Текст книги "Жизнь и приключения Николаса Никльби"

– Пощадите меня, сэр! – вскричал Смайк.

– О! И это все? – сказал Сквнрс. – Хорошо, я изобью тебя до полусмерти и тогда пощажу.

– Ха-ха-ха! – захохотала миссис Сквирс. – Вот так потеха!

– Меня до этого довели, – тихо выговорил Смайк и снова с умоляющим видом осмотрелся вокруг.

– Тебя до этого довели? – повторил Сквирс. – О, так это была не твоя вина! Должно быть, моя, а?

– Мерзкий, неблагодарный, тупоголовый, грубый, упрямый, подлый пес! – воскликнула миссис Сквирс, зажав у себя под мышкой голову Смайка и при каждом эпитете наделяя его пощечиной. – Что он хочет этим сказать?

– Отойди в сторонку, дорогая моя, – отозвался Сквирс. – Мы попытаемся узнать.

Миссис Сквирс, задохнувшись от этих упражнений, подчинилась. Сквирс крепко схватил мальчика. Жестокий удар упал на тело Смайка; он задрожал под хлыстом и вскрикнул от боли; снова был занесен хлыст и снова готов был опуститься, когда Николас Никльби, внезапно вскочив, крикнул: «Стойте!» – таким голосом, что загудели стропила.

– Кто крикнул: «Стойте!» – спросил Сквирс, злобно оглядываясь.

– Я! – сказал Николас, выступив вперед. – Больше этого не должно быть!

– Не должно?! – чуть ли не взвизгнул Сквирс.

– Да! – загремел Николас.

Ошеломленный и потрясенный этим дерзким вмешательством, Сквирс выпустил из рук Смайка и, отступив шага на два, впился в Николаса взглядом поистине устрашающим.

– Я говорю – не должно быть! – повторил Николас, ничуть не испугавшись. И не будет! Я этого не допущу!

Взирающие на него глаза Сквирса едва не выскочили из орбит, от изумления он буквально лишился языка.

– Вы оставили без внимания мое миролюбивое заступничество за этого несчастного юношу, – сказал Николае. – Вы не дали никакого ответа на письмо, в котором я просил простить его и предлагал взять на себя ответственность за то, что он останется здесь и будет вести себя спокойно. Не упрекайте же меня теперь за это вмешательство на людях. В нем повинны вы, а не я!

– На место, подлец! – завопил Сквирс вне себя от бешенства, снова схватывая при этом Смайка.

– Негодяй! – гневно крикнул в ответ Николас. – Посмейте только его тронуть! Я не буду стоять и смотреть! Больше я не могу терпеть, и у меня хватит силы на десятерых таких, как вы. Берегитесь, иначе, клянусь небом, я вас не пощажу, если вы меня до этого доведете!

– Назад! – крикнул Сквирс, размахивая своим оружием.

– Я должен рассчитаться за оскорбления! – кричал Николас, раскрасневшись от гнева. – Мое негодование все усиливалось при виде подлого, жестокого обращения с беспомощными детьми в этом логове! Берегитесь! Если вы разбудите во мне дьявола, страшные последствия падут на вашу голову!

Не успел он договорить, как Сквирс в порыве неудержимой ярости с криком, напоминающим рев дикого зверя, плюнул на него и ударил его по лицу своим орудием пытки, оставив багровую полосу там, где это орудие опустилось. Почувствовав острую боль от удара и сосредоточив в этом одном мгновении все свое бешенство, гнев и негодование, Николас набросился на Сквирса, вырвал из его рук оружие и, схватив негодяя за горло, стал колотить, пока тот не взвыл, прося пощады.

Мальчики, за исключением юного Сквирса, который, явившись на подмогу отцу, беспокоил противника с тыла, и пальцем не шевельнули, но миссис Сквирс, воплями призывая на помощь, повисла на фалдах фрака своего супруга и пыталась оттащить его от взбешенного врага, в то время как мисс Сквирс, которая смотрела в замочную скважину в ожидании совсем другой сцены, ворвалась в комнату в самом начале атаки и, осыпав голову помощника учителя градом чернильниц, принялась его колотить, к полному своему сердечному удовлетворению; при каждом ударе она воодушевлялась воспоминанием о том, как он отверг предложенную ею любовь, что придавало новую силу руке, которая (ибо в этом отношении мисс Фанни пошла в свою мать) всегда была не из слабых.

