Текст книги "Жизнь и приключения Николаса Никльби"

Но теперь жребий был брошен, и решение, принятое им прошлой ночью, осталось нерушимым. Он написал матери и сестре, извещая о благополучном окончании путешествия и сообщая как можно меньше о Дотбойс-Холле, но даже это немногое сообщая как можно бодрее. Он надеялся, что, оставаясь здесь, сможет принести хоть какую-нибудь пользу; во всяком случае, его близкие слишком зависели от благосклонности дяди, чтобы он позволил себе возбудить сейчас его гнев.

Одна мысль тревожила его куда больше, – чем какие бы то ни было эгоистические размышления, вызванные его собственным положением. Это была мысль о судьбе его сестры Кэт. Дядя обманул его; а что если он и ее устроил на какое-нибудь жалкое место, где ее юность и красота окажутся значительно большим проклятием, чем уродство и дряхлость? Для человека, заключенного в клетку, связанного по рукам и ногам, такое предположение было ужасно. «Нет! – подумал он. – Там при ней мать и эта художница-портретистка – довольно простодушная, но все же знающая свет и от него получающая средства к жизни». Ему хотелось думать, что Ральф Никльби испытывает неприязнь лично к нему. Теперь у него были веские основания отвечать тем же, а потому он без особого труда пришел к такому заключению и постарался убедить себя, что это чувство Ральфа направлено только против него.

Погруженный в такие размышления, он вдруг увидел обращенное к нему лицо Смайка, который стоял на коленях перед печкой, подбирая выпавшие угольки и бросая их в огонь. Он замешкался, чтобы украдкой взглянуть на Николаса, а когда заметил, что за ним следят, отпрянул, съежившись, словно в ожидании удара.

– Меня не нужно бояться, – ласково сказал Николас. – Вам холодно?

– Н-н-нет.

– Вы дрожите.

– Мне не холодно, – быстро, ответил Смайк. Я привык.

Столько было в звуке его голоса нескрываемой боязни рассердить кого-нибудь, и был он таким робким, запуганным созданием, что Николас невольно воскликнул:

– Бедняга!

Если бы он ударил несчастного раба, тот скрылся бы, не говоря ни слова. Но тут он расплакался.

– Ах, боже мой, боже мой! – воскликнул он, закрывая лицо потрескавшимися, мозолистыми руками. – Сердце у меня разорвется… Да, разорвется!

– Тише, – сказал Николас, положив руку ему на плечо. – Будьте мужчиной. Ведь по годам вы уже почти взрослый мужчина.

– По годам! – вскричал Смайк. – О боже, боже, сколько их прошло! Сколько их прошло с тех пор, как я был ребенком – моложе любого из тех, кто сейчас здесь! Где они все?

– О ком вы говорите? – осведомился Николас, желая пробудить разум в бедном полупомешанном создании. – Скажите мне.

– Мои друзья, – ответил он, – я сам… мои… О! Как я страдал!

– Всегда остается надежда, – сказал Николас. Он не знал, что сказать.

– Нет! – возразил тот. – Нет! Для меня – никакой. Помните того мальчика, который умер здесь?

– Вы знаете, меня здесь не было, – мягко ответил Николас. – Но что вы хотите сказать о нем?

– Да как же! – продолжал юноша, придвигаясь ближе к тому, кто его спрашивал. – Я был ночью около него, и, когда все стихло, он перестал кричать, чтобы его друзья пришли и посидели с ним, но ему стали мерещиться лица вокруг его постели, явившиеся из родного дома. Он говорил – они улыбаются и беседуют с ним, и он умер, когда приподнимал голову, чтобы поцеловать их. Вы слышите?

– Да, да! – отозвался Николас.

– Какие лица улыбнутся мне, когда я буду умирать? – содрогаясь, воскликнул его собеседник. – Кто будет говорить со мной в эти долгие ночи? Они не могут прийти из родного дома. Они испугали бы меня, если бы пришли, потому что я не знаю, что такое родной дом, и не узнал бы их. Как больно и страшно! Никакой надежды, никакой надежды!

