Текст книги "Тайна Эдвина Друда"

– Или оно происходит, – повторяет Джаспер, – от вашей профессии. Скажите, какое предположение правильнее?

Мистер Джаспер, до сих пор лениво развалившийся в кресле, выпрямляется, взвешивает ключи на руке и, отвернувшись от огня, на который он, сидя, до сих пор смотрел, подает ключи Дердлсу с хитрым, дружеским выражением лица.

Каменный Дердлс, при этом изрядный грубиян, хоть и постоянно находясь под влиянием винных паров в смутном, неопределенном состоянии, высоко ценит, однако, свое достоинство и легко обижается от каждой пустяковой шутки. Поэтому он молча опускает два ключа в свой карман и аккуратно пристегивает его пуговицей, потом берет свой узел с обедом со спинки стула, на которую при входе его повесил, опускает для равновесия третий ключ в этот узел, словно он любит есть холодное железо; затем он выходит из комнаты, не удостаивая мистера Джаспера ни ответом, ни поклоном.

После ухода каменщика мистер Сапси предлагает своему гостю сыграть парию в триктрак; и эта игра, сопровождаемая его назидательным поучительным разговором, и затем ужин, состоящий из холодного ростбифа с салатом, занимают весь вечер до позднего часа. Мудрость мистера Сапси, проявляясь скорее в расплывчатом многословии, чем в афористичности, еще далеко не исчерпалась, но его гость обещает возвратиться в другой раз за большим количеством этого драгоценного товара, и потому мистер Сапси отпускает его теперь, чтобы тот основательно все взвесил и поразмыслил на досуге над тем, что получил и уносит с собой.

Глава V
Мистер Дердлс и его друг

Возвращаясь домой, уже за оградой собора Джон Джаспер неожиданно останавливается, увидев перед собой Дердлса, прислонившегося со своим обеденным узелком к железной решетке, которая отделяет кладбище от старых монастырских стен. Невдалеке безобразный оборванный уличный мальчишка бросает камни в Дердлса как в отличную мишень, ярко выделяющуюся при лунном свете. Иногда камни попадают в него, а иногда нет; но Дердлс одинаково равнодушен к тому или другому обороту своей судьбы. Отвратительный уличный оборванец, напротив, каждый раз, попадая в цель, оглашает воздух торжествующим победным свистом, что ему было чрезвычайно легко, ибо у него как нарочно отсутствовала половина передних зубов; когда же он промахивается, то кричит: «Мимо! Промазал!» – и старается исправить ошибку, прицеливаясь поаккуратнее и ехиднее.

– Что же ты делаешь с человеком? – спрашивает Джаспер, выступая из тени в светлую полосу улицы, освещенную луной.

– Стреляю в цель, – отвечает безобразный уличный мальчишка.

– Отдай мне сейчас же все камни, что у тебя в руке!

– Как же! Сейчас! Возьми! Я тебе их подам прямо в глотку, если только подойдешь! – визжит мальчишка, отскакивая на несколько шагов. – Я тебе глаз вышибу, если не уберешься.

– Ах ты, чертенок! Что тебе сделал этот человек?

– Он не хочет идти домой.

– А тебе какое дело?

– Он платит мне полпенни, чтобы я его загонял домой камнями, если встречу поздно ночью на улице, – отвечает мальчишка и начинает вдруг отплясывать и во все горло петь, дико подпрыгивая и стуча своими изорванными башмаками с распущенными шнурками:

 
– Прочь, прочь, по домам!
Коли встречу по ночам,
Закидаю всех камнями,
Чтоб не шлялись здесь ночами.
 

Последние слова он произносит с особым ударением, обращаясь к Дердлсу. Это, по-видимому, у них условный знак, которым мальчишка предупреждает Дердлса, чтобы тот был наготове принимать еще удары или убирался домой.

Джон Джаспер приглашает мальчишку кивком головы следовать за ним (чувствуя всю невозможность уговорить его силой или лаской) и переходит улицу к чугунной решетке, прислонившись к которой, Каменный (и заброшенный камнями) Дердлс о чем-то глубоко задумался.

