Текст книги "Жизнь и приключения Николаса Никльби"

Ободренные этим приятным известием, гости до известной степени оправились от страха, который дал о себе знать некоторыми весьма странными примерами полной потери присутствия духа; так, например, приятель-холостяк долгое время поддерживал, заключив в свои объятия, сестру миссис Кенуигс вместо самой миссис Кенуигс, и было замечено, как достойный мистер Лиливик несколько раз поцеловал за дверью мисс Питоукер с таким спокойствием, как будто ничего не происходило.

– Это пустяки, – сказал Николас, возвращаясь к миссис Кенуигс, – девочка, сторожившая ребенка, должно быть, устала и заснула, и у нее загорелись волосы.

– Ах ты злая, негодная девчонка! – воскликнула миссис Кенуигс, выразительно грозя указательным пальцем злополучной девочке лет тринадцати на вид, которая стояла с подпаленными волосами и испуганным лицом.

– Я услышал ее крики, – продолжал Николас, – и прибежал как раз вовремя, чтобы помешать ей поджечь еще что-нибудь. Можете быть уверены, что ребенок невредим: я сам схватил его с кровати и принес сюда, чтобы вы убедились.

После этого краткого объяснения младенец, который, получив при крещении имя сборщика, имел счастье именоваться Лиливиком Кенуигсом, едва не был задушен поцелуями присутствующих, и его так прижимали к материнской груди, что он снова заревел. Затем внимание общества, натурально, обратилось на девочку, которая имела дерзость поджечь себе волосы; получив несколько легких шлепков и толчков от наиболее энергических леди, она была милостиво отправлена домой; девять пенсов, предназначенные ей в награду, были конфискованы в пользу семейства Кенуигс.

– Право же, я не знаю, как и благодарить вас, сэр! – воскликнула миссис Кенуигс, обращаясь к спасителю юного Лиливика.

– Не стоит говорить об этом, – отвечал Николас. – Уверяю вас, я не сделал ничего, что дало бы мне право притязать на вашу благодарность.

– Если бы не вы, он сгорел бы заживо, сэр, – с жеманной улыбкой сказала мисс Питоукер.

– Вряд ли это могло случиться, – ответил Николас. – Здесь множество людей, которые пришли бы на помощь раньше, чем ему стала бы угрожать опасность.

– Во всяком случае, вы нам разрешите выпить за ваше здоровье, сэр! – сказал мистер Кенуигс, показывая жестом на стол.

– В мое отсутствие, пожалуйста, – с улыбкой ответил Николас. – Я совершил очень утомительное путешествие и окажусь весьма неважным собеседником, – скорее помешаю вашему веселью, чем буду ему способствовать, даже если мне удастся не заснуть, в чем я очень сомневаюсь. С вашего разрешения, я вернусь к моему другу мистеру Ногсу, который ушел наверх, когда убедился, что ничего серьезного не случилось. Спокойной ночи!

Принеся таким образом свои извинения за отказ участвовать в торжестве, Николас очень мило попрощался с миссис Кенуигс и другими леди и удалился, произведя наилучшее впечатление на всю компанию.

– Какой очаровательный молодой человек! – воскликнула миссис Кенуигс.

– Право, это самый настоящий джентльмен, – сказал мистер Кенуигс. – Вы согласны, мистер Лиливик?

– Да, – отозвался сборщик, недоверчиво пожимая плечами. – Он джентльмен, настоящий джентльмен, по крайней мере с виду.

– Надеюсь, вы ничего не имеете сказать против него, дядя? – осведомилась миссис Кенуигс.

– Ничего, дорогая моя, – ответил сборщик, – ничего. Думаю, он не окажется… а впрочем, неважно… Мой нежный привет тебе, дорогая моя, и желаю долгой жизни малютке…

– Вашему тезке, – с милой улыбкой сказала миссис Кенуигс.

– И, надеюсь, достойному тезке, – добавил мистер Кенуигс, желая умилостивить сборщика. – Надеюсь, малютка никогда не обесчестит своего крестного отца и со временем будет походить на Лиливика, чье имя он носит. Я утверждаю – и миссис Кенуигс разделяет мое чувство – и оно в ней столь же сильно, как и во мне,я утверждаю: то обстоятельство, что он был наречен Лиливиком, является одной из величайших наград и одним из величайших отличий в моей жизни.