В пылу неистовой атаки Николас ощущал удары не больше, чем если бы их наносили перышком, но, устав от шума и гама и к тому же чувствуя, что рука его ослабела, он вложил весь остаток сил в пяток завершающих оплеух и отшвырнул от себя Сквирса с такой энергией, на какую только был способен. Стремительность его падения заставила миссис Сквирс перекувырнуться через ближайшую скамью, а Сквирс, в своем полете ударившись об эту скамью головой, растянулся во весь рост на полу, оглушенный и неподвижный.

Приведя дело к такому счастливому завершению и удостоверившись, к полному своему удовольствию, что Сквирс только оглушен, а не мертв (по этому вопросу у него были сначала кое-какие неприятные сомнения), Николас предоставил семейству возвращать его к жизни и удалился, чтобы рассудить, какую линию поведения надлежит ему избрать. Выходя иэ комнаты, он с беспокойством озирался в поисках Смайка, но того нигде не было видно.

После недолгих размышлений он уложил в маленький кожаный чемодан свою одежду и, видя, что никто не препятствует ему, смело вышел через парадную дверь и вскоре зашагал по дороге, ведущей в Грета-Бридж.

Когда он достаточно остыл, чтобы обдумать создавшееся положение, оно представилось ему далеко не в розовом свете: в кармане у него было только четыре шиллинга и несколько пенсов, и больше двухсот пятидесяти миль отделяло его от Лондона, куда он решил направить свои стопы, дабы, помимо всего прочего, удостовериться, какой отчет о происшествиях этого дня даст мистер Сквирс его добрейшему дядюшке.

Придя к заключению, что нет никакого способа изменить это прискорбное положение вещей, он поднял глаза и увидел ехавшего ему навстречу всадника, в котором при ближайшем рассмотрении признал, к великому своему огорчению, не кого иного, как мистера Джона Брауди в грубых штанах из вельвета и в кожаных гетрах. Мистер Брауди погонял своего коня толстой ясеневой палкой, по-видимому недавно срезанной с какого-нибудь крепкого молодого деревца.

«Не хочу я больше шума и драк, – подумал Николас, – и, однако, что бы я ни делал, мне придется повздорить с этим честным болваном и, быть может, раза два отведать его посоха».

Действительно, были основания предполагать, что именно таковы будут последствия встречи, так как Джон Брауди, едва завидев приближающегося Николасв, остановил свою лошадь у тропинки и ждал, пока тот подойдет, глядя очень сурово между ушей лошади на Николаса, подходившего не спеша.

– Ваш покорный слуга, молодой джентльмен, – сказал Джон.

– К вашим услугам, – сказал Николас.

– Ну, вот мы, наконец, и встретились, – заметил Джон, заставив стремя зазвенеть от ловкого удара ясеневой палкой.

– Да, – нерешительно отозвался Николас. – Послушайте, – сказал он откровенно после короткой паузы, – в последний раз мы расстались не в очень-то добрых отношениях. Вероятно, это была моя вина, но у меня не было намерения обидеть вас, и я понятия не имел, что обижаю. Потом я очень об этом сожалел. Хотите – пожмем друг другу руку?

– Пожать руку? – воскликнул добродушный йоркширец. – На это я согласен! – Он наклонился с седла и энергически тряхнул руку Николаса. – Но что у вас с лицом, приятель? Оно как будто разбито.

– Рассечено хлыстом, – ответил Николас, густо краснея. – Удар. Но я его вернул, да вдобавок еще с хорошими процентами.

– Да неужто?! – воскликнул Джон Брауди. – Здорово! Вот за это вы мне нравитесь!

– Дело в том, – начал Николас, не зная хорошенько, как приступить к признанию, – дело в том, что со мной дурно обошлись.