Зазвонил колокол, призывавший ко сну, и мальчик, впав при этом звуке в свое обычное безучастное состояние, ускользнул, словно боялся, что его кто-то заметит. Вскоре после этого Николас с тяжелым сердцем уединился – нет, не уединился, не было там никакого уединения, – отправился в грязный и битком набитый дортуар.

Глава IX,

О мисс Сквирс, миссис Сквирс, юном Сквирсе и мистере Сквирсе и о различных материях и людях, имеющих не меньшее отношение к Сквирсам, чем к Николасу Никльби

Покинув в тот вечер класс, мистер Сквирс, как было замечено выше, удалился к своему очагу, который помещался не в той комнате, где Николас ужинал в вечер своего прибытия, а в меньшей, в задней половине дома, где его супруга, любезный сын и высокообразованная дочь наслаждались обществом друг друга: миссис Сквирс была погружена в работу, подобающую матроне, штопку чулок, а юные леди и джентльмен заняты были улаживанием юношеских разногласий посредством кулачной расправы через стол, каковая расправа при приближении почтенного родителя уступила место бесшумным пинкам ногами под столом.

В этом месте, пожалуй, не мешает уведомить читателя, что мисс Фанни Сквирс было двадцать три года. Если именно с этим возрастом связана неразрывно какая-то грация или миловидность, то, думается, ими обладала и мисс Сквирс, ибо нет никаких оснований предполагать, что она являлась единственным исключением из правила. Ростом она была не в мать, весьма высокую, а в малорослого отца; от первой она унаследовала грубый голос, от второго – странное выражение правого глаза, которого как будто и вовсе не было.

Мисс Сквирс провела несколько дней по соседству у подруги и только что вернулась под родительский кров. – Этому обстоятельству можно приписать то, что она ничего не слыхала о Николасе, пока сам мистер Сквирс не заговорил о нем.

– Ну-с, дорогая моя, – сказал Сквирс, придвигая свой стул, – что ты о нем теперь думаешь?

– Про чего думаю? – осведомилась миссис Сквирс, которая, слава богу (как она частенько замечала), не была знатоком грамматики.

– Об этом молодом человеке… Новом учителе… О ком еще мне говорить?

– О! Об этом Накльбое, – с досадой сказала миссис Сквирс. – Я его ненавижу.

– За что ты его ненавидишь, дорогая моя? – спросил Сквирс.

– А тебе какое дело? – ответствовала миссис Сквирс. – Ненавижу – и хватит!

– Для него хватит, моя милая, и даже с избытком, да он-то этого не знает, – миролюбивым тоном ответил мистер Сквирс. – Я только так спросил, дорогая моя.

– А, в таком случае, если желаешь знать, я тебе скажу, – ответила миссис Сквирс. – Ненавижу потому, что он гордый, надменный, напыщенный павлин и нос задирает!

Миссис Сквирс, приходя в возбуждение, имела привычку прибегать к резким выражениям и вдобавок пользоваться множеством характеристик, вроде слова «павлин», а также намека на нос Николаса, каковой намек надлежало понимать не в буквальном смысле, но придавать ему любое значение, в зависимости от фантазии слушателей.

И эти намеки имели не большее отношение друг к другу, чем к предмету, на который они указывали, что обнаруживается и в данном случае: павлин, который задирает нос, явился бы новинкой в орнитологии и существом, доселе не часто виданным.

– Гм! – сказал Сквирс, как бы кротко порицая такую вспышку. – Он дешево стоит, дорогая моя. Молодой человек очень дешево стоит.

– Ничуть не бывало! – возразила миссис Сквиро.

– Пять фунтов в год, – сказал Сквирс.

– Ну, так что ж? Это дорого, если он тебе не нужен, верно? – отозвалась его жена.

– Но он нам нужен, – настаивал Сквирс.

– Не понимаю, почему он нам нужен больше, чем какой-нибудь покойник,сказала миссис Сквирс. – Не перечь мне! Ты можешь напечатать на визитных карточках и в объявлениях: «Образованием ведают Уэкфорд Сквирс и талантливые помощники», – не имея никаких помощников, не правда ли? Разве не так поступают все учителя в округе? Ты выводишь меня из терпения.