– Самой великой наградой, Кенуигс, – прошептала супруга.

– Самой великой наградой, – поправился мистер Кенуигс. – Наградой, которую я надеюсь… в один из ближайших дней заслужить.

Это был политический ход Кенуигсов, ибо таким путем они делали мистера Лиливика великим фундаментом и источником будущего преуспеяния младенца. Добрый джентльмен почувствовал деликатность и тонкость этого намека и тотчас предложил выпить за здоровье джентльмена, чье имя неизвестно, но который прославил себя в этот вечер своим хладнокровием и расторопностью.

– Я не прочь отметить, – заявил мистер Лиливик, как бы делая большую уступку, – что он производит впечатление довольно миловидного молодого человека, и характер его, надеюсь, не хуже, чем его манеры.

– Действительно, у него очень приятное лицо и осанка, – сказала миссис Кенуигс.

– Несомненно, – добавила мисс Питоукер. – Есть что-то в его наружности очень… боже мой… боже мой, как это слово?..

– Какое слово? – осведомился мистер Лиливик.

– Да это… ах, боже мой, какая я глупая! – запинаясь, сказала мисс Питоукер. – Как это называется, когда лорды сбивают дверные кольца, дерутся с полисменами, играют на чужие деньги и делают всякие такие вещи?

– По-аристократически? – предположил сборщик.

– Да! Аристократически! – ответила мисс Питоукер. – В нем есть что-то очень аристократическое, не правда ли?

Джентльмены промолчали и с улыбкой переглянулись, как бы желая сказачь: «Ну что ж! О вкусах не спорят!» Но дамы единодушно решили, что у Николаса вид аристократический, а раз никто не оспаривал этого мнения, то оно и восторжествовало.

Так как пунш к тому времени был выпит, а маленькие Кенуигсы (которым в течение некоторого времени удавалось держать глазки открытыми только с помощью указательных пальчиков) начали капризничать и довольно настойчиво требовали, чтобы их уложили спать, сборщик подал сигнал, достав свои часы и уведомив общество, что уже около двух. При этом иные гости были изумлены, а другие потрясены, и из-под столов извлекли мужские и женские шляпы, а затем их владельцы ушли восвояси после многочисленных рукопожатий и заявлений, что никогда не проводили они такого очаровательного вечера, и как они удивлены, что уже так поздно (а ведь они думали, что сейчас, самое позднее – половина одиннадцатого), и как бы им хотелось, чтобы мистер и миссис Кенуигс каждую неделю праздновали день своей свадьбы, и что они недоумевают, каким таинственным способом удалось миссис Кенуигс устроить все так чудесно, и многое еще было сказано в том же духе. В ответ на эти лестные замечания мистер и миссис Кенуигс благодарили всех леди и джентльменов за приятное общество и выражали надежду, что они получили хотя бы половину тех удовольствий, о каких говорили.

Что до Николасв, нимало не подозревавшего о произведенном им впечатлении, то он давно уже заснул, предоставив мистеру Ньюмену и Смайку осушить вдвоем бутылку виски, и эту обязанность они исполнили с такой великой охотой, что Ньюмен никак не мог решить, то ли он сам напился, то ли он никогда не видел джентльмена, так тяжело, глубоко и окончательно опьяневшего, как его новый знакомый.

Глава XVI,

Николас пробует устроиться на новую должность и, потерпев неудачу, принимает место учителя в частном доме

Первой заботой Николаса на следующее утро было подыскать комнату, в которой он мог бы поселиться, не злоупотребляя гостеприимством Ньюмена Ногса, хотя тот с удовольствием спал бы на лестнице, только бы приютить своего друга.

Пустующее помещение, к которому относилось объявление в окне первого этажа, оказалось маленькой задней комнатой на третьем этаже, под плоской свинцовой крышей, откуда открывался вид на покрытые сажей черепицы и дымовые трубы. Вести переговоры о сдаче этой части дома понедельно на приемлемых условиях предоставлялось жильцу первого этажа; домохозяин поручил ему сдавать комнаты по мере того, как они освобождались, и зорко следить за тем, как бы жильцы не сбежали. Чтобы обеспечить точное исполнение этой последней обязанности, ему было разрешено не платить за квартиру, и, таким образом, он сам никогда не испытывал соблазна сбежать в свою очередь.