– Знаете ли вы этого мальчишку, эту тварь? – спрашивает Джаспер, затрудняясь подыскать надлежащее определение маленькому палачу.

– Депутат, – отвечает Дердлс, кивая головой.

– Это… его имя?

– Депутат, – повторяет Дердлс.

– Я слуга в «Двухпенсовой гостинице для приезжих», что у газового завода, – объясняет мальчишка. – Всех слуг в этой гостинице называют Депутатами. Когда у нас работа окончена и все приезжие легли спать, я выхожу на улицу подышать свежим воздухом для здоровья.

Сказав это, он отбегает на несколько шагов и начинает снова целиться, распевая: «Прочь, прочь, по домам!..»

– Стой! – кричит Джаспер. – И не смей бросать, пока я рядом с ним, или я тебя убью на месте! Послушайте, Дердлс, я вас провожу домой. Хотите, я понесу ваш узелок?

– Ни за что на свете, – отвечает Дердлс, крепче прижимая к себе свой узелок. – Когда вы подошли, сэр, Дердлс был углублен в свои думы, окруженный своими творениями, как по… пу… пуделярный автор. Вот здесь ваш собственный зять (и Дердлс широким жестом как бы представляет саркофаг, холодно белеющий за решеткой при лунном свете); миссис Сапси (жест в сторону памятника этой преданной жене); покойный пастор (указывает на разбитую колонну, красующуюся над останками этого достопочтенного джентльмена); сборщик податей (показывает рукой на кувшин с полотенцем в виде урны, размещенной на пьедестале, напоминающем кусок мыла); всеми уважаемый пирожник, продавец кондитерских товаров и сдобных изделий (обращает внимание на надгробный камень – серую могильную плиту). Все в целости и сохранности. Всем им здесь спокойно и безопасно, и все это работа Дердлса! А о простых смертных, чьи надгробья просто засыпаны землей и заросли терновником, чем меньше говорить, тем лучше: о таком сброде все скоро забывают.

– Эта тварь, Депутат, идет за нами, – говорит Джаспер, оглядываясь. – Разве он так и будет преследовать нас?

Отношения между Дердлсом и Депутатом, похоже, сложились самые странные, ибо, когда Дердлс поворачивается с медленной торжественностью пропитанного пивом человека, то Депутат отбегает в сторону на почтительное расстояние и принимает оборонительную позу.

– Ты не кричал сегодня «закидаю всех камнями», прежде чем начинать свое дело, – произносит Дердлс, неожиданно вспомнив или сообразив, что ему нанесена обида.

– Ты лжешь, я кричал, – отвечает Депутат, не зная другой более приличной формы вежливого возражения.

– Это дикарь, сэр, – замечает Дердлс, снова поворачиваясь к Джасперу и тут же неожиданно забывая нанесенную или померещившуюся ему обиду. – Настоящий дикарь! Но я дал ему цель в жизни.

– Он теперь в нее и целится? – уточняет Джаспер.

– Так, сэр, – продолжает Дердлс, очень довольный замечанием своего собеседника, – он именно в нее и целится. Я взял его за руку и дал ему цель в жизни. Кем он был прежде? Разрушителем. Что он делал? Все разрушал. Что он получал за это? Заточение на короткие сроки в Клойстергамской тюрьме. Не было человека, вещи, строения, окошка, лошади, собаки, птицы, свиньи, кошки, воробья, которых бы он не забрасывал камнями, – и все потому, что не имел разумной цели в жизни. Я поставил перед ним эту разумную цель, и теперь он может зарабатывать честным трудом свой полпенни в день, или целых три пенса в неделю, а это немало!

– Я удивляюсь, что у него нет конкурентов.

– Их множество, мистер Джаспер, но он их всех забрасывает камнями. Правда, я не знаю, как назвать эту мою с ним систему, – продолжает Дердлс с торжественным глубокомыслием пьяного. – Я не знаю, как бы вы назвали ее. Это… ведь что-то вроде системы… народного просвещения?

– Конечно же, нет, – отвечает Джаспер.

– Да и я также полагаю, что нет, – соглашается Дердлс, – так лучше и не будем стараться найти ей название.

– Он все же идет за нами! – восклицает Джаспер, оборачиваясь. – Что, разве это так и будет продолжаться?

– Мы не можем миновать «Двухпенсовой гостиницы», если пойдем кратчайшей дорогой, то есть задами, – отвечает Дердлс, – а там мы с ним расстанемся.

Таким образом они и продолжают идти: Депутат следует в арьергарде и, нарушая безмолвие ночной уединенной улицы, бросает камни в каждую стену, балку, жердь или всякий иной неодушевленный предмет, встречающийся ему на пути.

– Нет ли чего новенького в ваших склепах, Дердлс? – спрашивает Джон Джаспер.

– Вы хотите сказать, чего-нибудь старенького? Так, это не место для новизны.

– Я хотел сказать, нет ли какой новой находки?

– Да, есть старик под седьмой колонной на левой стороне, если спуститься по сломанным ступенькам старинной подземной часовенки. Я полагаю (насколько могу пока еще судить), что это один из самых важных стариков с посохом. Судя по количеству и величине проходов в стенах, по ступеням и дверям, эти посохи, должно быть, служили большой помехой. Если встречались две такие важные особы, они, я полагаю, часто цепляли друг друга за митры.

Не пытаясь оспаривать такое реалистическое предположение о быте епископов, Джаспер с ног до головы разглядывает своего собеседника, всего покрытого раствором, известью и пылью от щебенки и камней, словно он, Джаспер, все больше проникается интересом к его странному образу жизни.

– Любопытная у вас жизнь, – говорит он, не давая понять, одобряет он ее или наоборот.

– И у вас также, – резко отвечает Дердлс, ничем не выражая, считает ли он слова Джаспера комплиментом или оскорблением для себя.

– Ну, быть может, это и так, ибо судьба связала меня с этим старинным, холодным, мрачным местом. Но в вашей связи с собором гораздо больше таинственного и интересного, чем в моей. Знаете, я даже хочу вас просить взять меня в ученики, в бесплатные помощники, позволить мне иногда сопровождать вас, чтобы я тоже мог осмотреть те старинные уголки собора, в которых вы проводите целые дни.

Каменный Дердлс отвечает в общих выражениях:

– Хорошо. Все знают, где найти Дердлса, когда он нужен. – Это если не определенно, то справедливо в том смысле, что Дердлса на самом деле всегда можно где-нибудь найти бродящим по огромному собору.

– Что меня больше всего поражает, – продолжает Джаспер со все возрастающим интересом, – это та непостижимая точность, с которой вы определяете, где похоронены покойники. Как вам это удается? Что вам? Узелок мешает? Дайте, я понесу.

Дердлс действительно останавливается (в ту же минуту Депутат, следовавший за ним и следивший за всеми его движениями, бросается в сторону) и оглядывается по сторонам, отыскивая удобное место, чтобы положить свой узелок. Джаспер подходит к нему и берет в руки узелок.

– Дайте мне из него только мой молоток, – говорит Дердлс, – и я вам покажу.

Джаспер отдал молоток.

– Ну, смотрите, – продолжает Дердлс, получив молоток. – Вы ведь задаете тон, прежде чем ваш хор начинает петь, мистер Джаспер, не правда ли?

– Конечно.

– Я поступаю так же. Я слушаю, какой будет тон. Я беру свой молоток и стучу. – Он стучит по каменной мостовой, и внимательный Депутат отбегает на еще большее расстояние, боясь, чтобы для какого-либо опыта с молотком не потребовалась его голова. Стук! Стук! Стук! Крепкий камень! Я продолжаю стучать. Опять крепкий. Стук! Эге, здесь пусто! Твердое что-то в пустоте! Проверю. Стук! Стук! Стук! Твердое в пустоте, а в твердом внутри снова пусто! Вот мы и нашли. Сгнивший старый покойник лежит в каменном гробу в склепе под сводом.