– Ну! – вставил Джон Брауди сочувственным тоном, ибо он был гигант по силе и росту, и Николас казался ему карликом.

– Да, – подтвердил Николас, – со мной дурно обошелся этот Сквирс, и я здорово приколотил его, а теперь ухожу отсюда.

– Что?! – вскричал Джон Брауди, испустив такой восторженный вопль, что лошадь в испуге шарахнулась в сторону. – Приколотил владельца школы! Хо-хо-хо! Приколотил владельца школы! Ну, слыхал ли кто о такой штуке? Еще раз давай руку, приятель! Приколотил владельца школы! Ей-богу, вот молодчина!

Выражая таким образом свой восторг, Джон Брауди хохотал, и хохотал так громко, что эхо по всей округе отзывалось веселыми раскатами смеха, и при этом сердечно пожимал руку Николаса.

Нахохотавшись вдосталь, он осведомился, что думает делать Николас. Когда же тот сообщил ему о своем намерении отправиться прямо в Лондон, он с сомнением покачал головой и спросил, известно ли ему, сколько берут почтовые кареты с пассажиров за такое далекое путешествие.

– Нет, не известно, – ответил Николас, – но для меня это большого значения не имеет, потому что я думаю идти пешком.

– Идти пешком в Лондон? – с изумлением воскликнул Джон.

– Всю дорогу, до последнего шага, – сказал Николас. – За это время я бы уже сделал немало шагов, а потому – прощайте!

– Ну, нет! – возразил честный малый, придерживая нетерпеливую – лошадь.Стой, говорят тебе! А сколько у вас при себе денег?

– Не много, – краснея, ответил Николас, – но я могу устроиться так, чтобы хватило. Стоит, знаете ли, захотеть, и способ найдется.

Джон Брауди не дал никакого словесного ответа на Это замечание, но, сунув руку в карман, вытащил старый, засаленный кожаный кошелек и настоял на том, чтобы Николас занял у него столько, сколько ему может понадобиться на неотложные нужды.

– Не стесняйся, приятель, – сказал он, – бери столько, чтобы хватило добраться до дому. Знаю, когда-нибудь ты мне их вернешь.

Однако Николас согласился занять только один соверен, каковою ссудой мистер Брауди поневоле должен был удовлетвориться, хотя долго уговаривал взять больше (заметив, с оттенком йоркширской осмотрительности, что если Николас всего не истратит, то излишек может отложить, пока не представится случай переслать бесплатно).

– Прихвати эту дубинку, приятель, будешь на нее опираться, – добавил Джон, всовывая Николасу свою палку и еще раз стискивая ему руку. – Не падай духом, и господь с тобой! Приколотил владельца школы! Ей-богу, двадцать лет не слыхал такой славной штуки!

Говоря это и, с большей деликатностью, чем можно было от него ждать, разражаясь снова оглушительным смехом, чтобы избежать благодарности, которую изливал Николас, Джон Брауди пришпорил свою лошадь и отъехал легким галопом, время от времени оглядываясь на смотревшего ему вслед Николасв и весело махая ему рукой, словно желая его подбодрить. Николас следил за лошадью и всадником, пока они не скрылись за гребнем дальнего холма, а затем тронулся в путь.

В тот день он недалеко ушел, потому что уже почти стемнело, а после сильного снегопада не только идти было утомительно, но и отыскивать дорогу стало делом рискованным и трудным для всех, кроме искушенных путников. Эту ночь он провел в коттедже, где за дешевую плату давали постель бедным путешественникам, и, очень рано встав на следующее утро, добрался к ночи до Боробриджа. Проходя по городу в поисках какого-нибудь дешевого пристанища, он случайно наткнулся на пустой амбар ярдах в двухстах от дороги; здесь, в теплом уголке, он растянулся усталый и скоро заснул.

Проснувшись на следующее утро и пытаясь вспомнить свои сновидения, которые были связаны с Дотбойс-Холлом, он сел, протер глаза и широко их раскрыл; лицо его выразило при этом отнюдь не безмятежное спокойствие – при виде какого-то неподвижного предмета, казалось, застывшего перед ним на расстоянии нескольких ярдов.

– Странно! – воскликнул Николас. – Неужели этот образ вызван ночными сновидениями, от которых я еще не совсем очнулся? Это не может быть наяву, и, однако… однако, я не сплю. Смайк!

Фигура пошевельнулась, встала, приблизилась и упала на колени у его ног. Это и в самом деле был Смайк.

– Почему вы опускаетесь передо мной на колени? – воскликнул Николас, поспешно поднимая его.

– Я хочу идти с вами… куда угодно… всюду… на край света… до могилы, – ответил Смайк, цепляясь за его руку. – О, позвольте мне, позвольте мне! Вы мой родной дом, мой добрый друг… Прошу вас, возьмите меня с собой!

– Друг, который мало что может для вас сделать, – ласково сказал Николас.Как вы сюда попали?

Оказывается, он шел за ним следом, всю дорогу не терял его из виду, сторожил, пока Николас спал и когда останавливался закусить, и не решался попадаться ему на глаза из боязни, как бы его не отослали назад. Он и сейчас не хотел показываться, но Николас проснулся внезапно, когда он этого не ожидал, и он не успел спрятаться.

– Бедняга! – сказал Николас. – Ваша печальная судьба оставила вам только одного друга, да и тот почти так же беден и беспомощен, как вы.

– Можно мне… можно мне идти с вами? – робко спросил Смайк. – Я буду вашим верным работящим слугой, обещаю вам. Никакой одежды мне не нужно,добавило жалкое создание, завертываясь в свои лохмотья. – Эта еще годится. Я хочу только быть около вас…

– И будете! – воскликнул Николас. – И мир будет для вас тем же, чем и для меня, пока один из нас или мы оба не покинем его для мира иного. Идем!

С этими словами он взвалил на плечи ношу и, взяв в одну руку палку, другую протянул своему возбужденному от радости спутнику, и они вместе вышли из старого амбара.

Глава XIV,

к сожалению, повествует только о маленьких людях а, натурально, является малоинтересной и незначительной

В той части Лондона, где расположен Гольдн-сквер, находится заброшенная, поблекшая, полуразрушенная улица с двумя неровными рядами высоких тощих домов. которые уже много лет как будто таращат друг на друга глаза. Кажется, даже трубы стали унылыми и меланхолическими, потому что за неимением лучшего занятия им остается только смотреть на трубы через дорогу. Верхушки у них потрескавшиеся, разбитые и почерневшие от дыма, а кое-где ряд труб, более высоких, чем остальные, тяжело склоняясь набок и нависая над крышей, словно замышляет отомстить за полувековое пренебрежение и обрушиться на обитателей чердаков.

Куры, отыскивающие себе корм у желобов, передвигаясь с места на место подпрыгивающей походкой, которая свойственна только городским курам и привела бы в недоумение деревенских, вполне под стать ветхим жилищам своих владельцев. Грязные, со скудным оперением, вялые птицы, посланные, как и множество детей по соседству, добывать пропитание на улицах, они прыгают с камня на камень в отчаянных поисках чего-нибудь съестного, затерявшегося в грязи, и едва в силах подать голос. Единственной птицей, обладающей чем-то напоминающим голос, является старый бантамский петух булочника, да и тот охрип от плохой жизни у последнего из своих хозяев.

Судя по величине домов, их когда-то занимали люди более состоятельные, чем нынешние жильцы, а теперь в них сдают понедельно этажи или комнаты, и на каждой двери чуть ли не столько же табличек и ручек от звонков, сколько комнат внутри. По той же причине окна довольно разнообразны, так как украшены всевозможнейшими шторами и занавесками; а каждая дверь загорожена, и в нее едва можно войти из-за пестрой коллекции детей и портерных кружек всех размеров, начиная с грудного младенца и полупинтовой кружки и кончая рослой девицей и бидоном вместительностью в полгаллона[35]35
  Полгаллона – английская мера жидкости, два с четвертью литра.


[Закрыть].

В окне гостиной одного из этих домов, который был, пожалуй, чуть-чуть погрязнее своих соседей, выставлял напоказ большее количество ручек от звонков, большее количество детей и портерных кружек и первым ловил во всей их свежести клубы густого черного дыма, извергавшегося днем и ночью из большой пивоварни, находившейся поблизости, – висело объявление, что в стенах этого дома сдается внаем еще одна комната. Но в каком этаже могла быть свободная комната, этот вопрос было бы не под силу разрешить мальчику, умеющему решать задачи, если принять во внимание, что по всему фасаду виднелись знаки пребывания многочисленных жильцов, начиная с катка для белья в окне кухни и кончая цветочными горшками на парапете.

Общая лестница в доме была не покрыта ковром и неприглядна; любознательный посетитель, которому предстояло взобраться наверх, мог заметить, что здесь немало признаков, указывающих на прогрессирующую бедность жильцов, хотя комнаты и были заперты. Так, например, жильцы второго этажа, имея избыток мебели, держали снаружи, на площадке лестницы, старый стол красного дерева – настоящего красного дерева, – который вносили лишь в случае необходимости. На третьем этаже лишняя мебель состояла из двух старых сосновых стульев, из коих один, предназначенный для задней комнаты, был без ножки и без сиденья. Верхнему этажу нечем было похвалиться, кроме источенного червем умывальника, а на чердачной площадке красовались такие ценные предметы, как два искалеченных кувшина и несколько разбитых банок из-под ваксы.

Вот на этой-то площадке и остановился пожилой оборванный человек с четырехугольным лицом и резкими чертами, чтобы отпереть дверь передней мансарды, куда, с трудом повернув ржавый ключ в еще более ржавом замке, он вошел с видом законного владельца.

Этот субъект носил парик из коротких жестких рыжих волос, который он снял вместе со шляпой и повесил на гвоздь. Надев вместо него грязный ночной колпак из бумажной материи и пошарив в темноте, пока не нашел огарка, он постучал в перегородку, разделявшую две мансарды, и громким голосом осведомился, горит ли у мистера Ногса свет.

Звуки, донесшиеся до него, были приглушены дранками и штукатуркой, и вдобавок казалось, будто говоривший издавал их из глубины кружки или какого-нибудь другого сосуда для питья, но они были произнесены голосом Ньюмена и выражали утвердительный ответ.

– Скверная погода сегодня, мистер Ногс, – сказал человек в ночном колпаке, входя, чтобы зажечь свою свечу.

– Дождь идет? – осведомился Ньюмен.

– Идет ли дождь? – брюзгливо переспросил тот. – Я промок насквозь.

– Не много нужно, чтобы промочить нас с вами насквозь, мистер Кроуль,сказал Ньюмен, кладя руку на отворот своего изношенного сюртука.

– И потому это еще досаднее, – тем же брюзгливым тоном заметил мистер Кроуль.

Его грубая физиономия выражала все характеристические черты эгоизма; что-то бурча себе под нос, он стал разгребать жалкий огонь, едва не выгребая его из очага, и, осушив стакан, который подвинул к нему Ногс, спросил, где у него уголь.

Ньюмен Ногс указал в глубину кухонного шкафа, а мистер Кроуль, схватив совок, подобрал половину запасов, каковую Ногс преспокойно сбросил обратно, не промолвив при этом ни слова.

– Надеюсь, вы не стали экономным в ваши годы? – сказал Кроуль.

Ньюмен Ногс указал на пустой стакан, словно он был достаточным опровержением этого обвинения, и кратко объявил, что идет вниз ужинать.

– К Кенуигсам? – спросил Кроуль. Ньюмен кивнул утвердительно.

– Подумать только! – вскричал Кроуль. – А я-то был уверен, что вы не пойдете, ведь вы мне сказали, что не пойдете, и я сказал Кенуигсам, что не приду, и решил провести вечер с вами.

– Я должен пойти, – сказал Ньюмен. – Они настаивали.

– Ну, а что делать мне? – добивался эгоист, который ни о ком другом никогда не думал. – Это все ваша вина! Я вам вот что скажу: я посижу у вашего камелька, пока вы не вернетесь.