В этой комнате поселился Николас, и, взяв напрокат кое-какую простую мебель у соседнего маклера и заплатив за неделю вперед из маленького фонда, образовавшегося после превращения запасной одежды в наличные деньги, он уселся, чтобы подумать о своих видах на будущее, которые, как и вид из окна, были в достаточной мере ограниченны и тусклы. Они отнюдь не прояснились от более короткого знакомства с ними, и так как подобное знакомство порождает полную апатию и равнодушие, он решил прогнать эти мысли из своей головы с помощью основательной прогулки. И вот, взяв шляпу и предоставив бедному Смайку без конца приводить в порядок комнату с таким восторгом, словно это был роскошный дворец, он вышел на улицу и смешался с наводнявшей ее толпой.

Хотя человек и может утратить сознание собственной значительности, если является лишь ничтожной пылинкой в деловой толпе, не обращающей на него никакого внимания, однако отсюда отнюдь не следует, что ему так уж легко избавиться от прочного сознания важности и грандиозности своих забот. Печальное состояние дел было единственной мыслью, занимавшей Николасв, как быстро он ни шагал, а когда он попытался избавиться от нее, принявшись строить догадки об условиях жизни и перспективах людей, его окружавших, то через несколько секунд поймал себя на том, что сравнивает их со своими и почти незаметно возвращается к прежнему ходу мыслей.

Занятый такими размышлениями, он проходил по одной из самых людных улиц Лондона и, случайно подняв глаза, заметил голубую доску, на которой золотыми буквами было начертано: «Контора по найму. Обращаться за справками о местах и должностях всех видов». Это была лавка с кисейными занавесками и дверью, ведущей в задние комнаты, а в окне был вывешен длинный и соблазнительный ряд рукописных объявлений о вакантных должностях всех категорий, от секретаря до мальчика на побегушках.

Николас инстинктивно остановился перед этим храмом обетованным и пробежал глазами написанные прописными буквами объявления, в изобилии вывешенные и открывающие дверь в жизнь. Окончив обзор, он пошел дальше, затем вернулся, затем снова продолжал путь. Много раз он останавливался в нерешительности перед дверью конторы по найму и, приняв, наконец, решение, вошел.

Он очутился в маленькой комнате с покрытым вощанкой полом и высокой конторкой за перегородкой в углу. За конторкой сидел тощий юноша с хитрыми глазами и выпяченным подбородком, начертавший прописными буквами эти объявления, которые затемняли окно. Перед ним лежала раскрытая толстая книга, и, заложив пальцы правой руки между страницами и устремив взгляд на очень толстую старую леди в домашнем чепце, очевидно владелицу этого заведения, которая обсушивалась у камина, он, казалось, ждал только ее распоряжений, чтобы навести справку в записях, заключенных в книге с заржавленными застежками.

Так как снаружи висело объявление, возвещавшее публике, что с десяти до четырех здесь всегда можно нанять прислугу «за одну», желающую поступить на место, Николас сразу понял, что пять-шесть здоровых молодых женщин – каждая в патенах[36]36
  Патены – деревянная подошва с металлическим ободком; прикреплялась к обуви ремешками. В прежнее время патены заменяли калоши.


[Закрыть] и с зонтом, сидевших в углу на скамье, присутствовали здесь для этой цели, тем более что у бедняжек был озабоченный и усталый вид. Он был не совсем уверен в призвании и профессии двух нарядных молодых леди, которые беседовали с толстой леди до тех пор, пока сам не уселся в угол и не заявил, что подождет, пока будут удовлетворены другие посетители, после чего толстая леди возобновила разговор, прерванный его приходом.

– Кухарка, Том, – сказала толстая леди, продолжая обсушиваться у камина.

– Кухарка, – сказал Том, перелистывая страницы книги. – Нашел!

– Прочтите о двух-трех хороших местах, – сказала толстая леди.

– Пожалуйста, выберите полегче, молодой человек, – вмешалась элегантная особа в клетчатых матерчатых башмаках, которая была, по-видимому, клиенткой.