– Да неужели? – сурово произнес Сквирс. – Ну, так я вам вот что скажу, миссис Сквирс. Что касается учителя, то я, с вашего позволения, поступлю по-своему. Надсмотрщику в Вест-Индии разрешено иметь подчиненного, чтобы тот, следил, как бы чернокожие не сбежали или не подняли мятежа; и я хочу иметь подчиненного, чтобы он поступал точно также, как с нашими чернокожими до той поры, пока маленький Уэкфорд не будет в силах взять на себя заведование школой.

– А я буду заведовать школой, когда стану взрослым, папа? – спросил Уэкфорд-младший, воздержавшись в порыве восторга от злобных пинков, которыми наделял свою сестру.

– Да, сын мой! – прочувствованным тоном отозвался мистер Сквирс.

– Ах, бог ты мой, ну и задам же я мальчишкам! – воскликнул занятный ребенок, схватив трость отца. – Ох, папа, как они у меня завизжат!

То был торжественный момент в жизни мистера Сквирса, когда он воочию увидел взрыв восторга в душе своего юного отпрыска и узрел в нем будущее его величие. Он сунул ему в руку пенни и дал исход своим чувствам (равно как и его примерная супруга) в раскатах одобрительного смеха. Оный отпрыск пробудил в их сердцах одинаковые чувства, что сразу вернуло беседе беззаботность, а всей компании мир и покой.

– Это противная, спесивая обезьяна! Вот как я на него смотрю, – сказала миссис Сквирс, возвращаясь к Николасу.

– Допустим, – сказал Сквирс, – но спесь с него можно сбить в нашей классной комнате не хуже, чем в другом месте, не правда ли? Тем более что классная комната ему не нравится.

– Пожалуй, – заметила миссис Сквирс, – в этом есть доля истины. Надеюсь, спеси у него поубавится, и не моя будет вина, если этого не случится.

В йоркширских школах спесивый помощник учителя был такой необычайной и неслыханной штукой (любой помощник учителя был новинкой, но спесивый – существом, которого не могло бы нарисовать себе самое пылкое воображение), что мисс Сквирс, редко интересовавшаяся школьными делами, осведомилась с большим любопытством, кто такой этот Накльбой, напускающий на себя такую важность.

– Никльби! – сказал Сквирс, произнося фамилию по буквам, согласно каким-то эксцентрическим правилам произношения, запавшим ему в голову. – Твоя мать всегда неправильно называет людей и вещи.

– Не беда! – сказала миссис Сквирс. – Я их правильно вижу, и этого с меня хватит. Я за ним следила, когда ты сегодня колотил маленького Болдера. Все время он был мрачный, как туча, а один раз вскочил, словно уже совсем готов был броситься на тебя. Я это видела, а он думал, что я не вижу.

– Нечего толковать об этом, отец, – сказала мисс Сквирс, когда глава семейства собрался отвечать. – Что это за человек?

– Твой отец вбил себе в голову дурацкую мысль, будто он сын бедного джентльмена, недавно умершего, – сказала миссис Сквирс.

– Сын джентльмена?

– Да, но я ни единому слову не верю. Если он и сын джентльмена, то он находка, вот мое мнение.

Миссис Сквирс хотела сказать «найденыш», но, как частенько замечала она, делая подобные ошибки, через сто лет это не будет иметь никакого значения, – такою философическою истиной она даже имела обыкновение утешать мальчиков, особенно пострадавших от дурного обращения.

– Ничуть не бывало! – возразил Сквирс в ответ на приведенное выше замечание. – Его отец женился на его матери задолго до его рождения, и она еще жива. Да хотя бы и так – нас это не касается: мы приобрели доброго приятеля, взяв его сюда, и если ему нравится учить чему-нибудь мальчишек, а не только присматривать за ними, то, право же, я не возражаю.

– А я повторяю, что ненавижу его, как чуму! – с жаром заявила миссис Сквирс.

– Если он тебе не нравится, моя милая, – отозвался Сквирс, – я не знаю никого, кто бы лучше тебя мог выразить свою неприязнь, и, разумеется, имея дело с ним, нет никакой причины ее скрывать.

– Я и не намерена скрывать, не беспокойся, – вставила миссис Сквирс.

