Электронная библиотека » Чарльз Кингсли » » онлайн чтение - страница 14


  • Текст добавлен: 28 мая 2022, 12:25


Автор книги: Чарльз Кингсли


Жанр: Литература 19 века, Классика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Глава XXI
Воинственный епископ

В небольшой, бедно обставленной комнате сельского дома, выстроенного наподобие крепости, сидел Синезий, епископ Киренейский. На столе возле него стоял кубок с вином, к которому он, очевидно, еще не прикасался. Медленно и грустно допивал он что-то при тусклом свете лампы, а затем закрыл лицо руками и заплакал. В это время вошел послушник, доложивший, что Рафаэль Эбен-Эзра желает его видеть. Синезий встал и с удивлением и тревогой направился к двери.

– Нет, попроси его лучше сюда. Я не в силах входить по вечерам в те опустевшие, заброшенные комнаты.

Синезий стоя ожидал своего гостя. Когда Рафаэль вошел, епископ схватил его за обе руки и хотел заговорить, но голос его прервался.

– Ничего не рассказывай мне сейчас, – произнес Рафаэль, усаживая его в пустое кресло. – Я все знаю.

– Ты все знаешь? Неужели же ты так мало похож на остальное человечество, что все-таки пришел навестить покинутого и обездоленного старика?

– О, не хвали меня! Я такой же, как все. Я ведь пришел с эгоистическими целями, надеясь получить от тебя утешение. Но я был бы безгранично счастлив, если бы Бог помог мне успокоить тебя. Твои слуги мне все рассказали.

– И все-таки ты захотел меня видеть! Разве я в состоянии поддержать тебя? Нет, я никому больше не нужен! Я одинок и бесполезен, – каким родился, таким и умру. Мой последний ребенок, мое последнее, любимое дитя отнято вместе с остальными. Благодарю Создателя, что он даровал мне один день покоя, так что я успел похоронить моего бедного мальчика радом с его матерью и братьями. Но кто знает, долго ли останутся неприкосновенными дорогие мне могилы?

– Отчего умер бедный ребенок? – спросил Рафаэль, желая утешить или отвлечь старика.

– От чумы. Какая иная участь может ожидать нас в атмосфере, отравленной тлением трупов, среди целых стай орлов-стервятников? Я со всем бы примирился, если бы мог действовать и бороться. Но сидеть по целым месяцам, словно пленник, в этой ненавистной башне, каждую ночь видеть зарево пылающих жилищ, слышать изо дня в день вопли умирающих и пленных, – ты знаешь, теперь они убивают всех мужчин, до грудного младенца включительно, – и при этом сознавать свою немощь и ждать конца, как параличный идиот! Я жажду открытой борьбы, чтобы умереть с мечом в руке – я ведь единственная и последняя надежда моих прихожан. Наместник не обращает внимания на наши жалобы.

Но что я делаю! Я распространяюсь о собственных горестях, вместо того чтобы выслушать тебя!

– О нет, дорогой друг, ты говоришь о страданиях твоего края, а не о себе лично. Что касается меня, то меня терзает отчаяние, но оно неизлечимо. По-моему, тебе не следует тут оставаться. Почему бы тебе не бежать в Александрию?

– Я хочу умереть на посту, как жил до сих пор и как подобает отцу своего народа. Когда настанет конец и сама Кирена будет освобождена, я вернусь в город со своего передового укрепления, чтобы победители застали епископа перед алтарем с бескровной жертвой в руках! Но не будем более толковать об этом. Я еще могу угостить тебя и после ужина с удовольствием выслушаю твой рассказ.

Гостеприимный епископ позвал слуг и засадил их за работу, желая оказать гостю самый радушный прием, насколько это допускали обстоятельства военного времени.

Со свойственной ему проницательностью Рафаэль отправился к Синезию в надежде получить помощь, но безо всякой определенной цели; без сомнения, он не искал у него утешений философского свойства и руководствовался только желанием увидеть единственного христианина, который еще не разучился смеяться от души. Впрочем, вполне возможно, что Рафаэль питал смутную надежду встретить в доме Синезия только что покинутых им спутников. Как мотылек, привлекаемый огнем, он стремился к обаятельной и своеобразно прелестной Виктории, в чем и покаялся Синезию после ужина, добавив, что страстно ищет случая вторично опалить себе крылья огнем любви.

