерние
седоглавые вечера
кивают
и после
 

«Я на коленях»
Уильям Коррингтон

 
Хэрри, привычка, а потом мы скорчили
эту рожу, и потом из Рожи
вылезли: рыба, вязы, карамелька с серым орехом,
и мы вышли наружу
и мы вышли наружу
и мы – игла соскочила, или
пленка порвалась, терпеть не могу
это больше,
я прошел 18 кварталов,
вернулся, а рожа
выросла до размеров всей комнаты,
и я понял, что это правда:
я спятил.
 

«Проулок, что ждет нас»
Уильям Коррингтон

 
Наверно, надо и дальше,
утрату за утратой,
мы должны дальше,
пока последняя утрата,
скажем, в каком-то проулке,
кровь стекает, как
галстук ха ха, нас
надурили и забили до смерти,
выторговали у любой выгоды,
любой любви, любого отдыха,
руки на стены, уаа уааа!
мимо (грр!!) машины,
дрянные любовники дают дрянные
любовные обеты, рыба больная рыба
уходит с отливом
уаа уааа!! моя голова
щас падает, мы почти
в черный сон,
никогда уж не стать нам гением,
солнце несет тюльпаны, дождь несет
червей, Бог несет гения
и убирает гения тюльпан
червя чтобы все началось сызнова
новые вещи навсегда
утомительно утомительно думать
тело теперь плашмя
када мелкие крызы бегут к моим башмакам
сбегают вновь
и меня видит мальчонка
и он тоже
бежит бежит
но его поймают
как тюльпаны
как Папку
как Бельмонте
как большие камни, что крушатся
в песок
что режет там, где есть кровь
утрата за утратой
где бы мы ни
были.
 

(и нам по-прежнему насрать, смотрите вы ТВ или нет.

Нам нужны подписчики. Пожалуйста, помогите.)

[Джону Уильяму Коррингтону]

Май 1962 г.

[…] Сегодня получил письмо от какой-то женщины. Она мне Ницше излагает: «что мы делаем, того никогда не понимают, но всегда лишь хвалят и порицают». А потом говорит: «Должно быть, вы это имели в виду, когда в своем письме говорили о дурном влиянии похвал. Но вообразите – когда хвалят И понимают! В этом, Друг мой, единственный род практического рая для писателя, или художника, или композитора…» «Очень точно – художник определенно должен переходить от одного творения к следующему, но ни одно из них не есть целиком новые начала – ни у чего вообще на самом деле нет нового начала. Одно творение развивается из другого. Одна цель превращается в десять тысяч других. Когда находите вдохновленную мысль у себя в голове, вы, конечно же, не считаете, что она до того нова, что дыханье спирает? Она возникла из столетий подводных творений идей. Но я не намерена начинать долгий затянутый «очерк…»

Ну, слава богу за это.

что за кучка ебаных предубеждений и что за унылый зашоренный взгляд. Эти интеллигентные люди действуют мне на яйца. Каждое начало для меня (ДЛЯ МЕНЯ!!!) есть НОВОЕ НАЧАЛО. Еще как, хосподи. Как еще мне знать, мертв я или нет? что ерзает. что такое. пиздюки. Я должен видеть пёзды. Каждый цветок – новый цветок. Остальные мертвы. Хорошие они были, но мертвые. Я понимаю это, когда смотрю на мост или здание, что эта штука – КОМПИЛЯЦИЯ так называемого знания. Так ебись ты конем. Когда я пишу стих, я добавляю шкворень, красноносый шкворень с кислой серединой и окровавленной жопой. Или, может – еще лучше – ВЫНИМАЮ ШКВОРЕНЬ. Но я не желаю, чтобы мне подрезали поджилки такие вот целенаправленные очерки. Если этой суке хочется приехать и поскакать со мною на пружинках, ладно. А иначе мысли мои не «вдохновлены».

Кто-то говорит, видели Мейлера по ТВ. Говорит, очень невротичен и фразу не может завершить. Мейлер, может, и не очень, но какое отношение это имеет к письму. Если человек очень Н. и не может закончить фразу, есть шанс, что он окажется писателем получше, а не наоборот. Что не так? Все смотрят задом наперед. […]

Мне ваши письма нравятся больше, чем Генри Миллера. Миллер, похоже, довольно стервозен и тошнотворен, как будто пытается заставить Уолтера Л [оуэнфелса] куда-то вскарабкаться. И потом это вот, с Хаксли. Немножко чересчур Х. подражает М., немножко слишком уж старательно. Почти что как если б Миллер считал, что Хаксли почти что хорош и ему бы пришлось по нему немного потоптаться, чтоб стянуть вниз. Хаксли вас не должен беспокоить, если принимать Хаксли как Хаксли, слишком начитанного, слишком образованного, почти блистательного годона, забывшего, где кровь. Но писатель развлекательный. Это как сходить в театр на пьесу, которую сняли с Бродуэя после 13-дневного прогона. Шекспира не ждешь. Так чего копьями трясти?

[Джону Уэббу]

14 сентября 1962 г.

Я не знаю, как надо писать «благодарственное письмо». Я могу писать заявления об увольнении или вот такое вот:

Детка,

я знаю, что уже ни на что не гожусь. Я тут потоптался, подумал об этом, пока ты на работе. Допиваю пинту. Нашел в комоде десять долларов и ухожу. Оставляю тебе свой экземпляр «Анатомии для художника» Енё Барчаи и 2 «Энциклопедии великих композиторов» Милтона Кросса. Присмотри за собакой. Господи, как же я любил эту гончую!

тв.,

Бубу…

Тогда я надеюсь, эта Награда не убережет мою глотку от клинка, хотя запросто может. Однако люди и получше моего оставляли свою кровь в сухих георгинах. Я просто надеюсь, что сумею вышибить из себя еще кое-что, и оно впустит в меня и во все остальное еще чуточку света.

Такова, конечно, цель Художника, помимо попыток не сойти с ума. В общем и целом, сколь пессимистичны, аналитичны или математичны мы бы насчет такого ни были, я не могу не думать, что в битве есть благородство, что к смерти немного приспособились, что в рыданьях наших, и хохоте, и ярости мы оставили хоть какую-то отметину, какую-то дорогу, что-то такое, за что можно держаться, кроме нашей любви на любовной постели, кроме хлопьев ночи и надгробий. […]

Я по-прежнему в тумане насчет всей этой Награды и хожу, пробуя ее кончиком языка. Во мне есть много детского. Если все-таки решите продолжать и захотите использовать письма или части писем, нормально. Я думаю, само письмо важно как форма, сродни стихотворной форме, и оно умеет говорить то, чего не скажет стихотворная форма, а также наоборот. Странный это день. Мне почти что хорошо. […]

Вы знаете единственное, Джон, что знаю я: искусство есть искусство, а имена вторичны. Мы не политики литературной сцены. «Черная гора», «новая критика», «Папка», Западное побережье, Восточное побережье, Г. с А., Л с Икс, мы не знаем, кто спит, бля, с кем, и нам плевать. Зачем эти дрочилы сбиваются в кружки́? Чего они жалуются? Ебаная шайка сисько– и хуесосов пытается вымести прочь любые голоса, кроме собственных. Это же естественно. Выживание. Но кому охота выживать хуесосом, кроме тех, кто этим хвалится? Как вам известно, я сам немного редактировал и знаю, до чего ужасны эти напряги. Ты печатаешь меня, я печатаю тебя. Я друг Дж. Б. (и я не про «Дж. Б.» Маклиша). Все боятся «Следа». [Джеймс Бойер] Мей публикуется в половине или ¾ журналов в этой стране не потому, что его стихи хороши, а потому, что он редактор «Следа». Это неправильно. Еще бы. А есть и другие несправедливости, что просачиваются на эту сцену, как слизь. Искусство есть Искусство, и Искусство само себе должно быть молотком.

Считаете, я действительно схожу с ума? Зачем я пишу такое длинное письмо? Что-то тут сочится.

Так оно бывает, когда вырезываешь стихи? Все ли тут обваливается? твоя работа, жизнь, жена, страна, рассудок, все, кроме твоей любви и звука слова, резьбы, резьбы, резьбы… о боже мой, да

 
Я знаю, каково было Ван Гогу.
Интересно, носил ли он говно и кровь у себя в штанах
и писа́л на слоновьих ушах?
Как этим мальчишкам удается, этим волосатым поэтам
и практикам с 4-ф, когда они пьют козье молоко,
пробивают карточки прихода на работу,
растят семьи, переезжают в Глендейл, голосуют за Никсона,
драят свои авто, хоронят бабулю, пьют витамины,
как им вот это все удается. как им удается все это????
стоять снаружи от пламени?
 

Вы мне скажите, пожалуйста, можете ли осторожничать и все равно петь прекрасную песню безумца? Нет. Я вам скажу. Это невозможно. Потом… есть и другой тип, такой же тошнотворный, кто играет в Художника, а Искусства у него нету. Бороды. Мари. Сандалии. Джаз. Чай. Г. Кофейни. Гомо-фигня. Нирвана нищебродская. Поэтические читки. Поэтические клубы. Беэ, мне надо остановиться. Меня и так от всего тошнит.

Буковски отвечает на письмо Феликса Стефаниле, написанное как отклик на то, что редакторы «Изгоя» назвали Буковски «Изгоем года».

[Джону Уэббу]

Конец октября 1962 г.

[…] По поводу Стефаниле: люди вроде Феликса озадачены. У них есть все эти представления и предубеждения о том, какой должна быть поэзия. В основном они по-прежнему в XIX веке. Если стихотворение не похоже на лорда Байрона, то у тебя не все дома. Политики и газеты много разглагольствуют о свободе, но стоит только начать ее применять, либо в Жизни, либо в форме Искусства, тебе светят кутузка, насмешки или непонимание. Иногда я думаю, вставляя этот листок белой бумаги в машинку… скоро ты умрешь, все мы скоро умрем. Ну а быть мертвым, наверно, не так уж плохо, но пока жив, лучше всего, должно быть, жить из источника, в тебя засунутого, и если ты достаточно честен, может, и окажешься в вытрезвителе 15 или 20 раз, и потеряешь несколько работ и жену или 2, а может, и дашь кому по башке на улице, и спать время от времени будешь на лавочке в парке; а если дойдешь до стиха, тебя не больно-то станет заботить, чтобы писать, как Китс, Суинбёрн, Шелли; или вести себя, как Фрост. Ты не станешь морочиться спондеями, счетом слогов или рифмуется ли у тебя конец строки. Ты хочешь это записать, жестко, или грубо, или еще как – лишь бы как-то правдиво дошло. Не думаю, будто это значит, что я «кувыркаюсь в левом поле»… «играя обеими руками» и во весь голос, как излагает м-р С., «размахивая своими стихами, как флагом». Это скорее подразумевает ощущение, чтоб услышали во что бы то ни стало. Это подразумевает плохое искусство ради славы. Это подразумевает нечто театральное и фальшивое. Но такие обвинения звучат через века во всех Искусствах – продолжаются и поныне в живописи, музыке, скульптуре, романе. Масса – как действительно масса, так и Художественная (только в смысле крупных практикующих количеств) – всегда намного отстает, безопасно практикуя не только в материальной и экономической жизни, но и в жизни так называемой души. Если носишь соломенную шляпу в декабре, ты покойник. Если пишешь стихотворение, избегающее массового гипноза гладко-мягкой поезьи XIX века, сочтут, что ты пишешь плохо, потому что звучишь ты как-то неправильно. Они хотят слышать то, что слышали всегда. Но забывают, что каждый век требуется 5 или 6 хороших человек, чтобы все оно выталкивалось вперед из застойности и смерти. Я не утверждаю, что я один из таких людей, но уж точно я, к черту, утверждаю, что я не один из других. Отчего и болтаюсь подвешенным – СНАРУЖИ.

В общем, Джон, я бы сказал: публикуйте штуку Стефаниле, если найдете место. Это точка зрения. И я бы предпочел, чтобы меня называли каменщиком или кулачным бойцом, а не поэтом. Так что все не совсем уж скверно.

[Редакторам «Побережий»]

Конец 1962 г.

Биог.? Я безумен и стар и несу околесицу, дымлю, как адские леса, но чувствую себя все лучше и лучше, то есть – хуже и лучше. А когда сажусь за печатку, это как сиськи на корове вырезывать – штука великая и большая. Затем опять же я сознаю, что мне надо вогнать латынь, и осанку, и сноба, и Паунда, и Шекса, и привет приват ад – что угодно, чтоб эта штука бежала, ура! Но я худ, как фуфло, а потому часто пишу скорее дурное стихотворение, написанное в основном мной, а не хорошее, написанное в основном кем-то другим. Хотя, конечно, поклясться этим не могу. Проверка и перепроверка. К чему пытаться? Те, кто постоянно сидит в симфонических залах, обожают творенье, но сами творить не могут. Я езжу на скачки, где у них есть еще и бары. Да здравствуют безумные боги, сотворившие эти прекрасные крутящиеся штуки.

1963

[Джону Уильяму Коррингтону]

20 января 1963 г.

[…] Теперь, когда вы Ч[арлз] П[ёрси] Сноу и Лайон[ел] Трилл, и Т. С., и вульгатные желания фрустрированных дыбовласов окажетесь в списке, мне б лучше держаться на вашей стороне, на хорошей, на божьей, куда, воображаю, заткнут ваш.357-й, пока вы танцуете сарабанду. Все это вполне интересно, поскольку вы поэт до черта лучше, чем критик, и пока вы говорите о других, другим следует читать вас, вы раскочегариваетесь, как грузовик сухого льда, груженный на Трассе Сан-Бердо. Как бы то ни было, оно само собой уладится… О [Роберте] Крили, да, это более или менее финт: поэзия (его) настолько бела, суха и пуста, что они прикидывают, ну, да, господи, наверно, это действительно что-то, поскольку там ничего нет, а этот человек должен БЫТЬ таким ОЧЧЕНЬ ТОНКИМ И ИНТИЛЛИХЕНТНЫМ, бож ну да, потому что я, похоже, не пымаю, чё он деет. Это как в шахматы играть в солнечной комнатке, когда за квартиру уплочено на десять лет вперед и никто не знает победителя, потому что победитель диктует правила и при этом не сильно-то старается. Если проснешься в переулке где-нибудь на задворках, рубашка у тебя рваная, и подымаешься по кирпичикам, между колен и по яйцам тебе дует холодным ветром, во рту полно крови да пара шишек на голове, и вот ты суешь руку в карман, задний, и у тебя возникает это ощущенье пустоты, рука на жопе, бумажник пропал, все 500 дубов, водительские права, номер телефона Иисуса, ты не поэт, тебя просто застали не там, и ты не знаешь, как себя вести. Когда сука с большими дойками хохотала над всеми твоими шутками, надо было стакан ей прямо в щель загнать. Всякие Крили никогда не познают смерти: даже когда она придет, будут думать, что за кем-нибудь другим. [Грегори] Корсо хотя бы думает о Смерти. И Корсо. Если б его фамилия была Хамачек, он бы нипочем не стал известен. Мир Искусства – это как пучок ебаного плюща, растущего повсюду. Все там зависит от дождя и удачи и от того, где здание, и кто мимо ходит, и чё ты делаешь, типа с каким плющом ты ползаешь или спишь с каким, или с какой бандой «Черной горы», или, боже, надо остановиться, меня тошнит.

[Джону Уильяму Коррингтону]

9 марта 1963 г.

[…] Не думаю, что «Изгой» № 3 существует вообще. У меня такое чувство, какое было у меня пацаном в старших классах, когда меня заставляли сидеть в телефонной будке, пока я ждал встречи с директором, солидным с виду мудаком, седым, в пенсне, с викторианским голосом, и он меня отчитывал, продержав в той будке час с «Домашним журналом для дам». Я забыл, что натворил тогда; должно быть, что-то вроде убийства. Пару лет спустя я прочел, что старикана этого замели за незаконное присвоение средств. В общем, я теперь сижу с «Изгоем»-3 в телефонной будке, жду. Меня нельзя упрекать за то, что сержусь. И 8 месяцев не прошло, как я сидел на краю проклятого обрыва, проверяя большим пальцем бритвы на остроту.

Коррингтон написал статью «Чарльз Буковски: три стихотворения», опубликованную в третьем номере журнала «Изгой», а также «Чарльз Буковски в полночь» – предисловие к поэтическому сборнику Буковски «Оно ловит сердце мое в ладони» (1963).

[Джону Уильяму Коррингтону]

19 марта 1963 г.

Получил «Изгой» номер 3, и виноград фанточчини, и ого!!! – тама на обложке я возник, мучитель крыс, детишек и старушек, и честь тяжка, почти непереносима, поэтому знаешь, я сделал то, что проще, напился, но на самом деле этой штуке еще только предстоит принять форму действительности, и я знаю, что такие разговоры утомляют, но теперь им меня никогда вообще-то не сбить, потому что штуку эту сделали 2 человека вопреки всему, и неудивительно, что их интересуют ИЗГОИ, потому что, видишь же, ОНИ сами таковы? И что самое приятное: они меня не изувечили, не превратили в урода, а дали всему лечь как есть. Вот что бывает, когда у редакторов есть ДУШИ, и после битв и ненависти к редакторам всю свою жизнь вот оно к чему свелось: к почти что священному трепету перед мастерством, манерой и чудом 2 этих людей – не потому, что они поместили меня на обложку, напечатали кое-каких писем и т. д., а по-крупному, они сделали это настолько дьявольски хорошо, что ни гордость, ни честь не утрачены. Я очень сознаю, что рассудок у меня со временем размягчится от выпивки и старости, – если доживу, – но ничего, помимо смерти, никогда не отберет на сей раз у меня. Все стены и шлюхи и дни и ночи ада не заработали мне этого. Мне повезло. А поскольку мне… не везло… я беру и принимаю этот № 3, века моей жизни прошли, почти, все ушло, кроме этого.

Никак не успокоюсь, до чего хорошо они это сделали. Должно быть, они больше понимают про меня, чем я сам про себя.

А теперь, поверх всего, я получаю от Джона и эти записки, синенькие клочки бумаги и т. д.: «Скоро займемся книгой… Приезжает Коррингтон, некогда, некогда, некогда…»

Книжка поверх всего этого кажется почти невозможной, но если только ты не считаешь, что я размяк – радость и впрямь тут изо всех щелей сочится, – пойми, определенная уступка 2 или 3 людям не значит, что размяк (пока?) головой. Я не Фрост: это он поссорился, как любовник, со всем миром и вышел в ссоре победителем; у меня с миром был бойцовский бой, и я его проиграл. Я намереваюсь и дальше проигрывать, но сомневаюсь, что намерен бросать эту драку. Есть разница, и, если я хорошо отзываюсь о 2 или 3 людях, делается это потому, что это мое говорение пробивается, и я толком не знаю, как его оберечь, не хочу. […]

Я вот ап чем, Уилли: ты написал хорошую статью о 3 моих стихотворениях, и, надеюсь, ты сделаешь предисловие к книжке, ты одна из самых больших удач, что мне выпали, за исключением Джейн и той лошадки, что принесла мне за двойку $222,60 или что-то вроде 2 или 3 года назад. Мягко говоря. Джейн умерла. Лошадь, возм., тоже умерла. Ты тут. Я молюсь. Ты, как Джон и Луиз, оказал мне большую честь, и понимать это – значило… без давления, без принуждения… значило, потому что для тебя это было только значение, я принимаю это легко и с теплотой, южный ты мерзавец, и «Трагедию листьев» я помню (как стихотворение) из них лучше всего. «Старик, мертвый в комнате» может еще и сбыться. Самому себе эпитафию (чем я его и задумывал) я бы писал лишь потому, что несколько до срока мог видеть, что так оно и становится, и я до сих пор этого придерживаюсь. Слава или бессмертие моими не станут. На самом деле я их и не хочу. В смысле это ж жуть девь серь ширь что??? Тот, кто ебется, хочет вставлять себя-хуй в ту долгую черную зарю с НАМЕРЕНЬЕМ, должно быть, с ним поистине что-то не так либо грязь у него под ногтями.

[Эдварду ван Элстину]

31 марта 1963 г.

Получил ваше добро на 2 стихотворения «Рисовальщик рыб» и «Прорыв».

Насчет «Изгоя» № 3, Уэбб делает его по-трудному, конечно, и по преимуществу один, поэтому, когда натыкается на какую-нибудь драгоценную компанию с посохом и в прогулочных шортиках, собравшуюся на вершине горы в Северной Каролине (или откуда там еще происходит Школа «Черной горы»), на память приходит чирей (это что-то уже улеглось до того, как мы – читатели – дотуда добрались), и на сей раз он лопнул. Конечно, всю историю Искусств – живописи, музыки, лит., существовали эти школы, иногда потому, что отдельный художник был слишком слаб, чтобы пропадать в одиночку (в одиночку гораздо легче преуспевать), или в другие разы, потому что из групп художников критики делали школы; но черт, вы все это и так знаете. Мне же хотелось бы отметить, однако, что Уэбб выделил место Крили и выделил место крилитам лишь на основании кажущейся слабости или силы их работы; но Уэбб проговаривает, что они не способны работать поодиночке и существует целая сеть обороны, которая приводится в боеготовность всякий раз (похоже), когда критикуют кого-то из святых членов.

Моя критика Крили гораздо (по видимости) злобнее: я не считаю, что он умеет писать. У меня нет сомнений, что он то же самое думает и обо мне.

Художник способен лишь на одно или 2: продолжать писать или прекратить писать. Иногда он продолжает и прекращает одновременно. В итоге, конечно, Бесстрастный Критик сцапывает всех нас и мы прекращаем ого-го как.

Я рад, что вы думаете о защите души, многие про это забыли или же это считается Романтической Чепухой более невоплощенного прошлого, когда казалось, что мы про себя еще не знали столько, сколько знаем сейчас. Но основа все та же: если достаточно долго валяешься в дерьме – выглядеть будешь им же. Нам нужно лишь одно – выяснить, что это такое, чтобы в нем не валяться. Мне так же не хотелось бы преподавать первокурсникам английский, как точить болты на заводе. И то и другое – достаточное проклятье само по себе. А когда с этой частью разделаешься, нам прислуживает досуг, который мы оставляли на потом. Это крупный клиент. И множество раз, сколь хорошо б ты этого клиента ни обслужил, другая часть – обточка болтов, преподавание первокурсникам английского, от тебя отъедает. Некоторым художникам (в прошлом больше, по моим ощущениям, чем теперь) перепадает больше досуга от того, что они не работают, а следовательно – голодают, чтобы нагнать Время, но в этом слишком уж часто зубастый капкан: самоубийство или безумие. Я теперь могу писать лучше, думаю, на полный желудок, но это, может, потому, что я помню все те годы, когда он был пуст, и что он, вероятнее всего, вновь будет таким же. Спасение души зависит от того, что делаешь – а не от очевидных каких-то вещей, – и от того, с чего и со сколького начинаешь и сколько можешь, вероятно, даже приобрести по пути. Есть профессиональные спасатели душ, интеллектуалы, которые следуют шаблонной формуле и, следовательно, спасаются лишь как-то по-шаблонному – а это все равно что не спасаться вообще. Немногие мои знакомые иногда меня спрашивают: «Зачем ты пьешь и ездишь на скачки?» Им было б куда понятнее, если б я месяц сидел дома и пялился на стены. Не сознают они вот чего: так я уже делал. Не сознают они вот чего: если я не буду слышать жесткого топота и грохота слов у себя в кишках, мне конец, и поэтому я обращаюсь ко всему, из-за чего это все возникает (бутылке) (толпе), пока что. Дальше, может, мне будет все равно.

Это сочинение стихотворения часто приводит к двери посторонних дам, они стучатся и думают, что стих означает любовь, поэтому мне приходится давать им любовь, и это, может, – хаха! – то, что остается от души… уходящей туда. Наверно, часть ее – где-то в районе брюха. Последняя вот ушла сегодня днем после 4 дней и ночей, и я сажусь писать вам эту штуку про… эстетику, и Школу «Черной горы», и что я получил ваше добро насчет 2 стихотворений, и, конечно, чек мне тоже не помешает. День был теплый и долгий в каком-то смысле, все глаза заляпаны любовью… подглядывают за мной между прутьев кровати, а я читаю результаты скачек… черт бы драл, черт, и это жизнь? Она так делается? Осталось 9 бутылок пива и 16 сигарет, в последнюю ночь марта в 1963 году, Куба и Берлинская Стена, и все эти стены здесь в трещинах, я в трещинах, хрупкие 42 года растрачены… ван, ван, Зверь – не Смерть…

Коррингтон опубликовал «Чарльз Буковски и дикарские поверхности» в «Северо-западном обозрении» в 1963 году. Строки, цитируемые Буковски почти дословно, взяты из «Западного ветра», который считается фрагментом средневековой поэзии.

[Джону Уильяму Коррингтону]

1 мая 1963 г.

все вокруг увешано красными флажками; красными трусами во всяком случае… вернулись 3 отвергнутых стихотворения от [Серхио] Мондрагона, очень резкие. все теперь нормально, и я вижу 2 передними глазами своими.

– о поэзии поверхностей, я рад быть дикарем, в чем меня и обвиняют, рад не принадлежать, и ты это, конечно, понимаешь, потому что, похоже, неплохо умеешь заглядывать за очевидное. Я много часов провел в библиотеке с Шопен [хауэром] и Ари [стотелем], а также Платоном и всеми прочими, и когда в тебя вонзаются эдакие зубы, это не настраивает на спокойствие и размышленье. Дважды сегодня на бегах ко мне подходили люди, первый спросил: «Эй, а вы не работали когда-то на заводе “Студебекер”?» Другой парень был похуже – он сказал: «Слушайте, а вы никогда хлебный фургон не водили?» Ни того ни другого я не делал, но делал множество другого подобного, от чего голова моя как бы вбилась в форму лягушки неослепительной, и они прикидывают, что я хлебнул, а я и хлебнул, только они мыслят в понятиях еще одного бедного ебилы, который хлебнул. Тонкие и кружевные поэзия да мысли – это для тех, у кого есть на это время. Господь от меня вполне далек, может, он где-то в пивной бутылке, и я, само собой, груб, меня огрубили, а в другом смысле я груб, потому что хочу доводить все до того, что оно есть на самом деле – то есть нож вот входит, или глядеть на очко шлюхи, вот где происходит вся работа, и мне не хочется так уж обманываться, да и сам обманывать никого не хочу. Скажем, даже подсознательно это мое «я» мыслит в понятиях СТОЛЕТИЙ, что довольно лихо. Я прикидываюсь тупым, или грубым, или хамом чаще всего ради того, чтобы устранить всякую херню. Может, я прикинул, что дрянь эта будет слишком уж вонять, если я стану говорить много такого, что, я считаю, может оказаться гипотетической правдой. Кажется, я мог бы одурачить мальчиков. Думаю, я мог бы наехать по-тяжелой. Словесами я могу швыряться, как рваными взаимными билетиками, но, по-моему, в итоге те слова, что спасутся, будут маленькими, как камешки, что произносятся и имеются в виду. Когда люди действительно имеют что-то в виду, они не произносят этого словами из 14 букв. Спроси любую женщину. Они знают. Я все время вспоминаю стихотворение, которое прочел вместе с какими-то другими стихами, ему вполне уже несколько веков, довольно старое, и это правда, что, когда отходишь намного назад, все становится простым, и ясным, и хорошим, потому что, возможно, это-то и спаслось, может, это все, что смогли выдержать годы, а может, они тогда просто людьми были получше, может, вся эта фальшивая сливочная часть XVIII и XIX веков была реакцией на правду, люди устали от правды, как они устают от зла, но кто знает – так или иначе, среди всех тех старинных стихов одно звучало примерно так, билл: