Текст книги "Блуждающие огни"

Все еще погруженный в себя, Бадди кивнул снова.

– Питер не заслуживал смерти, – продолжала Сьюзен. – И он не заслуживает того, чтобы о нем вспоминали как о слабаке.

Бадди повернулся к ней, в его глазах стояли слезы. И тут впервые Сьюзен поняла, что, несмотря на всю свою крутизну, Бадди все еще мальчишка, ненамного старше ее.

Некоторое время она сидела рядом с ним, потом поднялась на ноги. Ее окружала непроглядная ночь, звезды над уличными фонарями казались невероятно далекими. Она встала перед Бадди и посмотрела на него сверху вниз.

– Ты знаешь, что должен сделать, – сказала она, когда он поднял на нее глаза.

Бадди кивнул.

– Я боюсь, – сказал он.

Сьюзен подумала, как одиноко было ей в Джонстауне, как много значил для нее дед, как важно знать, что хоть один человек на свете беспокоится о тебе и понимает тебя. Сьюзен протянула Бадди руку.

– Я пойду с тобой, – сказала она.

Бадди долго не решался, но потом протянул ей свою.

Мэйзи Флуд – мой любимый персонаж, хотя главным действующим лицом она стала только в двух рассказах, помещенных в этом сборнике. Она фигурирует также в «Pochade box», в «The Ivory and the Horn» (1995), ей посвящен большой эпизод в «The Onion Girl» (2001), где, по сути дела, в той или иной мере присутствуют все нью-фордские персонажи.

В Мэйзи мне нравится ее жизнестойкость и обостренная порядочность. Она всегда поступает правильно, даже когда это причиняет боль.

А я, слава богу, жива

Предсказать можно только то, что уже свершилось.

Эжен Ионеско

Томми достался мне так же, как и собаки. Я нашла его, когда он, потерянный и одинокий, брел по улице, и взяла к себе. Я всегда подбираю бездомных, может быть, потому, что когда-то, давным-давно, надеялась, что кто-нибудь подберет меня. Правда, довольно быстро я из этой надежды выросла.

Томми для меня тоже вроде домашнего животного, с той лишь разницей, что он умеет говорить. Конечно, не всегда легко понять, что он хочет сказать. Но если уж на то пошло, речи большинства людей, по-моему, не слишком доступны пониманию. Томми, по крайней мере, честен. Он такой, какой есть. Никаких уловок, никаких скрытых помыслов. Он просто Томми – здоровенный малый, который никогда вас не обидит, даже если вы будете бить его палкой. Любит улыбаться, любит смеяться – в общем, обычный славный парень. Просто у него в голове пары винтиков не хватает. Черт побери, иногда мне кажется, что у него вообще сплошные винтики вместо мозгов.

Знаю, что вы подумали. Парень вроде него должен содержаться в каком-нибудь специальном учреждении, и, наверно, вы правы, если не считать, что в клинике Зеба его сочли излечившимся, когда койка, которую он занимал, понадобилась для кого-то, чья семья смогла заплатить хорошие денежки, и никто особо не усердствовал, чтобы взять Томми обратно.

Мы живем в самом центре той части Ньюфорда, которую одни называют Катакомбами, а другие – Сквотландией[22]22
  От англ. squat – вселиться в пустующий дом без разрешения владельца


[Закрыть]. Это мертвый район, где увидишь сплошные пустыри, заваленные всяким хламом, грудами булыжников, брошенными машинами, повсюду стоят опустевшие, разграбленные дома. Я читала в газетах, что наш район считается позором для города, рассадником заразы, преступности и расовой розни, хотя на самом деле здесь живут люди с любым цветом кожи, который только можно себе представить, и все мы прекрасно ладим, главным образом, потому, что не суем нос в дела друг друга. И мы не столько преступники, сколько неудачники.

Благополучные граждане Ньюфорда, сидя в своих вылизанных квартирках, в домах с водой и электричеством, где не надо тревожиться о том, когда удастся поесть в следующий раз, напридумывали для нас множество прозвищ, чтобы заклеймить место, где мы живем, но мы-то, здешние, называем его просто своим домом. Мне он напоминает один из тех городишек, которые были когда-то на Диком Западе, служа пристанищем для тех, кто преступил закон, – несколько полуразвалившихся домов на бросовых землях, где только и жить разным отщепенцам.