Ньюмен бросил скорбный взгляд на скудный запас топлива, но, не имея мужества сказать «нет» (слово, которое за всю свою жизнь он ни разу не сказал вовремя ни себе, ни кому бы то ни было другому), согласился на предложение. Мистер Кроуль немедленно расположился за счет Ногса со всеми удобствами, насколько это позволяли обстоятельства.

Жильцами, коих Кроуль называл «Кенуигсы», были жена и потомство некоего мистера Кенуигса, резчика по слоновой кости, которого считали в доме особой довольно значительной, так как он занимал весь второй этаж, состоявший из двух комнат. Миссис Кенуигс также была по своим манерам настоящей леди и происходила из очень благородной семьи: у нее был дядя – сборщик платы за пользование водопроводом. Помимо этого отличия, ее две старшие дочки посещали дважды в неделю танцкласс в этом квартале, перевязывали голубыми лентами льняные волосы, спускавшиеся по спине роскошными косами, и носили белые панталончики с оборками у лодыжек. По всем этим причинам и другим, не менее основательным, но слишком многочисленным, чтобы о них упоминать, миссис Кенуигс почиталась весьма желательной знакомой и постоянно служила предметом толков по всей улице и даже на расстоянии трех-четырех домов за углом.

Была годовщина того счастливого дня, когда государственная англиканская церковь подарила миссис Кенуигс мистеру Кенуигсу, и в память этого дня миссис Кенуигс пригласила нескольких избранных друзей на ужин с картами, а для их приема надела новое платье. Это платье – цвета пламени и сшитое по фасону для юных девиц – вышло столь удачно, что, по словам мистера Кенуигса, восемь лет супружеской жизни и пять человек детей казались лишь сновидением, а миссис Кенуигс – более молодой и цветущей, чем в то самое первое воскресенье, какое он провел с нею.

Сколь прекрасной ни казалась миссис Кенуигс, когда нарядилась, сколь бы красноречиво величественный ее вид ни убеждал бы вас в том, что у нее есть по крайней мере кухарка и горничная, которыми она командует, – на нее свалилось много хлопот, право же больше, чем она, будучи хрупкого и деликатного сложения, могла вынести, если бы ее не поддерживала гордость домашней хозяйки. Но в конце концов все, что нужно было приготовить, было приготовлено, все, что нужно было прибрать, было прибрано, и сам сборщик платы за водопровод обещал прийти – фортуна на сей раз улыбнулась.

Общество было превосходно подобрано. Присутствовали прежде всего мистер Кенуигс, миссис Кенуигс и четыре отпрыска Кенуигсов, которые не ложились до ужина, – во-первых, потому, что в такой день они по справедливости должны были получить угощенье, а во-вторых, потому, что укладывать их спать в присутствии гостей было бы неудобно, чтобы не сказать неприлично.

Далее, была здесь молодая леди, которая шила платье миссис Кенуигс и, живя в задней комнате на третьем этаже, что было в высшей степени удобно, уступила свою постель младенцу и наняла девочку присматривать за ним. Затем, под стать этой молодой леди, присутствовал молодой человек, который знал мистера Кенуигса в бытность его холостяком и был весьма уважаем дамами за свою репутацию повесы. Была здесь еще чета молодоженов, которая бывала у мистера и миссис Кенуигс в пору ухаживания, а также сестра миссис Кенуигс, писаная красавица, и присутствовал еще один молодой человек, питавший, как полагали, честные намерения относительно последней упомянутой леди, и мистер Ногс, которого приглашать считалось приличным, потому что он когда-то был джентльменом. Здесь присутствовала также пожилая леди из задней комнаты первого этажа и другая леди, помоложе, которая после сборщика являлась, пожалуй, главной приманкой празднества, ибо, будучи дочерью театрального пожарного, «представляла» в пантомиме и отличалась замечательнейшими сценическими способностями, доселе еще невиданными, – пела и декламировала так, что вызывала слезы на глазах миссис Кенуигс. Лишь одно обстоятельство омрачало радость встречи с такими друзьями: леди из задней комнаты первого этажа, очень толстая да к тому же лет шестидесяти, пришла в тонком муслиновом платье с большим декольте и в коротких лайковых перчатках, чем привела в отчаяние миссис Кенуигс; и миссис Кенуигс по секрету уведомила своих гостей, что, если бы в этот самый момент ужин не разогревался на печке в задней комнате первого этажа, она непременно предложила бы владелице комнаты удалиться.