Впрочем, добрый старик нелегко добился этой исповеди. Он видел, что у Рафаэля тяжело на душе и хотел облегчить его состояние откровенной беседой. Синезий начал выведывать тайну Рафаэля участливыми вопросами и на время забыл о собственном горе. Но Рафаэль сильно изменился; он утратил возможность к блестящей, едкой насмешке и даже лишился природного юмора. Казалось, что его пожирала лихорадка; он был тревожен, задумчив, говорил отрывочно и с видимой неохотой, как будто скрывая слезы, готовые хлынуть из глаз. Любопытство Синезия возрастало, но он был крайне недоволен, так как Рафаэль упрямо отказывался объяснить положение тому самому врачу, к которому пришел за советом.

– Чем же ты мог бы помочь мне, если бы я тебе все рассказал? – отнекивался Рафаэль.

– Так позволь мне спросить тебя, дорогой друг, зачем ты приехал ко мне, раз ты не желаешь говорить со мной вполне откровенно?

– Странный вопрос! Я хотел насладиться обществом самого приятного собеседника в Пентаполисе.

– Но стоило ли из-за этого предпринимать такое далекое путешествие, рискуя жизнью?

– Кто не дорожит жизнью, для того опасности не существует.

– Признайся мне лучше откровенно во всем. Может быть, мне удастся помочь тебе, хотя в практических делах я не могу быть тебе полезен.

– Ну, хорошо, если тебя интересует моя повесть, то слушай.

И торопливо, точно стыдясь своей исповеди, но подчиняясь потребности излить свою душу, Рафаэль рассказал Синезию все, от первой встречи с Викторией до своего бегства в Веренику.

К великому удивлению Эбен-Эзры, добрый епископ, по-видимому, нашел все это довольно забавным. Он посмеивался, потирал руки, кивал головой. Может быть, он хотел ободрить рассказчика, а может быть, думал, что положение Рафаэля не так безнадежно, как тот полагал.

– Если ты издеваешься надо мной, Синезий, то я умолкну. Мне нелегко тебе признаться, что я влюбился как шестнадцатилетний мальчик.

– Издеваться над тобой! Ты хочешь сказать: посмеяться вместе с тобой… Это ее-то в монастырь? Ха-ха! Я убежден, что у старого префекта достаточно здравого смысла и что она не отклонит такую выгодную партию.

– Ты забываешь, что я не имею чести быть христианином.

– Так мы тебя сделаем им. Я знаю, ты не захочешь, чтобы я окрестил тебя, ты всегда потешался над моей философией. Но завтра прибудет сюда Августин.

– Августин?

– Да, завтра, на заре, я выступаю со значительным вооруженным отрядом, чтобы встретить и сопровождать его. Конечно, по дороге туда и обратно мы поохотимся, так как вот уже две недели, как мы питаемся только овощами. Августин быстро исцелит тебя от иудейства. Остальное предоставь мне. Я попытаюсь выяснить дело тем или другим способом и думаю, что мне это удастся. Не стесняйся! Для бедняги, у которого нет другого дела, это будет приятным развлечением. Если же ты не хочешь принимать от меня безвозмездных услуг, то и это можно устранить. Дай мне в долг три или четыре сотни золотых, в которых я, ей-богу, сильно нуждаюсь. Само собой разумеется, что ты их больше не увидишь!

Рафаэль невольно рассмеялся.

– Я вижу, что Синезий остался по-прежнему достойным потомком своего предка Геркулеса. Правда, он отказываетея очистить авгиевы стойла моей души, но горячится, как старый боевой конь. Дорогой друг, меня нередко соблазняла мысль принять христианство, но отчасти скромность, отчасти чувство чести удерживали меня. Прежде я не испытывал ничего подобного. Но перед Викторией я не в силах притворяться и не посмел бы заглянуть ей в лицо, если бы скрывал от нее что-либо.

– А может быть, ты проникнешься христианским духом?

– Это невозможно! Я бы стал сомневаться в собственных побуждениях, я бы вечно опасался, что изменил своей религии из-за своекорыстного желания и обманул самого себя.

– Ты странный человек, – почти сердито заметил Синезий. – Едва достигнув спасительного утеса, ты снова хочешь броситься в воду. Ты находишь в этом какое-то странное наслаждение.

