Текст книги "Тайна Эдвина Друда"

– Я полагаю, что вам лучше оставить ее у себя, – отвечал возница, неодобрительно взглянув на карточку, – какая мне от нее польза?

– Вступите в наше Общество.

– Что же я от этого получу?

– Братьев, – отвечал пассажир грозным голосом.

– Благодарствуйте, – произнес возница довольно резко, слезая с козел, – моя мать удовольствовалась мною одним, и я с ней согласен. Я не желаю иметь братьев.

– Но они все равно у вас есть, желаете вы этого или нет, – отвечал пассажир, также слезая с козел. – Я ваш брат.

– Слушайте, – воскликнул возница, выходя из себя, – всему есть границы! И червь, когда…

– Джо, Джо, Джо, не забывайся, друг мой, – дружески произнес мистер Криспаркл, подходя в эту минуту к горячившемуся человеку, который тотчас почтительно снял шляпу. Мистер Криспаркл обернулся к пассажиру: – Мистер Гонетундр?

– Да, сэр.

– Я – Криспаркл.

– Достопочтенный мистер Септимус? Очень рад вас видеть, сэр. Невил и Елена сидят внутри. Устав в последнее время от гнетущих меня общественных трудов, я решился подышать свежим воздухом и проводить их сюда, возвратившись в Лондон к ночи. Итак, вы и есть достопочтенный мистер Септимус? – повторил великий филантроп с некоторым разочарованием, крутя в руках свой двойной лорнет, который, по-видимому, никогда иначе и не использовался. – А я ожидал, что вы более пожилой человек, сэр.

– Я надеюсь, что вы это еще увидите, – добродушно ответил Септимус.

– Что? – переспросил Гонетундр. – Что вы сказали?

– Ничего, я пошутил, кажется, неудачно, не стоит повторять.

– А, шутка, – резко заметил Гонетундр. – Я никогда не понимал шуток, они не доходят до меня, сэр, со мной не стоит шутить. Но где же они? Елена, Невил, идите сюда, мистер Криспаркл пришел за нами.

Необыкновенно красивый, стройный молодой человек и необыкновенно красивая, стройная молодая девушка, очень похожие друг на друга: оба чрезвычайно смуглы и с загорелыми лицами почти цыганского типа; в обоих что-то дикое, будто неручное, какой-то вид охотника и охотницы, но вместе с тем что-то в них говорило, что их скорее преследуют, чем охотятся они; оба тонкие, ловкие, с быстрыми взглядами и быстрой походкой; оба застенчивые, но чуть вызывающие; у обоих как в лицах, так и во всем существе проглядывало что-то дикое, напоминающее зверя, притаившегося перед прыжком или готового спастись бегством. Вот впечатление, которое с первой минуты произвели молодые люди на мистера Криспаркла, и если б мы могли заглянуть в его ум, то убедились бы, что это впечатление он выразил бы именно в таких словах.

Мистер Криспаркл пригласил мистера Гонетундра к обеду с некоторым беспокойством (боясь, что этим возмутит обычное спокойствие своей милой фарфоровой пастушки) и подал руку Елене Ландлес. Как она, так и ее брат с большим удовольствием рассматривали собор и развалины монастыря, на которые достопочтенный Септимус счел себя обязанным им указать, и удивлялись всему, словно (так думал про себя Септимус) они были прекрасными пленными варварами, приведенными в цепях из какой-либо дикой тропической страны в европейскую цивилизацию. Мистер Гонетундр шел посреди улицы, отталкивая от себя всех встречавшихся туземцев, и громко развивал свой проект – быстро собрать всех безработных жителей Англии и, заперев их в тюрьму, заставить под угрозой смерти немедленно обратиться в филантропов.

На самом деле жалости и благотворительной поддержки заслуживала миссис Криспаркл: ей надо было призвать себе на помощь всю мощь филантропии, которую она в себе чувствовала, увидев это громадное и шумное прибавление к маленькой компании. Всегда походивший на гигантский чирей на лице общества, мистер Гонетундр в доме младшего каноника достиг громадных размеров какого-то чудовищного карбункула. Хотя не совсем точно было обвинение, брошенное в его адрес неверующими, будто он однажды громко крикнул своим ближним: «Проклятые душой и телом, идите сюда и получите небесное благословение!» – но вся его филантропия насколько отличалась подобным воинственным духом, что между ней и ненавистью было много общего и их было очень трудно отличить друг от друга. Вы должны были уничтожить все военные силы, но прежде предать военному суду и повесить всех военачальников за честное исполнение ими своего долга. Вы должны прекратить войны, но предварительно уничтожить всех, кто любит войну. Вы должны отменить смертную казнь, но начать с того, чтобы согнать с лица земли всех законодателей, юристов и судей, имеющих противоположное мнение. Вы должны ввести во всем мире всеобщее согласие и братство, истребляя всякого, кто не соглашается с вами. Вы должны любить своих ближних как самого себя, но после того, как предадите их всевозможным порицаниям, осыплете бранью и т. д. (словно вы на самом деле их ненавидели). Но самое главное, вы не должны ничего делать в одиночку, по-своему, а прежде всего отправиться в Главную Контору Убежища Филантропии и записаться в число членов и действующих филантропов. Потом вы обязуетесь уплатить установленную плату, получить членский билет, медаль и кокарду и с тех пор уже всю жизнь проводить на трибуне и говорить только то, что говорит мистер Гонетундр, что говорит казначей, что говорит помощник казначея, что сказали главный комитет, второстепенный комитет, секретарь и помощник секретаря. А все, что говорят эти официальные личности, можно прочитать в единогласно принятой резолюции за подписями и печатью: «Все собравшиеся действующие филантропы смотрят с глубоко оскорбленным чувством презрения и негодования, не лишенным омерзения…» – одним словом, на низость всех, кто не принадлежит к их обществу, и обязываются хулить как можно больше, обвинять в чем только возможно, нисколько не заботясь о фактах и не считаясь с ними.

Обед совершенно не удался. Филантроп нарушил симметрию стола, мешал свободной передаче блюд и довел мистера Топа (помогавшего служанке) до бешенства, передавая тарелки и блюда через свою голову. Никто не мог сказать друг другу слова, ибо он обращался ко всем и к каждому, словно все общество было единым организмом, не состояло из отдельных особ, а он сам находился не в гостях, а на митинге. Однако главной жертвой его красноречия стал достопочтенный Септимус, благодаря своему официальному положению; он обратил его, так сказать, в живой крючок, чтобы повесить на него свою ораторскую шляпу. Всего возмутительнее было то, что, по отвратительной привычке подобных ораторов, он рассматривал достопочтенного Септимуса как слабоумного и нечестивого противника. Так, например, он восклицал, обращаясь к нему: «И неужели вы будете упорствовать в своей нелепости и утверждать…» – когда кроткий, невинный человек не только не открывал рта, но и не имел такого намерения. Или он гневно произносил: «Ну, сэр, вы видите, до чего вы доведены. Я не дам вам улизнуть! После того как в течение многих лет вы изощрялись в обмане и мошенничестве, представив свету невиданное еще зрелище глубочайшей низости, соединенной с дерзкой наглостью, вы теперь осмеливаетесь лицемерно преклонять колени перед презреннейшим человеческим существом и с визгом и воем умолять, выплакивать милости!» В продолжение всех этих речей несчастный младший каноник смотрел на оратора то с полунегодованием, то с полуизумлением; достойная, почтенная мать сидела молча со слезами на глазах, а остальное общество находилось в каком-то неопределенном, ватном состоянии, утратив дар речи и способность возражать.

Но те потоки благожелательства, которые вылились на мистера Гонетундра, когда стала приближаться минута его отъезда, должны были польстить чувствам этого необыкновенного человека, проповедника любви к ближнему. Кофе был подан – благодаря стараниям Топа, на целый час раньше, чем следовало. Мистер Криспаркл сидел около филантропа с часами в руке, следя за минутами из опасения, чтобы он, не дай Бог, не опоздал. Молодые люди единогласно уверяли, что на соборных часах пробило три четверти, тогда как пробило только четверть. Мисс Твинклтон полагала, что до стоянки дилижанса было двадцать пять минут ходьбы, тогда как в самом деле требовалось только пять. Все с самым трогательным вниманием помогали ему надеть пальто и с величайшим сочувствием проводили на улицу, словно он был политический беглец, пользовавшийся всеобщим сочувствием и преследуемый конной полицией. Наконец мистер Криспаркл и его новый воспитанник, взявшиеся проводить мистера Гонетундра до дилижанса, выразили такое трогательное попечение о его здоровье, так боялись, чтобы он не простудился, что немедленно заперли его в карету и ушли домой, хотя до отъезда оставалось еще добрых полчаса.

Глава VII
Откровенности

– Я очень мало знаю этого джентльмена, – сказал Невил младшему канонику, возвращаясь домой.

– Вы мало знаете своего опекуна? – удивленно повторил Криспаркл.

– Почти вовсе не знаю.

– Как же он…

– Стал моим опекуном? Я вам расскажу, сэр. Вы, вероятно, знаете, что мы с сестрой приехали с Цейлона?

– Нет, не знал.

– Удивительно. Мы жили там у нашего отчима. Наша мать умерла, когда мы были еще совсем маленькими детьми. Наша жизнь была самой несчастной. Мать назначила отчима нашим опекуном, и этот низкий скряга жалел для нас денег на кусок хлеба и одежду, чтобы прикрыть тело. Умирая, он передал нас этому человеку только по той причине, что он был то ли его родственником, то ли приятелем, а может, просто потому, что его имя постоянно встречалось в газетах.

– Это, вероятно, было недавно?

– Да, совсем недавно, сэр. Наш отчим был не только скрягой, но и грубым, жестоким человеком. Хорошо, что он умер, а то я убил бы его!

Мистер Криспаркл остановился и с ужасом взглянул на своего нового ученика.

– Я вас удивил, сэр? – спросил Невил, поспешно переменив тон на кроткий и почтительный.

– Вы поражаете меня, ужасно поражаете.

Невил понурил голову, и некоторое время они шли молча. Потом молодой человек продолжил:

– Вы никогда не видели, как били вашу сестру, а я видел, как он бил мою, не раз и не два, и я этого никогда не забуду.

– Ничто, – сказал мистер Криспаркл, – даже слезы любимой и прелестной сестры от жестокого обращения с ней, – он говорил все мягче по мере того, как все ярче представлял себе этот ужас, – не могут оправдать тех ужасных выражений, которые вы себе позволили. – Последние слова младший каноник невольно произнес уже не так строго, хотя его негодование достигло высокой степени.

– Мне очень жаль, что я так выразился, особенно при вас, сэр; позвольте мне взять эти слова назад. Но я должен заметить, что вы упоминали о слезах моей сестры. Но моя сестра скорее позволила бы ему разорвать себя на куски, чем заплакать.

Мистер Криспаркл вспомнил свои впечатления от девушки и нисколько не удивился словам своего ученика; он не захотел также расспрашивать его более подробно.

– Быть может, вы сочтете странным, – нерешительно продолжал молодой человек, – что я так скоро вам доверяюсь, но прошу вас быть снисходительным и позволить мне сказать несколько слов в свою защиту.

– В защиту? – повторил мистер Криспаркл. – Вас ни в чем не обвиняют, поэтому вам нечего защищаться, мистер Невил.

– Нет, я полагаю, что все-таки обвиняете и моя защита уместна, так как вы непременно обвинили бы меня и мне пришлось бы защищаться, если бы вы лучше знали мой характер.

– Ну, мистер Невил, – ответил Криспаркл, – предоставьте мне самому со временем разобраться в этом.

– Если вам угодно, сэр, – ответил молодой человек, снова быстро переменив тон и не скрывая при этом неприязненного разочарования, – если вам угодно, чтобы я молчал, то я обязан повиноваться.

В тоне, которым были произнесены эти слова, было нечто такое, что заставило призадуматься совестливого Криспаркла. Ему пришло в голову, что он мог, вовсе того не желая, уничтожить доверие, которое только зарождалось в искривленном сознании этого молодого человека, и этим лишил себя возможности направить его на правильный путь, вообще помогать своему новому ученику и поддерживать его.

– Пойдемте назад, мистер Невил, – сказал он, останавливаясь перед освещенными окнами своего дома, – пройдемся еще немного, а то вы не расскажете мне всего, что хотели. Вы зря подумали, что я не намерен вас выслушать: напротив, я прошу вас быть со мной откровенным и довериться мне.

– Вы уже невольно завоевали мое доверие с самой первой минуты, как я вас увидел. Вы замечаете, я говорю «с первой минуты», словно живу здесь уже долгое время и мы с вами давно знакомы. По правде сказать, мы с сестрой ехали сюда, твердо намереваясь поссориться с вами, оскорбить вас и убежать.

– Неужели? – мистер Криспаркл не знал, что можно на это сказать.

– Видите, мы же не знали заранее, что вы за человек, сэр. Разве мы могли это знать?

– Конечно, нет.

– Мы до сих пор не любили никого, с кем нам приходилось как-либо общаться, поэтому мы решили, что и вы нам не понравитесь.

– Неужели? – снова повторил Криспаркл.

– Но вы нам понравились, сэр, и мы увидели огромную разницу между вашим домом, вашим приемом и всем, с чем нам приходилось сталкиваться до сих пор. Поэтому (да еще потому, что мы с вами здесь одни и вокруг нас стало так тихо и мирно после отъезда мистера Гонетундра, и Клойстергам при лунном освещении такое торжественное, прекрасное место) все это повлияло на меня настолько, что захотелось открыть перед вами душу.

– Я вас понимаю, мистер Невил, и это правильно и очень полезно – поддаваться подобным побуждениям.

– Я должен предупредить вас, сэр, что, говоря о своих недостатках, я ни в коем случае не имею в виду недостатки моей сестры, к ней это абсолютно не относится. Она вышла из всех испытаний нашей несчастной жизни гораздо достойней, чем я; настолько, насколько соборная башня выше вот этих труб!

Мистер Криспаркл в глубине души не был вполне уверен в справедливости этого последнего замечания.

– С тех пор как я себя помню, – продолжал молодой человек, – я должен был скрывать горькую смертельную ненависть. Эта ненависть сделала меня скрытным и мстительным. Меня всегда держали в ежовых рукавицах, и я в своей слабости должен был прибегать к обману и хитростям. Меня лишали воспитания, свободы, денег, одежды, всего самого необходимого для жизни, простых забав детства и удовольствий юности. Поэтому я совершенно лишен добрых чувств, воспоминаний или побуждений… я даже не знаю, как это назвать… которые вы развиваете в тех молодых людях, с коими привыкли общаться.

«Это, очевидно, правда, но пока не обнадеживает», – подумал Криспаркл.

– И чтобы закончить, сэр… Я вырос среди слуг-рабов, туземцев, низшей расы, унижаемых и раболепных и, быть может, позаимствовал у них кое-что. Иногда мне кажется, что в мою кровь попала капля их тигриной крови.

«Да, это было видно по его замечанию об отчиме», – подумал мистер Криспаркл.

– Замечу еще насчет сестры, сэр (мы близнецы), что, к ее чести, все наши несчастья абсолютно не сломали ее, хотя меня часто заставляли покориться. Когда мы убегали от тирана (а мы за шесть лет убегали четыре раза, и всегда нас ловили и жестоко наказывали), то план бегства всегда составляла она и все организовывала. Каждый раз она одевалась мальчиком и проявляла мужскую смелость. Мы первый раз сбежали, когда нам было по семь лет, и я помню вот что: когда я потерял перочинный ножик, которым она должна была отрезать себе волосы, с каким отчаянием она рвала их на себе, пыталась перегрызть зубами. Больше мне нечего сказать вам, сэр, только надеюсь, что вы будете терпеливы и хотя бы поначалу снисходительны ко мне.

– В этом вы можете быть уверены, мистер Невил, – ответил младший каноник. – Я не люблю проповедовать больше, чем нужно, и не отвечу проповедью на вашу откровенность. Но я очень прошу вас постоянно помнить и серьезно к этому отнестись, что я не смогу принести вам ни малейшей пользы без вашей помощи, а вы можете оказать эту помощь, если сами будете искать ее у Бога.

– Я буду стараться выполнить все, сэр.

– И я тоже, мистер Невил. Вот вам моя рука, да благословит Бог наши усилия!

Они теперь стояли перед дверью дома младшего каноника, и из комнат долетали веселый говор и смех.

– Пройдемся еще разок, – предложил мистер Криспаркл, – я вас хочу спросить еще об одном. Говоря о перемене вашего мнения обо мне, вы имели в виду не только себя, но и вашу сестру?

– Конечно, сэр.

– Извините меня, мистер Невил, но мне кажется, что у вас не было случая переговорить с сестрой с той минуты, как мы познакомились. Мистер Гонетундр был очень красноречив, но я могу заметить – не в осуждение, конечно, – что он слишком злоупотребил сегодня своим красноречием. Поэтому я и спрашиваю: не ручаетесь ли вы за сестру, не имея на то достаточных оснований?

Невил покачал головой с гордой улыбкой.

– Вы еще не знаете, сэр, как хорошо мы с сестрой понимаем друг друга, какое согласие существует в наших с ней мыслях и чувствах, даже если бы мы не обменялись ни единым словом или взглядом. Она не только чувствует сейчас то же, что чувствую я, но очень хорошо знает, что я в настоящую минуту пользуюсь случаем, чтобы поговорить с вами об этом.

Мистер Криспаркл взглянул на молодого человека с некоторым недоверием, но лицо Невила выражало такую твердую и абсолютную уверенность в своей правоте, что мистер Криспаркл, опустив голову, молчал всю дорогу, пока они не подошли к дому.

– А теперь я попрошу вас, сэр, пройтись со мной еще разок, – сказал молодой человек, и яркий румянец залил его лицо. – Если бы не красноречие Гонетундра… вы, кажется, так выразились… – В голосе Невила прозвучала некоторая ирония.

– Да… Я назвал это красноречием, – ответил мистер Криспаркл.

– Если бы не красноречие мистера Гонетундра, то я, быть может, и не задал бы вам этого вопроса. Этот мистер Эдвин Друд, сэр… кажется, его так зовут?

– Да, совершенно верно. Д-р-у-д.

– Он занимается… или занимался у вас, это ваш ученик, сэр? Или был вашим учеником?

– Нет-нет, никогда не был, мистер Невил. Он приезжает сюда к своему родственнику, мистеру Джасперу.

– А мисс Буттон также его родственница, сэр?

«Зачем он это спрашивает? Да еще с каким-то неожиданным высокомерием!» – подумал мистер Криспаркл и объяснил вслух то, что ему известно об истории Эдвина и Розы.

– Ах, вот оно что, – произносит молодой человек. – Теперь я понимаю, почему он так ведет себя, будто она его собственность. Да и взгляд у него соответствующий!

Последнее замечание, очевидно, было сказано как бы про себя, а вовсе не для мистера Криспаркла, и младший каноник инстинктивно почувствовал, что обратить внимание на эти слова было бы все равно, что заметить фразу письма, случайно прочитанного из-за плеча писавшего. Через минуту они уже входили в дом.

Когда они вошли, мистер Джаспер сидел в гостиной за роялем и аккомпанировал мисс Розе. Поскольку он играл без нот, наизусть, не глядя на пюпитр, а Роза была легкомысленным, невнимательным маленьким существом и очень часто могла сбиться в пении, то мистер Джаспер пристально следил за движениями ее губ, словно привязав к себе ее голос, время от времени легким нажимом на клавишу выделяя нужную ноту. Рядом с Розой, обняв ее за талию, стояла Елена, сосредоточив больше внимания на мистере Джаспере, чем на пении. Когда вошел Невил, они обменялись быстрыми взглядами, и Криспарклу показалось, что в глазах обоих блеснуло то взаимное понимание, которое молодой человек только что назвал согласием чувств и понятий. Мистер Невил, облокотясь на рояль, стал с восхищением слушать стоявшую перед ним певицу, а мистер Криспаркл сел рядом с фарфоровой пастушкой. Эдвин Друд любезно обмахивал веером мисс Твинклтон, а эта почтенная особа слушала пение Розы с гордостью импресарио, подобно тому как соборный сторож мистер Топ, слушая церковную службу, оглядывал собор.

Пение продолжалось. Романс был грустный, о разлуке, и свежий юный голосок звучал нежно и жалобно. Мистер Джаспер не спускал глаз с хорошеньких губок певицы и так же выделял нужную ноту, словно нашептывая ей что-то на ухо, – наконец ее голос стал все больше и больше дрожать; она вдруг залилась слезами и, закрыв лицо руками, разрыдалась, воскликнув:

– Я не могу этого вынести! Мне страшно, уведите меня отсюда!

Одним ловким движением Елена подхватила красавицу и уложила ее на диван с такой легкостью, словно ей это не составило никакого труда. Потом, встав на колени перед Розой, она одной рукой прикрыла ее нежные губки, а другой знаками попросила присутствовавших не подходить.

– Это ничего, все уж прошло, – сказала она, – оставьте ее в покое на минуту, и все обойдется.

Между тем, когда пение оборвалось, Джаспер поднял руки над клавишами – и застыл, будто спокойно дожидаясь, когда снова начнется прерванное пение. Он сидел неподвижно, даже не оборачиваясь, тогда как все присутствовавшие вскочили со своих мест, успокаивая и убеждая друг друга, что все окончилось благополучно.

– Кошурка не привыкла к многочисленным слушателям, вот что, – сказал Эдвин Друд. – У нее разгулялись нервы. К тому же, Джак, ты такой требовательный учитель и так строг со своими учениками, что она, наверное, боится тебя, и неудивительно.

– Неудивительно, – повторила Елена.

– Слышишь, Джак? Так вы бы также его боялись при подобных обстоятельствах, мисс Ландлес?

– Нет, ни при каких обстоятельствах, – ответила Елена.

Джаспер опустил руки, взглянул через плечо на мисс Ландлес и поблагодарил ее за то, что она вступилась за него. Потом пальцы его продолжили бегать по клавишам, не издавая ни звука, а его ученицу подвели к открытому окну, чтобы она подышала свежим воздухом, и окружили всевозможными знаками внимания. Когда она возвратилась к роялю, Джаспера уже не было.

– Джак ушел, Кошурка, – объяснил Эдвин, – ему, вероятно, не хотелось, чтобы его стали упрекать и называть каким-то чудовищем за то, что он испугал тебя до обморока.

Молодая девушка ничего не ответила; она слегка дрожала, точно ее долго держали у открытого окна и она замерзла.

Между тем мисс Твинклтон объявила, что уже поздно и им с Розой и мисс Ландлес пора возвращаться в стены Монастырского дома, так как (замечает она вполголоса, точно по секрету, миссис Криспаркл) лица, взявшие на себя образование будущих жен и матерей Англии, не должны подавать дурного примера и не поощрять попыток к распущенности. Все засуетились, принесли шали и шляпки, а оба молодых джентльмена предложили проводить дам. Предложение было принято, и молодые люди довели гостей до Монастырского дома, тяжелая дверь которого захлопнулась за ними.

Все девицы уже спали, и только миссис Тишер, как бдительный часовой, дожидалась новую ученицу. Поскольку последней была предназначена одна комната с Розой, то не потребовалось много объяснений и толкований, а ее тотчас отдали под покровительство новой подруги, и все распрощались до утра.

– Какое счастье, что нас оставили одних, дорогая! – с облегчением сказала Елена. – Я весь день боялась вечера и знакомства со всей толпой девочек.

– Нас не очень много, – ответила Роза, – и все девочки добрые, по крайней мере я могу за них поручиться.

– А я могу поручиться за вас, – со смехом сказала Елена, устремляя на хорошенькое личико Розы свои черные блестящие глаза и нежно обняв ее маленькую фигурку. – Вы будете моим другом, не правда ли?

– Я очень хотела бы, хотя мысль сделаться вашим другом мне кажется смешной: я – и ваша подруга?!

– Отчего же?

– О, я такая пигалица, а вы красивая, умная, настоящая женщина. У вас столько решимости и силы, что вы, кажется, можете меня смять одним пальцем. Я просто ничто в сравнении с вами.

– Я заброшенное, необразованное, дурно воспитанное существо, моя милая, ничего не знающее; я чувствую, что мне всему надо научиться, что положено знать девушке, и я стыжусь своего невежества.

– Однако вы признаетесь мне в этом, – сказала Роза.

– Я не смогла иначе, душенька. В вас есть какое-то очарование, против которого трудно устоять.

– О, неужели? – произнесла Роза полушутя, полусерьезно. – Жаль, что мистер Эдди этого не чувствует.

Конечно, о ее отношении к этому молодому человеку Елене уже известно по рассказам в доме младшего каноника.

– Он должен вас любить всем сердцем, – воскликнула Елена с таким жаром, который мог бы перейти в бешенство, если бы добрый Эдвин осмелился ее не любить.

– О, вероятно, он меня любит, – сказала Роза, снова надувая губки. – Конечно, я не имею оснований говорить, что он меня не любит. Может быть, я сама виновата. Может быть, я не обхожусь с ним так хорошо, как следовало бы. Но все это так смешно!

Елена взглядом спросила: «Отчего и что смешно?»

– Мы такая смешная парочка, – сказала Роза, словно отвечая на вопрос, – и мы всегда ссоримся.

– Почему?

– Потому что мы знаем, как мы смешны, голубушка.

Роза произнесла это таким тоном, как будто назвала самую убедительную на свете причину и дала самое исчерпывающее объяснение.

В продолжение нескольких минут Елена пристально смотрела своим прямым, открытым взглядом на личико Розы и, протягивая к ней руки, воскликнула:

– Так вы будете моим другом и поможете мне?

– Конечно, голубушка, – отвечает Роза с детской нежностью, исходившей из глубины ее сердца, – я буду вашим другом, насколько может такая пигалица, как я, быть другом такой великолепной красавицы. Но и вы, пожалуйста, будьте моим другом и помогите мне: я сама себя не понимаю и нуждаюсь в друге, который бы меня понял.

Елена Ландлес поцеловала ее и, не выпуская ее рук из своих, спросила:

– Кто это мистер Джаспер?

– Дядя Эдди и мой учитель музыки, – ответила Роза, глядя в сторону.

– Вы его не любите?

– Фу, – произносит Роза, закрывая лицо руками и дрожа всем телом от ужаса.

– Но вы знаете, что он влюблен в вас?

– Не говорите, не говорите, – воскликнула Роза, падая на колени и хватая за руки своего нового заступника, – не говорите мне о нем! Я его боюсь. Он постоянно, как страшный призрак, является передо мной. Я чувствую, что никогда не могу быть спокойной, что он всюду меня преследует. Когда о нем говорят, мне кажется, что он сейчас выйдет из стены. – Она испуганно оглядывается, как будто боясь, что он и в самом деле стоит за ней.

– Расскажите мне все, голубушка.

– Да, да, я вам расскажу. Вы такая славная, сильная, но держите меня крепче и не отходите от меня.

– Дитя! Вы говорите так, точно он вам грозил чем-нибудь страшным.

– Он никогда не говорил мне об… этом, никогда.

– Что же он сделал вам?

– Он только сделал меня рабой его малейшего взгляда. Он заставил меня понимать его, не произнося ни слова; он заставил меня молчать, никогда не произнося угрозы. Когда я играю на фортепьяно, он не спускает глаз с моих рук, когда я пою, он не спускаете глаз с моих губ. Поправляя меня, давая тон или ударяя по клавишам, он точно шепчет, что влюблен в меня, и приказывает мне хранить его тайну. Я избегаю его глаз, но он заставляет меня видеть их не глядя. Даже когда его глаза заволакиваются каким-то туманом (что часто случается) и он погружается в какую-то страшную грезу, он становится для меня еще страшнее: он будто заставляет меня чувствовать эту угрозу и сознавать, что он сидит рядом со мной, что всего ужаснее, и угрожает мне. И я очень тогда его боюсь!

– В чем же заключается эта воображаемая угроза, душенька, чем он вам угрожает?

– Я не знаю. Я никогда не смею об этом и подумать.

– И это все, что вы чувствовали сегодня вечером?

– Все. Но сегодня он так пристально следил за моими губами, пока я пела, что я не только боялась его, мне было и стыдно, и обидно. Он будто бы меня целовал, а я не могла этого вынести и закричала. Вы никому об этом не говорите! Эдди его очень любит. Но вы сегодня сказали, что ни при каких обстоятельствах не испугались бы его, и вот почему я, которая так страшно его боюсь, решилась во всем вам признаться. Держите меня крепче, не отходите от меня, я слишком испугана, чтоб остаться одной.

Мужественное цыганское лицо Елены Ландлес склонилось над Розой, и ее роскошные черные волосы покровительственно покрыли дрожавшие плечики хорошенькой девочки. В ее больших черных глазах сверкал злой огонь, хотя и притушенный в ту минуту жалостью и любовью. Пускай подумает об этом скрытом огне тот, к кому он в настоящий момент более всего относился!