– «Миссис Маркер, – начал читать Том, – Рассел-плейс, Рассел-сквер. Жалованье восемнадцать гиней, чай и сахар. Семья из двух человек, принимают очень редко. Держат пять служанок. Никакой мужской прислуги. Никаких поклонников».

– Ах, боже мой! – захихикала клиентка. – Это не подойдет. Пожалуйста, другое место, молодой человек.

– «Миссис Раймаг, – продолжал Том, – ПлезентПлейс, Финсбери. Жалованье двенадцать гиней, свой чай и сахар. Солидное семейство…»

– Ах, это незачем читать, – перебила клиентка.

– «Три солидных лакея», – внушительно произнес Том.

– Три? Как вы сказали? – переспросила клиентка, меняя тон.

– «Три солидных лакея, – повторял Том, – кухарка, горничная и няня. По воскресеньям каждая служанка обязана трижды посещать церковь диссидентов[37]37
  Церковь диссидентов – религиозная протестантская организация, не подчиненная главенствующей в Англии англиканской церкви. Эта организация не является единой, но состоит из многочисленных сект.


[Закрыть] в сопровождении солидного лакея. Если кухарка более солидна, чем лакей, она должна заботиться о нравственности лакея, если лакей более солиден, чем кухарка, он должен заботиться о нравственности кухарки».

– Я возьму адрес, – сказала клиентка. – Кто знает, может быть, это место мне как раз подойдет.

– А вот еще одно, – заметил Том, перевертывая страницы: – «Семья мистера Галленбайла, Ч. П.[38]38
  Член парламента.


[Закрыть]. Пятнадцать гиней, чай и сахар. Служанкам разрешается принимать кузенов, если они благочестивы. Примечание: по воскресеньям холодный обед в кухне, так как мистер Галленбайл строго соблюдает воскресный день. В этот день никаких кушаний не готовить, кроме обеда для мистера и миссис Галленбайл; приготовление этого обеда, являющееся трудом благочестивым и вызванным необходимостью, составляет исключение. В день отдыха мистер Галленбайл обедает поздно, дабы помешать кухарке заниматься своим туалетом и тем самым впасть в грех».

– Думаю, что это место мне подходит меньше, чем то, – сказала клиентка, пошептавшись со своей подругой. – Будьте любезны, молодой человек, дайте мне тот адрес. Если не подойдет, я приду еще.

По ее просьбе Том написал адрес, и элегантная клиентка, удовлетворив толстую леди небольшой мздой, удалилась вместе с подругой.

Николас уже раскрыл рот, чтобы попросить молодого человека обратиться к букве «С» и сообщить, какие места секретаря свободны, когда в контору вошла посетительница, которой он немедленно уступил свою очередь и чья наружность и удивила и заинтересовала его.

Это была молодая леди никак не старше восемнадцати лет, стройная и худенькая, но прелестно сложенная, которая, робко подойдя к конторке, осведомилась очень тихим голосом о месте гувернантки или компаньонки у какой-нибудь леди. Задавая этот вопрос, она на секунду приподняла вуаль и открыла лицо удивительной красоты, хотя и омраченное облаком печали, что было особенно заметно у такого юного существа. Получив рекомендательную карточку к какой-то особе, обозначенной в книге, она уплатила установленную сумму и выскользнула из комнаты.

Одета она была опрятно, но очень просто – так просто, что ее платье, пожалуй, показалось бы жалким и поношенным, будь оно надето на ком-нибудь другом, наделенном меньшим обаянием. Ее спутница – ибо с ней была спутница, краснолицая, круглоглаэая, неопрятная девушка, – судя по загрубевшим голым рукам, выглядывавшим из-под запачканной по краям шали, и по следам сажи и графита, испещрявшим ее физиономию, явно принадлежала к категории прислуг «за одну», сидевших на скамье; с ними она обменялась всевозможными усмешками и подмигиваньем, свидетельствующим о франкмасонстве их профессии[39]39
  …о франкмассонстве их профессии. – Диккенс намекает на то, что члены тайного мистического общества франкмасонов обменивались при встрече жестами и знаками, непонятными окружающим. Организации франкмасонов (вольных каменщиков) выросли из цеховых корпораций строителей, основанных семь веков назад. Постепенно из цеховых корпораций каменщиков выделились члены «лож», не связанные с профессией строителей. Такие «ложи» возникли во всех странах Европы, и в XVIII веке им не были чужды либеральные и просветительские идеи своей эпохи. Но со временем франкмасонство резко изменило свою политическую программу и уже в XIX веке являлось оплотом политической реакции.