– Дорогая моя, – сказал мистер Кенуигс, – не сыграть ли нам в карты?

– Кенуигс, дорогой мой, – возразила его жена, – ты меня удивляешь. Неужели ты хотел бы начать без моего дяди?

– Я забыл о сборщике, – сказал Кенуигс. – О нет, это никак невозможно!

– Он такой строгий, – сказала миссис Кенуигс, обращаясь к другой замужней леди. – Если бы мы начали без него, я была бы навеки вычеркнута из его завещания.

– Ах, боже мой! – воскликнула замужняя леди.

– Вы понятия не имеете, каков он, – отозвалась миссис Кенуигс, – и все же, это добрейшее создание.

– Добросердечнейший человек, – сказал Кенуигс.

– Должно быть, сердце у него надрывается, когда приходится выключать воду, если люди не платят, – заметил приятель-холостяк, вздумав пошутить.

– Джордж! – торжественно сказал мистер Кенуигс. – Чтобы этого не было, прошу вас!

– Я только пошутил, – сказал пристыженный приятель.

– Джордж, – возразил мистер Кенуигс, – шутка вещь очень хорошая, очень хорошая, но, если эта шутка задевает чувства миссис Кенуигс, я протестую против нее. Человек, занимающий общественный пост, должен быть готов к тому, что его высмеивают: эта вина не его, но высокого его положения. Родственник миссис Кенуигс – лицо общественное, и он это знает, Джордж, и может снести насмешки. Но, оставляя в стороне миссис Кенуигс (если бы в данном случае я мог оставить в стороне миссис Кенуигс), я благодаря моему браку имею честь состоять в родстве со сборщиком, и я не могу допустить такие замечания в моем… – мистер Кенуигс хотел сказать «доме», но закруглил фразу словами «в моей квартире».

По окончании этой речи, которая вызвала сильное волнение у миссис Кенуигс и произвела желаемое действие, внушив компании полное представление о достоинстве сборщика, зазвонил колокольчик.

– Это он! – в смятении прошептал мистер Кенуигс. – Морлина, милая, беги вниз, впусти дядю и поцелуй его, как только откроешь дверь… Гм! Давайте беседовать!

Следуя предложению мистера Кенуигса, гости заговорили очень громко, чтобы иметь вид веселый и непринужденный, и, как только они принялись за это дело, невысокий старый джентльмен в коричневом костюме и гетрах, с лицом, словно вырезанным из железного дерева, был весело введен в комнату мисс Морлиной Кенуигс, о необычном имени которой можно здесь заметить, что оно было придумано миссис Кенуигс перед первыми родами, чтобы особо отличить первенца, если таковой окажется дочерью.

– Ах, дядя, я так рада вас видеть! – сказала миссис Кенуигс, горячо целуя сборщика в обе щеки. – Так рада!

– Желаю тебе, дорогая моя, еще много раз праздновать этот счастливый день, – сказал сборщик, отвечая на приветствие.

Но вот что было интересно: здесь находился сборщик платы за пользование водопроводом, однако он не принес с собой обычной своей книги, пера и чернил, не постучал дважды в дверь, не наводил трепет и целовал – да, именно, целовал – приятную особу женского пола, и не распространялся о налогах, вызовах в суд, извещениях, и не говорил, что он заходил и что больше уже не зайдет взимать плату за два квартала. Приятно было наблюдать, как смотрели на него гости, поглощенные этим зрелищем, и видеть кивки и подмигиванья, которыми они выражали свою радость по поводу того, что нашли столько человечности у сборщика налогов.

– Где вы хотите сесть, дядя? – спросила миссис Кенуигс, вся сияя от семейной гордости, вызванной приходом знатного родственника.

– Где угодно, дорогая моя, – ответил сборщик. – Я непривередлив.