– Правильно! – сказал Сквирс. – А если есть у него капелька гордости – а, по-моему, она есть, – то я не думаю, чтобы нашлась во всей Англии другая женщина, которая быстрее, чем ты, могла бы сбить спесь с человека, моя милочка.

Миссис Сквирс вдосталь похихикала в ответ на эти лестные комплименты и выразила надежду, что в свое время она укротила двух-трех гордецов. Воздавая лишь должное ее характеру, надлежит сказать, что в союзе со своим уважаемым супругом она сломила дух многих и многих.

Мисс Фанни Сквирс старательно запоминала и этот и дальнейший разговор о том же предмете, пока не ушла спать, а затем расспросила голодную служанку обо всех мелочах, касающихся наружности и поведения Николаса; на эти вопросы девушка дала такие восторженные ответы, присовокупив к ним столько хвалебных отзывов о его прекрасных темных глазах, нежной улыбке и стройных ногах,особенно напирала она на это последнее качество, так как в Дотбойс-Холле преобладали кривые ноги, – что мисс Сквирс не замедлила узреть в учителе весьма примечательную особу, или, как выразительно высказалась она сама, «нечто из ряда вон выходящее». И мисс Сквирс приняла решение на следующий же день самолично увидеть Николаса.

Осуществляя свое намерение, молодая леди улучила минутку, когда ее мать была занята, а отец отсутствовал, и как бы случайно зашла в классную комнату очинить перо. Не увидев никого, кроме Николаса, надзиравшего за мальчиками, она густо покраснела и проявила великое смущение.

– Прошу прощения, – пролепетала мисс Сквирс. – Я думала, мой отец здесь… мог быть здесь… Ах, боже мой, как неловко!

– Мистер Сквирс ушел, – сказал Николас, нимало не потрясенный этим появлением, сколь ни было оно неожиданно.

– Вы не знаете, когда он придет, сэр? – спросила мисс Сквирс застенчиво и нерешительно.

– Он сказал, что примерно через час, – ответил Николас учтиво, но отнюдь не показывая, что находится во власти чар мисс Сквирс.

– Никогда еще не случалось со мной такой неприятности! – воскликнула молодая леди. – Очень вам благодарна. Право же, мне так жаль, что я сюда ворвалась. Если бы я не думала, что отец здесь, я бы ни за что на свете… это так неприятно… может показаться таким странным, – пролепетала мисс Сквирс, снова покраснев и переводя взор с пера в руке на Николаса и обратно.

– Если это все, что вам нужно, – сказал Николас, указывая на перо и невольно улыбаясь при виде притворного замешательства дочери владельца школы, – быть может, я могу его заменить.

Мисс Сквирс глянула на дверь, как бы сомневаясь, уместно ли подойти ближе к совершенно незнакомому человеку, затем окинула взором классную комнату, словно отчасти успокоенная присутствием сорока мальчиков, наконец пододвинулась к Николасу и вручила ему перо с соблазнительной и вместе с тем снисходительной гримасой.

– Острие сделать твердым или мягким? – осведомился Николас, улыбаясь, чтобы не расхохотаться громко.

«У него и в самом деле прелестная улыбка», – подумала мисс Сквирс.

– Как вы сказали? – спросил Николас.

– Ах, боже мой, уверяю вас, я в эту минуту думала о чем-то совсем другом, – ответила мисс Сквирс. – О, пожалуйста, как можно мягче!

С этими словами мисс Сквирс вздохнула. Быть может, для того, чтобы дать понять Николасу, что ее сердце мягко и перо должно быть ему под стать.

Следуя этим инструкциям, Николас очинил перо; когда он подал его мисс Сквирс, мисс Сквирс его уронила, а когда он наклонился, чтобы поднять его, мисс Сквирс тоже наклонилась, и они стукнулись лбами; при этом двадцать пять мальчиков громко рассмеялись – решительно в первый и единственнбй раз за это полугодие.

– Какой я неловкий! – сказал Николас, распахивая дверь перед молодой леди.

– Ничуть не бывало, сэр – отозвалась мисс Сквирс. – Это моя вина! Всему виной моя глупая… ээ… Прощайте!

– До свидания, – сказал Николас. – Надеюсь, второе перо я вам очиню получше. Осторожнее! Вы сейчас грызете острие!

– И в самом деле! – сказала мисс…Смирс. – Такое затруднительное, положение, что я, право, не знаю… Простите, что причинила вам столько хлопот.

– Отнюдь никаких хлопот. – ответил Николас, закрывая за ней дверь классной комнаты…

«За всю свою жизнь не видывала таких ног!» – уходя, сказала себе мисс Сквирс.

Дело в том, что мисс Сквирс влюбилась в Николаса Никльби.

Чтобы объяснить, ту стремительность, с какою эта молодая леди воспылала страстью к Николсу, необходимо, быть может, разъяснить, что та подруга, от которой она недавно вернулась, была дочерью мельника, которая, только-только достигнув восемнадцати лет, обручилась с сыном мелкого торговца зерном, проживавшего в ближайшем городе. Года два назад, следуя обычаю, принятому молодыми леди, мисс Сквирс и дочка мельника, будучи близкими подругами, заключили договор, что та, кто первая обручится, немедленно поверит великую тайну сердцу другой, прежде чем поведать о ней кому бы то ни было, и нимало не медля позовет ее себе в подружки. Во исполнение этого договора дочь мельника, когда состоялось ее обручение, прибыла в одиннадцать часов вечера, так как сын торговца зерном предложил ей руку и сердце и двадцать пять минут одиннадцатого по голландским часам в кухне, и ворвалась в спальню мисс Сквирс с приятною вестью.

С той поры мисс Сквирс, будучи на пять лет старше и перешагнув за второй десяток (что также имеет немалое значение), не на шутку беспокоилась, когда она доверит подруге такую же тайну, но либо потому, что она убедилась, как трудно, чтобы кто-нибудь ей понравился, либо потому, что ей еще труднее было прийтись кому-нибудь по вкусу, у нее не было тайн, которые она могла бы поверить. Однако тотчас после короткого свидания с Николасом, которое было описано выше, мисс Сквирс, надев шляпку, отправилась с большой поспешностью к своей подруге и после торжественного повторения всевозможных старых клятв хранить тайну, – поведала о том, что она… не то чтобы обручена, но собирается обручиться… с сыном джентльмена (не какой-нибудь там торговец зерном, а сын джентльмена благородного происхождения)… который занял место учителя в Дотбойс-Холле при обстоятельствах, в высшей степени таинственных и замечательных. В самом деле, намекнула мисс Сквирс, у нее были веские основания полагать, что привлеченный слухами о многих ее чарах, он прибыл, чтобы за ней ухаживать, домогаться ее и жениться.

– Ну, не удивительное ли это дело? – вопросила мисс Сквирс, делая сильное ударение на прилагательном.

– В высшей степени удивительное, – ответила подруга. – А что он тебе сказал?

– Не спрашивай, дорогая моя, что он мне сказал, – отозвалась мисс Сквирс.Если бы ты только видела, как он смотрел и улыбался! Никогда в жизни я не была так потрясена.

– А вот этак он смотрел? – осведомилась дочь мельника, изображая, по мере своих способностей, излюбленное подмигиванье торговца зерном.

– Очень похоже на это… только более благородно, – ответила мисс Сквирс.

– Ах, так! – сказала подруга. – Значит, будь уверена, у него что-то серьезное на уме.

Мисс Сквирс, не совсем уверенная на этот счет, была отнюдь не огорчена, получив поддержку авторитетного лица, а когда в дальнейшей беседе и при сравнении воспоминаний обнаружились многие черты поведения, сходные у Николаса с торговцем зерном, она стала столь доверчивой, что сообщила своей подруге многое, чего Николас ей не говорил, – и все это было весьма лестно и убедительно. Затем она распространилась о том, что беда иметь отца и мать, резко восстающих против ее нареченного; об этом печальном обстоятельстве она говорила очень долго, потому что отец и мать ее подруги не чинили никаких препятствий к замужеству дочери и вследствие этого все ухаживание прошло так гладко, как только можно себе представить.

– Как бы мне хотелось его увидеть! – воскликнула подруга.

– Да ты и увидишь, Тильда! – ответила мисс Сквирс. – Я бы себя почитала самым неблагодарным созданием, если бы отказала тебе в этом. Кажется, мать едет на два дня за какими-то учениками, а когда она уедет, я приглашу тебя и Джона и устрою так, чтобы вы с ним встретились.

Это была чудесная затея, и, хорошенько обсудив ее, подруги расстались.

Случилось так, что недалекое путешествие миссис Сквирс за тремя новыми питомцами и для сведения неотложных счетов на небольшую сумму за двух прежних было назначено на послезавтра днем; и послезавтра миссис Сквирс отбыла, заняв верхнее место в карете, остановившейся переменить лошадей в Грета-Бридж; она захватила с собой сверточек, содержавший нечто в бутылке и несколько сандвичей, и вдобавок взяла широкое белое пальто, чтобы надеть его ночью; с этим багажом она и отправилась в путь.

В таких случаях Сквирс имел обыкновение уезжать каждый вечер под предлогом неотложных дел в город и просиживать часов до десяти-одиннадцати в излюбленной таверне. Итак, вечеринка ему ничуть не мешала и даже предоставляла возможность пойти с мисс Сквирс на компромисс, а потому он с готовностью дал полное согласие и охотно сообщил Николасу, что вечером, в пять часов, его ждут к чаю в гостиной.

Разумеется, с приближением назначенного часа мисс Сквирс пришла в ужасное волнение, и, разумеется, она нарядилась удивительно к лицу: волосы – явно рыжие, которые она подстригала, – были завиты круто в пять рядов до самой макушки и искусно убраны над сомнительным глазом; стоит ли говорить о голубом поясе, концы которого развевались, о вышитом передничке, о длинных перчатках и о зеленом газовом шарфе, наброшенном на одно плечо и продетом под другую руку, стоит ли говорить об иных многочисленных уловках, долженствовавших стать столь же многочисленными стрелами для сердца Николаса. Она едва успела закончить эти приготовления, к полному своему удовольствию, как появилась подруга с плоским, треугольным свертком в коричневой бумаге, содержавшим всевозможные мелкие украшения, которые надлежало надеть в комнате наверху и которые подруга и надела, болтая без умолку. Когда мисс Сквирс «поправила» прическу подруги, подруга «поправила» прическу мисс Сквирс, сделав поразительные улучшения, касавшиеся завитков на шее, а затем обе были разряжены к полному своему удовлетворению и спустились вниз во всем параде, в длинных перчатках, совсем готовые к приему гостей.

– Тильда, где же Джон? – осведомилась мисс Сквирс.

– Он пошел домой приодеться, – ответила подруга. – Будет здесь к чаю.

– Я вся трепещу, – заявила мисс Сквирс.

– Ах, я понимаю! – отозвалась подруга.

– Знаешь, Тильда, я к этому не привыкла, – сказала мисс Сквирс, прикладывая руку к поясу с левой стороны.

– Ты скоро с этим справишься, дорогая, – ответила подруга.

Пока они беседовали, голодная служанка подала чайный прибор, а вскоре после этого кто-то постучал в дверь.

– Это он! – воскликнула мисс Сквирс. – О Тильда!

– Тише! – сказала Тильда. – Гм! Скажи: «Войдите».

– Войдите, – пролепетала мисс Сквирс.

И вошел Николас.

– Добрый вечер, – сказал молодой джентльмен, нимало не ведая о своей победе. – Я узнал от мистера Сквирса, что…

– О да! Совершенно верно! – перебила мисс Сквирс. – Отец не будет пить чай с нами, но вы, я думаю, ничего не имеете против его отсутствия. (Это было сказано лукаво.)

Тут Николас широко раскрыл глаза, но очень хладнокровно решил над этим вопросом не задумываться, в сущности ровно ничем в тот момент не интересуясь, и проделал церемонию знакомства с дочерью мельника с такой грацией, что эта юная леди пришла в восхищение.

– Мы ждем еще одного джентльмена, – сказала мисс Сквирс, снимая крышку с чайника и заглядывая в него, чтобы удостовериться, настоялся ли чай.

