Текст книги "Ипатия – душа Александрии"

Глава XXIII
Возмездие

Возмущенные невинно пролитой кровью, христиане высыпали на улицы Александрии, стараясь любым способом выразить свой протест. Основной виновницей случившегося, после самого Ореста, они, конечно же, считали Ипатию. Последней едва удалось достичь своего дома, продвигаясь сквозь толпу взбешенной черни. Но если Ипатия сносила ее ярость со спокойствием, достойным философа, воспринимая провал зрелища как акт возмездия за измену собственным убеждениям, Орест неистовствовал. Прекрасно подготовленный триумф обернулся полным провалом. Негодуя, наместник страшился возможных последствий, поскольку не сомневался, что Кирилл сегодня же ночью подготовит донесение Пульхерии, в котором даст далеко не выгодную для него оценку всему происходящему.

Орест не находил себе места, будучи не способным принять какое-либо решение, и вдруг ему в голову пришла мысль опередить патриарха…

Вызвав в свои покои секретаря, он начал было диктовать ему текст послания к императору, но на второй фразе запнулся, не в силах подобрать нужные слова, чтобы изложить правдоподобную версию случившегося, оправдывающую его в глазах правителя. Все попытки секретаря успокоить наместника нарывались на грубость. В конце концов халдей решился на крайность.

– Не сказать ли, с твоего милостивого разрешения, что это Кирилл, а не ты устроил гладиаторские бои? Но, пожалуй, этому вряд ли поверят…

Орест невольно рассмеялся; лукавый халдей тоже усмехнулся.

Эта выходка оказалась удачной, и Орест, несколько овладев собой, стал пускать в ход всю свою изворотливость ради спасения собственной головы.

– Нет, это было бы слишком! Пиши, что нам стали известны замыслы Кирилла, который желает соединить под своим верховным главенством все церкви Африки (особо упомяни о Карфагене и Гиппоне), чтобы в случае победы Гераклиана отделиться от константинопольского патриарха.

Секретарь, преисполненный восторженного одобрения, писал строку за строкой.

– Ты поистине велик, мой повелитель… Но прости замечание твоего раба. Я, недостойный, опасаюсь, не может ли возникнуть вопрос, почему ты ранее не уведомил августейшую Пульхерию о заговоре Кирилла?

– Напиши, что три месяца тому назад мы послали гонца, но… Пусть его постигнет какое-либо несчастье, болван, и избавь меня от необходимости выдумывать небылицы.

– Не сказать ли, что он был убит арабами вблизи Пальмиры?

– Дай подумать… Нет, они, пожалуй, станут наводить справки. Утопи его в море. Никто не станет допрашивать акул.

– Итак, судно потерпело крушение между Тиром и Критом; только один человек спасся на бревне и после трехнедельной борьбы со стихиями попал иа корабль, который, выгрузив пшеницу, возвратился в Александрию. К слову сказать, мой благородный повелитель, чем объяснить задержку прочих судов с зерном?

– Клянусь головой Августа, я и забыл о них! Скажи, что в приморском квартале свирепствовала чума и мы боялись занести заразу в центр империи. Завтра же мы их отправим.

Лицо секретаря вытянулось.

– Под страхом вызвать твое справедливое негодование моя честность и моя преданность побуждают меня заметить, что половина судов была разгружена за последние два дня для даровой раздачи.

Орест разразился страшным проклятием.

– Я был бы рад, если бы эти твари имели одну глотку и вернули мне все после одного приема рвотного. Ну, мы купим зерна и покончим с этим вопросом.

Секретарь становился все озабоченнее.

– Евреи, светлейший…

– Что они сделали? – закричал злосчастный префект. – Они опередили нас?

– Благодаря свойственной мне ревнивой заботливости я узнал сегодня в полдень, что они скупили все запасы зерна, которые могли найти.

– Негодяи! Итак, значит, они знали о поражении Гераклиана?

– Я боюсь, мой благородный повелитель, что твоя проницательность угадала истину. На прошлой неделе они бились об заклад на большие суммы в Каноне и в Пелузиуме, что Гераклиан потерпит поражение.