[Закрыть].

Эта девушка последовала за своей хозяйкой, и не успел Николас опомниться от изумления и восторга, как молодая леди скрылась. Вполне возможно, как бы там ни думали иные трезвые люди, что Николас вышел бы вслед за ними, если бы его не удержал разговор, завязавшийся между толстой леди и ее конторщиком.

– Когда она придет еще раз, Том? – спросила толстая леди.

– Завтра утром, – отвегил Том, принимаясь чинить перо.

– Куда вы ее направили? – спросила толстая леди.

– К миссис Кларк, – ответил Том.

– Приятная ожидает ее жизнь, если она пойдет туда, – заметила толстая леди, беря понюшку из оловянной табакерки.

Вместо ответа Том подпер языком щеку и концом пера указал в сторону Николаса, каковое напоминание вызвало у толстой леди вопрос:

– Ну-с, чем можем мы служить вам, сэр? Николас коротко ответил, что хотел бы узнать, не найдется ли место секретаря или переписчика у джентльмена.

– Не найдется ли такое место? – подхватила хоэяйка. – Дюжина таких найдется. Не правда ли, Том?

– Еще бы! – ответил молодой джентльмен и с этими словами подмигнул в сторону Николасв не без фамильярности, которую несомненно почитал лестным комплиментом, но которая вызвала у неблагодарного Николасв чувство отвращения.

По наведении справок в книге обнаружилось, что дюжина секретарских мест свелась к одному. Мистер Грегсбери, великий член парламента, проживающий в Манчестер-Билдингс, Вестминстер, нуждался в молодом человеке, который бы содержал в порядке его бумаги и корреспонденцию, а Николас был именно таким молодым человеком, в каком нуждался мистер Грегсбери.

– Я не знаю, каковы условия, так как он сказал, что сам уладит этот вопрос с заинтересованным лицом, но они должны быть очень хороши, потому что он член парламента, – заметила толстая леди.

Несмотря на свою неопытность, Николас не очень поверил в силу этого довода или в справедливость такого заключения, но, не трудясь его оспаривать, взял адрес и решил посетить мистера Грегсбери безотлагательно.

– Не знаю, какой это номер, – сказал Том, – но Манчестер-Билдингс невелик и в худшем случае у вас не много времени отнимет, если вы будете стучать во все двери по обеим сторонам улицы, пока не отыщете его… Послушайте, а ведь прехорошенькая была здесь девушка!

– Какая девушка? – сурово спросил Николас.

– Вот как! Ну, конечно – какая девушка! – зашептал Том, прикрывая один глаз и задирая вверх подбородок. – Да вы что, не видели ее? Послушайте, вам бы не хотелось быть на моем месте, когда она придет завтра утром?

Николас посмотрел на безобразного клерка так, как будто не прочь был отхлестать его толстой книгой по щекам в награду за его восхищение молодой леди; однако он воздержался и с надменным видом вышел из конторы, в негодовании своем бросив вызов древним законам рыцарства, которые полагали пристойным и уместным для всех добрых рыцарей выслушивать хвалу леди, коим рыцари эти были преданы, и даже предписывали им скитаться по свету и разбивать головы всем трезвым и благонамеренным людям, не желавшим восхвалять превыше всего в мире тех дам, которых им никогда не случалось видеть и слышать – словно это могло служить оправданием!

Перестав размышлять о своих неудачах и стараясь угадать, какие неудачи постигли красивую девушку, которую он видел, Николас, несколько раз свернув не в ту сторону, несколько раз справившись о дороге и почти столько же раз получив неверные указания, направил свои стопы к месту, которое ему было указано.

В пределах древнего города Вестминстера[40]40
  В пределах древнего города Вестминстера… – Вестминстер – район Лондона, примыкающий к Темзе с запада; в прежние времена был небольшим городом. Но в конце концов городок был поглощен разраставшимся Лондоном. Диккенс далее иронически называет «древним святилищем» Вестминстера английский парламент, старинное здание которого было расположено между Вестминстер-Холлом и Темзой.