Николасу было все равно, ждут ли они одного или двадцать джентльменов, а посему он выслушал это сообщение с полным безразличием; он был в дурном расположении духа и, не видя никаких веских оснований быть особенно любезным, посмотрел в окно и невольно вздохнул.

Судьбе угодно было, чтобы подруга мисс Сквирс отличалась игривым нравом, и при вздохе Николаса подруге взбрело в голову посмеяться над унынием влюбленных.

– Если причина вашей грусти – мое присутствие, – сказала молодая леди,не обращайте на меня ни малейшего внимания, потому что и мне не легче, чем вам. Можете держать себя точь-в-точь так, как если бы меня здесь не было.

– Тильда, – сказала мисс Сквирс, краснея до верхнего ряда завитушек,мне стыдно за тебя.

И тут обе подруги принялись хихикать на все лады и время от времени поглядывали поверх носовых платков на Николаса, который от неподдельного изумления постепенно перешел к неудержимому смеху, отчасти вызванному мыслью, что его считают влюбленным в мисс Сквирс, а отчасти – нелепым видом и поведением обеих девиц. Все это показалось ему столь нелепым и смешным, что, несмотря на свое печальное положение, он хохотал до полного изнеможения.

«Ладно, – подумал Николас, – раз уж я здесь и от меня. почему-то ожидают любезностей, что толку иметь дурацкий вид. Уж лучше я как-нибудь приспособлюсь к обществу».

Мы с краской на лице упоминаем об этом; но стоило юношеской бодрости и живости на время одержать верх над грустными мыслями, как он, едва успев принять решение, уже с превеликой галантностью приветствовал мисс Сквирс и ее подругу и, придвинув стул к чайному столу, устроился с большим удобством: так, должно быть, не устраивался ни один помощник учителя в доме своего хозяина с той поры, как были впервые изобретены помощники учителей.

Леди были в полном восторге от столь изменившегося поведения мистера Никльби, а в это время явился парень, которого поджидали, с волосами, еще совсем влажными от недавнего мытья, и в чистой рубашке, воротничок коей мог бы принадлежать какому-нибудь гиганту-предку, составляя вместе с белым жилетом не меньших размеров главное украшение его особы.

– Ну, Джон, – сказала мисс Матильда Прайс. (Так, кстати сказать, звали дочь мельника.)

– Ну! – сказал Джон, ухмыляясь так, что даже воротничок не мог этого скрыть.

– Простите, – вмешалась мисс Сквирс, спеша познакомить гостей, – мистер Никльби – мистер Джон Брауди.

– Ваш покорный слуга, сэр, – сказал Джон, который был ростом повыше шести футов, а лицо и фигуру имел, пожалуй, более чем соответствующие своему росту.

– К вашим услугам, сэр, – ответил Николас, энергически опустошая тарелки с бутербродами.

Мистер Брауди не был джентльменом, особо наделенным даром вести беседу, поэтому он ухмыльнулся еще два раза и, удостоив таким образом своим привычным знаком внимания каждого из присутствующих, ухмыльнулся всем вообще и приступил к еде.

– Старуха уехала? – спросил мистер Брауди, набив себе рот.

Мисс Сквирс кивнула головой.

Мистер Брауди ухмыльнулся особенно широко, словно подумал, что над этим и в самом деле стоит посмеяться, и с сугубым рвением принялся уплетать хлеб с маслом. Стоило посмотреть, как он и Николас вдвоем очистили тарелку.

– Экий вы, вероятно, вам не каждый вечер приходится есть хлеб с маслом, – сказал мистер Брауди, после того как долго таращил глаза на Николаса поверх пустой тарелки.

Николас прикусил губу и покраснел, но притворился, будто не слышит этого замечания.

– Ей-богу, – продолжал мистер Брауди, хохоча во все горло, – не очень-то дают им жрать! Если вы здесь подольше поживете, от вас останутся кожа да кости. Хо-хо-хо!

– Вы шутник, сэр! – презрительно сказал Николас.

– Да ну? – ответил мистер Брауди. – А вот от прежнего учителя остались кожа да кости, потому что он был ученый.

Воспоминание о худобе прежнего учителя, казалось, привело мистера Брауди в величайшее восхищение, ибо он хохотал, пока не почел нужным вытереть глаза обшлагами.

– Не знаю, хватит ли у вас ума, мистер Брауди, понять, что ваши слова оскорбительны, – воскликнул Николас с нарастающим гневом, – но если хватит, то будьте так добры…

– Если вы скажете еще хоть слово, Джон, – взвизгнула мисс Прайс, зажимая рот своему обожателю, когда тот собрался перебить Никльби, – еще хоть полсловечка, то я вас никогда не прощу и разговаривать с вами не буду!

– Ну, ладно, моя девочка, что мне за дело! – сказал торговец зерном, влепив звонкий поцелуй мисс Матильде. – Пусть все идет по-прежнему, пусть все идет по-прежнему!

Теперь пришел черед мисс Сквирс вступиться за Николаса, что она и сделала, притворяясь испуганной и встревоженной; в результате двойного вмешательства Николас и Джон Брауди очень торжественно подали друг Другу руку через стол, и столь внушительной была эта церемония, что мисс Сквирс взволновалась и пролила слезы.

– Что с тобой, Фанни? – осведомилась мисс Прайс.

– Ничего, Тильда, – всхлипывая, отозвалась мисс Сквирс.

– Ведь никакой опасности не было, – сказала мисс Прайс. – Не правда ли, мистер Никльби?

– Решительно никакой! – ответил Николас. – Чепуха!

– Очень хорошо! – шепнула мисс Прайс. – Скажите ей что-нибудь ласковое, и она скоро придет в себя. Послушайте, не выйти ли нам с Джоном на кухню, а потом мы вернемся?

– Ни за что на свете! – возразил Николас, очень встревоженный таким предложением. – Чего ради вам это делать?

– Эх! – сказала мисс Прайс, поманив его в сторону и говоря с некоторой долей презрения. – Хороший же вы кавалер.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Николас. – Я совсем не кавалер – во всяком случае, не здесь. Ничего не понимаю.

– Да и я ничего не понимаю! – подхватила мисс Прайс. – Но мужчины – изменники, всегда такими были и всегда такими будут – вот это мне очень легко понять!

– Изменники! – воскликнул Николас. – Да что у вас на уме? Уж не хотите ли вы сказать, что вы думаете…

– Ах, нет, я ровно ничего не думаю! – с раздражением перебила мисс Прайс. – Вы поглядите на нее: как разодета и какой прелестный у нее вид, право же, почти красавица. Мне стыдно за вас!

– Милая моя, какое мне дело до того, что она разодета и что у нее прелестный вид? – осведомился Николас.

– Ну-ну, не называйте меня «милой», – сказала мисс Прайс, впрочем, слегка улыбаясь, потому что была миловидна и к тому же немного кокетлива, а Николас был красив и она считала его собственностью другой особы, а это и являлось причиной, почему ей лестно было думать, что она произвела на него впечатление, – не то Фанни скажет, что это моя вина. Давайте-ка сыграем в карты.

Громко произнеся эти последние слова, она упорхнула и присоединилась к грузному йоркширцу.

Все это было совершенно непонятно Николасу, который в тот момент усвоил лишь то, что мисс Сквирс – девица, отличающаяся заурядной наружностью, а ее подруга, мисс Прайс, – хорошенькая девушка. Но у него не было времени поразмыслить об этом, так как у очага уже подмели, со свечи сняли нагар, и они уселись играть в «спекуляцию».

– Нас только четверо, Тильда, – сказала мисс Сквирс, бросая лукавый взгляд на Николаса. – Пожалуй, лучше нам взять себе партнеров – двое против двух.

– Что вы на это скажете, мистер Никльби? – осведомилась мисс Прайс.

– С величайшим удовольствием, – ответил Николас.

И с этими словами, совершенно не ведая о наносимой им чудовищной обиде, он смешал в одну кучу карточки с проспектами Дотбойс-Холла, которые заменяли ему фишки, с теми, какие получила мисс Прайс.

– Мистер Брауди, – взвизгнула мисс Сквирс, – будем держать против них банк?

Йоркширец согласился, по-видимому совершенно ощеломленный дерзостью нового учителя, а мисс Сквирс бросила злобный взгляд на подругу и истерически захохотала.