Правда, такие парни, как Ламур и Шорт, которые писали о подобных городишках, могли их просто выдумать. Я убеждена, многие обожают изображать всяких проходимцев в романтическом свете, валят в одну кучу негодяев и героев, хорошее и плохое.

Эта черта и мне самой прекрасно знакома, но свою единственную пару розовых очков я потеряла давным-давно. Иногда я притворяюсь, будто живу здесь оттого, что мне так нравится, оттого, что только здесь я могу чувствовать себя свободной, и оттого, что здесь обо мне судят по тому, какова я и на что способна, а не по тому, какая у меня крутая семья и насколько выразительнее выглядит бедность по сравнению с нами.

Я ведь не говорю, что эта часть города красива. Я не говорю даже, что мне нравится здесь жить. Все мы тут просто тянем время, изо всех сил стараясь выжить. Когда я слышу, что кто-то умер от передозировки, еще кого-то зарезали, а кто-то шагнул с крыши дома или сунул голову в петлю, я всегда думаю – вот еще один из нас в конце концов выбрался отсюда. Здесь у нас зона боевых действий, и, как во Вьетнаме, тебя либо вывезут в цинковом гробу, либо ты унесешь ноги без посторонней помощи, но Катакомбы оставят на тебе свое клеймо на всю жизнь – от их леденящей тени, поселившейся у тебя в душе, будешь просыпаться в холодном поту среди ночи, а на новом рабочем месте, в новом доме, в любом обществе, где бы ты ни оказался, будешь захлебываться от тоски и чувствовать себя свихнувшимся. И все это по одной причине: Катакомбы взывают к тебе, внушают, что ты не заслужил того, что теперь имеешь, напоминают обо всех тех, кого ты оставил, кому не обломилась такая удача, как тебе.

Я не знаю, почему мы все терпим это. Но давайте будем честными. Я не знаю, почему я терплю такую жизнь. Наверно, потому, что я ничего лучше не видела. А может, я просто чертовски упряма, чтобы сдаться.

Вы знаете Анжелу? Ну, эту благодетельницу с Грассо-стрит, она активист какой-то благотворительной программы, цель которой – убрать с улицы таких, как я. Анжела однажды сказала мне, что я – нигилистка. Когда она растолковала, что это значит, я только и могла, что рассмеяться.

– Вы ведь знаете, откуда я? – сказала я. – Чего же вы от меня ждете?

– Я могу помочь тебе. Я покачала головой:

– Вы просто хотите заполучить часть меня, вот и все. Но у меня уже ничего не осталось, мне отдавать нечего.

Однако это только часть правды. Понимаете, у меня, как у всякого добропорядочного гражданина, есть обязанности. У меня собаки. И у меня Томми. Я шутила, сказав, что он – мое любимое домашнее животное. Так называют его байкеры, занявшие пустующий дом на той же улице, где живем и мы. А для меня Томми, собаки и я сама – одна семья. Ну, во всяком случае, у кого-либо из нас вряд ли будет что-то, более похожее на семью. Как они проживут без меня, если я уйду отсюда? А кто согласится заботиться о собачьей своре и парне-инвалиде, ведь я могу уйти только вместе с ними?

Томми помешан на журналах, хотя не может прочитать ни слова. Что до меня, то я обожаю читать. У меня тысячи книг. Да-да, представьте себе! Я добываю их из мусорных баков на задворках книжных магазинов. Ну, вы ведь знаете, что продавцы отдирают обложки, чтобы вернуть деньги за непроданный товар, а сами книги выбрасывают. Не вижу в этом никакого смысла, но я-то как раз на них не жалуюсь.

Мне не так уж важно, что читать. Я просто люблю, чтобы был сюжет. Даниэла Стил или Достоевский, Сомерсет Моэм или Стивен Кинг – мне все равно. Лишь бы забыться, погрузившись в слова и строчки.

А Томми обожает журналы, ему особенно нравится, когда на обложке есть наклейка с его именем. Ну, с именем подписчика, понимаете? Эти два слова он только и может прочесть: «Томас» и «Флуд». Его зовут Томас, он сам сказал мне об этом. А фамилию придумала я. Улица, на которой мы живем, называется Флуд-стрит.

Томми любит такие журналы, как «Пипл», «Мы», «Энтертейнмент Уикли», «Лайф» и прочие в этом роде. В них много картинок и мало слов. Томми просит меня вырезать оттуда изображения людей и животных, рекламу и все, что ему нравится, а потом играет с этими вырезками, как с бумажными куклами. Наверно, таким образом он отвлекается от окружающего. Что ж, чем бы дитя ни тешилось…

В общем, у меня есть свой почтовый ящик на Грассо-стрит, возле офиса Анжелы, и все, на что я подписываюсь, мне посылают туда. Раз в неделю я захожу на почту и забираю журналы. Обычно это бывает по четвергам во второй половине дня. Конечно, почтовый ящик обходится немного дороже, чем я могу себе позволить. Приходится больше рыться по помойкам, но что поделаешь! Не могу же я лишить Томми его единственного удовольствия. Многие считают меня слишком резкой, а некоторые просто чокнутой. Может, так оно и есть, но я не скупая.

Имея собственный почтовый ящик, получаешь множество всякой интересной макулатуры, Томми, во всяком случае, находит ее интересной. Я-то обычно выбрасывала всю ерунду, но однажды он вместе со мной пошел на почту и, увидев, как я швырнула в урну эти бумажки, просто вышел из себя. Так что теперь почти все, что я получаю, я приношу домой. Он называет это сюрпризами. Когда я возвращаюсь с почты, он первым делом спрашивает:

– А сюрпризы есть?

В четверг, когда все это началось, я пошла на почту и, как обычно, свирепо зыркнула на клерка в надежде, что когда-нибудь до него дойдет, почему я злюсь, но, похоже, надеялась я напрасно. Это он науськал на меня Анжелу. Решил, что такой хорошенькой девчушке, как я, в девятнадцать лет рано становиться мешочницей. Решил мне, значит, помочь.

А я не собиралась никому объяснять, что такая жизнь меня устраивает и я сама ее выбрала. Я с двенадцати лет живу самостоятельно, собой не торгую, наркотиков не принимаю. Платья у меня хоть заплатанные и старые, зато чистые. Я моюсь каждый день, чего не могу сказать о некоторых добропорядочных гражданах, которых встречаю на улицах. От них за версту несет потом и еще неизвестно чем. А я и выгляжу вполне прилично, но, конечно, не в те дни, когда мы с Томми роемся в помойках и катим по улицам наши тележки с добычей, а вокруг, словно почетный эскорт, вышагивают все наши собаки.

В сборе мусора нет ничего дурного. Откуда, как вы думаете, получают свои самые ценные товары все эти модные антикварные лавки?

Я прекрасно справляюсь со всем и не нуждаюсь ни в помощи Анжелы, ни в помощи этого почтового служащего. А ему, скорей всего, просто хочется обзавестись подружкой.

– Ну как делишки, Мэйзи? – спросил он, когда я вошла, спросил так приветливо, словно мы были старыми друзьями.

Наверно, он узнал, как меня зовут, из того бланка, который я заполнила, когда абонировала почтовый ящик.

Я, как всегда, сделала вид, что не слышу, и вынула из ящика целую стопку корреспонденции, накопившейся за неделю. Толстую стопку, в которой было множество сюрпризов для Томми. Все это я вынесла на улицу, где меня ждал Рэкси. Он самый маленький и самый неуверенный в себе из всех моих псов – простая дворняжка с жесткой коричневой шерстью. Этот пес единственный, кто всюду ходит за мной, как пришитый, и теряет голову от страха, если я оставляю его дома.

Я быстро приласкала Рэкси и села на поребрик просмотреть сюрпризы для Томми. Если в рекламе не было картинок, я тут же ее выбрасывала. Мне не хотелось тащить домой все это барахло.

И вот, пока я разбиралась с сюрпризами, из стопки и вывалился этот конверт. Я сидела и долго пялилась на него, не в силах отвести глаз. Он был в точности такой, как те красивые приглашения, вокруг которых всегда столько шума в моих любимых душещипательных романах: почти квадратный, из толстой кремовой бумаги, надписанный прямо-таки каллиграфическим почерком, словом, классный конверт. Но не поэтому я не сводила с него глаз, не поэтому не решалась взять его в руки.