Непривередлив! Какой скромный сборщик! Будь он писателем, знающим свое место, он не мог бы быть более смиренным.

– Мистер Лиливик, – сказал Кенуигс, обращаясь к сборщику, – друзья, присутствующие здесь, сэр, жаждут иметь честь… Благодарю вас… Мистер и миссис Катлер – мистер Лиливик.

– Горжусь знакомством с вами, сэр, – сказал мистер Катлер. – Я очень часто о вас слышал.

Это была не пустая вежливость, ибо мистер Катлер, проживая в приходе мистера Лиливика, и в самом деле слышал о нем очень часто. Аккуратность, с какой тот наносил визиты, была поистине изумительна.

– Джордж, вы, вероятно, знаете мистера Лиливика, – продолжал Кенуигс.Леди из нижнего этажа – мистер Лиливик. Мистер Сньюкс – мистер Лиливик. Мисс Грин – мистер Лиливик. Мистер Лиливик – мисс Питоукер из Королевского театра Друри-Лейн. Очень рад познакомить двух выдающихся особ. Миссис Кенуигс, дорогая моя, не рассортируете ли вы фишки?

Миссис Кенуигс с помощью Ньюмена Ногса (так как он всегда был ласков с детьми, то все пошли навстречу его требованию не обращать на него внимания и упоминали о нем только шепотом, как об опустившемся джентльмене) исполнила просьбу, и большинство гостей уселось за карты, тогда как сам Ньюмен, миссис Кенуигс и мисс Питоукер из Королевского театра Друри-Лейн стали накрывать стол к ужину.

Пока леди занимались этим делом, мистер Лиливик углубился в игру, а так как всякий улов хорош для сетей сборщика платы за водопровод, то приятный старый джентльмен не совестился присваивать себе имущество соседей; он прикарманивал его при каждом удобном случае, все время улыбаясь добродушно и с такими снисходительными речами обращаясь к владельцам, что последние были в восторге от его любезности и в глубине души считали его достойным занять пост по крайней мере канцлера казначейства.

После длительных хлопот и многочисленных подзатыльников, розданных малюткам Кенуигс, причем две самые непокорные были быстро изгнаны, стол был накрыт с большой элегантностью и поданы две вареные курицы, большой кусок свинины, яблочный пирог, картофель и зелень; при этом зрелище достойный мистер Лиливик изрек множество острот и удивительно приободрился, к безграничному восторгу и удовольствию всех своих поклонников.

Очень мило и очень быстро прошел ужин, не возникало затруднений более серьезных, чем те, какие были вызваны постоянным требованием чистых ножей и вилок, а это обстоятельство заставило бедную миссис Кенуигс не раз пожелать, чтобы в частном доме усвоили порядок, принятый в школе, и предлагали каждому гостю приносить свои собственные нож, вилку и ложку; это несомненно было бы весьма удобно, главным образом для хозяйки и хозяина дома, и в особенности – если бы школьный принцип проводился во всей его полноте и упомянутые принадлежности надлежало из деликатности не уносить потом с собой.

Каждый вкусил от всего, со стола было убрано прямо-таки с устрашающей быстротой и ужасным шумом, и когда крепкие напитки, при виде которых у Ньюмена Ногса заблестели глаза, были выстроены в строгом порядке вместе с водой, горячей и холодной, общество приготовилось их вкусить. Мистера Лиливика усадили в большое кресло у камина, а четырех маленьких Кенуигс поместили на скамеечке перед гостями таким образом, что их льняные косички были обращены к гостям, а их лица – к огню. Как только завершилось такое размещеyие, миссис Кенуигс ослабела от наплыва материнских чувств и, утопая в слезах, поникла на левое плечо мистера Кенуигса.

– Они так прелестны! – рыдая, сказала миссис Кенуигс.

– Ах, это правда! – подхватили все леди. – Вполне естественно, что вы гордитесь ими, но не поддавайтесь своим чувствам, не поддавайтесь.

– Я ничего… не могу поделать, – всхлипывала миссис Кенуигс. – О, они слишком прелестны, чтобы жить, слишком, слишком прелестны!