– Потрясающе!

– Мне и не такое приходилось делать. Я даже проделывал вот что, – продолжает Дердлс, вынимая из кармана свой аршин (между тем Депутат подходит ближе, подозревая, что эти люди ищут клад, что может послужить и к его обогащению; в нем вдруг вспыхивает заманчивая надежда полюбоваться приятным зрелищем казни этих обоих людей, которых повесят по его доносу). – Предположим, что это мой молоток, а вот и стена моей работы. Два фута, четыре, шесть… – Дердлс измеряет мостовую. – В шести футах за этой стеной лежит миссис Сапси.

– Как? Не на самом же деле миссис Сапси?

– Предположим, что миссис Сапси, хотя ее стена гораздо толще, но все-таки предположим, что миссис Сапси. Вот Дердлс стучит молотком по этой стене и говорит: «Что-то тут есть». И действительно, в этом шестифутовом пространстве рабочие Дердлса забыли какой-то мусор.

Джаспер с удивлением заявляет, что такая точность должна быть «даром свыше».

– Я не согласен, что это дар свыше, – возражает Дердлс, ничуть не польщенный этим замечанием, – я сам выработал в себе такую точность. Дердлс дошел до таких знаний и этого искусства долгим трудом, из земли эти знания выкапывает, а если они не выходят, так он копает глубже и глубже, пока за корень не зацепит. Эй ты, Депутат!

– Закидаю!.. – отвечает Депутат, затягивая последнюю строчку своей песни и принимая оборонительное положение.

– Лови свои полпенни, и, когда мы дойдем до гостиницы, чтоб я тебя больше не видел.

«Всех камнями…» – продолжает свою песню Депутат, схватив монету на лету и как бы выражая этими таинственными словами свое согласие на предлагаемую сделку.

Им предстоит только пройти небольшой пустырь – бывший виноградник бывшего монастыря, чтобы очутиться в узком переулке, в котором стоит пошатнувшийся обшарпанный деревянный дом в два этажа, известный в городе под названием «Двухпенсовая гостиница для приезжих»; этот дом весь скривился и расшатался, как и нравственность его посетителей; от деревянного портика над дверью и забора, окружающего палисадник, почти ничего не осталось, ибо путешественники питают такое нежное чувство к этому приюту (или же любят в своих последующих путешествиях разводить костры по дороге в течение дня), что их невозможно никакими уговорами или угрозами выжить отсюда без того, чтобы каждый не унес на память деревянный сувенир.

Чтобы эта несчастная лачуга хотя бы внешне выглядела как гостиница, на окна были повешены красные занавески, вернее, обрывки занавесок, сквозь дыры в которых по вечерам виднеются в мерцающем свете сальные огарки с фитилями из хлопка или сердцевины камыша да ночники домашнего изготовления, едва тлеющие в духоте двухпенсовых комнатушек. Дердлса и Джаспера при их приближении к этому дому встречает надпись на бумажном фонаре над дверью, сообщающая о назначении гостиницы. Их встречают также около полдюжины неизвестно откуда выскочивших на лунный свет отвратительных уличных мальчишек (двухпенсовые ли это посетители или их слуги, никому неведомо), которые, будто привлеченные тухлым запахом добычи, бросаются на Депутата, как стая голодных воронов, и мгновенно засыпают его и друг друга камнями.

– Стойте, чертенята, – сердито кричит Джаспер, – дайте нам пройти!

Это замечание встречается громкими воплями мальчишек и целым дождем камней, ибо, согласно обычаю, установившемуся в последнее время в английских городах, христиане постоянно и повсюду избиваются камнями, словно опять настали времена великомученика Стефана. При виде этого Дердлс к месту замечает, что юные дикари не имеют определенной цели в жизни, и вместе с Джаспером они продолжают идти по переулку.

Завернув за угол, разгневанный Джаспер останавливает своего спутника и оборачивается. Все тихо. Но через минуту большой камень с громким свистом ударяется об его шляпу и вдали раздается адский крик: «Закидаю всех камнями!» Понимая, под чьим метким огнем он находится, Джаспер быстро огибает угол, где оказывается в безопасности, и доводит Дердлса до его дома, которого последний достигает с большим трудом, ибо он так спотыкается обо все камни и куски щебня, устилающего его двор, будто сам устремляется в одну из своих еще не законченных гробниц.

Джон Джаспер возвращается другим путем в свое жилище над воротами и, тихо отперев дверь, входит в свою комнату, где огонь в камине еще не погас. Он вынимает из запертого ящика странного вида трубку и наполняет ее не табаком, а чем-то из банки, разминает это снадобье какой-то длинной вроде бы иглой, банку потом старательно прячет. Затем он вместе с трубкой отправляется в верхний этаж, где расположены спальни его и племянника. В обеих комнатах горит свет. Племянник спит спокойно, безмятежно. Джон Джаспер смотрит на него в продолжение нескольких минут с глубоким вниманием, держа в руках незажженную трубку. Потом он тихо, едва ступая, отправляется в свою спальню, закуривает трубку и отдает себя во власть тех призраков, которых она вызывает в мрачные часы ночи.

Глава VI
Филантроп

Достопочтенный Септимус Криспаркл (Септимус, потому что шесть маленьких братьев Криспарклов предшествовали ему и угасли один за другим, как шесть только что зажженных маленьких огоньков лампады), возвратясь со своего утреннего купанья в заводи возле городской плотины, во время которого он для здоровья пробил своей красивой головой тонкий ледок, теперь с большим искусством и энергией боксировал перед зеркалом для лучшего кровообращения. Зеркало это отражало свежего, с цветущим здоровьем достопочтенного Септимуса, делающего искусные выпады, увертывающегося от ударов и наносящего их с удивительной точностью; все это время лицо его сияло невинностью, доброй улыбкой, и даже из боксерских перчаток просвечивала его сердечная доброта.

Время утреннего завтрака едва наступило, ибо миссис Криспаркл, мать, а не жена достопочтенного Септимуса, только что сошла вниз и дожидалась чая, читая принесенное ей письмо. В эту самую минуту достопочтенный Септимус перестал боксировать и, сжав в своих боксерских перчатках приятное лицо вошедшей старой дамы, с любовью поцеловал его. Нежно исполнив эту обязанность, достопочтенный Септимус снова обратился к зеркалу и стал с прежним жаром нападать на невидимого противника, нанося ему сокрушительные удары правой рукой и отражая левой.

– Я каждый день повторяю, что ты наконец это сделаешь, Септ, – сказала старушка, глядя на него, – и ты увидишь, что это когда-нибудь случится.

– Что же именно, матушка?

– Ты разобьешь это зеркало, или у тебя лопнет какая-нибудь жила.

– Ни то ни другое, Бог даст, не случится, матушка! Не бойтесь, посмотрите-ка лучше! Разве я такой неуклюжий? Или с моим дыханием что-то не так?

В завершение своих атлетических упражнений достопочтенный Септимус с молниеносной быстротой нанес и отразил громадное количество всевозможных жесточайших ударов и затем искусным маневром «взял в плен» чепчик бедной старушки, но так легко и грациозно, что на нем даже не помялась ни одна из украшающих его сиреневых и вишневых ленточек. (Этот прием известен среди знатоков бокса, как захват головы противника.) Великодушно освободив свою «пленницу», он только успел снять перчатки, спрятать их в шкаф и выглянуть в окно, приняв как бы нейтральную позу, когда вошел слуга с подносом. Приготовив все, что было нужно для завтрака, он удалился, и мать с сыном снова остались одни. Любому приятно было бы видеть (если бы кто-то любой присутствовал при этом, чего никогда не было), как миссис Криспаркл прочитала вслух молитву Господню, а ее сын, хотя он и пастор и ему без пяти лет сорок, слушал, склонив голову, так же почтительно теперь, как слушал те же слова из тех же уст, когда ему не хватало пяти месяцев до четырех лет.

Что может быть милее старой дамы – конечно, разве только молодая дама, – когда глаза ее блестят, лицо сияет добротой и спокойствием, вся фигура ее изящна, а наряд, по аккуратности и гармонии цветов напоминающий наряд фарфоровых пастушек, так ладно сидит на ней? «Нет, ничего не может быть прелестнее», – часто думал добродушный младший каноник, усаживаясь против своей давно уже вдовствующей матери. А мысли матери в такой момент лучше всего передать двумя словами, наиболее часто звучащими во время разговора: «Мой Септ!»

Эта приятная парочка, сидевшая за завтраком в доме младшего каноника Клойстергама, как нельзя более подходила ко всему своему окружению. Дом младшего каноника располагался в уединенном мирном уголке в тени собора, в таком тихом местечке, которое казалось тише и безмолвнее абсолютной тишины, особенно глубокой благодаря торжественным звукам соборного колокола или раскатам соборного органа, крикам грачей и отголоскам мерных шагов редких прохожих. Все это абсолютно не нарушало, а скорее подчеркивало всеобъемлющую тишину. На этом месте целыми веками дрались жестокие воины и безумствовали бессмысленные войны, целыми веками бесправные рабы несли бремя тяжкого труда и умирали; тут же могущественный монашеский орден целыми столетиями иногда приносил благо, иногда – зло; и вот все это исчезло, никого уже нет там, где стоит дом клойстергамского каноника, и так лучше. Быть может, самой большой пользой, принесенной ими, стала та благословенная атмосфера тишины и спокойствия, которую они оставили после себя и благодаря которой это жилище прониклось тем мирным, романтичным духом, возбуждающим в основном чувство милосердия и терпимости, которое навевается законченной грустной повестью или волнующей патетической драмой. Стены из красного кирпича, мягко выцветшие от времени, густой плющ, решетчатые окна, уютные комнаты с филенчатыми украшениями, большие дубовые брусья в потолках, каменная ограда садов, в которых до сих пор растут плодовые деревья, посаженные еще монахами, – вот что главным образом окружает миловидную миссис Криспаркл и ее сына, достопочтенного Септимуса, сидевших, как мы видели, за утренним завтраком.

– А что сказано в этом письме, милая матушка? – спросил младший каноник, выказывая за завтраком отменный аппетит. – Что же там все-таки?

Миленькая старушка уже успела прочесть письмо и положить его на стол. Теперь она молча передает его сыну.

Надо здесь заметить, что миссис Криспаркл чрезвычайно гордилась своими прекрасными глазами, позволявшими ей читать без очков, а ее сын, также гордившийся этим обстоятельством и желавший доставить ей возможность извлечь из этого как можно более удовольствия, стал притворяться, что сам он не может читать без очков. Поэтому и теперь он торжественно надел громадные очки, которые не только беспокоили его нос, но и немало мешали чтению письма, так как его глаза, без посторонней помощи, равнялись микроскопу и телескопу, соединенным вместе.

– Письмо, конечно, от мистера Гонетундра, – сказала миссис Криспаркл, складывая руки на животе.

– Конечно, – повторил ее сын и начал читать, запинаясь и останавливаясь почти на каждом слове:

«Убежище филантропии. Лондон. Среда.

Милостивая государыня!

Я пишу вам сидя в…» – что это, в чем это сидя он пишет?

– В кресле, – сказала старушка.

Достопочтенный Септимус снял очки, чтобы лучше видеть лицо своей матери, и воскликнул:

– Да в чем же ему иначе писать?

– Боже мой, Септ, – произнесла старая леди, – ты не видишь связи в словах! Дай мне назад письмо, и я тебе прочту, мой милый.

Достопочтенный Септимус очень обрадовался возможности отделаться от очков, из-за которых у него всегда слезились глаза, поспешно повиновался, промолвив вполголоса, что ему с каждым днем все труднее и труднее разбирать чужой почерк.

– «Я пишу, – продолжала читать старушка, очень бегло и явственно, – сидя в кресле, которое, вероятно, не отпустит меня еще в течение нескольких часов…»

Достопочтенный Септимус взглянул на окружающие его кресла полупротестующим и полуумоляющим взглядом.

– «У нас идет заседание, – читала старая дама несколько торжественным тоном, – Главного Соединенного Смешанного Комитета Центральных и Окружных Филантропов в Главном Убежище, как указано выше, и я, ко всеобщему удовольствию, занимаю председательское кресло».

– О, если так, то пускай себе сидит, – заметил Септимус, облегченно переводя дыхание.

– «Чтобы не пропустить сегодняшнюю почту, я пользуюсь тем, что теперь читают длинный доклад, обличающий общественного злодея…»

– Странное дело, – перебил чтение добродушный Септимус, откладывая на стол ножик и вилку и нетерпеливо почесывая за ухом, – что эти филантропы всегда кого-нибудь обличают. Еще более странно, что у них всегда готовы под рукой какие-нибудь злодеи.

– «Я пользуюсь тем, что читают длинный доклад, обличающий общественного злодея, – продолжала миссис Криспаркл, – чтобы покончить с вами наше маленькое дельце. Я говорил с моими воспитанниками Невилом и Еленой Ландлес по поводу их недостаточного воспитания, и они вполне согласны с нашим планом; впрочем, я бы заставил их согласиться даже против их желания».

– Но всего удивительнее, – заметил младший каноник тем же тоном, – что эти филантропы любят схватить своих ближних за шиворот и заталкивать их, так сказать, в шею на мирный путь добродетели… Но простите, милая матушка, я вас, кажется, перебил.

– «Поэтому, милостивая государыня, будьте так добры, предупредите вашего сына, достопочтенного мистера Септимуса, что Невил прибудет к нему в следующий понедельник для того, чтобы под его руководством готовиться к экзамену. В тот же самый день с ним в Клойстергам приедет Елена для поступления в Монастырский дом, учебное заведение, рекомендованное вами и вашим сыном. Сделайте одолжение, приготовьте все, чтобы ее принять и поместить туда. Условия как в том, так и в другом случае остаются те, что вы назвали мне письменно, когда я впервые открыл переписку с вами о настоящем предмете, после того что имел честь быть вам представленным в доме вашей сестры в Лондоне. Свидетельствуя свое почтение вашему сыну, достопочтенному мистеру Септимусу, я, милостивая государыня, остаюсь ваш преданный брат (по филантропии). Лука Гонетундр».

– Ну, матушка, – произнес Септимус, почесав у себя за ухом, – надо попробовать. Не подлежит сомнению, что у нас довольно места для одного жильца, а у меня довольно времени и желания заняться с ним. Притом я должен признаться: очень рад, что этот ученик – не сам мистер Гонетундр, хотя это ужасно отдает предрассудком, не правда ли, так как я его никогда не видел. Что, он большого роста, сильный мужчина, матушка?

– Да, я бы назвала его сильным, – отвечала старушка с некоторым колебанием, – если б его голос не был еще сильнее.

– Сильнее, чем он сам?

– Сильнее всего и всех.

– А, – произнес Септимус и поспешил окончить завтрак, будто ветчина, яйца и жареный хлеб потеряли неожиданно всю свою прелесть.

Сестра миссис Криспаркл, бездетная жена лондонского пастора, имевшего приход в одном из богатых кварталов Лондона, представляла собой такой же прелестный образец дрезденской фарфоровой пастушки, что и ее сестра, так что обе они, как две парные статуэтки, могли бы составить замечательное украшение старинного камина, и никто никогда не решился бы их разъединить. Мистер Гонетундр, профессор филантропии, познакомился с миссис Криспаркл во время последнего соединения фарфоровых украшений (то есть во время последнего ежегодного посещения ею сестры); эта встреча произошла по случаю общественного филантропического события, причем известное количество юных сирот было закормлено до упаду яблочными пирожками и нежными речами. Вот и все сведения, которые имелись в доме младшего каноника о новых воспитанниках, один из которых собирался в нем поселиться.

– Я уверен, что вы согласитесь со мной, матушка, – сказал Криспаркл после довольно продолжительного размышления, – что прежде всего нам необходимо создать для этих молодых людей такую обстановку, чтобы они чувствовали себя у нас легко и свободно, как дома. Я, конечно, говорю это из эгоизма, ибо, если им не будет легко с нами, то и нам будет трудно с ними. Вы знаете, сейчас у Джаспера гостит племянник, а так как молодое тянется к молодому (а он славный малый), то пригласим его обедать в день приезда брата и сестры. Значит, их будет трое. Но мы не можем пригласить его, не пригласив мистера Джаспера. Вот и получится четверо. Позвать бы еще мисс Твинклтон и сказочную невесту Эдвина, да нас двое – всех будет восемь. Обеспокоит ли вас, матушка, дружеский обед на восемь человек?

– Девять человек обеспокоили бы, Септ, – отвечала старушка с видимым беспокойством.

– Я говорю восемь, милая матушка.

– Ровно столько поместится в нашей комнате вокруг нашего стола.

Таким образом, вопрос был решен, и когда мистер Криспаркл вместе с матерью отправился к мисс Твинклтон, чтобы договориться обо всем необходимом для приема мисс Елены Ландлес в Монастырский дом, то приглашение на обед было сделано и принято. Мисс Твинклтон грустно взглянула было на глобусы, как бы сожалея, что с ними не с руки выезжать в свет, но тотчас же успокоилась и решила оставить их дома, ведь разлука была недолгой. После этого миссис Криспаркл немедленно написала филантропу и назвала час отъезда и приезда мистера Невила и мисс Елены, чтобы вовремя успеть к обеду, и в доме младшего каноника стало пахнуть вкусной дружеской трапезой.

В те дни в Клойстергаме не было железной дороги, и мистер Сапси говорил, что ее никогда не будет. Мало того, мистер Сапси утверждал даже, что ее вовсе не следует проводить. И однако, что удивительно, в наше время скорые поезда железной дороги не считают Клойстергам достаточно важным, чтобы останавливаться здесь, а стремительно летят далее, давая громкие гудки, бросая в него только пыль со своих колес в знак пренебрежения. Эти поезда обслуживают более важные города, а бедный Клойстергам случайно оказался неподалеку от главной линии, и его никто не принял во внимание, когда проводили дорогу. Многие считали, что такая затея, если бы провалилась, поколебала бы денежный курс; если бы удалась – Церковь и Государство, а Конституцию – и в том, и в другом случае. Станцию построили довольно далеко, где-то на пустыре, что немало напугало владельцев конного транспорта, и они с тех пор боялись пользоваться большой дорогой, добираясь в город по каким-то задворкам, окольными путями, мимо старой конюшни и надписи «Осторожно! Злая собака!»

К этому-то некрасивому въезду в город отправился мистер Криспаркл встречать небольшой приземистый дилижанс с громадным количеством багажа на крыше (как маленький слон, нагруженный слишком большой башней), который в то время единственный поддерживал ежедневное сообщение Клойстергама с внешним миром. Когда этот экипаж подъехал, мистер Криспаркл мог рассмотреть только громадного, толстого пассажира, который сидел на козлах, расставив локти и держа руки на коленях, причем возница был сжат самым неприятным образом, а пассажир с резкими чертами лица грозно смотрел на него.

– Это Клойстергам? – спросил этот пассажир-монумент громовым голосом.

– Да, – отвечал возница, с гримасой боли потирая бока и отдавая вожжи конюху, – и я никогда не был так рад доехать, как теперь.

– Так скажи своему хозяину, чтобы он сделал пошире козлы, – посоветовал пассажир. – Хозяин обязан заботиться об удобстве своих ближних, и следует его заставить по суду, под угрозой высоких штрафов!

Возница ощупывал себя руками, проверяя состояние своего тела, и результат осмотра, по-видимому, его обеспокоил.

– Разве я на вас сидел? – спросил пассажир.

– Да, – отвечал возница таким тоном, как будто это ему не нравилось.

– Возьмите эту карточку, мой друг.