На нем буква за буквой было выписано мое имя. Не то, на которое я обычно откликалась. А настоящее. Маргарет. Мэйзи, как я вычитала в одной книжке о Шотландии, просто уменьшительное от Маргарет. Ничего больше на конверте не было. Только «Маргарет», и никакой фамилии. Да я никогда и не называла свою фамилию, вот разве только когда полиция затеяла рейд в Катакомбах – выдворяла сквоттеров, время от времени они такое устраивают. По-моему, для них это своего рода тренировка. И тут я сказала, что моя фамилия Флуд, та самая, какую я дала Томми.

Я бросила взгляд назад сквозь стеклянную дверь, потому что подумала, уж не клерк ли послал мне это письмо – кто еще мог знать, как меня зовут? Но он даже не смотрел в мою сторону. Я еще посидела, глядя на конверт, а потом все-таки подняла его. Достала перочинный нож, разрезала конверт и осторожно вытащила из него почтовую открытку. На ней была написана всего одна фраза: «Впусти к себе сегодня ночью одетых в черные плащи, и они тебя убьют».

Я не поняла ровно ничего, но меня затрясло и по всему телу побежали мурашки. Если это не шутка, а сперва я именно так и решила, то кто эти «одетые в черные плащи» и почему они хотят убить меня?

Все большие города, такие как наш, по сути, состоят из двух миров. На первый взгляд кажется, что они разделены на имущих и неимущих, только все не так просто. Скорее, одни люди – дневное население, а другие – ночное. Такие, как я, относятся к ночным. Не потому, что я плохая, а потому, что я – невидима. Никто не знает, что я существую. Не знают и знать не хотят. Никто, кроме Анжелы и, пожалуй, этого почтового клерка.

Но теперь кто-то узнал обо мне.

Если только это не шутка. Я попыталась посмеяться над самой собой, но почему-то ничего не вышло. Я снова взглянула на конверт – проверить, нет ли на нем обратного адреса, и только тут поняла то, что должна была заметить с самого начала. На конверте не было и номера почтового ящика, на нем вообще ничего не было, кроме моего имени. Так как же, черт возьми, он оказался у меня в ящике? Ответ был только один…

Я оставила Рэкси сторожить сюрпризы, предназначенные для Томми, – надо же было чем-то занять пса, – и вернулась на почту. Когда клерк закончил разговор с клиентом, который был передо мной, он широко улыбнулся мне, но я положила конверт на прилавок и взглянула на него безо всякой улыбки.

Между прочим, он вполне ничего себе. И стрижка у него что надо – виски выбриты, а курчавые черные волосы дыбом стоят на макушке. Кожа кофейного цвета и глаза черные, а ресницы такие длинные, каких я у мужчин никогда не видела. Он бы мог мне понравиться, но беда в том, что он-то добропорядочный гражданин. И между нами не может быть ничего общего.

– Как это попало в мой ящик? – спросила я. – На нем значится только мое имя, нет ни номера ящика, ни адреса, ничего.

Он посмотрел на конверт.

– Он лежал у тебя в ящике? Я кивнула.

– Я не клал его туда, а кроме меня, никто не раскладывает почту по ящикам.

– И все-таки я нашла его там. Клерк взял конверт и повертел в руках.

– Действительно странно, – проговорил он.

– Ты что, из какой-нибудь оккультной шайки? – спросила я.

Спросила, потому что вспомнила о черных плащах. В таких одеяниях я видела только священников или тех, кто строит из себя оккультистов.

– Что ты хочешь сказать? – удивленно заморгал он.

– Ничего.

Я забрала конверт и направилась туда, где меня ждал Рэкси.

– Мэйзи! – крикнул мне вслед клерк, но я и бровью не повела.

«Прекрасно, – думала я, собирая почту, которую караулил Рэкси. – Сначала этот клерк, подогреваемый низменными страстями, пытается с моей помощью реализовать свой комплекс самаритянина. А теперь он и вовсе ополоумел. Интересно, знает ли он, где я живу? И знает ли про собак?» Я думала об оккультистах в черных плащах и о том, не воображает ли этот парень, будто обладает какой-то магией, которая поможет ему справиться с собаками и обольстить меня так, чтобы попользоваться мной, а потом убить.

Чем больше я об этом думала, тем больше заводилась. И не столько боялась, сколько чувствовала себя одураченной. И злилась. Интересно, как я буду теперь ходить на почту за сюрпризами для Томми, когда там сидит этот клерк? Что он подложит в мой ящик в следующий раз? Дохлую крысу? И пожаловаться некому! У таких, как я, никаких прав нет.

В конце концов я пошла домой, но по дороге задержалась у дверей Анжелы.

В последнее время Анжела стала как будто холодна со мной. Она продолжает говорить, что хочет помочь мне, но, видно, больше мне не доверяет. И по сути дела, она права.

Как-то я была у нее в конторе, зашла туда, только чтобы наконец отвязаться от нее. Мы некоторое время сидели, глядя друг на друга, пили этот ее дрянной кофе, сваренный в машине, которую кто-то преподнес ей несколько лет назад. Я бы такую ни за что не подобрала, попадись она мне во время моих рейдов по помойкам.

– Что вы от меня хотите? – спросила я ее наконец.

– Я просто стараюсь понять тебя.

– А понимать нечего. Я такая, какой вы меня видите. Ни больше, ни меньше.

– Но почему тебе хочется так жить?

Понимаете, я восхищаюсь тем, что делает Анжела. Она помогла многим ребятишкам, которые действительно попали в беду, и это здорово. Некоторым надо помогать, так как они не могут помочь себе сами.

Она привлекательная женщина: лицо сердечком, добрые глаза всегда смотрят ласково и озабоченно, а по спине струятся длинные черные волосы, кажется, им конца нет. Я всегда подозревала, что в детстве с ней случилось что-то по-настоящему скверное, вот она и занялась тем, что делает сейчас. Того, что она здесь имеет, на жизнь ей вряд ли хватает. По-моему, единственное, что ей нравится и что она действительно любит, это работать по спонсорской программе, которую она сама изобрела, чтобы помогать людям. По этой программе добропорядочные члены общества выделяют время и деньги, чтобы поддержать падших и отверженных, дать им еще один шанс.

Мне такая помощь не нужна. Я не собираюсь становиться лучше, чем я есть, мне все едино. По крайней мере, сейчас мне гораздо лучше, чем было до того, как я попала на улицу.

Обо всем этом я сто раз говорила Анжеле, но она все смотрела на меня печальными глазами, сидя за письменным столом, и я чувствовала: она хочет заполучить кусочек меня, ну я, так и быть, подчинилась, решила, что уж тогда она от меня отвяжется.

– Когда я училась в школе, – начала я рассказывать, – была у нас одна девочка, она хотела отомстить учителю, который преподавал математику. Его звали мистер Хэммонд, классный был парень.

Она выдумала, что он приставал к ней. И добилась, подлая, своего. Его временно отстранили от работы, полиция и школьный совет расследовали дело, а она, эта девчонка, у всех за спиной помирала со смеху, но, когда с ней говорили полицейские и социальные работники, делала плаксивую рожу и притворялась ну просто разнесчастной. Но я-то знала, что он не виноват! Знала, где она была в тот вечер, когда, как она плела, это случилось. Она была вовсе не с мистером Хэммондом. Меня, скажем прямо, в школе не слишком-то любили, и я знала, что компания этой девчонки со мной посчитается, но я пошла и все рассказала. Ну и ясное дело, получилось так, как я и ожидала. Все от меня отвернулись. Зато мистер Хэммонд вновь обрел доброе имя и вернулся на работу. Как-то раз он попросил меня зайти к нему после уроков, я решила, что он хочет поблагодарить меня за то, что я сделала, и пошла. В школе уже почти никого не было, так что, пока я шла к нему в класс математики, слышался только стук моих каблуков. А он завел меня к себе в кабинет, запер дверь и изнасиловал. Да не один раз, а несколько. И знаете, что он при этом говорил? «Никто тебе не поверит. Только попробуй заикнуться, тебя на смех поднимут».

Я взглянула на Анжелу, в глазах у нее стояли слезы.

– И я понимала, что он прав, – продолжала я. – Ведь я вернула ему доброе имя. Кто мне поверил бы? Я даже и не пыталась никому жаловаться.

– О боже, – вздохнула Анжела, – бедная ты девочка!

– Да не расстраивайтесь вы так, – успокоила я ее. – Что было, то прошло. На самом-то деле ничего и не было. Я все выдумала, просто мне казалось, что вы про меня хотели услышать что-нибудь этакое.

Надо отдать Анжеле должное. Она приняла мое заявление спокойно. Не накричала на меня, не вышвырнула на улицу. Но теперь вы понимаете, почему я не вхожу в список ее любимчиков. А с другой стороны, зла на меня она тоже не держит, это я знаю.

Ну, в общем, я чувствовала себя не в своей тарелке, когда шла к ней со своей проблемой, но посоветоваться мне больше было не с кем. Вряд ли Томми или собаки могли мне помочь. Я довольно долго в нерешительности топталась в дверях, но наконец Анжела подняла голову, увидела меня, и я вошла.

Я сняла шляпу – мужскую шляпу, которую купила новой, уж больно она была прикольной, я не могла устоять. И ношу ее, не снимая, а мои каштановые волосы сбегают из-под нее, длинные и прямые, хотя и не такие длинные, как у Анжелы. Мне нравится, как я смотрюсь в этой шляпе, джинсах, кроссовках и хлопчатобумажной рубашке, которую я углядела на распродаже старых вещей. Пришлось, правда, залатать дырочку на одной поле, только и всего.

Знаю, о чем вы подумали, но, черт возьми, я никогда и не говорила, будто лишена тщеславия. Пусть у меня нет жилья, но я люблю хорошо выглядеть. И это помогает мне попадать туда, куда не пускают бродяг.

Короче говоря, я сняла шляпу и уселась на стул возле конторки Анжелы.

– А это кто из твоих? – спросила она, показывая на Рэкси, который, как и подобает хорошо воспитанной собаке, остался за дверью.

– Рэкси.

– Если хочешь, он может войти. Я покачала головой:

– Нет, я ненадолго. Вот хочу посоветоваться с вами насчет одной вещи. Это…

Я не знала, с чего начать. Но в конце концов начала рассказывать, как нашла конверт. И пока я говорила, мне становилось легче. Никто не умеет слушать так, как она. Уж этого у Анжелы не отнимешь. Когда вы разговариваете с ней, все ее внимание отдано вам. Никому даже в голову не придет, будто она думает о чем-то своем, или прикидывает, как лучше ответить, или еще что-нибудь в этом роде.

Когда я рассказала все, Анжела долго молчала. Она смотрела мимо меня, следя глазами за машинами, проезжающими по Грассо-стрит.

– Мэйзи, – наконец сказала она, – ты когда-нибудь слышала историю про мальчика, который кричал: «Волки, волки!»?

– Конечно. Но какое это имеет отношение… А-а, поняла. – Я вынула конверт и положила его на стол, придвинув к ней. – Не надо было мне приходить, – добавила я.

Я и правда жалела, что пришла, но Анжела словно очнулась. Она открыла конверт, прочла письмо и снова посмотрела на меня.

– Нет, – сказала она, – я рада, что ты пришла. Хочешь, я поговорю с Франклином?

– А кто это?

– Клерк на почте. Я готова побеседовать с ним, хотя должна признаться: он, по-моему, такого сделать не мог.

Значит, его зовут Франклин. Подонок Франклин.

– А что это даст? – пожала я плечами. – Даже если это он… а по-моему, только он и мог такое выкинуть, но он все равно не признается.

– Может быть, позвонить его начальнику? – Анжела взглянула на часы. – Пожалуй, сейчас уже поздно, но я попробую завтра, прямо с утра.

«Прекрасно. К этому времени меня уже убьют». Видно, Анжела догадалась, о чем я подумала, потому что сразу добавила:

– Тебе есть где переночевать сегодня? Где-то, где ты будешь в безопасности?

Я подумала о Томми и о собаках и покачала головой.

– Нет. Со мной все будет нормально, – сказала я, забрала свой конверт и сунула его в журналы, которые несла для Томми. – Спасибо, что выслушали меня, ну, в общем, сами знаете.

Я подождала, думая, что она снова заведет свою старую песню, что она, мол, могла бы сделать для меня куда больше, могла бы забрать меня с улицы и все такое, но, похоже, Анжела настроилась на мою волну и обо всем этом не проронила ни слова. Видно, поняла, что я больше не приду к ней, если каждый раз, когда я у нее бываю, она станет твердить свое.

– Зайди ко мне завтра, – только и сказала она, когда я встала. – И вот еще что, Мэйзи…

Я задержалась в дверях, где Рэкси уже готов был скакать вокруг моих ног так, будто не видел меня целую вечность.

– … будь осторожна! – договорила Анжела.

– Буду.

Возвращаясь домой, я выбрала путь подлиннее и все оглядывалась, но так никого и не заметила, никто за мной не следил, не видно было ни одного черного плаща. Дойдя до дома, я уже готова была посмеяться над собой. На ступеньках нашего жилища меня ждали Томми и собаки. Рэкси тявкнул, и вся орава мгновенно сорвалась с места и ринулась ко мне.

Конечно, хоть Томми и большой, он и мухи не обидит, даже если от этого зависит его жизнь, а собаки у меня маленькие, старые и довольно-таки ледащие, но все равно Франклин, наверно, спятил, если решил напасть на нас. Он просто не знает, какая у меня семья. Один верзила Томми чего стоит, а еще собаки… Вид у них достаточно грозный. Чего же мне беспокоиться?

Собаки прыгали вокруг меня, за ними с улыбкой от уха до уха подбежал Томми, я вручила ему почту.

– Сюрпризы! – закричал он. – Мэйзи принесла сюрпризы! – Его странный высокий голос звенел от радости.

Мы вошли в дом и поднялись на второй этаж, где самовольно поселились. Там есть такая открытая площадка, летом мы пользуемся ею, когда хочется побольше простора и свежего воздуха. Все у нас завалено книгами. А у Томми свой уголок с журналами, множеством вырезанных фигурок и картинок, в которые он играет. У нас имеется несколько разномастных кухонных стульев и ломберный стол. В старом шкафу, который какие-то бродяги помогли мне втащить наверх с улицы, я храню продукты, а готовлю на коулмановской плитке.

Спим мы на матрасах в другом углу, все вповалку, кроме Чаки. Этот старый Лабрадор предпочитает охранять входную дверь. Обычно я считала, что он выжил из ума, потому и чудит, но сегодня этот его пунктик был нам на руку. Чаки, если захочет, может казаться по-настоящему свирепым. Рядом с матрасами стоят два сундука – в одном я держу нашу одежду, в другом сухой корм для собак. Они, конечно, обожают рыться в помойках, но я хочу, чтобы они ели хорошую пищу. Если с ними что-нибудь случится, боюсь, счета от ветеринара будут мне не по карману.

Прежде всего, я накормила собак, потом приготовила ужин для нас с Томми – чечевичную похлебку со вчерашними булочками, которые я подобрала на заднем дворе кондитерской в Кроуси. Этот суп мы ели уже несколько дней, и надо было с ним покончить, так как пришла весна, и стало слишком тепло, чтобы долго хранить еду. Зимой мы пользуемся небольшим помещением в холле, там есть все, даже железная печка, которую я спасла в Фоксвилле, где сносили дома. Мы с Томми чуть не умерли, пока тащили ее сюда. Кто-то из байкеров помог нам поднять ее наверх.

После ужина мы приступили к нашему обычному для четвергов вечернему ритуалу. Наполнив на завтра ведро дождевой водой из бака, который я водрузила на крышу, я зажгла масляную лампу, и мы с Томми сели за стол и стали просматривать его новые журналы и рекламу. Он указывал пальцем, какую картинку ему хочется получить, а я ее вырезала. Могу похвалиться, что делаю я это классно. Хорошо набила руку. В конце концов Томми получил большую стопку вновь вырезанных фигурок и всяких картинок для своих игр и занялся ими немедленно. А я взяла книгу, которую начала еще утром, и снова села к столу, но читать не могла.

Я слышала, как Томми разговаривает со своими новыми бумажными друзьями. Собаки, как всегда, бродили из угла в угол. Внизу по улице прогрохотал «харлей», я слушала, как он мчится по Катакомбам, пока его рев не затих вдали. После этого за окном только свистел ветер.

Пока я занималась делами, мысли об идиотском послании вылетели у меня из головы, но зато сейчас ни о чем другом я думать не могла. Я выглянула в окно. Восемь часов, но уже темно. Длинные летние дни еще впереди.

«Так что там Франклин? – спрашивала я себя. – Наблюдает за нами из темноты, готовясь к следующему шагу? Может, вырядился в черный плащ и шайку дружков прихватил?»

На самом деле я уже не думала, что это письмо дело рук клерка. Я не знала Франклина, но раз Анжела не могла допустить, что он способен на такое, я ей поверила. Он, конечно, достал меня своей заботой, наверно, хочет сыграть роль Пигмалиона и принимает меня за Элизу Дулиттл, но подлостей он, по правде говоря, еще никаких не делал.

Так все-таки откуда же взялось это проклятое письмо? И что оно должно означать? И вот что самое страшное: если это не шутка и Франклин тут ни при чем, то кто же это сделал?

Я снова и снова проворачивала все это в мозгу, пока голова у меня не закружилась. Мое настроение передалось всем. Собаки забеспокоились, а когда я приближалась к ним, визжали и шарахались от меня, как будто я хотела их ударить. У Томми задрожали руки, его человечки стали рваться, он заплакал, собаки завыли, и мне захотелось убежать отсюда куда глаза глядят.

А я, слава богу, жива.

Но я не убежала. Часа два я успокаивала Томми, и в конце концов он уснул. Я рассказала ему его любимую сказку про то, как некий граф приехал к нам издалека и объявил, что мы – его дети, и он забирает нас к себе домой вместе с собаками, и мы живем у него долго и счастливо. Иногда, рассказывая ему сказки, я пускаю в ход его вырезанные картинки, но тут не стала. Мне не хотелось напоминать ему, что они порвались.

К тому времени, как Томми уснул, собаки успокоились и тоже заснули. А я не могла. Всю ночь я просидела, думая об этом проклятом письме, о том, что будет с Томми и собаками, если меня убьют, и о прочих ужасах, о которых обычно запрещала себе думать.

Ну а утром я чувствовала себя так, словно выползла из сточной канавы. Сами посудите, каково это, когда не спал всю ночь напролет. Глаза жжет, убил бы всех, кто попадется под руку. Все раздражает, и хочется только одного – принять душ. Я приготовила для всех завтрак, выпустила собак погулять и сказала Томми, что мне снова нужно в город.

– Сегодня никуда не выходи, – предупредила я его. – Понял? Сам не выходи и никого не впускай. Сегодня вы с собаками играете дома. Ясно? Можешь сделать это для Мэйзи?

– Еще бы! – ответил Томми так, будто это у меня вместо мозгов в голове одни винтики. – Нет проблем, Мэйзи.

Господи, как я его люблю!

Я крепко обняла и поцеловала Томми, похлопала каждую из собак и, захватив Рэкси, отправилась на Грассо-стрит. Я не дошла двух кварталов до конторы Анжелы, как мне бросился в глаза заголовок какой-то газеты на лотке у аптеки. Я остановилась как вкопанная и уставилась на эти строчки. Слова поплыли у меня перед глазами, заголовки сливались с текстами. Я схватила газету, развернула ее так, чтобы видеть всю первую страницу целиком, и стала читать с самого начала.

«ГРИРСОН УБИТА САТАНИСТАМИ.

ГЛАВА НОВОЙ ГОРОДСКОЙ КЛИНИКИ ДЛЯ БОЛЬНЫХ СПИДОМ НАЙДЕНА МЕРТВОЙ НА КЛАДБИЩЕ В ФЕРРИСАЙДЕ, ОКРУЖЕННАЯ ОККУЛЬТНЫМИ АТРИБУТАМИ. ПОЛИЦИЯ В ЗАМЕШАТЕЛЬСТВЕ.

МЭР ЗАЯВИЛ: „ЭТО ВОЗМУТИТЕЛЬНО“».

– Слушай, детка, здесь тебе не читальня.