– На прошлой неделе! Значит, Мириам намеренно обманула меня? – в бешенстве вскричал Орест. – Позови немедленно начальника гвардии! Сто золотых тому, кто мне живьем доставит колдунью!

– Она не даст себя схватить живьем.

– Ну, так пусть ее принесут ко мне мертвой! Ступай, халдейский пес! Чего ты медлишь?

– Всемилостивейший повелитель, – со страхом вымолвил секретарь, бросаясь на колени и обнимая ноги своего господина, – вспомни, что, оскорбив одного еврея, ты всех восстановишь против себя! Подумай о заемных письмах! Не теряй собственное доброе достославное имя!

– Встань, животное, не ползай по земле, а объясни, что ты хочешь сказать. Разве со смертью старой Мириам не погашается мой долг?

– Ах, высокий повелитель, тебе не знакомы нравы этого проклятого племени. Не думай, что твои долговые обязательства находятся у Мириам. Она, без сомнения, давно уже передала их другим. Твои настоящие кредиторы могут жить в Карфагене, Риме или Византии, откуда и будут на тебя давить. Если же ты вздумаешь завладеть имуществом старой колдуньи, то найдешь только бумаги, принадлежащие евреям, рассеянным по всей империи, и они поднимутся, как один человек, чтобы отстоять свои деньги. Уверяю тебя, раздразнить ос – менее опасно, чем обидеть евреев. К тому ж я уже наводил справки о местопребывании Мириам, но, к сожалению, должен признаться, что мои старания не увенчались успехом, и никто из твоих людей не знает, где она находится.

– Ты лжешь! – воскликнул Орест. – Я склонен думать, что ты сам предупредил колдунью об угрожавшей ей опасности.

На этот раз Орест впервые в жизни сказал правду.

Мурашки пробежали по телу секретаря, у которого были кое-какие делишки с Мириам, и будь у него волосы на голове, они, наверное, стали бы дыбом и обличили бы ужас евнуха. К счастью, он был гладко выбрит, и чалма его осталась на прежнем месте, когда с покорным видом он возразил:

– Для преданного слуги нет более жестокой обиды, как необоснованное подозрение со стороны повелителя, перед которым он ежедневно склоняет колени.

– Проклятое пустословие! Знаешь ты, где она?

– Нет! – воскликнул несчастный секретарь. Он подтвердил свое отрицание такой массой клятв, что Орест вынужден был прервать его красноречие пинком ноги и под угрозой пытки занял у него сто золотых для раздачи солдатам.

Затем наместник приказал стянуть гарнизон к своему дворцу. Это делалось, во-первых, для того чтобы не остаться без охраны в случае восстания, а во-вторых, для того чтобы, оставляя без охраны отдаленные кварталы города, тем самым способствовать возникновению волнений.

– О, если бы Кирилл сделал какую-нибудь глупость именно теперь, когда он так гордится своей победой, негодяй! Мне безразлично, будет ли это связано с Аммонием, Ипатией или кем-либо другим… Только бы мне удалось его поймать!

И Кирилл, действительно, в эту ночь впервые в своей жизни сделал глупость, за которую жестоко поплатился.

Глава XXIV
Заблудшие овцы

Долгое время стоял Филимон перед театром, не зная на что решиться, пока наконец стремительный поток выходившего народа не увлек его за собой.

Среди гневных возгласов он слышал имя своей сестры, произносимое порой с соболезнованием, но чаще в презрительном, безжалостном тоне. Наконец он пришел в себя, пробрался сквозь толпу и поспешил прямо к дому Пелагии. Дом был наглухо закрыт, и только после продолжительного стука и томительного ожидания высунулось из маленькой калитки угрюмое лицо негра. Юноша взволнованно спросил о Пелагии, но ему ответили, что Пелагия еще не возвращалась. Вульфа тоже не было дома. Тогда Филимон решил ждать у ворот.

Наконец показались готы. Сплоченной колонной они силой пролагали себе путь сквозь толпу. Но с ними не было носилок. Где же остались Пелагия и ее девушки? Где неизвестный амалиец, где Вульф и Смид?

Воины шли под предводительством Годерика и Агильмунда, опустив глаза, и в их лицах, выражавших суровое отвращение, Филимон еще раз ощутил на себе позор своей сестры.

Годерик прошел мимо него, и молодой монах осмелился спросить о Вульфе. Назвать имя Пелагии он не решался.

– Прочь, греческий пес! Мы сегодня вдоволь насмотрелись на твое проклятое племя! Как? Ты хочешь идти за нами в дом?

И он так быстро вытащил меч, что Филимон едва успел отскочить на другую сторону улицы. Ворота снова закрылись и все стихло. Филимон с тоской и мукой ждал возвращения Пелагии. Прошел томительный час; толпа прибывала, отдельные группы беседующих граждан сбивались в общую массу и расхаживали по улицам с криками:

– Долой язычников! Долой идолопоклонников! Месть развратницам, виновным в кощунстве!

Наконец раздались ровные шаги легионеров. Посреди вооруженного отряда двигался целый ряд носилок.

Юноша бросился вперед и стал звать Пелагию. Один раз ему почудился голос сестры, но солдаты оттолкнули его назад.

– Она тут, в безопасности, молодой безумец! Сегодня она достаточно испытала и достаточно показала себя. Назад!

– Мне нужно с ней говорить.

– Это уже ее дело, нам приказано в сохранности доставить ее домой.

– Позвольте мне войти вместе с вами, молю вас!

– Если желаешь войти, то постучи, когда мы уйдем. Тебе, конечно, откроют, если у тебя есть дело к жильцам этого дома. Прочь с дороги, нахальный щенок!

Кто-то ударил Филимона в грудь рукояткой копья, и юноша упал навзничь посреди улицы. Между тем солдаты сдали по назначению порученных им красавиц и с обычной невозмутимостью удалились.

Монах начал яростно колотить в ворота, но в ответ слышались только угрозы и проклятия негра. Доведенный до отчаяния, он побрел дальше.

Филимон не мог придумать никакого плана действий и, усталый и измученный, направился домой. Он вспомнил о Мириам. Ему было тяжело просить помощи у той самой женщины, которую он считал истинной виновницей позора своей сестры, но она могла по крайней мере устроить ему свидание с Пелагией.

Не удастся ли ему перехитрить Мириам и воспользоваться ею ради собственных целей? Но искушение длилось не больше минуты. Столь благородное дело непозволительно было осквернить ложью. Пробегая мимо двери еврейки, Филимон даже не осмелился заглянуть в нее, боясь как бы соблазн не овладел им. Юноша бросился по лестнице к дверям своей комнаты, открыл ее и остановился, пораженный.

Посреди комнатенки стояла женщина, закутанная с ног до головы в темную накидку.

– Кто ты? Тебе тут не место! – воскликнул он.

Женщина вздрогнула и вздохнула. Под складками накидки Филимон заметил хорошо знакомую шаль шафранного цвета, кинулся к незнакомке и прижал к груди… свою сестру.

Накидка соскользнула с ее головы. Пелагия робко и пытливо заглянула в глаза юноши и увидела в них беспредельную нежность и любовь.

Тесно прижавшись друг к другу, брат и сестра обменивались целомудренными поцелуями, подолгу всматриваясь в лицо друг другу и словно желая устранить последние сомнения о своем родстве.

Филимон не пытался прервать словами это немое блаженство. Он не расспрашивал, как она пришла к нему, не осведомлялся о прошлом, о давно забытых родителях и родине, боясь, как бы эти вопросы не заставили ее вспомнить об ужасном настоящем.

Наконец Пелагия заговорила:

– Я должна была бы узнать тебя с первого же дня! Когда говорили о нашем сходстве, мое сердце сжималось, и тайный голос шептал что-то, но я не хотела ему внимать. Я стыдилась… Мне стыдно было останавливаться на мысли, что у меня брат… Да и как же мне было не стыдиться?

Она порывисто отодвинулась от него, и, упав на пол, повторяла:

– Топчи меня ногами, проклинай меня! Делай что хочешь, только не разлучай с ним! Бей меня, как он меня бил! Только не разлучай!

– Он тебя бил? Да падет на него проклятие Божье!

– О, не проклинай его! Это был не удар, а только толчок, прикосновение… Я… я… сама во всем виновата; я его рассердила… упрекала его! Я обезумела… о, зачем он обманул меня? К чему он позволил, зачем он приказал мне танцевать?

– Он тебе приказал?

– Он сказал, что мы не должны нарушать данного слова. Я ему говорила, что не нужно соблюдать обязательств, данных за вином, но мой амалиец возразил, что мне никогда не удастся сделать готов лжецами. Вульф тоже убеждал его остаться верным своему слову.

– Так ты, значит, его… ненавидишь? – спросил Филимон, тщетно пытаясь подыскать подходящее слово.

– Его-то ненавидеть?! Разве я не его собственность?.. И все-таки… О, я тебе все расскажу! Когда я впервые выступила перед публикой вместе с девушками, во мне пробудились все прежние чувства и мне было приятно, что меня встретили с восторгом, что все восхищались мной! Он же, видя, с каким увлечением я танцевала, стал презирать меня за это!.. Он не понял, что я хотела понравиться ему, что я желала вызвать восторг и бешеные рукоплескания с единственной целью: сложить свою славу к ногам своего возлюбленного. Он боялся наместника и допустил меня до этого гнусного поступка, чтобы затем бросить!

– Он тебя обманул! Ты убедилась в своей ошибке и потому оставь его, как он того заслуживает!

Пелагия ласково взглянула на брата.

– Милый мой, дорогой! Ты не знаешь, что значит любовь!

Филимон пробормотал:

– Но разве ты меня не любишь, сестра?

– Люблю ли я тебя? Конечно, и даже очень, но не так, как его. Молчи, молчи… Ты еще не можешь понять это чувство.

И Пелагия закрыла лицо руками.

– Я должна это сделать! Я должна. Я на все решусь ради своей любви. Ступай к ней, к мудрой деве, к Ипатии! Она тебя любит! Я знаю, что она тебя любит. Она тебя выслушает, а меня – нет!

– Ипатия? Знаешь ли ты, что она сидела рядом с Орестом в театре?

– Она была вынуждена это сделать! Орест не давал ей покоя! Ипатия была бледна, как слоновая кость, и дрожала, точно в лихорадке. Под глазами у нее были темные круги. Я уверена, что она плакала. В порыве безумного тщеславия я издевалась над ней и думала: «Она похожа не на счастливую невесту, а на мученицу, идущую на распятие!» А теперь молю тебя: сходи к ней! Скажи, что я отдам ей все, чем владею, сделаю все, что она потребует… Но пусть она научит меня быть подобной ей и внушить уважение амалийцу!

Филимон колебался. Внутренний голос говорил ему, что эта попытка не увенчается успехом.

– О, иди! Говорю тебе, она поступала вопреки собственной воле! Она сочувствовала мне, я это видела; она стыдилась за меня в то время, когда я ничего не сознавала. А теперь, когда я в горе, она не может презирать меня! Иди, а не то я сама отправлюсь к ней!

– Ты меня подождешь здесь? Не бросишь меня опять? – спросил Филимон, решившись исполнить просьбу сестры.

– Да, я останусь. Но торопись! Если он узнает, что меня нет дома, то подумает… Ступай скорее! Возьми в качестве подарка пояс, который на мне был… там! Отвратительная вещь! Я ненавижу ее. Скажи ей, что это только аванс, только часть того, что я уплачу ей!

Вскоре уже юноша входил в дом Ипатии. Слуги были перепуганы, а передняя была занята солдатами.

Мимо Филимона пробежала любимая рабыня Ипатии и узнала его. На просьбу вызвать хозяйку дома рабыня отвечала, что госпожа не хочет никого видеть.

– А Теон?

– Он тоже заперся.

Юноша так настойчиво и страстно упрашивал мягкосердечную девушку, что та была не в силах противиться его просьбам и провела его в библиотеку, где Теон, бледный как смерть, расхаживал взад и вперед, почти обезумев от страха. Сначала он не обратил никакого внимания на беспорядочный рассказ Филимона.

– Новая ученица, юноша? Время ли теперь принимать новых учеников, когда жизнь моей дочери и мой дом подвергаются опасности? О, я несчастный, – я вовлек ее в эту западню своей алчностью, своим пустым тщеславием. О, дитя мое! Дитя мое! Мое единственное сокровище! Двойное проклятие поразит меня, если…

– Она умоляет только об одном свидании…

– С моей дочерью? Пелагия хочет видеть Ипатию? Ты смеешься надо мной? Неужели ты думаешь, что я, отец Ипатии, допущу подобное осквернение моей дочери?

– Но, может быть, вот эта вещь смягчит тебя, – сказал Филимон, подавая ему пояс. – Ты лучше меня сумеешь оценить его, – добавил он. – Мне поручено передать его тебе как аванс той платы, которую Пелагия с радостью вручит тебе, если сделается ученицей твоей дочери. Она готова уступить ей половину своего состояния.

Юноша положил на стол пояс сестры, украшенный драгоценными камнями, сверкавшими как звезды. Старик посмотрел на драгоценный подарок и тихо отошел.

– Сколько стоит такая вещь? Этими драгоценностями можно было бы покрыть все наши долги…

Прошло несколько минут. Теон то поглядывал на камни, то продолжал ходить по комнате. Наконец он сказал:

– Если ты пообещаешь никому не говорить…

– Обещаю!

– А если моя дочь не согласится…

– Все равно, пусть она возьмет пояс. Его владелица, слава богу, научилась презирать такие вещи. Передай твоей дочери эту драгоценность вместе с моим проклятием. Да покарает меня Господь еще суровее, если я еще когда-нибудь увижу ее!

Старик не расслышал последних слов Филимона. С жадностью схватил он свою добычу и поспешил в комнату Ипатии. Филимон остался один, охваченный мучительными сомнениями.

«Он говорил об унижении! О том, что Ипатия запятнает свою чистоту! Так вот каковы плоды ее философии, порождающей себялюбие, гордыню и лицемерие!»

Юноша был погружен в размышления, когда Теон вернулся и передал ему следующее письмо:

«Ипатия – своему любимому ученику.

Я жалею тебя, да иначе и быть не может. Даже более, я признательна тебе за твою просьбу, доказывающую, что мое присутствие на сегодняшнем отвратительном зрелище не отвратило от меня душу, на которую я возлагала свои лучшие надежды. Но, посуди сам, не должна ли произойти полная и, по-видимому, невозможная перемена в женщине, за которую ты хлопочешь, прежде чем нам удобно будет встретиться? Я не так безжалостна, чтобы порицать тебя за твою просьбу; и даже не укоряю ни тебя, ни ее. Она повинуется голосу своей природы. Разве можно на нее негодовать, раз судьба наделила такое прекрасное животное слишком грубым и низменным духом? К чему же нам рыдать над ней? Рожденная из праха, она и превратится в прах. Но тебе была дарована божественная искра в момент твоего рождения, ты должен воспарить над всем земным и без сожаления покинуть низшее существо, связанное с тобой преходящими и ничтожными узами плотского родства».

Филимон гневно скомкал письмо и вышел из дома.

Итак, у представительницы философии не оказалось доброго слова для заблудшей, не было утешения для униженной грешницы! Судьба! Пелагии оставалось только подчиниться судьбе и быть низким, жалким существом, презирающим саму себя!

В памяти Филимона вдруг почему-то вспыхнули ярким светом давно знакомые, но временно забытые слова, и он громко и страстно произнес:

– «Верую во оставление грехов, воскресение мертвых и жизнь вечную!»

В одно мгновение растаяли грезы последних четырех месяцев, и Филимон поспешил домой, думая о пустынной обители. Одна келья для Пелагии, другая – для него, – вот и все, что ему надо. Там они вместе будут каяться и молиться, чтобы Господь сжалился над ними…

Едва переводя дыхание от страха и возбуждения, юноша взбежал по лестнице и увидел перед своей дверью Мириам. Она не хотела допускать Филимона к Пелагии.

– Она еще там?

– А тебе что за дело?

– Я хочу пройти в свою комнату.

– В твою комнату? А кто за нее платил в течение четырех месяцев? Ты? Да и что ты можешь сказать Пелагии? Что ты можешь для нее сделать? Ты, молодой умник, должен поначалу сам влюбиться, чтобы научиться помогать влюбленным созданиям.

Филимон ринулся вперед так стремительно, что Мириам вынуждена была отступить. Старуха с лукавой улыбкой последовала за ним в комнату. Пелагия бросилась к брату.

– Не будем более говорить о ней, дорогая сестра, – сказал Филимон, кладя руку на плечо Пелагии и грустно глядя ей в глаза. – Гораздо лучше полагаться на собственные силы, а не искать посторонней помощи. Веришь ли ты мне?

– О, конечно! Но можешь ли ты мне помочь? Будешь ли ты меня учить?

– Да, но не здесь! Мы должны бежать! Погоди, выслушай меня, дорогая сестра, умоляю, выслушай меня! Неужели ты так счастлива здесь, что не можешь представить себе высшего блаженства? Да и кроме того… Дай бог, чтобы мои опасения не оправдались, но разве грешников не ожидает ад за гробом?

Пелагия закрыла лицо руками.

– Меня предупреждал об этом старый монах.

– Вспомни его предостережения, – прошептал Филимон и начал с жаром говорить об огненном море и адских муках в тех же выражениях, в которых так часто Памва и Арсений поучали его самого. Пелагия прервала его речь.

– О, Мириам! Правда ли это? Разве это возможно? Ах, что со мной будет! – с отчаянием воскликнула бедная девушка.

– А если и правда, то спроси его, каким образом он спасет тебя?

– Разве евангельское учение не предохранит ее от козней ада, неверующая еврейка? Я могу спасти ее!

Юноша вспомнил, что надо узнать, крещеная ли сестра, и дрожащим голосом спросил:

– Ты крещена?

– Крещена?! – повторила Пелагия, очевидно, не понимая значения этого слова.

– Да! Епископом… в церкви?

– Ах, вот что, – заговорила она, – теперь я припоминаю… Мне было четыре года. Да, да, помню водоем и женщин, которые раздевались… Меня тоже выкупали, и старик окунул мою голову три раза в воду… Я забыла, зачем это делали, – так много лет прошло с тех пор. Потом на меня, кажется, надели белое платье.

Филимон отступил от нее, глубоко вздохнув.

– Несчастное дитя! Да смилуется Господь над тобой!

– Разве он не простит? Ты ведь примирился со мной, а он, надеюсь, добрее тебя. Почему же он меня не простит?

– Он простил тебя при крещении, и вторичная милость невозможна, пока ты…

– Пока я не покину своего возлюбленного! – вне себя воскликнула Пелагия.

– Когда Господь простил Святую Магдалину и сказал ей, что вера спасла ее, – подумай сама, – продолжала ли она жить после этого во грехе, предаваясь мирским удовольствиям? Бог простил ее, но сама она не могла забыть свой грех. И твои грехи могут искупить только слезы раскаяния.

– Но я ничего не знала! Я не добивалась крещения, не просила его. О, жестокие родители, зачем вы со мною это сделали? А Бог? Зачем он меня так рано простил? Я не решаюсь идти в пустыню! Я не могу! Посмотри, какая я нежная! Я бы умерла там от холода и голода. Я бы там с ума сошла от страха! О, брат мой, так вот что значит Евангелие христиан! Зачем я должна стать такой несчастной, и кто поручится, что Бог простит меня наконец? Правда ли все это, Мириам? Скажи мне что-нибудь, или я сойду с ума!

– Да, – сказала насмешливо Мириам, – таково Евангелие, такова утешительная весть искупления, согласно учению назареян.

– Я пойду с тобой! – воскликнул Филимон. – Я пойду с тобой и никогда тебя не покину. Мне нужно очиститься от собственных грехов, – и дай бог, чтобы это мне удалось. Я поставлю твою келью рядом с моей; любвеобильные монахи станут нас поучать, днем и ночью мы будем молиться за себя и друг за друга и не расстанемся до самой смерти.

– Лучше уж сразу покончить с собой! – в отчаянии воскликнула Пелагия и упала на пол.

Филимон хотел поднять ее, но Мириам схватила его за руку и быстро прошептала:

– Не обезумел ли ты? Ты разрушаешь собственные планы. Зачем ты сказал ей все это вместо того, чтобы выждать время? Дай срок, она соберется с мыслями и добровольно расстанется со своим возлюбленным, аx, моя бедная любимица! Даже мы, евреи, не отказывали хоть в некоторой надежде такому жалкому невежественному существу, хотя нам отлично известно, что все вы, язычники, обречены на геенну огненную.

– А почему она осталась невежественной? Ты, презренная, ответственна за ее воспитание. Ты ввергла ее в пучину разврата и позора! Ты сумела вытравить в ней воспоминание о религии, к которой ее приобщило крещение!

– Тем лучше для нее, если это воспоминание не может сделать ее счастливее. Лучше сразу после смерти очутиться в геенне, чем томиться всю жизнь в беспредельном страхе. Не сердись на меня. Старая еврейка все-таки питает к тебе расположение, хотя ты и презираешь ее. Пелагия выйдет замуж за гота.

– За этого африканского еретика?

– Она сделает его правоверным, если ты этого пожелаешь. Во всяком случае, если ты хочешь овладеть ею, влияй на нее так, как я. Тебе представлялся удобный случай, но ты не сумел им воспользоваться. Теперь настал мой черед. Пелагия, дорогая моя, вставай и мужайся! Пойдем ко мне и приготовим любовный напиток для твоего воина… Ручаюсь, что через сутки он полюбит тебя сильнее прежнего.

– Нет, – произнесла Пелагия, поднимая голову. – Не надо мне ни любовных напитков, ни яда.

– Яда? Ах ты, дурочка! Разве ты сомневаешься в искусстве старой еврейки? Не считаешь ли ты, что я способна лишить его рассудка?

– Нет! Я не хочу ни напитков, ни колдовства. Он должен или любить меня по-настоящему, или окончательно бросить. Пусть он меня любит ради меня самой, считая, что я достойна его привязанности и уважения, а иначе мне лучше умереть!

– Один сумасброднее другого! – воскликнула Мириам вне себя. – Тихо! Слышите шаги по лестнице?

Кто-то поднимался по ступеням тяжелой походкой. Все трое испуганно замолчали. Филимон подумал, что его ищут монахи, Мириам боялась телохранителей Ореста, который с минуты на минуту мог схватить ее, а Пелагия в неопределенном смятении страшилась всех и каждого.

– Нет ли у тебя рядом комнаты?! – спросила еврейка.

– Нет.

Старуха закусила губы и вытащила кинжал. Пелагия закуталась в плащ и стояла, дрожа и наклонив голову, как бы в ожидании нового удара.

Дверь распахнулась и вошли… не монахи и не телохранители, а Вульф и Смид.

– Ай да молодой монах! – воскликнул Смид с громким смехом. – Да здесь и женщины! А ты занимаешься своим прежним ремеслом, достойная привратница ада? Ну, идите пока, у нас есть небольшое дело к этому молодому человеку!

И Мириам вместе с Пелагией проскользнули мимо ничего не подозревавших готов, а затем быстро спустились по лестнице.

– Молодая женщина, кажется, смутилась… Ну, Вульф, говори потише, а я стану у двери, чтобы никто не подслушивал.

Филимон вопросительно взглянул на своих неожиданных посетителей. По какому праву вторглись они в такой скорбный час в его личную жизнь? Но его сейчас же обезоружил старый Вульф, который приблизился к нему и, заглянув в глаза юноше, дружески протянул ему свою большую, грубую руку.

Филимон крепко пожал ее, а затем зарыдал, закрывая лицо руками.

– Ты хорошо поступил. Ты храбрый парень. Если бы ты даже погиб, то такой смерти никому не следует стыдиться.

– Так вы были там?

– Да.

– Но это еще не все, – добавил Смид, догадываясь, как больно юноше сознавать, что и они были свидетелями позорного торжества его сестры. – Некоторые из нас хотели спрыгнуть вниз и прочистить тебе дорогу своими мечами. По крайней мере я знаю одного человека, у которого кровь сразу застыла в жилах. Подлые собаки! Мне хотелось бы хоть один час покрошить их, прежде чем я успею умереть.

– И еще покрошишь, – заметил Вульф. – Не правда ли, юноша, ты хотел бы получить сестру в свою полную власть?

– Да, но это тщетное желание! Никогда она не покинет своего амалийца!

– Уверен ли ты в этом?

– Она сама мне сказала это за несколько мгновений до вашего прихода. Женщина, которую вы застали у меня – Пелагия.

У Смида вырвался возглас удивления.

– Ах, если бы я ее узнал! Клянусь душами моих предков, она убедилась бы тогда, что сюда легче попасть, чем вернуться домой.

– Тише, Смид, – так лучше. Скажи мне, парень, решишься ли ты взять Пелагию с собой, если я передам ее в твои руки?

Филимон колебался.

– Вы видели, на что я могу отважиться, но прибегать к насилию – нехорошо.

– Ну, философией ты можешь заниматься наедине с самим собой. Я сделал тебе предложение, на которое, по моему мнению, всякий здравомыслящий человек, а тем более безумный монах, может дать только один ответ.

– Викинг, ты забываешь о деньгах, – с улыбкой заметил Смид.

– Нет, но по-моему, парень этот не настолько подл, чтобы колебаться из-за этого. Впрочем, надо тебе сказать, что мы обещаем отослать Пелагии все ее вещи и даже подарки амалийца. Что же касается дома, то мы вскоре избавим ее от своего пребывания, так как намерены устроиться на более широкую ногу, как выражаются торгаши. Ну, что ты скажешь на это?

– Ее деньги! Те деньги! Да простит ее Господь! – отвечал Филимон. – Неужели вы считаете меня таким презренным?! Теперь я решился! Скажите, что мне делать, я на все готов.

– Знаешь ли ты переулок, который тянется вдоль левой стены дома вплоть до канала?

– Да, знаю.

– А дверь в угловой башне, у самой пристани?

– Тоже знаю.

– Будь там завтра, через час после заката солнца, с дюжиной здоровых монахов, и ты получишь то, что мы тебе передадим. Все остальное – уже твое, а не наше дело.

– Монахи? – переспросил Филимон. – Но я в открытой вражде со всей братией!

– Так сдружись с ними опять! – коротко решил Смид.

Филимона покоробило.

– Надеюсь, вам безразлично, кого именно я приведу с собой?

– Конечно! Мы и глазом не моргнем, если, овладев Пелагией, ты положишь ее в корзину и сбросишь в канал, как поступил бы на твоем месте гот, – сказал Смид.

– Не мучь бедного парня, друг! – проговорил Вульф. – Он не наказывает ее в надежде, что со временем она исправится. Ну и пусть поступает так во имя Фрейи. Значит, ты будешь на условленном месте? Но я должен предупредить тебя, что твоя жизнь подвергается опасности, если ты завтра ночью явишься без храбрых товарищей. Весь город волнуется, и только одному Одину известно, что может произойти и кто останется в живых к следующему утру. Будь благоразумен, укроти свою оскорбленную гордость и возьми с собой монахов…

– Так не годится, викинг! Ты слишком откровенен! – прервал его Смид.

Филимон действительно поборол свою гордость и сказал:

– Я согласен!

– Вот видишь, я выиграл, Смид, – заговорил старик, радостно потирая руки, когда оба они вышли на улицу, возбуждая ужас и удивление соседей.

– Это еще не решено, Вульф. Посмотрим, что будет завтра.

– Я знал, что он с честью выдержит это испытание. Я знал, что у него сердце на месте.

– Во всяком случае, не подлежит сомнению, что он не будет плохо обращаться с бедным созданием, так как ради нее решил даже поклониться своим заклятым врагам.

– Ну, этого я уж не знаю, – ответил Вульф, покачав головой. – Эти монахи считают, как я слышал, что чем несчастнее, тем сильнее любит их Божество. Потому-то они, быть может, и думают, что станут ему еще дороже, если начнут мучить других. Впрочем, будущее нас не касается. Смотри, однако, какие толпы на улицах! Пожалуй, нам не удастся переговорить сегодня ночью со стражей, если народ не разойдется.

– Должно быть, и у нас дома будет довольно хлопот. Слышишь, они там кричат: «Долой язычников! Долой варваров!» Под последними они, кажется, подразумевают нас. Это меня тревожит, должен тебе признаться.