[Закрыть] и на расстоянии одной восьмой мили от древнего его святилища находился узкий и грязный район – святилище менее важных членов парламента в наши дни. Он состоит только из одной улицы с мрачными жилыми домами, из окон которых в каникулярную пору хмуро выглядывают длинные меланхолические ряды объявлений, так же ясно возвещающие: «Сдается внаем», «Сдается внаем», – как возвещали это физиономии домовладельцев, сидевших на скамьях правительства и оппозиции во время сессии, ныне отошедшей к праотцам. В более оживленные периоды года объявления исчезают, и дома кишат законодателями. Законодатели – в первом этаже, во втором, в третьем, в четвертом, в мансардах; маленькие помещения пропитаны запахом депутаций и делегатов. В сырую погоду здесь трудно дышать от испарений, исходящих от влажных парламентских актов и затхлых петиций. Почтальоны чувствуют дурноту, вступая в это зараженное место, а жалкие фигуры, охотясь за надписями о даровой доставке письма, беспокойно снуют туда и сюда, словно потревоженные призраки усопших авторов писем, не имеющих права на их даровую пересылку[41]41
  …авторов писем, не имеющих права на их даровую пересылку. – В эпоху Диккенса членам парламента было дано право бесплатной пересылки писем и пакетов. Не будучи уверены в том, что их адресат согласится оплатить почтовые расходы, в район, описываемый Диккенсом, являлись «жалкие фигуры» в надежде получить надпись члена парламента на самодельных конвертах своих писем (машинные конверты появились в Англии в середине 50-х годов), что обеспечивало бесплатную пересылку письма (см. также статью «Быт англичан).


[Закрыть].

Это и есть Манчестер-Билдингс, и здесь в любой час ночи можно услышать скрип ключа в соответствующей замочной скважине и время от времени, когда порыв ветра, проносясь над водой, омывающей подножие Манчестер-Билдингс, гонит звуки ко входу в улицу, – слабый, но пронзительный голос какого-нибудь молодого члена парламента, репетирующего завтрашнюю речь. Весь день напролет скрежещут шарманки, звенят и гремят музыкальные шкатулки, ибо Манчестер-Билдингс (эта верша для ловли угрей, из которой нет выхода, кроме одного неудобного отверстия) – четырехугольная бутылка с коротким и узким горлышком; в этом отношении он отображает судьбу иных своих наиболее предприимчивых обитателей, которые, протиснувшись в парламент ценою великих усилий и судорог, обнаруживают, что для них парламент – тоже не проезжая дорога, и что, подобно Маичестер-Билдингс, он дальше никуда не выводит, и что они поневоле должны выйти оттуда пятясь, не став ни более мудрыми, ни более богатыми и ничуть не более знаменитыми, чем были, когда вошли в него.

В Манчестер-Билдингс и свернул Николас, держа в руке адрес великого мистера Грегсбери. Так как поток людей вливался в запущенный дом неподалеку от входа, он подождал, пока они не вошли, а затем, подойдя к слуге, осмелился спросить, не знает ли он, где живет мистер Грегсбери.

Слуга был очень бледным оборванным мальчиком, имевшим такой вид, как будто он с младенчества спал в подвале, что, по всей вероятности, соответствовало действительности.

– Мистер Грегсбери? – переспросил он. – Мистер Грегсбери живет здесь. Входите!

Николас решил войти, раз представляется такая возможность; так он и сделал; а не успел он войти, как мальчик закрыл дверь и удалился.

Это было довольно странно; более затруднительным оказалось то обстоятельство, что вдоль всего коридора и узкой лестницы, заслоняя окно и делая темный вход еще темнее, стояла беспорядочная толпа людей, чьи физиономии выражали важность их миссии и которые, по-видимому, ожидали в молчании какого-то надвигающегося события. Время от времени кто-нибудь шептал что-то соседу, а затем шептавшие энергически кивали друг другу или неумолимо качали головой, как будто решили совершить нечто отчаянное и не намерены уступить, что бы ни случилось.