– Большое наслаждение – сойтись в рукопашной с самим дьяволом! Видишь ли, я уже давно перестал верить в его существование. Но вот, возродившись для всего возвышенного и достойного, я снова почувствовал, что вокруг моей шеи обвивается холодная змея. Ты не поверишь, сколько адских мыслей возникло за последнюю неделю в моей голове! Вот, взгляни! Это закладная на все имущество ее отца! По внушению Бога или сатаны я купил ее у ростовщика в тот же день, как покинул их в Веренике, и они теперь всецело в моей власти. Я могу их погубить, продать в качестве невольников, предать смерти, как мятежников! А не нанять ли дюжину молодцов и, похитив ее, разом не разрубить гордиев узел? Нет, не осмелюсь! Я должен быть чист, чтобы приблизиться к ней. Я должен быть честен, чтобы прикоснуться губами к ногам этой целомудренной девушки. Не знаю, откуда взялась у меня эта совестливость, но она есть. Даже эту закладную я ненавижу, проклинаю, словно демона-искусителя.

– Сожги ее, – спокойно заметил Синезий.

– Может быть, я так и сделаю. Во всяком случае, я никогда не воспользуюсь ею. Принудить Викторию? О, нет. Я слишком горд или слишком честен, называй как хочешь, и даже просить ее не стану! Она должна сама прийти ко мне по собственной воле, должна сказать мне, что любит меня, будет моей и сделает меня достойным себя. Она должна сжалиться надо мной по собственному побуждению.

– Да поможет тебе Господь в этой великой борьбе, сын мой, – сказал Синезий и прослезился.

– Вовсе это не великая борьба! Это гнусная, отвратительная в мужчине робость, особенно в таком человеке, который прежде не страшился ни Бога, ни людей, ни черта, а теперь так низко пал, что трепещет перед беспомощной девушкой.

– Нет, – снова прервал его Синезий, – это благородный, священный страх! Ты трепещешь перед нравственной чистотой девушки. Мужайся, твою слабость подкрепит Господь своей силой.

На следующее утро, задолго до восхода солнца, Рафаэль в полном вооружении ехал рядом с Синезием. За ними следовали четыре или пять пар крупных борзых и верная Бран. Ее обрезанные уши и широкая голова служили неистощимой темой разговора для двадцати воинов, которые были взяты не только для охоты, но и ввиду возможного нападения разбойников. Воины ехали позади епископа на измученных степных лошадях, несших тяжелую службу, но получавших очень мало корма.

Охотники проехали несколько миль мимо разоренных деревень и покинутых мыз, откуда временами, пугливо озираясь, выходили жители, чтобы поведать несчастному епископу историю своих страданий. Они не просили у него подаяния и даже сами упрашивали принять в дар то немного зерна, то какую-нибудь домашнюю птицу, – жалкие остатки, уцелевшие от разгрома. Едва только охотники миновали разоренную и обезображенную войной местность, как сангвинический темперамент добродушного пастыря немедленно дал о себе знать. Он начал ласкать собак, болтал с воинами, строил планы охоты и убеждал своих спутников не плошать, потому что вечерний ужин всецело зависел от их ловкости и удачи.

Наконец компания охотников миновала последние нивы и очутилась среди большой открытой равнины, поросшей кустарником и молодым лесом. Равнина местами пересекалась ложбинами, некогда густо застроенными и заселенными.

– Здесь, – заговорил Синезий, – мы будем охотиться. Теперь настало время забыть на минуту горести и предаться радостям благородного искусства. Мы живем в век трусов. Попытаемся забыть о нем, да и о нас самих.

– Даже о философии и об Ипатии? – лукаво спросил Рафаэль.

– Я покончил с философией. Биться, как потомок Геркулеса, и умереть, как подобает епископу, – вот все, что мне осталось, если не считать моей неизменной симпатии к мудрой и вдумчивой Ипатии. Уверяю тебя, друг мой, – среди самого глубокого горя я нахожу утешение в сознании, что на нашей грешной, развращенной земле еще может жить такое дивное существо.

Синезий начал превозносить свой идеал в самых напыщенных выражениях, но Рафаэль прервал его.

– Боюсь, что наши общие симпатии к ней объясняются некоторой слабостью. С некоторого времени я сомневаюсь и в ней, и в философии.

– Но ты, надеюсь, не подвергаешь сомнению ее добродетель?

– Ни добродетель, ни красоту, ни ум! Я только пришел к убеждению, что она не в состоянии сделать меня лучшим, чем я есть. Ты скажешь, что я сужу со своей, эгоистической точки зрения. Пусть так… Какой у тебя благородный конь!

– Да, когда-то он был таковым, а тетерь поизносился, как и его хозяин, как и наше общее благополучие.

– Бедненькая, – воскликнул вдруг Синезий, заметив степную козочку, выскочившую из кустов у самых его ног. – Тебе, я вижу, не избежать супного котла в теперешнее тяжелое время!

И ловким взмахом аркана достойный епископ захлестнул петлю вокруг длинных ног животного, притянул его к седлу, а затем передал одному из верховых.

– Только зарежь ее скорей, не давай ей блеять, малый. Она кричит, как ребенок… А вон свежий след страуса!

Синезий сразу умолк и стал осторожно взбираться по откосу.

– Назад! – произнес он наконец. – Тихонько пригнись, как я, к шее лошади, а то длинноногие мошенники могут заметить нас. Они тут, поблизости. Я отлично знаю их любимую лужайку. Обогнем холм с той стороны, а не то они нас почуют, и тогда – прости-прощай!

В сопровождении верхового Синезий осторожно двинулся вперед, держась одной рукой за шею лошади. Рафаэль тщетно старался ему подражать. Затаив дыхание, Синезий остановился на выступе холма, посмотрел вниз и, трепеща от восторга, поднял два пальца, показывая число птиц.

– Они слишком далеко! Спусти собак, Сифакс!

Через минуту Рафаэль мчался во весь опор с пригорка, а две борзых с непостижимой быстротой гнались за страусами, великолепные перья которых развевались по ветру.

– Какой я еще ребенок! – воскликнул Синезий, и в его глазах блеснули слезы радостного возбуждения.

Рафаэль тоже увлекся и, отдаваясь бешеной скачке через камни, холмы, ручьи и песчаные заносы, забыл все на свете, даже Викторию.

– Берегись пересохшего русла! Бодрись, старый конь! Еще две минуты! Против ветра страусы не могут бежать с такой быстротой. Расступитесь вправо и влево, дети мои, и бросьтесь на них, как только они покажутся.

Страусы, как и предвидел Синезий, не смогли больше бежать против ветра, мощно рассекая воздух распущенными перьями. Благодаря попутному ветру бег их достигал невероятной быстроты.

– Наезжай на них, Рафаэль, и загони в кусты! – крикнул Синезий, положив стрелу на натянутую тетиву.

Рафаэль повиновался, и птица метнулась в низкий кустарник. Хорошо выдрессированная лошадь прыгнула на нее, как кошка, а Рафаэль, не доверяя своему искусству в стрельбе, ударил бичом по длинной шее благородного животного и свалил его на землю. Он хотел было соскочить с седла и ринуться к своей добыче, но Синезий остановил его.

– Ты с ума сошел! Он ногой вышибет из тебя дух! Предоставь его собакам!

– А где же другой? – воскликнул Рафаэль, едва переводя дыхание.

– Там, где ему следует быть. Когда я бью птицу на лету, я редко промахиваюсь.

– Ты, право, перещеголял бы даже императора Ком-мода!

– Ты думаешь? Однажды… Но что это такое? – И он указал на облако беловатой пыли, которая клубилась в стороне от долины. – Стадо антилоп? Если это так, то Бог действительно покровительствует нам. Собирайтесь! Нечего зря терять время.

И, созвав свой рассыпавшийся отряд, Синезий поспешил навстречу приближавшемуся столбу пыли.

– Антилопы! – кричал один.

– Дикие лошади, – говорил другой.

– Нет, это люди! – с раздражением воскликнул Синезий. – Я вижу блеск оружия.

– Это – авсуры! – раздался всеобщий бешеный возглас.

– Последуете ли вы за мной, дети мои?

– Мы готовы умереть с тобой!

– Я это знаю. О, если бы у меня было вас семь сотен, как у Авраама, тогда мы увидели бы, какая участь постигла бы этих негодяев!

– Счастливый человек, в наше время ты еще можешь доверять своим рабам, – заметил Рафаэль, когда воины поскакали вперед, держа оружие наготове.

– Рабы? Я, так же как и они, давно забыл, что по закону имею право продать некоторых из них, если они того заслуживают. Их отцы состарились за столом моего отца, и дай бог, чтобы то же самое выпало и на долю их детей. Мы вместе едим и работаем, охотимся и сражаемся, шутим и плачем. Да поможет нам Бог! Ну, молодцы, – теперь вы узнали врага?

– Это авсуры, святой отец. Та самая шайка, которая на прошлой неделе устроила налет на Мирсинит.

– А с кем они сражаются?

Этого никто не мог сказать. Несомненно, шел бой, но жертвы находились позади разбойников. Отряд поскакал вперед.

– Хотел бы я знать, с кем сцепились авсуры? – заметил Синезий. – Крестьяне давно были бы перерезаны, а солдаты не замедлили бы обратиться в бегство. В нашем краю схватки, продолжающиеся около десяти минут, чрезвычайно редки. Кто это может быть? Теперь я вижу, – они сражаются, как настоящие герои. Все они пешие, кроме двоих, а у нас ведь нет ни одной когорты пехотинцев.

– Я знаю, кто они! – воскликнул Рафаэль, пришпорив коня. – Эти латы я узнаю из тысячи других; я вижу посредине носилки, а впереди идут воины. Мы станем биться насмерть!

– Тише, тише, – увещевал его Синезий. – Поверь старому и, к сожалению, лучшему рубаке в нашей несчастной стране. Свернем в ущелье, чтобы атаковать варваров с фланга. Таким образом они нас не увидят, пока мы не очутимся в двадцати шагах от них. Тебе есть еще чему поучиться у меня, Эбен-Эзра!

Храбрый епископ засмеялся, обрадованный предстоящей борьбой. Его небольшой отряд ловко свернул в сторону, а через несколько минут выскочил из ущелья и с бодрым боевым кличем начал осыпать неприятеля градом стрел.

Рафаэль попытался нанести удар одному из находившихся поблизости грабителей, но вдруг очутился на земле под ногами лошади. Поднимаясь, он увидел перед собою высокого человека почтенной наружности в епископском облачении. Вместо того чтобы рассмеяться, как Рафаэль, старик торжественно приподнял руку, благословляя его. Молодой еврей не обратил внимания на это благосклонное приветствие и поспешно вскочил с земли. Рассеянные группы авсуров скрывались между холмами, а Синезий стоял рядом с ним, вытирая окровавленный меч.

– Носилки целы? – был первый вопрос Эбен-Эзры.

– Целы и невредимы, как и все мы, но тебя я считал погибшим, когда увидел, что тебя пронзило копье.

– Меня пронзило копье? Моя кожа невредима, как шкура крокодила, – смеясь, возразил Рафаэль.

– Вероятно, этот негодяй ударил тебя рукояткой, а не острием. Я видел, как ты поразил трех или четырех авсуров, и они бежали.

– Ах, вот чем объясняется все дело! В былое время я считался лучшим бойцом на мечах…

– Мне кажется, ты думал совсем не о разбойниках, а о ком-то другом, – лукаво заметил Синезий, указывая на носилки.

Рафаэль покраснел, как пятнадцатилетний юноша, и, вернувшись, сел на лошадь, сказав:

– Да, я доказал свою неловкость.

– Благодари лучше Бога за то, что он предупредил кровопролитие, – кротко произнес незнакомый епископ. – Нам дарована победа, и мы не должны негодовать, что Творец пощадил не только тебя, но и других людей.

– Мне только досадно, что целая куча негодяев спаслась и будет продолжать грабежи, поджоги и убийства, – сказал Синезий. – Впрочем, я не хочу спорить с Августином.

С живым интересом смотрел Рафаэль на знаменитого епископа. Это был старик высокого роста, с тонкими чертами лица, изборожденного, как и высокий лоб, глубокими морщинами, свидетельствовавшими о пережитых сомнениях и страданиях. Кроткая, но непреклонная решимость выражалась в тонких, плотно сжатых губах и в ясном безмятежном взгляде.

Молодой еврей недолго наблюдал за епископом. Кто-то окликнул его, и он неожиданно очутился в дружеских объятиях Майорика и его сына.

– Итак, мы тебя опять нашли, наш милый, непостоянный друг! – воскликнул молодой трибун. – Видишь, тебе не удалось отделаться от нас.

– То есть уклониться от нашей благодарности, – добавил отец. – Теперь мы вторично обязаны тебе своим спасением. Плохо нам пришлось, когда ты нас покинул.

– Присутствие Рафаэля приносит с собой удачу и благо, где бы он ни появился; несмотря на это он называет себя зловещей птицей, которая пророчит дурное, – со смехом заметил трибун, поправляя свои латы.

Рафаэль был очень рад, что старые друзья не укоряют его за непонятное исчезновение, но тем не менее сухо заметил:

– Благодарите кого угодно, только не меня; я показал себя по обыкновению глупцом. Но что вас привело сюда? Я бы просто не поверил такому стечению обстоятельств, да еще в такое время.

– А между тем все объясняется очень просто, дорогой друг. Мы застали Августина в Веренике перед самым его отъездом к Синезию и были почти уверены, что встретим тебя, а потому решили сопровождать Августина в качестве конвоя, так как никто из его трусливого гарнизона не решался выехать из города.

– А где твоя дочь? – осмелился спросить Рафаэль, не видя молодой девушки.

– Она там, на носилках, мое бедное дитя, – грустно ответил отец.

– Она здорова, надеюсь?

– К сожалению, нет; накопленная усталость и тревога, вероятно, вызвали у нее полное изнеможение. Как только мы избежали опасности, Виктория заболела. Может быть, нас постигла кара Божия… Кто знает, не заслужил ли я ее? Во всяком случае, она истерзана и телом, и душой, особенно с тех пор, как ты покинул нас в Веренике.

Простодушный воин не понимал значения собственных слов, а между тем они сильно взволновали Рафаэля.

– Подойди сюда, Эбен-Эзра, – раздался приветливый голос Синезия. – Ты уже принял благословение Августина и теперь можешь воспользоваться им. Иди же, оба вы философы и должны познакомиться друг с другом. Святой муж, просвети моего друга, являющегося одновременно и мудрейшим, и полезнейшим из людей.

– Соглашаюсь только с последним, – подтвердил Рафаэль, – но готов с глубоким почтением внимать Августину, в особенности, когда мы благополучно достигнем дома. У нас ведь достаточный запас дичи для новых гостей Синезия.

Он отвернулся и молча, погруженный в глубокое раздумье, поехал вслед за своими спутниками, которые рассуждали о планах Майорика и его воинов.

Постепенно Рафаэль заинтересовался беседой Августина. Епископ говорил о плохом управлении и об упадке Кирены так же откровенно и с таким же знанием дела, как любой государственный деятель. Когда его собеседники не могли решить какой-нибудь вопрос, Августин устранял эту трудность простым практическим замечанием. По его совету Майорик привел с собой воинов, которые должны были в течение определенного срока защищать эти отдаленные южные границы провинции.

– Вы забываете, друзья мои, – сказал Майорик, – какой опасности подвергаетесь вы, давая приют мятежникам.

– Царь царей простил тебе твое возмущение и наказал тебя в достаточной мере лишением имущества и почестей, и теперь тебе приходится на деле доказать свое раскаяние, – сказал Августин.

– Что же касается мятежников и самого мятежа, – заговорил Синезий, – то это неприменимо к нашей стране, так как возмущение немыслимо там, где нет правителя. Мы считаем верноподданным всякого, кто оказывает нам помощь в борьбе с авсурами. Вы видите, что не рискуете попасть в среду доносчиков и интриганов. Весь вопрос лишь в том, будете ли вы довольствоваться своим жалованьем, так как, – добавил он, понизив голос, – вы буквально ничего не получите.

– По заслугам и вознаграждение, – ответил молодой трибун. – Но мои воины любят поесть.

– В их распоряжении будет вся дичь, все страусы… все, что они сумеют добыть охотой. У меня нет ни одной монеты в кармане, и я даже вынужден питаться и кормить всех исключительно мясом, так как все плоды и прочие запасы сожжены или уничтожены на много миль вокруг.

– На нет – и суда нет, – произнес Августин, не зная, что сказать.

Рафаэль очнулся и спросил:

– Суда с пшеницей уже отплыли в Рим из Пентаполиса?

– Нет. Орест задержал их одновременно с александрийским транспортом.

– В таком случае, поверьте мне, зерно в руках евреев, а чем они владеют, то принадлежит и мне. Я отдал в оборот некоторую сумму денег и через месяц или два могу уладить дело. Дайте мне завтра отряд для охраны, и я вас снабжу пшеницей.

– Но, великодушнейший из друзей, я не смогу заплатить тебе за это.

– Это безразлично! За последние тридцать лет я промотал попусту столько денег, что, право, не мешает заняться их полезным применением. Но захочет ли епископ Гиппона воспользоваться добровольным предложением еврея?

– Кто из трех, – возразил Августин, – был полезнейшим для человека, попавшего в руки разбойников, если не тот, который сжалился над ним? Говорю тебе, друг мой Рафаэль Эбен-Эзра, ты не далек от Царства Божьего.

– Но какого Бога? – лукаво спросил Рафаэль.

– Бога предка твоего, Авраама, которому, как ты услышишь, мы будем молиться сегодня вечером, если на то будет его воля. Синезий, есть ли у тебя церковь, где бы я мог совершить вечернее богослужение и сказать слово утешения и наставления моим детям?

Синезий вздохнул:

– Месяц тому назад у меня была церковь, а теперь осталась только развалина.

– Но все же это по-прежнему храм!

Всадники, разъехавшиеся в различных направлениях в поисках дичи, вскоре вернулись, нагруженные добычей, и все общество еще до наступления сумерек достигло дома Синезия. Больную Викторию поручили попечению старой ключницы епископа. Воины прошли прямо в церковь, в то время как слуги Синезия, не понимавшие службы на латинском языке, занялись приготовлением еды.

Среди почерневших от дыма столбов, под полуразрушенными стропилами церкви началось богослужение. Рафаэлю было странно слышать здесь величественные древние псалмы своего народа и песнопения, которые, по словам раввинов, пелись еще при богослужении в Иерусалимском храме.

Началась проповедь. Августин склонился перед разрушенным алтарем, и лунный свет, падая сквозь пробитую крышу, осветил морщины его лица. Рафаэль с нетерпением ожидал его речи. Что-то скажет этот тонкий диалектик, бывший учитель языческой риторики, ученый-исследователь и аскетический философ? Что связывает Августина с этими суровыми воинами – фракийцами, маркоманами, галлами и белгами?

Начало проповеди казалось Рафаэлю неудачным, несмотря на обаятельный голос, благородную осанку и красоту речи Августина, поражавшей изяществом выражений. Но постепенно перед слушателями развернулся целый ряд картин и образов. Это была не восторженная декламация, а скорее драматический монолог, изобилующий вопросами, намеками и укорами, имеющими отношение к общераспространенным недостаткам среди солдат. Августин умел затронуть самые сокровенные струны любой человеческой души, так как ему были знакомы прегрешения людские.

К концу проповеди Рафаэль вспомнил доброе старое время, когда он, бывало, сидел на коленях у няньки и слушал легенды о Соломоне и царице Савской.

А что если Августин прав? Если Иегова Ветхого Завета – не только покровитель детей Авраама, но и владыка всей земли и всех народов, населяющих ее? А может быть, Августин имеет право идти дальше Ипатии, и Иегова есть действительно Бог не только плоти, но и духа?

У Рафаэля возникло много вопросов, и вечером, в комнате Синезия, он вынес их на всеобщее обсуждение. Майорик с грубоватой простотой солдата направил Рафаэля на Августина; еврей попробовал сначала отделаться шутками, но, пытаясь опровергнуть какое-то воззрение епископа, вскоре убедился, как трудно сбить с позиции этого серьезного, рассудительного человека. Он несколько раз горячился и, поощренный поддержкой Синезия, вступил в оживленные философские прения с Августином, продолжавшиеся до самого рассвета. В пылу спора Рафаэль забыл все на свете и, конечно, не подозревал, что в соседней комнате Виктория всю ночь на коленях молилась за него. В долетавшем до нее гуле голосов она тщетно пыталась уловить смысл отдельных слов и никому, даже самой себе, не решалась признаться, что все ее счастье и земные надежды зависели от исхода этого спора.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации