Текст книги "Юг без признаков севера (сборник)"

Чарльз Буковски
Юг без признаков севера

Одиночество

Посвящается Энн

Автомобиль попался Эдне на глаза, когда она шла по улице с сумкой продуктов. В боковом окошке было объявление:

ТРЕБУЕТСЯ ЖЕНЩИНА.

Она остановилась. За стеклом, на куске картона, было наклеено объявление, большей частью отпечатанное на машинке. С того места тротуара, где она стояла, Эдна ничего не могла разобрать. Ей видны были только большие буквы:

ТРЕБУЕТСЯ ЖЕНЩИНА.

Машина была новая, дорогая. Чтобы прочесть напечатанный текст, Эдна шагнула на газон.

«Мужчина 49 лет. Разведен. Желает познакомиться с женщиной, чтобы вступить в брак. Возраст от 35 до 44 лет. Люблю кинематограф и телевидение. Вкусную пищу. Бухгалтер, надежно трудоустроен. Деньги в банке. Люблю женщин, склонных к полноте».

Эдне уже стукнуло тридцать семь, и она была склонна к полноте. Там имелся номер телефона. Были там и три фотографии господина, который ищет женщину. В костюме и галстуке он казался мужчиной степенным. И еще хмурым и немного жестоким. И деревянным, подумала Эдна, деревянным.

Эдна пошла дальше, слабо улыбаясь. К тому же она чувствовала некоторое отвращение. Добравшись до своей квартиры, о мужчине она уже позабыла. Лишь через несколько часов, сидя в ванне, она вновь вспомнила о нем и на сей раз подумала, что нужно быть по-настоящему одиноким, чтобы дать такое объявление:

ТРЕБУЕТСЯ ЖЕНЩИНА.

Она представила себе, как он приходит домой, обнаруживает в почтовом ящике счета за газ и телефон, как раздевается и принимает ванну, а телевизор уже включен. Потом утренняя газета. Потом – на кухню, готовить. Стоит там в трусах, уставившись на сковородку. Берет еду и идет к столу, ест. Пьет кофе. Потом опять телевизор. А перед сном, быть может, – навевающая одиночество банка пива. В Америке жили миллионы подобных мужчин.

Эдна вылезла из ванны, вытерлась, оделась и вышла на улицу. Машина стояла на прежнем месте. Эдна записала имя и фамилию мужчины, Джо Лайт-хилл, и номер телефона. Она вновь прочла текст, напечатанный на машинке. «Кинематограф». Что за странное слово. Нынче все говорят просто «кино». «Требуется женщина». Довольно наглое объявление. В этом он был оригинален.

Придя домой, Эдна, прежде чем набрать номер, выпила три чашки кофе. В трубке раздались четыре гудка.

– Алло! – ответил он.

– Мистер Лайтхилл?

– Да.

– Я прочла ваше объявление. На машине.

– Ах да.

– Меня зовут Эдна.

– Как дела, Эдна?

– О, у меня все в порядке. Правда, жарко. Такая погода – уже чересчур.

– Да, переносить такую жару трудновато.

– Так вот, мистер Лайтхилл…

– Зовите меня просто Джо.

– Так вот, Джо, ха-ха-ха, я чувствую себя полной идиоткой. Знаете, зачем я звоню?

– Вы прочли мое объявление?

– Я хочу спросить, ха-ха-ха, что с вами случилось? Вы что, не можете найти себе женщину?

– Кажется, не могу, Эдна. Скажите, где они?

– Женщины?

– Да.

– Вы же сами знаете – всюду.

– Где? Скажите мне. Где?

– Ну, в церкви, допустим. В церкви есть женщины.

– Церковь я не люблю.

– А-а…

– Слушайте, Эдна, может, зайдете?

– К вам, что ли?

– Ну да. У меня уютная квартира. Выпьем чего-нибудь, поболтаем. Без всякого нажима.

– Уже поздно.

– Не так уж и поздно. Слушайте, вы же прочли мое объявление. Вам наверняка интересно.

– Ну…

– Вы боитесь, только и всего. Просто боитесь.

– Нет, не боюсь.

– Тогда приходите, Эдна.

– Ну…

– Я жду.

– Хорошо. Буду через пятнадцать минут.

Он жил на последнем этаже современного жилого комплекса. Квартира 17. В плавательном бассейне внизу отражались огни. Эдна постучала. Дверь открылась, и возник мистер Лайтхилл. Лысеющий со лба. Горбоносый, с торчащими из ноздрей волосами. В рубашке с расстегнутым воротом.

– Входите, Эдна…

Она вошла, и дверь за ней затворилась. На Эдне было синее вязаное платье. Она была без чулок, в сандалиях и курила сигарету.

– Садитесь. Сейчас принесу вам что-нибудь выпить.

Квартира была уютная. Все голубовато-серое и очень чистое. Она услышала, как мистер Лайтхилл, смешивая напитки, что-то мурлычет: хммммм, хммммм, хммммм… Казалось, он чувствует себя непринужденно, и это ее приободрило.

Мистер Лайтхилл – Джо – появился с выпивкой. Он протянул Эдне стакан, а потом уселся в кресло у противоположной стены.

– Да, – сказал он, – жарко, чертовски жарко. Правда, у меня кондиционер.

– Я заметила. Это славно.

– Пейте.

– Ах да.

Эдна выпила глоток. Напиток был хороший – крепковатый, но приятный на вкус. Она смотрела, как Джо, выпивая, запрокидывает голову. На шее у него оказались глубокие морщины. А брюки сидели слишком свободно. Они казались на несколько размеров больше, чем нужно. От этого его ноги имели забавный вид.

– Какое элегантное платье, Эдна.

– Вам нравится?

– Конечно. Да и вы такая пухленькая. Оно вам идет, очень идет.

Эдна промолчала. Помолчал и Джо. Они просто сидели, смотрели друг на друга и потягивали свою выпивку.

Почему он ничего не говорит? – подумала Эдна. Ведь говорить должен он. В нем и вправду есть что-то деревянное. Она допила свой стакан.

– Я принесу вам еще, – сказал Джо.

– Нет, мне правда уже пора.

– Ну подождите, – сказал он, – я принесу еще выпить. Это развяжет нам языки.

– Хорошо, но потом я ухожу.

Джо взял стаканы и удалился на кухню. Больше он ничего не мурлыкал. Потом он вошел, протянул Эдне ее стакан и вновь уселся в свое кресло у противоположной стены. На сей раз напиток был крепче.

– А знаете, – сказал он, – у меня хорошие результаты тестов по сексу.

Эдна пригубила свою выпивку и ничего не ответила.

– А у вас как с сексуальными тестами? – спросил Джо.

– Я ими ни разу не пользовалась.

– А знаете, зря, ведь так можно выяснить, кто вы и что вы.

– Вы думаете, подобные вещи надежны? Я видела их в газете. Не пользовалась ими, но видела, – сказала Эдна.

– Конечно надежны.

– Возможно, я в сексе не разбираюсь, – сказала Эдна, – возможно, поэтому я и одна.

Она отпила большой глоток.

– В конце концов, мы все одиноки, – сказал Джо.

– В каком смысле?

– В том, что, как бы ни хороша была сексуальная или любовная жизнь, да и обе вместе, настает день, когда всему приходит конец.

– Это грустно, – сказала Эдна.

– Конечно. Так вот, настает день, когда всему приходит конец. Либо происходит разрыв, либо все разрешается мирно: двое живут вместе и ничего друг к другу не чувствуют. По-моему, лучше уж быть одному.

– Вы развелись с женой, Джо?

– Нет, она развелась со мной.

– Из-за чего?

– Из-за сексуальных оргий.

– Сексуальных оргий?

– Знаете, тоскливей сексуальных оргий нет ничего на свете, эти оргии… меня просто отчаяние охватывало… все эти скользящие туда и обратно члены… простите…

– Ничего.

– Все эти скользящие туда и обратно члены, сплетенные ноги, работающие пальцы, рты, все тискают друг друга, потеют и полны решимости добиться своего – так или иначе.

– Я почти ничего не знаю о подобных вещах, Джо, – сказала Эдна.

– По-моему, секс без любви – ничто. Все имеет смысл, только если между участниками возникает какое-то чувство.

– То есть люди должны друг другу нравиться?

– Это помогает.

– А если они друг другу уже надоели? Если они просто вынуждены вместе жить? Экономические причины? Дети? Все такое?

– Оргиями тут не поможешь.

– А чем?

– Даже не знаю. Может, обмен…

– Обмен?

– Ну знаете, когда две пары очень близко знакомы и меняются партнерами. Появляется, по крайней мере, возможность для чувств. Допустим, к примеру, мне давно нравится жена Майка. Уже много месяцев. Я все время наблюдаю, как она ходит по комнате. Мне нравится ее манера держаться. Ее манера держаться вызывает у меня любопытство. Мне интересно, знаете ли, с чем эта манера связана. Я видел ее сердитой, видел пьяной и трезвой. А потом – обмен. Ты с ней в спальне, ты наконец-то ее познаешь. Возникает возможность чего-то настоящего. Конечно, в другую комнату Майк уводит твою жену. Удачи тебе, Майк, думаешь ты, надеюсь, ты не хуже меня как любовник.

– И это действительно действует?

– Ну, я не знаю… Обмен может привести к конфликтам… впоследствии. Все это необходимо обсудить… как следует обсудить, заранее. И потом, люди могут попросту мало знать, сколько бы они все это ни обсуждали…

– А вы достаточно знаете, Джо?

– Ну, эти обмены… Думаю, некоторым они подходят… может быть, многим. А мне, похоже, они не годятся. Я чересчур строгих правил.

Джо допил свой стакан. Эдна поставила свой, не допив, и встала:

– Слушайте, Джо, мне надо идти.

Джо направился к ней через комнату. В этих брюках он был похож на слона. Она увидела его большие уши. Потом он схватил ее и принялся целовать. Сквозь все выпитое пробивался скверный запах у него изо рта. Запах был просто отвратный. Часть его рта оставалась свободной. Он был силен, но сила его не была безупречной, она умоляла. Эдна отвернулась, но он все равно ее обнимал.

ТРЕБУЕТСЯ ЖЕНЩИНА.

– Отпусти меня, Джо! Ты слишком спешишь! Отпусти!

– Зачем же ты, сука, пришла?

Он вновь попытался ее поцеловать, и ему это удалось. Это было ужасно. Эдна резко подняла колено. Удар пришелся в цель. Он схватился за промежность и рухнул на ковер.

– Боже, боже… зачем ты это сделала? Ты хотела меня убить…

Он принялся кататься по полу. Ну и задница, подумала она, у него мерзкая задница.

Она оставила его кататься по ковру и бегом спустилась по лестнице. Воздух на улице был свежий. Она услышала, как разговаривают люди, услышала их телевизоры. Идти до ее квартиры было недалеко. Она почувствовала, что нужно еще раз принять ванну, выбралась из своего синего вязаного платья и долго терла себя мочалкой. Потом вылезла из ванны, насухо вытерлась и накрутила волосы на розовые бигуди. Она решила с ним больше не видеться.

Трах-трах о занавес

Мы болтали о женщинах, разглядывали их ножки, когда они вылезали из машины, а по ночам мы заглядывали в окна, надеясь увидеть, как кто-то ебется, но ни разу никого не увидели. Как-то раз мы все-таки узрели одну парочку в кровати, парень терзал свою бабенку, и мы решили было, что сейчас все увидим, но она сказала: «Нет, сегодня мне что-то не хочется!» Потом она повернулась к нему спиной. Он закурил, а мы отправились искать очередное окно.

– Вот сукин сын, уж от меня-то ни одна баба не отвернется!

– И от меня. Что же он тогда за мужик? Нас было трое – я, Лысый и Джимми. Днем великих свершений у нас было воскресенье. В воскресенье мы собирались у Лысого и ехали на трамвае до Мейн-стрит. Проезд в трамвае стоил семь центов.

В те времена было два кафешантана – «Фоллиз» и «Бёрбанк». Мы были влюблены в стриптизерок из «Бёрбанка», да и шуточки там были получше, поэтому мы ходили в «Бёрбанк». Пробовали мы ходить и в грязную киношку, но фильмы были вовсе не грязные, а сюжеты походили один на другой. Двое парней напаивали допьяна юную невинную девушку, и не успевала она совладать с похмельем, как обнаруживала, что попала в публичный дом, а в дверь ее комнаты ломится целая очередь матросов и горбунов. К тому же в этих кинотеатрах дневали и ночевали бродяги – ссали на пол, пили вино и грабили друг друга. Смешанное зловоние мочи, вина и убийства было невыносимо. Мы ходили в «Бёрбанк».

– Ну что, мальчики, идете сегодня в бурлеск? – спрашивал дедуля Лысого.

– Ни черта, сэр, у нас есть дела поважнее.

Мы уходили. Мы ходили туда каждое воскресенье. Выходили из дома рано утром, задолго до начала представления, и прогуливались по Мейн-стрит, заглядывая в пустые бары, где, задрав юбки, сидели в дверях продажные девицы и покачивали ногами на солнышке, которое ухитрялось проникать в темный бар. Девицы смотрелись неплохо. Но мы-то знали. Мы слышали. Зайдет туда какой-нибудь малый опрокинуть стаканчик, и его обдирают как липку – и за его выпивку, и за выпивку девицы. Но выпивка девицы разбавлялась водой. Пощупаешь девицу пару раз, и дело с концом. А если покажешь деньги, хозяин их увидит, и тогда в выпивку подмешивается наркотик, после чего ты отключаешься прямо за стойкой, а денежки – тю-тю. Мы-то знали.

После прогулки по Мейн-стрит мы заходили в сосисочную и брали булку с горячей сосиской за восемь центов и большую кружку шипучки за пятак. Мы поднимали тяжести, мышцы у нас так и выпирали, мы высоко закатывали рукава и носили по пачке сигарет в нагрудном кармане. Мы даже пробовали курс некоего Чарльза Атласа, «динамическое напряжение», но поднятие тяжестей казалось грубей и понятней.

Поедая булку с сосиской и выпивая гигантскую кружку шипучки, мы играли на бильярде-автомате, по центу за партию. Этот бильярд-автомат мы изучили досконально. Тот, кто набирал максимум очков, получал право на бесплатную партию. Мы обязаны были набирать максимум – больших денег у нас не водилось.

У власти был Фрэнки Рузвельт, дела шли на лад, но депрессия еще не кончилась, и ни один из наших отцов не работал. Где мы ухитрялись раздобыть мелочь на карманные расходы, это было покрыто мраком тайны, разве что мы смотрели в оба, хватая все, что в землю не зацементировано. Мы не воровали, мы распределяли. И еще мы выдумывали. Почти или вовсе не имея денег, мы, дабы убить время, выдумывали всякие игры – одна из них заключалась в том, чтобы дойти пешком до пляжа и обратно.

Обычно это делалось в летний день, и наши родители никогда не выражали недовольства, если мы опаздывали домой к обеду. Не волновали их и огромные блестящие волдыри на наших ступнях. Но стоило им увидеть, что мы снашиваем каблуки и подметки своих башмаков, как нам приходилось выслушивать все. Нас посылали в дешевую лавчонку, где по сходной цене продавались и готовые подметки с каблуками, и клей.

Та же ситуация возникала, когда мы играли на улице в силовой футбол. На строительство спортплощадок государство средств не выделяло. В силовой футбол мы играли на улице весь футбольный сезон, весь баскетбольный сезон, весь бейсбольный и весь следующий футбольный. Когда тебя роняют на асфальт, кое-что происходит. Сдирается кожа, трещат кости, льется кровь, но ты встаешь как ни в чем не бывало.

Наших родителей не волновали ни синяки, ни болячки, ни кровь; самым страшным, непростительным грехом была дыра на коленке штанов. Ведь каждому мальчишке полагалось лишь две пары штанов: повседневные штаны и воскресные, и разорвать коленку на одной из двух пар было никак нельзя, поскольку дыра означала, что ты бедняк и засранец и что твои родители – тоже бедняки и засранцы. Вот мы и учились применять силовые приемы, не падая даже на одно колено. А тот, против кого применялись силовые приемы, учился попадать под силовые приемы, не падая даже на одно колено.

Когда затевались драки, мы дрались часами, и наши родители не приходили на выручку. Сдается мне, причина была в том, что мы притворялись очень крутыми и никогда не просили пощады – а они ждали, когда мы запросим пощады. Но мы ненавидели наших родителей и пощады просить не могли, а поскольку мы их ненавидели, они ненавидели нас и, выходя на свои веранды, равнодушно поглядывали на нас в разгар жуткой нескончаемой схватки. Они попросту позевывали, вынимали из ящика никчемный рекламный листок и вновь уходили в дом.

Я дрался с парнем, который впоследствии занял весьма высокий пост в Военно-морском ведомстве Соединенных Штатов. Однажды я дрался с ним с восьми тридцати утра до захода солнца. Никто не остановил нас, хотя драку было прекрасно видно с лужайки перед его домом под двумя громадными сумаховыми деревьями с воробьями, целый день сравшими на нас.

Это была беспощадная драка, до победного конца. Он был выше, немного постарше и потяжелее, зато я был безумнее. Закончили мы с обоюдного согласия – не знаю, как это происходит, чтобы понять, надо испытать это самому, но после того, как два человека восемь или девять часов кряду мутузят друг друга, между ними возникают некие странные братские отношения.

На другой день все тело у меня было в синяках. Я не мог ни внятно говорить, ни безболезненно пошевелить какой-либо частью тела. Я лежал на кровати, готовясь к смерти, а мать вошла ко мне с рубашкой, в которой я был во время драки. Сунув ее мне под нос, мать сказала:

– Смотри, ты забрызгал рубашку кровью! Кровью!

– Прости!

– Мне ее никогда не отстирать! НИКОГДА!

– Это его кровь.

– Какая разница! Это же кровь! Она не отстирывается!

В воскресенье наступал наш день, наш мирный, спокойный день. Мы шли в «Бёрбанк». Сначала всегда показывали скверный фильм. Очень старый фильм, все смотрели и ждали. Все думали о девчонках. Трое или четверо парней в оркестровой яме принимались громко играть, возможно, они играли не очень хорошо, зато они играли громко, потом выходили наконец стриптизерки и хватались за занавес, за край занавеса, они хватались за занавес, точно это был мужчина, их тела сотрясались и делали трах-трах-трах о занавес. Потом они бросали занавес и начинали раздеваться. Если у вас хватало денег, появлялся даже пакетик воздушной кукурузы; если нет – ну и черт с ним.

Перед следующим номером устраивали антракт. Поднимался маленький человечек и говорил:

– Дамы и господа, будьте любезны обратить внимание…

Он продавал колечки-подглядки. В стеклышке каждого колечка, если поднести его к свету, появлялась замечательная картинка. Без обмана! Каждое колечко стоило всего-навсего пятьдесят центов, всего за пятьдесят центов – собственность на всю жизнь, доступная лишь посетителям «Бёрбанка», нигде больше такое не продавалось.

– Только поднесите его к свету, и вы увидите! Благодарю за внимание, любезные дамы и господа. Сейчас капельдинеры пройдут к вам по рядам.

В проходах между рядами принимались расхаживать два попахивающих мускатом оборванца, каждый – с мешочком колечек-подглядок. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь купил хоть одно колечко. И все-таки думаю, что, если поднести такое колечко к свету, на картинке в стеклышке оказалась бы голая женщина.

Снова вступал оркестр, занавес открывался, и появлялся кордебалет, большей частью из состарившихся стриптизерок, обильно намазанных тушью, румянами и помадой, с накладными ресницами.

Они что было сил пытались угнаться за музыкой, но всегда немного запаздывали. Правда, они не унывали и продолжали; я считал их очень храбрыми.

Потом появлялся певец. Проникнуться симпатией к певцу было очень трудно. Он слишком громко пел о несчастной любви. Петь он не умел, а когда заканчивал, раскланивался с распростертыми руками под жидкие нестройные аплодисменты.

Потом появлялся комик. Вот он был хорош! Он выходил в старом коричневом пальто, в шляпе, надвинутой на глаза, сутулясь, как бродяга – бродяга, которому нечего делать и некуда идти. По сцене шла девушка, и он провожал ее взглядом. Потом поворачивался к публике и, шамкая беззубым ртом, говорил:

– Эх, будь я проклят!

На сцену выходила другая девушка, он подходил к ней, смотрел ей прямо в глаза и говорил:

– Я дряхлый старик, мне уже сорок пять, но я кончаю на полу, когда ломается кровать.

Это было последней каплей. Как мы смеялись! Молодые и старые – как мы смеялись! А еще был номер с чемоданом. Он пытался помочь какой-то девице уложить чемодан. Вещи то и дело выскакивали наружу.

– Никак не могу запихнуть!

– Давайте я помогу!

– Опять это выскочило!

– Подождите! Я на него встану!

– Что? Ах нет, не надо на него вставать!

Этот номер с чемоданом они продолжали бесконечно. Да, умел он смешить!

Наконец выходили трое или четверо первых стриптизерок. У каждого из нас была любимая стриптизерка, каждый из нас был влюблен. Лысый выбрал себе худую француженку с астмой и темными мешками под глазами. Джимми нравилась Женщина-Тигр (точнее, Тигрица). Я указывал Джимми на то, что одна грудь у Женщины-Тигра явно больше другой. Моей была Розали.

У Розали была большая жопа, она трясла и трясла ею и распевала веселые песенки, а когда, раздеваясь, ходила по сцене, то разговаривала сама с собой и хихикала. Она была единственной, кто действительно получал удовольствие от своей работы. Я был влюблен в Розали. Я часто подумывал написать ей о том, как она бесподобна, но так и не собрался.

Как-то раз после представления мы ждали трамвая, и вместе с нами ждала трамвая Женщина-Тигр. На ней было облегающее зеленое платье, а мы стояли и смотрели на нее.

– Это твоя девушка, Джимми, это Женщина-Тигр.

– Вот это да! Какова! Только посмотрите на нее!

– Сейчас я с ней поговорю, – сказал Лысый.

– Это девушка Джимми.

– Я с ней говорить не хочу, – заявил Джимми. – Я с ней поговорю, – сказал Лысый. Он сунул в рот сигарету, закурил и подошел к ней.

– Приветик, крошка! – осклабился он. Женщина-Тигр не ответила. Она попросту смотрела прямо перед собой и ждала трамвая.

– Я знаю, кто ты. Я видел, как ты сегодня исполняла стриптиз. Ты бесподобна, крошка, правда бесподобна!

Женщина-Тигр не ответила.

– А как ты трясешься, господи, как ты трясешься!

Женщина-Тигр смотрела прямо перед собой. Лысый стоял и скалился, как идиот.

– Я хочу тебе засадить. Хочу тебя выебать, крошка!

Мы подошли и оттащили Лысого. Мы повели его по улице.

– Засранец, ты не имел права с ней так разговаривать!

– Но она же выходит и трясется, выходит и трясется на глазах у мужчин!

– Она просто пытается заработать на жизнь.

– Она вся горячая, прямо раскаленная, ей самой этого хочется!

– Ты спятил.

Мы повели его по улице.

Вскоре после этого я начал терять интерес к воскресным дням на Мейн-стрит. Думаю, и «Фоллиз», и «Бёрбанк» все еще на месте. Конечно, Женщина-Тигр, стриптизерка с астмой, и Розали, моя Розали, давным-давно исчезли. Вероятно, умерли. Большая трясущаяся жопа Розали, вероятно, мертва. И когда я бываю в своем районе, я прохожу мимо дома, в котором некогда жил, а там живут незнакомые люди. И все-таки те воскресные дни были хороши, большей частью те воскресные дни были хороши, крошечные просветы в мрачные дни депрессии, когда наши отцы расхаживали по веранде, безработные и беспомощные, и искоса смотрели, как мы мутузим друг друга до полусмерти, а потом заходили в дом и пялились в стены, боясь слушать радио из-за счета за электричество.