Текст книги "Колодец с живой водой"

– Иными словами, с этим телефоном я буду как корова на привязи?..

– Вроде того. – Колин очаровательно улыбнулся. – Когда я пришлю тебе координаты, ты введешь их в GPS-навигатор катера, отправишься на место и оставишь посылку именно там и именно в то время, которое я тебе укажу. Мои инструкции ты должен выполнять предельно точно – это в твоих же интересах. Ты не будешь встречаться с людьми и не будешь получать от них деньги. Твое дело – только закладка: приехал, положил, исчез. Попутешествовать тебе придется изрядно, но, уверяю, тебе это даже понравится. Ты увидишь много красивых мест, в которых еще никогда не бывал.

– Каков мой процент?

– Одна десятая от стоимости заказа, то есть минимум пять тысяч.

– Немало для человека, от которого не требуется ничего особенного – только рассекать на катере да прятать посылки в укромных местах.

– Думаю, если ты попадешь в лапы полиции, тебе сразу начнет казаться, что ты продешевил и что твоя свобода сто́ит куда дороже пяти «кусков». Но, Чарли, я покупаю вовсе не твое умение управлять катером и уж тем более не твое гарвардское образование. В каком-то смысле я плачу́ тебе за то, чтобы ты молчал – и сейчас, и тем более если ты вдруг угодишь за решетку. Будем надеяться, что без этого обойдется, но… – Он выдержал небольшую паузу, давая мне время осмыслить услышанное. – Я хорошо обращаюсь с теми, кто на меня работает. Деньги за каждую закладку будут поступать на твой офшорный счет до того, как ты отправишься на место.

– Ты намерен платить мне до того, как я сделаю закладку? – уточнил я, и Колин кивнул. – Ты настолько мне доверяешь?

– Скажем так: я настолько в тебе нуждаюсь. Конечно, ты можешь захотеть меня кинуть… Ради бога. Можешь взять деньги и ничего не сделать – и тебе ничего за это не будет. Но даже в нашем бизнесе лояльность всегда окупается, поэтому, если ты хочешь заработать действительно большие деньги, ты сам предпочтешь делать то, что́ я попрошу и когда я попрошу. – Он слегка повел плечами. – Есть, правда, один аспект, о котором тебе следует знать… В некоторых случаях клиенты расплачиваются со мной наличными. Это зависит от того, каким бизнесом занимается тот или иной клиент, к тому же многие не хотят оставлять бумажный след, по которому правоохранители могут добраться до них хотя бы теоретически. Если мне заплатят наличными, с тобой я тоже расплачусь наличными. В таких случаях крайне важно, чтобы в какой-то момент у тебя в руках не оказались и товар, и деньги за него. Обычно я очень внимательно слежу за такими вещами и устраиваю все так, чтобы доставка и оплата происходили отдельно. К сожалению, в подобных случаях я не могу гарантировать, что ты получишь деньги до того, как сделаешь закладку, но, я думаю, ты не слишком на меня за это рассердишься. – Колин поднял вверх палец: – И еще одно, Чарли… Что ты будешь делать с наличкой – это твое дело, но я обязан предупредить: если ты проработаешь у меня достаточно долго, наличных денег у тебя соберется довольно много, но пойти и положить их в банк ты не сможешь. Надеюсь, тебе не надо объяснять почему?..

– Не надо. – Слушая его, я непроизвольно подумал, что маятник моей судьбы качнулся в противоположную сторону: когда-то я разносил пиццу и приторговывал «травкой». Сейчас ни о какой пицце речи не шло, однако работа, которую предложил мне Колин, мало отличалась от того, в чем я поднаторел еще в юности.

Вот только деньги были уже не детские, да и ответственность – тоже. В случае какого-то провала мне светил большой срок.

– Когда начинать? – спросил я.

Колин показал на большой черный, с зализанными обводами катер «Интрепид», стоявший внизу у причала. Его длина навскидку составляла футов сорок пять. Катер приводили в движение четыре подвесных «Меркурия» по триста пятьдесят «лошадей» каждый. Дорогая игрушка и очень быстроходная.

– Мне бы хотелось, чтобы завтра эта штука была на Абако[33]33
  Абако – группа островов в северной части Багамского архипелага.


[Закрыть].

Я сунул мобильник в карман и пожал ему руку:

– Отлично. Всегда хотел побывать на этих островах.

Так началась наша крепкая и весьма взаимовыгодная дружба. Почти сразу Колин зачислил меня в штат своей официальной компании «Спекторз Импорт». Это название – «призрачный импорт»[34]34
  Фамилия Спектор созвучна английскому слову «spectre» – призрак, привидение (особенно в его американском написании – «specter»).


[Закрыть] – звучало несколько двусмысленно, особенно учитывая ту сторону бизнеса, которую мой новый босс предпочитал не афишировать. Я не преминул указать на это Колину, но он ответил – мол, ничего страшного. «Главное – название достаточно запоминающееся, а остальное не важно».

В тот день, когда Колин нанял меня своим курьером, он сказал мне еще одну вещь. Прежде чем мы спустились с эллинга, Колин проговорил, пристально глядя на меня:

– С самого начала, Чарли, ты должен четко представлять одно: каким бы прибыльным ни был этот бизнес, заниматься им вечно нельзя. Обратный отсчет уже идет, часы тикают, и в конце концов настанет день, когда нам придется остановиться. Самим остановиться, потому что это тот самый случай, когда жадность не доводит до добра. Таким образом, задача состоит в том, чтобы выжать из нашего занятия максимум удовольствия и максимум денег и успеть убраться со сцены за минуту до того, как часы пробьют двенадцать. – Отвернувшись, Колин обвел взглядом сеть каналов и выстроившиеся вдоль берегов дома стоимостью свыше десяти миллионов каждый, потом решительно кивнул: – Да, придет день – и довольно быстро, – когда продолжать будет слишком опасно. Когда наша лафа закончится, тогда не будет никакого «призрачного» импорта, а будет только официальный, законный бизнес. И когда этот день придет, ты должен сам захотеть уйти. Сейчас мы поймали волну, и она несет нас навстречу богатству, но она же может швырнуть нас на камни. А я очень не хочу, чтобы с нами это случилось…

Глава 11

Ночь я провел в гамаке на веранде хозяйской спальни. Дул прохладный ветер, а шорох прибоя у подножия утеса напомнил мне мою хижину на берегу. Невольно я вспомнил Гека, вспомнил его смех, вспомнил, как сильно он любил свои лодки, рыбалку, самокрутки – и женщин. Всех женщин, что были когда-либо со мной рядом. Затем мои мысли естественным образом обратились к Шелли, и я вспомнил, с какой горечью она смотрела на меня в нашу последнюю встречу на берегу, где мы собирались пожениться. Точно такое же выражение было и на лице у Аманды, когда я видел ее в последний раз. Что со мной такое, почему я причиняю женщинам только боль?

Потом я задумался, какую очередную подлость замышляет сейчас Маршалл и как скверно приходится Брендану, вынужденному ждать, пока старик двинет кони, чтобы наложить лапу на его денежки. И, как и много раз до этого, я в конце концов обнаружил, что вместо сна пристально всматриваюсь в пустоту, в которую превратилась моя жизнь. Мое… – назовем это «существованием» – было заполнено множеством не связанных друг с другом событий, и каждое могло бы направить меня в ту или иную сторону, указать направление, задать цель, но этого почему-то не происходило. Не раз я пытался соединить эти разрозненные точки между собой, провести между ними хоть какую-то линию, найти связь, объяснить одно через другое – и не мог. У меня просто ничего не выходило, и все! Точки не соединялись, и я, не умея найти осевой вектор собственной жизни, все глубже погружался в хаос и бессмыслицу.

Все-таки я задремал, а когда проснулся, было уже совсем светло. Мне зверски хотелось кофе, и я отправился в кухню. В холодильнике нашлась упаковка замороженных кофейных зерен, и я сварил себе большую кружку кофе.

Глотая раскаленный напиток, я размышлял, как мне действовать дальше. В конце концов я решил, что оставлю «Бертрам» здесь и двинусь дальше по суше. Все дело было в маршруте: после Леона у меня был запланирован Коринто. Попасть в этот город можно было и морским путем, но на месте яхта вряд ли могла быть полезна: прочесывать окрестности Коринто было удобнее на колесах, к тому же, если Сэл был там, он не мог не узнать отцовскую яхту, а спугнуть его раньше времени я не хотел. Кроме того, стоянка в бухте рядом с особняком Колина была надежной и безопасной, и, оставляя там яхту, я ничем не рисковал.

Оставалось только найти подходящее средство передвижения.

Гараж на заднем дворе пустовал, но рядом с ним была небольшая пристройка, предназначенная, судя по ее виду, для садового инвентаря. Дверь была заперта, но меня это, скорее, обрадовало: значит, гости Сэла внутри не побывали. Отыскав ключи, я открыл пристройку и невольно улыбнулся. Мне повезло.

Поселок, в котором стоял особняк Колина, граничил с государственным природным заказником – обширной территорией, где не было ничего, кроме грунтовых дорог и песчаных дюн, тянувшихся на многие мили вдоль побережья. Такой ландшафт был природным полигоном для квадроциклистов. Колин, разумеется, об этом знал и приобрел четыре квадроцикла – не иначе как для семейных экскурсий в заказник. Их он и держал в пристройке, похожей на сарай для граблей, лопат и мешков с удобрениями.

Кроме квадроциклов, в пристройке оказалось еще два мотоцикла, и, немного пораскинув мозгами, я остановил свой выбор именно на них, точнее – на одном. Это был слегка адаптированный к местным условиям австрийский КТМ-600 – вездеход-эндуро[35]35
  Эндуро – дисциплина мотоспорта, соревнования в которой проходят на дорогах с различным покрытием и по пересеченной местности с соблюдением заданного графика движения на большие расстояния в течение нескольких дней.


[Закрыть], предназначенный для длительных поездок по бездорожью и сильнопересеченной местности. Адаптация же заключалась в том, что кто-то нацепил на него сигналы поворота и коста-риканский знак государственной регистрации, благодаря чему этот, в общем-то, чисто спортивный мотоцикл можно было легально использовать на дорогах общего доступа.

В общем, то, что нужно, и даже еще лучше.

Забрав с яхты минимум необходимых вещей, я уложил их в небольшой рюкзак, спрятал в условленном месте ключи, чтобы их могли найти рабочие и уборщики, которые придут ремонтировать и приводить дом в порядок, вскочил на мотоцикл, надел свои любимые «Костасы» и помчался на север.

Шесть часов спустя я был уже в Леоне – кружил по площади вокруг городского собора в поисках гостиницы и кафе, где можно было бы выпить чашку-другую нормального кофе.

Отель «Кардинал» стоял сравнительно недалеко от собора. Если верить рекламе, в номерах путешественников ожидали кондиционированный воздух, горячая вода и вай-фай. Все это было весьма кстати – в особенности кондиционер и душ, поскольку по пути я успел основательно поджариться на знойном никарагуанском солнышке, а моя одежда насквозь провоняла по́том. За номер я заплатил наличными, и высокий худой парень за стойкой регистратора провел меня через вестибюль и длинный коридор, огибавший что-то вроде общественной столовой, в заросший огромными деревьями внутренний двор. Оттуда мы наконец попали к номерам, находившимся в самой глубине здания. Мой номер оказался довольно большим, и там действительно был кондиционер. Я бросил вещи, перевел регулятор кондиционера на три «снежинки» и пешком отправился на поиски кафе.

В Леоне, бывшей столице Никарагуа, насчитывается пятнадцать церквей и один собор, который слывет самым большим в Центральной Америке. По легенде, пять столетий назад, когда испанцы впервые высадились на этом побережье, они посчитали, что находятся в Северной Америке, и решили построить здесь самый большой в Новом Свете католический храм, чтобы, так сказать, «застолбить» новую территорию, а заодно утвердить на ней свою национальную религию. И надо сказать, что с этой задачей они справились, проблема была лишь в том, что собор был построен не там, где следовало.

Шагая по тротуару вдоль величественного, хотя и изрядно обветшавшего, здания собора, я не сразу заметил небольшое кафе, стоявшее на другой стороне улицы, немного наискосок от соборной паперти. Его окна были затенены выгоревшими маркизами, а внутри работали вентиляторы, которые, впрочем, лишь гоняли горячий и влажный воздух от стола к столу. Клиентов в кафе было немного, и я выбрал место у окна, откуда были видны пенящиеся фонтаны перед собором.

Не успел я усесться, как меня начал преследовать довольно неприятный запах. Поначалу я решил, что воняет от сидевшего неподалеку парня. Тот и впрямь обливался по́том, но, когда вентилятор развернулся в сторону, запах никуда не исчез. Опустив взгляд, я украдкой посмотрел на свои кроссовки. Ничего. Проверил под столом. Пусто. В конце концов я понял, что запах исходит от меня самого́. Шесть часов на мотоцикле под палящим солнцем сделали свое дело, и мне были срочно нужны хороший душ и бочка дезодоранта.

Подошел официант – молоденький парнишка лет шестнадцати. Вопросительно глядя на меня, он постучал кончиком карандаша по своему блокноту, и я приветливо улыбнулся. Испанского я не знал, но слово «кофе» звучит одинаково на всех языках, за исключением, быть может, китайского. Впрочем, не знаю точно – не могу сказать.

– Кофе, – попросил я.

В ответ официант тоже улыбнулся:

– Con leche?

Это выражение я когда-то слышал и даже знал, что оно означает, но сейчас на меня словно что-то нашло. Я никак не мог припомнить, что же означают эти слова, поэтому только пожал плечами и покачал головой – мол, не понимаю. Официант кивнул и сделал свободной рукой движение, будто доил корову.

– Vaca. Leche.

До меня, хоть и не сразу, дошло.

– Да. С молоком. Отличная идея.

Через пару минут паренек вернулся с большой кружкой очень горячего и очень хорошего кофе.

Потягивая напиток, я размышлял, с чего мне следует начать поиски Сэла. Пожалуй, рассудил я, стоит дождаться вечера, и тогда, быть может, я сумею найти Сэла и его друзей по звуку. Из своего опыта общения с латиноамериканцами я знал, что эти парни обожают музыку, причем норовят включить ее как можно громче. Что ж, никакого другого плана у меня все равно не было, поэтому я заказал еще кофе и стал смотреть в окно.

Фонтаны, с самого начала привлекшие мое внимание, были устроены в огражденном низким каменным бортиком желобе-резервуаре, который начинался на площади перед собором и, изгибаясь то в одну, то в другую сторону, тянулся через парк почти на полквартала. Форсунки, размещенные вдоль осевой линии желоба, выбрасывали струи воды, которые красиво пенились и падали обратно. Сам желоб не казался ни широким, ни особенно глубоким, однако он был наполнен водой почти до краев. По меркам тропического Никарагуа, подобная водная феерия была настоящим расточительством, но расточительством необходимым. В противном случае на площади было бы нечем дышать от жары и пыли.

Пока я разглядывал фонтан, у кафе остановилось несколько запыленных автомобилей. Водители и пассажиры выбрались наружу и расселись на капотах и крышах своих машин, словно зрители, приготовившиеся смотреть какой-то увлекательный спектакль. Подкатила и пара полицейских автомобилей. Стражи порядка тоже вышли из машин, но на крышу не полезли, а стояли, слегка расставив ноги и поигрывая резиновыми дубинками. Как и остальные, они, похоже, ждали, когда же начнется главное зрелище.

Надо сказать, что местные полицейские были совсем не похожи на наших, американских, копов. Эти парни были худыми, жилистыми, дочерна загорелыми, словно фермеры в разгар полевых работ, да и выглядели они какими-то неухоженными и растрепанными. Их форменная одежда была старой, поношенной и откровенно несвежей, брюки растянулись на коленях, рубахи выбились из-под ремней, фуражки отсутствовали. Пистолетов я ни у кого не увидел. Двое или трое держали на плечах помповые ружья, но было непохоже, что они собираются пустить их в ход. Рация была только у одного полицейского: возможно, в местной полиции они были редкостью, поэтому их и выдавали одну на пять человек, а может, остальным стражам порядка было просто лень носить лишнюю тяжесть.

Полицейские автомобили выглядели не лучше. Эти старые, помятые, с лысыми колесами «Хонды» покрывал такой толстый слой пыли, что под ней не было видно ни номеров, ни эмблем. Пыльные «мигалки» на крышах были в наличии, но я сомневался, что они работают.

Наблюдая за тем, как полицейские перешучиваются с остальными зрителями еще не начавшегося спектакля, я невольно подумал, что лозунг «Служить и защищать» им вряд ли подходит. Эти парни воспринимали свою работу в полиции скорее как данное им свыше право присутствовать на любом праздничном мероприятии, к которому они в любой момент могли присоединиться. Ну а если бы события вдруг начали развиваться непредсказуемо, стражи порядка, скорее всего, быстро и незаметно исчезли бы, чтобы не нажить неприятностей. Как бы там ни было, с остальными зрителями они держались вполне дружелюбно, почти панибратски, словно подчеркивая, что они никакие не представители закона, а такие же горожане, которых не надо бояться и не за что ненавидеть.

Пока я размышлял подобным образом, один из парней замахал руками и защелкал пальцами, стараясь привлечь внимание остальных к чему-то, что он разглядел возле фонтана. Все головы – а к этому времени перед кафе собралось уже человек пятьдесят-шестьдесят – как по команде повернулись в указанную сторону. Я тоже посмотрел туда и увидел возле желоба молодую женщину или девушку лет двадцати с небольшим, которая стояла на бортике фонтана.

Ее черные блестящие волосы доставали до плеч. Длинная шинель или защитного цвета плащ, в который она была одета, перетянут ремнем. Ноги женщины были босыми, смуглые руки лежали на ремне. Под свист и одобрительные возгласы, раздавшиеся из толпы, она несколько раз повернулась вокруг своей оси, так что полы плаща разлетелись в стороны, и начала медленно танцевать на бортике из выкрошившегося, позеленевшего мрамора. Двигалась она как профессиональная балетная танцовщица, однако мне показалось, что ее танцу чего-то недостает. Возможно, все дело было в выражении лица женщины. Казалось, она не замечает собравшихся на площади людей, не слышит криков и улюлюканья и танцует не то для себя, не то для кого-то невидимого и далекого.

Мои догадки очень скоро подтвердились. Женщина вдруг расстегнула плащ, сбросила его с плеч и продолжила танцевать.

Под плащом ничего не было.

Толпа завороженно притихла, но я почему-то сразу подумал, что в танце неизвестной женщины нет ничего соблазнительного или манящего. Его даже нельзя было назвать эротичным. Чем дольше я наблюдал за движениями танцовщицы, тем сильнее убеждался в своем первоначальном подозрении, что ее сознание функционирует на каком-то ином, недоступном зрителям уровне. Да, она танцевала, но ее танец был очень странным. Повороты, прыжки, плие, тендю производили впечатление излишне резких и каких-то незавершенных. Возможно, с чисто технической точки зрения женщина двигалась достаточно правильно, однако выбранный ею ритм как будто был на полтакта сдвинут относительно общепринятой нормы, и это незаметно, но существенно искажало общую картину, лишая ее гармонии и красоты. Да и саму танцовщицу тоже нельзя было назвать особенно красивой: на обложку модного журнала она бы никогда не попала, но… но для нее это не имело никакого значения. Ни это и ни что другое.

Постепенно движения танцовщицы замедлялись, становясь откровенно угловатыми и каким-то ломаными. Я сказал – она не была красива, однако все приметы грубой, земной женственности были налицо. Именно ради них, а не ради ее неуклюжего танца, и собралась на площади толпа мужчин. Танец, впрочем, уже подошел к концу; широко разведя руки, женщина прыгнула в бассейн и принялась плавать там, словно безумный тюлень, поднимая брызги и выставляя из воды то ноги, то ягодицы. Толпа отреагировала на ее прыжок еще одним дружным воплем и подалась вперед, чтобы лучше видеть; кто-то даже достал фотоаппарат и начал снимать.

Все это происходило всего в нескольких десятках ярдов от соборной паперти, по которой как раз в это время поднимались десятки и сотни людей, в том числе и детей, собиравшихся на вечернюю пятничную мессу[36]36
  Вечерняя месса (с причастием) введена в католической церкви для удобства прихожан. Разрешена с 1957 г.


[Закрыть]. Из широко распахнутых дверей собора лились звуки органа, призывающие верующих восславить Господа и Его Пречистую Матерь.

Казалось, танцовщица услышала эти торжественные ноты, хотя на подбадривание толпы она по-прежнему не обращала никакого внимания. Во всяком случае, она перестала выставлять из воды то грудь, то ногу и, подплыв к краю фонтана, снова взобралась на бортик. Выпрямившись во весь рост, обнаженная танцовщица двинулась к дверям собора, не переставая слегка приплясывать и кружиться. И чем ближе она подходила к дверям собора, тем отчетливее было видно, что танцует она даже не под звуки органа, а под какую-то другую, совершенно нечеловеческую музыку, которую не слышит никто, кроме нее.

Добравшись почти до сáмого начала желоба-резервуара, женщина снова прыгнула в фонтан, перекувырнулась в воде и неожиданно сделала стойку на руках, потом еще и еще, заставив толпу одобрительно взреветь. Разбрасывая во все стороны пену и брызги, она почти что на одном месте крутила в воде «колесо», однако я вскоре заметил, что с каждым оборотом женщина медленно, но верно приближается к дверям собора, в которые продолжали широким потоком вливаться верующие. И похоже было, что она намеренно рассчитала время так, чтобы оказаться на пороге храма одновременно с началом вечерней службы.

Вполне естественно, что я задался вопросом: что предпримут священники, когда обнаженная женщина войдет в церковь? Ответа на этот вопрос я не знал, но что-то мне подсказывало, что скоро я сам все увижу, нужно только немножечко подождать.

Тем временем к моему столику снова подошел молодой официант, который принес счет. Танец незнакомки его как будто вовсе не интересовал, и я предположил, что он либо видел его уже несколько раз, либо мамочка строго-настрого запретила ему глядеть на этот срам. Как бы там ни было, парень – в отличие от городской полиции – продолжал спокойно исполнять свои обязанности, обслуживая немногочисленных клиентов.

Когда я расплатился и встал, балерина уже поставила босую ногу на нижнюю ступеньку паперти. Еще несколько неловких шагов, и она, оставляя за собой лужи воды, вплотную подошла к дверям собора, а я снова подумал о том, что, будь на ее месте другая молодая женщина, все происходящее выглядело бы достаточно эротично. Увы, отсутствующее выражение на лице балерины-купальщицы и ее раскоординированные, дерганые движения напрочь перечеркивали любые мысли об эротизме. Сам я, во всяком случае, не испытывал ни возбуждения, ни даже приятного волнения, а только какую-то малопонятную грусть.

Из открытых дверей собора продолжали доноситься органная музыка, слаженное пение хора и речитатив священников, читавших какие-то молитвы. Немного помедлив на пороге, женщина шагнула внутрь, не переставая беспорядочно вскидывать ноги и взмахивать над головой руками. Через несколько секунд она исчезла в полумраке нефа, и зеваки, разочарованные столь скорым окончанием бесплатного шоу, начали понемногу расходиться.

Выйдя из кафе, я пересек улицу и поднялся к огромным – не меньше двадцати футов высотой – деревянным дверям собора. Шагнув в прохладный полумрак, я увидел, что большинство верующих уже выстроились для причастия вдоль центрального прохода. Лишь немногие по-прежнему стояли на коленях или молились либо напротив алтаря, либо на своих скамьях. Потом снова заиграл орган, и на возвышение вышел священник со Святыми Дарами. Прочтя короткую молитву, он протянул их первым причащающимся, среди которых я с удивлением увидел и балерину.

Как раз в тот момент, когда я вошел, она протанцевала по центральному проходу к священнику, который, надо отдать ему должное, смотрел женщине прямо в глаза – и никуда больше.

Прислонившись к колонне, я смотрел, что будет дальше. Мне было очень любопытно, как священник и вся «святая католическая церковь» в его лице выйдет из более чем щекотливого положения. Нет, я вовсе не предвкушал скандала, но то, что́ я увидел, меня даже разочаровало. Прекратив танцевать, женщина остановилась слегка наискосок от священника, преклонила колени и открыла рот. Священник обмакнул хлеб в вино и положил женщине на язык. Поднявшись, танцовщица отошла в сторону и снова преклонила колени, сложив руки перед собой. Именно в этот момент откуда-то слева появились еще два священника с длинной красной накидкой. Подойдя к женщине, которая по-прежнему молилась, закрыв глаза, они закутали ее в ткань и сами встали по бокам. Губы их беззвучно шевелились – похоже, святые отцы тоже читали какие-то молитвы.

Пока я стоял у колонны и чесал в затылке, ко мне бесшумно подошел сзади еще один священник. Похлопав меня по плечу, он слегка подтолкнул меня к алтарю и произнес на ломаном английском:

– Ты?.. – Он показал на невысокую алтарную преграду. – Ты идти?

Я покачал головой:

– Нет.

Святой отец улыбнулся:

– Ты – можно. Идти.

Я снова качнул головой:

– У вас нет столько хлеба.

Священник снова улыбнулся, но по его глазам я понял, что вопрос, который он задал в следующую секунду, не имел никакого отношения к физическому голоду.

– Ты голодный?

– Нет.

Священник снова показал на алтарь и несколько раз кивнул:

– Идти. Redención[37]37
  Redención – искупление (исп.).


[Закрыть].

Но я лишь отступил в сторону, и он, приветливо кивнув, двинулся мимо меня по направлению к еще одной группе верующих, которая остановилась у самого входа в собор.

Когда я вернулся в отель, было уже совсем темно. Я долго стоял в ду́ше, вдыхая восхитительный и свежий запах мыльной пены, и вспоминал женщину в храме. Она подошла к причастию голой, только и всего. Я был грязен, а это совсем другое. Redención… Искупление. Голос священника снова зазвучал у меня в голове, и вода вдруг показалась мне невероятно холодной. Наверное, я мог бы… мог бы…

И все-таки я продолжал сомневаться.

Выйдя из душа, я почувствовал голод – нормальный физический голод. За последние сутки – так уж получилось – я почти ничего не ел, и сейчас мне было необходимо подкрепиться. Обострившееся обоняние довольно скоро вывело меня к придорожному кафе. Полная улыбчивая хозяйка, поминутно вытиравшая полотенцем покрытый испариной лоб, протянула мне меню на испанском и английском.

Еще во время моей работы у Маршалла я приучился заказывать только блюда, прошедшие термическую обработку, пить только напитки из бутылки или из жестяной банки (причем банку должны были вскрывать при мне) и никогда не пить ничего со льдом. Руководствуясь этим нехитрым правилом, я показал хозяйке на пункты меню, которые привлекли мое внимание. Рис, бобы, тушеное мясо. Кивнув, хозяйка выбила номера блюд на клавишах древнего кассового аппарата и жестом показала на довольно уютный столик.

Опустившись на стул, я маленькими глотками потягивал минеральную воду из бутылки, ожидая, пока принесут заказанные мною блюда. Тарелки появились несколько минут спустя, и запах от них исходил просто божественный. Горячая еда была невероятно вкусной. Не удержавшись, я заказал вторую порцию и ел до тех пор, пока не понял, что больше в меня не влезет.

Вернувшись в отель, я попытался расспросить молодого парня за стойкой, благо тот довольно сносно говорил по-английски. Он, однако, не сообщил мне ничего такого, что могло бы меня заинтересовать. О появлении в городе новой шумной компании серферов-гринго парень не слышал, но смог указать район, где, по его словам, сосредоточилась ночная жизнь города.

– Это недалеко, – сказал он. – Кварталов пять во-он в ту сторону…

Свой мотоцикл я оставил на гостиничной стоянке – небольшой огороженной площадке, где тесно, бампер к бамперу, стояли машины постояльцев. Чтобы извлечь мой КТМ из дальнего угла, парню пришлось бы передвинуть как минимум пять автомобилей. Когда я увидел, что мотоцикл мне придется ждать довольно долго, то махнул рукой и сказал, что пройдусь пешком.

Увы, до места, указанного мне гостиничным клерком, я так и не добрался. Не успел я пройти и трех кварталов, как меня основательно скрутило. Сначала к горлу подкатила тошнота, которая без всякого предупреждения перешла в рвоту. Изо рта хлынуло, как из огнетушителя – я едва успел наклониться пониже. Приступы с небольшими перерывами накатывали несколько раз, пока мой желудок окончательно не опустел. От слабости я опустился на колени прямо на тротуар, и тут у меня скрутило живот. Даже будь я у себя дома, я бы вряд ли успел добежать до туалета: у меня буквально «вышибло дно». Кишечник пронзила резкая боль, а реактивная струя, вырвавшаяся из моей кормовой части, была такой сильной и стремительной, что могла бы, наверное, зашвырнуть меня на Луну и еще дальше.

Контролировать себя я был не в силах. Рвота сменялась поносом и наоборот. Не знаю, сколько это продолжалось – полчаса, час или дольше. Стоя на коленях в луже собственных нечистот, я слабо шевелился, балансируя на грани потери сознания. Несколько раз мимо проходили какие-то люди, но все они обходили меня как можно дальше, брезгливо зажимая носы и что-то негромко бормоча.

Я боролся, сколько хватало сил, но в конце концов не выдержал и рухнул на землю у стены. Из меня по-прежнему хлестало, как из прохудившейся канализационной трубы, и я не мог ничего с этим поделать. С каждой минутой я все больше слабел, голова кружилась, а глаза застилал туман. Наконец я потерял сознание.

Очнулся я от того, что какой-то человек с метлой в руках ткнул меня своим орудием труда и сказал что-то по-испански. Я понятия не имел, что именно, но, судя по интонации, это вряд ли был комплимент моему образцовому поведению. Подталкиваемый метлой ретивого дворника, я кое-как прополз на четвереньках целый квартал, а потом снова рухнул на землю возле какого-то старого и грязного дома. Бред и явь продолжали сменять друг друга в моем воспаленном, ослабленном болезнью мозгу. Была, должно быть, уже глубокая ночь, когда я почувствовал, как чья-то рука обшаривает мои карманы и снимает с запястья часы. Я попытался схватить эту руку, но удержать не смог и вновь провалился в забытье.

Солнечные лучи пробились сквозь мои опущенные веки и согрели воздух, сделав окружавший меня словно кокон отвратительный запах совершенно непереносимым. Увы, поделать я ничего не мог: за ночь я настолько ослабел, что не мог даже пошевелиться, не говоря уже о том, чтобы встать на ноги. Всех моих сил хватило только на то, чтобы открыть глаза. Режущая боль в животе не унималась, она продолжала терзать мои внутренности, не отпуская ни на минуту, и я испытывал облегчение, только когда в очередной раз проваливался в беспамятство. Мимо проходили люди, возможно, они даже что-то говорили мне или друг другу, но их голоса сливались в невнятный шум, в котором я не мог разобрать ни слова. Я, впрочем, и не старался особенно прислушиваться – мне было все равно.

Единственное, о чем я мог думать, это о том, что самому себе я помочь не в состоянии, а это означало, что я, скорее всего, умру.

Потом я в очередной раз отключился и пришел в себя только от гула церковных колоколов, которые звонили, казалось, над самой моей головой. Я с трудом разлепил веки и, хотя перед глазами все расплывалось, сумел разглядеть две склонившиеся надо мной человеческие фигуры: одна побольше, другая поменьше. Я машинально потянулся к ним, фигуры отпрянули, и я услышал несколько слов, произнесенных по-испански высоким и каким-то детским голосом. «Borracho!»[38]38
  Borracho – пьяница, алкоголик (исп.).


[Закрыть] – разобрал я. Последовала пауза, потом второй, более взрослый, голос что-то ответил. Я не знал, о чем они говорили, не знал, понимают ли эти люди по-английски, но слово «borracho» было мне знакомо.