Так как на протяжении нескольких минут не произошло ничего, что бы объяснило сей феномен, и так как Николас находил свое положение в высшей степени неудобным, то он уже готов был обратиться за разъяснениями к стоявшему рядом с ним человеку, как вдруг на лестнице зашевелились и чей-то голос крикнул:

– Ну-с, джентльмены, будьте добры подняться! Вместо того чтобы подняться, джентльмены на лестнице принялись спускаться с большим проворством и умолять с исключительной вежливостью, чтобы джентльмены, находившиеся ближе к улице, вошли первые; джентльмены, находившиеся ближе к улице, возразили с не меньшей учтивостью, что они даже помыслить не могут о такой вещи; однако именно так они поступили, хоть и не помышляли о том, ибо другие джентльмены вытолкнули вперед человек шесть (в том числе Николасв) и, сомкнувшись сзади, пропихнули их не только на верхнюю площадку лестницы, но и прямо в гостиную мистера Грегсбери, куда они, таким образом, вошли с весьма непристойной стремительностью и лишенные возможности отступить: толпа, напиравшая сзади, заполнила все помещение.

– Джентльмены, – сказал мистер Грегсбери, – добро пожаловать! Я в восторге, что вижу вас.

Для джентльмена, пришедшего в восторг при виде массы посетителей, мистер Грегсбери имел вид крайне недовольный, но, быть может, это было вызвано сенаторской вежливостью и привычкой государственного деятеля скрывать свои чувства. Это был плотный, массивный, крепкоголовый джентльмен с громким голосом и напыщенным видом, обладавший порядочным запасом фраз, ровно ничего не выражающих, – короче говоря, всем, что необходимо хорошему члену парламента.

– Ну-с, джентльмены, – сказал мистер Грегсбери, бросая большую связку бумаг в стоявшую у его ног плетеную корзинку, откидываясь на спинку кресла и опираясь локтями на его ручки, – я вижу по газетам, что вы не удовлетворены моим поведением.

– Да, мистер Грегсбери, мы не удовлетворены, – с большой горячностью сказал полный старый джентльмен, вырываясь из толпы и останавливаясь перед ним.

– Неужели глаза меня обманывают, – сказал мистер Грегсбери, взглянув на говорившего, – или это и в самом деле мой старый друг Пагстайлс?

– Именно я и никто другой, сэр, – ответил полный старый джентльмен.

– Дайте мне вашу руку, достойный друг, – сказал мистер Грегсбери.Пагстайлс, дорогой друг, мне очень прискорбно видеть вас здесь.

– Мне очень прискорбно находиться здесь, сэр, – сказал мистер Пагстайлс, – но ваше поведение, мистер Грегсбери, вызвало крайнюю необходимость в этой депутации от ваших избирателей.

– Мое поведение, Пагстайлс, – сказал мистер Грегсбери, с милостивым великодушием окидывая взором депутацию, – мое поведение всегда определялось и будет определяться искренним уважением к подлинным и насущным интересам сей великой и счастливой страны. Обращаю ли я взгляд на то, что есть у нас дома или за границей, созерцаю ли я мирные трудолюбивые общины нашего родного острова – реки его, усеянные пароходами, железные его пути с локомотивами, улицы его с кэбами, его небо с воздушными шарами, величие и мощь которых доселе неведомы в истории воздухоплавания как у нашего, так и у любого другого народа, – обращаю ли я взгляд только на то, что есть у нас дома, или, устремляя его вдаль, взираю на безграничную перспективу побед и завоеваний, достигнутых британской настойчивостью и британской доблестью, на перспективу, развернувшуюся передо мной, – я сжимаю руки и, подняв взоры к широкому небосводу, над моей головой, восклицаю: «Хвала небу, я – британец!»

Было время, когда этот взрыв энтузиазма вызвал бы оглушительные приветственные возгласы, но теперь депутация встретила его с обескураживающей холодностью. Общее впечатление было, казалось, таково, что это объяснение политического поведения мистера Грегсбери грешит скудностью деталей, и один джентльмен в задних рядах не постеснялся заметить вслух, что, по его мнению, оно, пожалуй, слишком отзывается «пустозвонством».

– Смысл слова «пустозвонство» мне неизвестен, – сказал мистер Грегсбери. – Если оно означает, что, восхваляя мою родину, я становлюсь чуть-чуть слишком пылким или, пожалуй, впадаю в преувеличение, я вполне признаю справедливость такого замечания. Да, я горжусь этой свободной и счастливой страной. Я становлюсь выше ростом, глаза мои сверкают, грудь моя вздымается, сердце мое ширится, душа моя пылает, когда я помышляю о ее величии и славе.

– Мы хотим, сэр, задать вам несколько вопросов, – спокойно заметил мистер Пагстайлс.

– Прошу вас, джентльмены: мое время в распоряжении вашем и моей родины, да, и моей родины – сказал мистер Грегсбери.

Получив разрешение, мистер Пагстайлс надел очки и обратился к исписанной бумаге, которую извлек из кармана, причем почти все остальные члены депутации в свою очередь достали из карманов исписанные листы, чтобы дополнять мистера Пагстайлса, когда тот будет зачитывать вопросы.

Вслед за этим мистер Пагстайлс приступил к делу:

– Вопрос номер первый. Сэр, не было ли вами взято на себя добровольное обязательство, предшествовавшее вашему избранию, что в случае, если вы будете избраны, вы немедленно положите конец привычке кашлять и вопить в палате общин? И не подверглись ли вы тому, что при первых же дебатах сессии вас заставили замолчать кашлем и воплями и с тех пор вы не сделали ни малейшего усилия, чтобы провести реформу в этой области? Не было ли также взято вами на себя обязательство изумить правительство и заставить его поджать хвост? Изумили вы его и заставили поджать хвост или нет?

– Перейдите к следующему вопросу, дорогой мой Пагстайлс, – сказал мистер Грегсбери.

– Вы намерены дать какое-нибудь объяснение касательно этого вопроса? – спросил мистер Пагстайлс.

– Конечно, нет, – сказал мистер Грегсбери. Члены депутации свирепо посмотрели друг на друга, а затем на члена парламента. «Дорогой Пагстайлс», очень долго взиравший поверх очков на мистера Грегсбери, вновь обратился к списку вопросов:

– Вопрос номер второй. Сэр, не было ли также взято вами на себя добровольное обязательство поддерживать в любом случае вашего коллегу, и не покинули ли вы его третьего дня вечером, и не голосовали ли против него, потому что жена лидера противной партии пригласила миссис Грегсбери на вечеринку?

– Продолжайте, – сказал мистер Грегсбери.

– На это вы также ничего не имеете ответить, сэр? – спросил представитель депутации.

– Ровно ничего! – ответил мистер Грегсбери. Депутаты, видевшие его только во время избирательной кампании и во время выборов, были ошеломлены таким хладнокровием. Казалось, это был другой человек: тогда он весь был мед и млеко, теперь он весь был желчь и уксус. Но время так меняет людей!

– Вопрос номер третий и последний, – внушительно произнес мистер Пагстайлс. – Сэр, не заявляли ли вы во время избирательной кампании о своем твердом и неуклонном намерении восставать против любого предложения, требовать голосования в палате по каждому вопросу, требовать пересмотра по всякому поводу, ежедневно вносить запросы, – короче, повторяя ваши собственные достопамятные слова, вносить дьявольский беспорядок везде и всюду?

После этого многообъемлющего вопроса мистер Пагстайлс сложил свой список, что сделали и все его сторонники.

Мистер Грегсбери подумал, высморкался, глубже погрузился в кресло, снова выпрямился и, облокотившись поудобнее на стол, составил треугольник из обоих больших и обоих указательных пальцев и, постукивая себя по носу вершиной этого треугольника, произнес (улыбаясь при эти словах):

– Я отрицаю все.

При этом неожиданном ответе нестройный ропот вырвался у депутации. И тот самый джентльмен, который высказал мнение касательно пустозвонства вступительной речи, снова сделал краткое заявление, пробурчав: «В отставку!» А это бурчанье было подхвачено его сторонниками и вылилось в форму общего протеста.

– Мне поручено, сэр, – с холодным поклоном сказал мистер Пагстайлс,выразить надежду, что по получении предписания значительного большинства ваших избирателей вы не откажетесь немедленно сложить с себя обязанности в пользу того кандидата, который, по мнению избирателей, заслуживает большего доверия.

Тогда мистер Грегсбери прочел следующий ответ, каковой он сочинил в форме письма, предвидя подобное требование и заготовив копии, чтобы разослать в газеты: