Текст книги "Одинокая смерть"

Чарлз Тодд
Одинокая смерть

Глава 1

Северная Франция, начало июня 1920 года

Земля над могилами давно покрылась дерном, зеленевшим сейчас изумрудной травой; блестели на солнце ряды белых крестов, и, если не думать о том, что под каждым лежит погибший солдат, картина под чашей голубого французского неба была бы вполне умиротворяющей спустя четыре года после окончания той ужасной войны. Даже птицы вернулись и сновали в траве, отыскивая себе корм – семена, насекомых и червей.

Человек, наблюдавший за суетой птиц, вспоминал строчки из «Гамлета», которые когда-то, еще в школе, его потрясли и навсегда отложились в дальнем уголке памяти: «Червь не делает отличия между королем и простолюдином».

Многие тогда были зарыты торопливо, прямо на том месте, где были убиты, другие свалены в братских могилах. Разбирать мертвых для захоронения было ужасной, даже омерзительной работой. Многие из павших солдат так и не были опознаны.

Шагая сейчас вдоль рядов белых надгробий и глядя на таблички с именами, он вспоминал подробности захоронения, искромсанные тела, отдельные части тел, весь этот кошмар и думал, что, может быть, именно тогда в нем и произошли изменения? Скорее всего, нет, не это было причиной. Война стала частью его жизни, он прошел ее, выжил и все еще способен продолжать служение своей цели. Он остановился, взгляд заскользил по именам на надгробных обелисках. Сейчас его больше волновали живые, кое-кто из них заслуживал смерти. Их оставалось восемь. И он был готов.

А они?

Впрочем, его не интересовало их душевное состояние.

Он повернулся и зашагал к выходу, где его ожидало парижское такси, которое привезло его сюда. Лучи заходящего июньского солнца приятно согревали спину и плечи.

Одинокие шаги гулко отдавались в воздухе. Слышат ли они эти шаги, или после грохота войны такой пустяк их не может потревожить? Тех, кто лежит сейчас под этими плитами. Или все-таки тревожит?

Вечером его ждет поезд Кале – Дувр. Потом еще один – из Дувра в Лондон. Но он не торопился.

Сначала хороший обед, если повезет такой найти, бутылка вина и потом крепкий сон.

Такси, тронувшись с места, направилось в обратный путь. Он положил голову на спинку сиденья из потрескавшейся кожи и закрыл глаза.

Глава 2

Лондон, июль 1920 года

Старший инспектор Камминс появился в Скотленд-Ярде рано, в половине девятого, и прошел сразу в свой кабинет, где продолжил укладывать книги в коробки. Это был его последний день, и он хотел уйти тихо, без всякой помпы. Ранение положило конец его службе.

– Надо было раньше уйти, – сказал он вошедшему попрощаться инспектору Иену Ратлиджу. – В конце войны. Но я все откладывал, тянул, находил причину – то одну, то другую, лишь бы остаться. То надо завершить отложенное дело, то подождать до очередного рассмотрения в суде. И вот я все еще здесь, хотя давно пора быть на покое. – Он посмотрел на очередную стопку книг. – Так что жалеть не о чем.

– Я в какой-то мере чувствую себя виноватым, – начал было Иен, но Камминс оборвал его:

– Чепуха. Я знаю, что надо уходить. Работаешь и не замечаешь, что годы идут, и в пятьдесят пять считаешь, что тебе все еще тридцать, пока в один прекрасный момент не посмотришь на себя попристальнее в зеркало во время бритья.

– Сможете ли вы жить в Шотландии после лондонского шума и суеты?

– Бог мой, конечно. А если и нет, моя жена подскажет, что мне положено по этому поводу думать. – Камминс взял моток липкой ленты и начал заклеивать коробку. Закончив, сразу принялся заполнять книгами вторую. – А вы когда собираетесь жениться? Не надо надолго откладывать. Вот я стану дедушкой в следующем месяце.

Ратлидж только вежливо посмеялся в ответ.

– У вас позади славный послужной список. Нам далеко до вас.

Камминс поставил стопку книг на край стола и оглядел кабинет. Полки были почти пусты, фотографии сняты со стен. Он тяжело вздохнул и сказал задумчиво:

– Пожалуй, это правда. Я любил сыск даже больше, чем следовало. Знаете, а ведь одно дело так и осталось нераскрытым. И, говоря по правде, я к нему относился с каким-то суеверным страхом. У меня годами лежала на столе папка, и я все говорил себе, что скоро займусь им, но так и не делал этого. Когда порой сильно уставал, оно мне даже мерещилось. Что меня больше всего интриговало – был тот человек убит или его принесли в жертву. И еще: убивал ли убийца вновь?

– Жертвоприношение? – Ратлидж удивился. Это слово никак не вязалось с его представлением о старшем инспекторе.

Камминс взглянул на него немного застенчиво, как будто сам понимал неуместность своего определения.

– Это первое, что пришло мне в голову, как только я увидел убитого. Как будто его выставили специально напоказ. Предупреждение другим, если хотите. Очень похоже на жертвоприношение. Но не религиозное, то есть я не имел в виду религию, другого рода. – Он замолчал, пожал плечами и подытожил: – Был устроен странный спектакль с художественным оформлением.

– Когда это случилось?

– Вы еще здесь не появились. Канун летнего солнцестояния, июнь 1905 года.

Камминс подошел к окну, в этот момент солнечный луч вырвался из облаков, и сразу серые тротуары засверкали.

– Примерно пятнадцать человек явились в Стонхендж, одетые друидами. В простых холщовых рубахах, плетеных сандалиях, в руках ветви дуба. Сомневаюсь, что они разбирались в древней религии друидов, но они пришли встретить восход и спеть гимн солнцу, почувствовать экстаз, ну, всякая такая ерунда. Так вот, они появились у камней, пели, водили хороводы, пили домашний мед, куда был добавлен ром, как позже стало нам известно, и ждали восхода.

Камминс смотрел в окно, но перед его мысленным взором возникали картины прошлого, он пытался их забыть, но, как видно, ему никогда уже от них не избавиться, так глубоко они въелись в его сознание.

Иен стоял и терпеливо ждал продолжения, стараясь не слушать шепот Хэмиша где-то в глубине мозга.

Камминс продолжил, неохотно, как будто против своей воли:

– Они просто разыгрывали спектакль, который сами не понимали. Но думаю, это никому не приносило вреда. Солнце стало всходить. Потом одна из женщин, присутствовавших там, говорила, что это было великолепное зрелище. С ее слов, темное небо на горизонте сначала стало опаловым, потом розовым, золотистым и, наконец, приобрело цвет расплавленного золота. И вот край солнца появился на востоке. А потом случилось невероятное, фантастическое – столб света ударил сквозь темноту и коснулся ее лица. Она говорила, что ощущала его тепло. Все было так, как рассказывал им школьный учитель. Он был как раз тем человеком, кто уговорил их на эту глупость. Но и он был поражен. – Потеряв нить рассказа, Камминс повернулся к Ратлиджу: – Так вот о чем я? О да. Эта молодая женщина, ее имя было Сара Хэрмон, она не отрываясь смотрела на камень для жертвоприношений. Так назвал его школьный учитель. Этот камень находится в отдалении, на восточной стороне. Вы знаете, наверно.

– Да, я помню.

– Хм-м-м. Так вот, она смотрела и пыталась продлить ощущение, сохранить подольше свое восторженное состояние эмоции, как вдруг заметила нечто странное на том камне. Она закричала, и все повернулись к ней удивленно. Она указывала на камень, и все тоже увидели. Они бросились туда. К камню был привязан человек. Он был мертв. Они сразу это поняли, а когда осветили фонариками, чтобы разглядеть лучше, оказалось, что его зарезали. – Камминс откашлялся. – Сразу его не заметили, потому что прежде было темно.

– Что еще они увидели? Или кого?

– Никого и ничего. Я расспрашивал их часами. Тело могло находиться там задолго до их прихода. До рассвета они его не могли видеть.

– Они знали убитого?

– Клялись, что нет.

– А тот учитель, что привел их туда? Это могло быть идеальным алиби для убийства.

– Терренс Нолан? Он был напуган так же, как и все остальные. И в конце концов я им поверил. Я решил, что убийца, кто бы он ни был, рассчитывал, что никто не найдет его жертву. Откуда было знать, что туда явятся эти люди? Что касается убитого, он был молод, тридцати – тридцати пяти лет, и на нем была только набедренная повязка, самая обыкновенная ткань, которую можно купить в любой лавке. Понадобилось шесть недель, чтобы узнать его имя.

– И кто это был? – спросил заинтригованный Ратлидж.

– Некто Харви Уилер. Родом с Оркнейских островов. Его отец получил место на почте в Керкуолле. Харви рос неуправляемым и диким, прогуливал школу, шлялся по острову и никогда не признавался в своих поступках. Родители просто умыли руки, а потом он пропал в 1902 году после разборок с полицией. Говорили, что отправился на юг, в Шотландию. Потом он объявился в Эдинбурге в конце 1903-го и покинул его прямо перед носом полиции, они не успели его схватить. Его обвиняли в мошенничестве. Он хотел обмануть женщину, которую там встретил. А потом его нашли убитым.

Кто захотел с ним расправиться, осталось загадкой. Это имело отношение, наверное, к тем двум годам, когда он выпал из поля зрения полиции, но мне всегда казалось удивительным, что такой, как Харви, мог окончить дни таким странным образом. Никак не похоже на обычное убийство.

– Это точно был он?

– Абсолютно. Мы послали фото в Эдинбург, когда они заинтересовались этим делом, и они нам порекомендовали связаться с полицией Оркни. Они были уверены почему-то, что найденный труп принадлежит Харви. Его отец к тому времени уже умер, а мать была безнадежно больна, и ей не стали показывать фото. Но у полиции Керкуолла не было сомнений. И его похоронили в дальнем углу церковного кладбища, на окраине Винчестера. Никому и в голову не пришло посылать останки на север. Конец истории. Убийца не был найден. – Камминс снова посмотрел в окно, как будто искал там ответ, потом перевел взгляд на Ратлиджа: – Странное было расследование от начала до конца. Так и остался на душе осадок от него. Я хотел сам поехать в Керкуолл, но Оркнейские острова находятся на самом севере Шотландии, и в Скотленд-Ярде решили, что это будет только пустая трата денег. Но мне хотелось знать о Харви побольше, например, что привело его в Англию, где он пропадал два года.

– А орудие убийства?

– Не нашли. Обыскали место, дюйм за дюймом, и пришли к заключению, что убийца унес его с собой. Оно могло быть где угодно, например, убийца мог от него избавиться – бросить с моста в реку, в мусорный бак или просто вернуть на то место, откуда взял. Да, еще. Странная вещь обнаружилась, когда коронер осматривал труп. Микроскопический кусочек кременя в ране. Такое впечатление, что в результате очень сильного удара он, прорвав ткань, застрял там. А это значило, что, во-первых, Уилер был одет, когда его убивали, хотя его одежда так и не была найдена, и что убийца приехал из той части Англии, где можно приобрести кремневый нож. И это дает пищу к размышлениям.

– Но он был убит в Стонхендже?

– Скорее всего, нет. Никаких следов борьбы. Может быть, его туда притащили уже мертвым, впрочем, могли усыпить сначала и тогда он был еще жив. Но коронер не нашел в теле следов наркотических средств. Может быть, он был оглушен перед смертью. Небольшое количество крови на месте преступления тоже говорило о том, что его убили раньше. – Камминс немного поколебался, потом продолжил: – Его лицо – вот что, пожалуй, меня беспокоило больше всего. Довольно красивый малый, хорошо сложен, больше похож на джентльмена, которым никогда не был. Как много женщин он обманул до этого?

– Я могу понять, почему убийство Уилера не идет у вас из головы.

– Учтите также, что оно осталось единственным делом, которое не было мною раскрыто. – Камминс скупо улыбнулся. – Наверно, я слишком высокого мнения о себе, но действительно горжусь своим послужным списком. Все звали меня Дотошный Камминс. Я всегда старался выявить все детали, а потом складывал общую картину из кусочков. Вы напомнили мне себя молодого, – улыбка стала шире, – вот и завещаю вам это дело. Если удастся его когда-нибудь раскрыть, дайте мне знать. – Он вернулся к прерванному занятию и после небольшой паузы предупредил: – Да, не позволяйте Боулсу обвинить вас в моем уходе, он обязательно попытается. Он вас не любит с того самого дня, как вы вернулись в Скотленд-Ярд после войны. Точно не знаю причины, но он всегда вставал преградой на пути вашего продвижения по службе и противодействовал представлению к награде. Он жесток и мстителен. Я его никогда не любил и не собираюсь сейчас притворяться, что это не так.

– Предупреждение принято. – Ратлидж был удивлен такой прямотой.

– Что ж, мне надо закончить, – Камминс оглядел комнату, – еще понадобится две коробки. Надо все поскорее сделать, чтобы не оттягивать неизбежное. – Он протянул руку, и они обменялись крепкими рукопожатиями. – Желаю успеха, Иен.

– Спасибо, сэр. Надеюсь, после отставки ваша жизнь будет для вас приятной.

Ратлидж пошел к двери, но остановился, услышав вслед:

– Инспектор, я бы не возражал иногда получить от вас весточку.

И Камминс снова принялся укладывать книги.

Ратлидж пошел к своему кабинету, слушая, как громко стучат его каблуки по голому дощатому полу. Интересно, будет ли он в конце своей карьеры оглядываться назад и вспоминать загадочные и нераскрытые дела, как сейчас Камминс.

«Ты должен сначала столько же продержаться и выжить, чтобы покинуть службу на своих двоих», – тут же отозвался эхом на его мысли Хэмиш.

Голос Хэмиша был его наказанием за то, что он совершил во время войны. Голос не прощающий и не забывающий. Беспощадный, неумолимый, как и та вина, которая мучает его.

Хэмиш Маклауд, несмотря на большую разницу в званиях на момент, когда был тот бой, мог считаться его самым близким по духу товарищем. Этот молодой горец, несомненно, стал бы сержантом, если бы пережил злосчастный бой. Он был прирожденным лидером, который заботится о своих товарищах и хорошо понимает тактику сражения. Но именно это его и погубило. Маклауд отказался выполнять приказ, что в условиях военного времени расценивалось как трусость, предательство, за это полагался расстрел. Но Маклауд никогда не был трусом и предателем, а его отказ повиноваться был продиктован возмущением и несогласием вести измученных, упавших духом солдат на еще один бессмысленный штурм, еще одну бесполезную попытку уничтожить пулеметное гнездо противника. Конечно, Ратлидж тоже понимал, что в атаке многие погибнут, но у него не было выбора – приказ есть приказ, надо было заставить замолчать пулемет перед тем, как начнется наступление. Следовало пожертвовать ими, чтобы спасти многих других. Маклауд был расстрелян. Это был показательный расстрел за неподчинение приказу на поле боя. Военная необходимость. Но по человеческим меркам Ратлидж заслужил презрение к себе этим поступком.

Были убиты тысячи хороших парней за полоску земли, и, поскольку тот бой не приблизил конец войны, их смерть была напрасной. Решение, принятое в главном штабе старшими офицерами, разрабатывавшими стратегию, которая с самого начала была обречена на провал, закончилось морем крови. Этим штабистам не приходилось смотреть в глаза усталым и измученным солдатам и просить их в очередной раз взять высоту и бесславно умереть. Смерть Маклауда стала кульминацией этой кровавой каши.

Доктор Флеминг объяснял это лучше, хотя его объяснения не приносили облегчения Ратлиджу.

– Вы не можете принять смерть этого человека и таким образом не даете ему уйти. Он олицетворяет каждого молодого солдата, которого вы пытались уберечь, но не смогли. Для вас он символ, квинтэссенция вины, которую вы будете нести неизвестно как долго. А может быть, это останется с вами навсегда и, когда умрете, возьмете Маклауда с собой в могилу.

Он слышит голос Хэмиша Маклауда так ясно, как будто тот стоит за его спиной или рядом, как часто бывало в бою. Объяснения доктора ничего не могли изменить, равно как и облегчить боль. Впрочем, ничто и никто на этой земле не мог бы прекратить пытку и заставить замолчать этот голос, который никто не слышал, кроме Ратлиджа. Он мог сомневаться в чем угодно, только не в том, что Хэмиш его никогда не простит. Да он и сам не простит себя, выбора у него нет в любом случае. Он обречен на муки совести. И голос Хэмиша не дает ему об этом забыть.

Как сейчас. Пытаясь отвлечься от голоса с мягким шотландским акцентом, который все продолжал что-то бубнить, Ратлидж разбирал бумаги на своем столе, но никак не мог вникнуть в их содержание. Он знал, что ему будет не хватать Камминса. Уже пошли слухи, что инспектор Майклсон выдвинут на повышение, чтобы занять место старшего инспектора.

Глава 3

Истфилд, Суссекс, Гастингс-роуд, июль 1920 года

Истфилд ничем не прославился в истории Англии – ни красотой, ни историческими или политическими событиями. Начинался он с маленькой деревушки в том месте, где дорога из Гастингса после подъема и небольшого прямого отрезка поворачивала на восток и где находился обширный луг. Он служил пастбищем для усталых быков и лошадей перед тем, как они спускались вниз, в город, или, наоборот, после подъема из города. Постепенно этот луг был взят в кольцо всякими хибарами, где предприимчивые люди предоставляли проезжающим различный сервис. Здесь были таверна, кузница, где можно подправить подковы, и даже бордель для нужд уже другого рода. Выстроенное заново аббатство в Бэттле скоро прибрало деревушку к рукам, чтобы спасти заблудшие души ее обитателей и пополнить доход.

При расформировании и разграблении монастырей во времена Генриха VIII деревушка перешла во владение сторонников короля, что никак на ней не отразилось. К 1800 году, когда для потомков владельцев наступили тяжелые времена, деревушка была забыта, хотя луг по-прежнему служил бесплатным пастбищем для всех проезжающих по дороге в Гастингс и обратно. Пока не нашелся некий сквайр – выскочка и самозванец, который увидел здесь возможность разбогатеть и стал собирать деньги с проезжавших.

Расцвет края начался во времена правления Виктории. Гастингс стал разрастаться, продавая свои товары голодным рыбакам и жителям маленького порта, расположенного на другом конце долины. Вместе с ним стал расти и Истфилд.

К 1880 году у городка появился неплохой шанс для развития, так как владельцы маленькой фирмы, производившей для рыбаков снасти, ящики для рыбы и другие нужные предметы, подметили тенденцию последних лет – люди стали приезжать на побережье и принимать морские ванны. Вследствие этого увлечения на берегу возник ряд отелей, которые нуждались в хорошей меблировке, чтобы угодить требовательным постояльцам. Таким образом, в Истфилде стали изготавливать мебель, что принесло дополнительный доход в казну города. Второй период расцвета наступил, когда братья Пирс решили расположить свой пивоваренный заводик в трех заброшенных зданиях на дальнем конце Гастингс-роуд. Потом французы-изгнанники открыли маленькую латинскую школу и неплохо зарабатывали, давая образование сыновьям и дочерям тех, кто мог себе это позволить.

Пивоварение, мебельное производство и латинская школа придали Истфилду новый блеск. Дочери основателя школы сменили французскую фамилию и из дю Туа превратились в Тейт, а когда умер их отец в 1913-м, передали бразды правления племяннице – миссис Фаррелл-Смит, молодой вдове.

К 1900 году Истфилд удвоил свою численность, а к 1914-му с гордостью отправил своих сыновей воевать во славу Короны в Первой мировой.

После они даже получили письменную благодарность от самого короля, а пивоварня выпустила новый сорт пива под названием «Пикардийская роза». Это пиво неожиданно стало весьма популярным сначала у солдат, а с окончанием войны у бывших солдат. Пиво с фирменной стрелой на этикетке стало известно в Кенте, Суссексе и Суррее.

Вполне довольные своей жизнью, жители Истфилда не видели в своем будущем ничего такого, что могло бы помешать их дальнейшему мирному существованию, такому же безоблачному, как прошлое.

И вдруг в ночь на пятницу в июле 1920-го эта иллюзия рухнула.

Уильям Джефферс и не подозревал, какой удар готовит ему судьба, когда вошел в паб «Победитель» на одной из задних улочек Истфилда.

Под свежим вечерним ветерком знак у входа в паб в ржавой рамке покачивался и поскрипывал. На одной стороне его можно было видеть армаду нормандцев, бросившую якорь у берегов Англии, – по этому поводу часто спорили, какой порт изобразил художник – Гастингс или Певенси; на другой стороне Вильгельм Завоеватель высоко поднимал меч, празднуя свою знаменитую победу над королем Гарольдом на холме Сенлак.

Внутри паба уже стоял густой табачный дым. Бармен с улыбкой поздоровался с Джефферсом, редким гостем. Он держал ферму, и у него было слишком мало свободного времени по вечерам и еще меньше денег на праздные утехи. Но он ежегодно отмечал здесь день, когда получил рану, которая послужила причиной его досрочного возвращения с фронта и чуть не стоила ему жизни.

Джефферс уселся за угловым столиком с первой пинтой пива, предполагая в течение вечера выпить столько, сколько в него влезет.

Он покинул бар за полчаса до закрытия и направился по дороге в сторону церкви.

Уже смеркалось, когда он присел на низкую каменную стену церковного кладбища и стал смотреть на закат. Он сидел, пока солнце не село и не начали сгущаться длинные ночные тени. Хотя Джефферс вообще-то редко молился, сейчас он шептал молитву по погибшим товарищам. Большинство из них не были похоронены здесь, во дворе церкви, они остались лежать во Франции. Но он помнил о них.

Потом он встал и направился к окраине городка, туда, где пересекались Абби-стрит и Гастингс-роуд. Он пошатывался, но не был слишком пьян, хотя выпил много. Завтра он должен подняться в половине пятого утра, чтобы доить коров. Сегодняшний вечер был исключением, когда можно раз в год забыть про обязанности. Дырка на его груди давно превратилась в грубый и безобразный рубец, но временами давала о себе знать ноющей болью. Четыре года. Его тело уже забыло боль и ужас, слабость от потери крови. Но память хранила. Память сохранит тот день навсегда. И сегодня он пытался залить эти воспоминания.

Он споткнулся о камень, пошатнулся, но обрел равновесие и пошел дальше. Ферма была примерно в миле отсюда. Сегодня путь показался длиннее в два раза. Наверху сияли, подмигивая, звезды. Дефферсу казалось, что он слышит их. Дед часто говорил ему, когда он был мальчиком: «Слушай звезды, Билли. Прислушайся. Слышишь?»

И он вслушивался сквозь ночные шорохи и мог поклясться, что слышал их.

Сзади стукнул камень, и он повернулся посмотреть, кто там. Никого, просто показалось. В такой час дорога принадлежит ему одному.

Мозг был затуманен выпитым пивом. Жена непременно выскажется по этому поводу, когда он явится домой. Он тряхнул головой, пытаясь прояснить ее, но тщетно.

Он снова споткнулся, негромко выругался. И услышал, как чей-то голос окликнул его по имени. Джефферс обернулся, чтобы посмотреть, кто это. Вглядываясь, он увидел слабо освещенное лицо, но черты были смутными, он не мог сосредоточить взгляд.

– Я знаю тебя? – спросил он.

– Знал. Когда-то.

– Прости, не помню.

– Ничего, это не важно.

Джефферс кивнул.

– Нам по пути?

– Нет. Спокойной ночи.

Он побрел дальше, оставив незнакомца стоять на дороге. Ему хотелось скорее лечь, от выпитого его подташнивало.

Что-то, сверкнув в свете звезд, пролетело над его головой. И вдруг ударило по горлу так, что у него перехватило дыхание. Джефферс судорожно забился, пытаясь вдохнуть, но эта штука все глубже впивалась в горло, и скоро все было кончено.

Уильям Джефферс был первым в списке.

Три ночи спустя Джимми Роупер сидел в сеннике и доил корову по кличке Данделион. Корова отличалась дурным нравом, поэтому доить ее было занятием не из легких. Но она давала столько молока, что стоила всех хлопот, связанных не только с характером, но в том числе с ее здоровьем, она страдала коликами. Ее телята наследовали ее качества по удивительному надою и тем самым значительно улучшали показатели всего стада.

Джимми устал, сегодня выдался тяжелый день, и он не мог дождаться, когда можно будет лечь спать. Он унаследовал ферму от отца и вместе с ней его терпение. Если бы у Джимми был выбор, он предпочел бы работать на пивоварне, но, поскольку был единственным сыном, ему ничего не оставалось, как продолжать фамильное дело.

Он услышал, как скрипнула дверь сарая, и выглянул из стойла посмотреть, кого принесло.

– Па? Это ты? Я же сказал, что зайду к тебе в комнату, как только закончу дела.

Ответа не последовало. Отец не должен был вставать и тем более ходить, он будет потом долго задыхаться и еще больше ослабеет.

Джимми поднялся, чувствуя, как затекла нога от долгого сидения в неудобной позе, поднял с пола фонарь и вышел из стойла. Пройдя мимо лошадей, которые мирно дремали, не обращая на него внимания, он увидел, что входная дверь приоткрыта на несколько дюймов, но в сарае никого не было. Может быть, отец потерял сознание?

Он быстро подошел к двери и выглянул наружу. Там, под навесом коровника, в тени, стоял какой-то человек. Не отец, потому что человек был выше ростом, прямее и моложе. Джимми не мог разглядеть его лица как следует. Но человек был ему незнаком. Кто-то опять ищет работу. За последние полгода он мог нанять дюжину таких, они брели по дороге в надежде найти любую работу. Но ферма с трудом могла прокормить семью, и он уже устал разочаровывать этих людей. Он сам расстраивался, видя, как их надежда сменяется отчаянием.

– Ищете меня? – спросил Роупер и, не дожидаясь ответа, быстро продолжил: – Простите, я сейчас дою корову. Не можете подождать?

– Это может подождать, – сказал человек, – идите к своей корове.

Роупер кивнул и вернулся к стойлам, оставив из вежливости дверь широко открытой. Данделион стояла около кормушки, мерно жуя сено, которое он для нее туда положил, и он мог поклясться, что в ее черных выпуклых глазах мелькнули надежда и ожидание.

– Тебе просто нужна компания, – он почесал ее между рогами, – считаешь, что слишком хороша для коровника, еще бы, ты у нас лучшая. Самая лучшая. – Он давно подозревал, что корове больше нравится в стойле, где она провела первый год жизни, потому что болела, там за ней ухаживали и было тепло. – Ладно, оставайся, если хочешь. А я пошел спать.

Всхрапнула лошадь и беспокойно задвигалась в своем стойле. Роупер вздрогнул, почувствовав за спиной движение. Но не успел обернуться. Что-то сверкнуло перед глазами в свете фонаря и ударило по горлу, прежде чем он поднял руки для защиты. Удавка вонзилась в кожу и стала впиваться. Джимми сквозь удушье почувствовал, как кровь течет по шее. Он видел еще, как Данделион метнулась прочь, в угол стойла, и в огромных белках ее выпуклых глаз мелькнул страх, но ему было не до нее, он сражался за свою жизнь, пытаясь вдохнуть, и не мог. Человек, стоявший сзади, обладал пугающей силой. Теряя сознание, Роупер упал на колени на земляной твердый пол. Последняя его мысль была: фонарь сейчас перевернется.

Так Джимми Роупер стал второй жертвой.

Третьим стал сын владельца пивоварни. Пивоварня занимала три каменных здания, когда-то принадлежавшие аббатству. Они были частично разрушены, но, поскольку аббат строил на века, неплохо сохранились. Так что дедушка Пирс купил их, отремонтировал и заработал на них целое состояние.

Пивоварня находилась там, где дорога из Гастингса поворачивала на Бэттл. Сначала семья занимала третье здание, но, разбогатев, переехала в прекрасный дом на Абби-стрит.

Это было в прежнем поколении, и теперь Тирел Пирс, отец Энтони, слыл уважаемым человеком в обществе. Энтони воевал, вернулся, потеряв ногу в бою, но это не помешало ему занять свое место в деле отца. Он начинал постепенно – с возницы подводы, потом помощником мастера пивоваренного цеха, вникая в детали процесса. Его отец был уверен, что владелец должен досконально знать свой бизнес – от начала до конца.

В эту ночь – третью после смерти Джимми Роупера – Энтони Пирс вернулся в цех, чтобы еще раз взглянуть на датчик температуры в новом котле. Он явно барахлил, его надо было либо починить, либо ставить новый. Мастер уже пытался его отремонтировать, но безуспешно. Отец говорил, что поставщик в Лондоне сообщил, что понадобится три дня, чтобы доставить новый датчик. Это означало, что сусло будет непригодным и они понесут убытки.

После ужина Энтони пошел в пивной цех, чтобы еще раз попробовать спасти прибор. Ему всегда нравился здешний запах, немного кисловатый, насыщенный дрожжами и хмелем, особенно густой летней теплой ночью. Дверь в цех никогда не запиралась. Он зажег фонарь, вошел, поднялся по лестнице и подошел к скамье, где мастер оставил инструменты. Поставив фонарь на пол, он занялся делом, но, проработав несколько минут, бросил бесполезное занятие. Мастер прав – прибор не подлежал ремонту. Придется смириться и ждать, когда привезут новый. Только придется выгрузить содержимое котла, вычистить, вымыть его, что займет в лучшем случае часов двенадцать…

Он покачал головой и положил инструменты на прежнее место.

Энтони Пирс во время войны был офицером и привык командовать людьми. Он и здесь хорошо ладил с рабочими, знал каждого. Услышав, как заскрипела входная дверь, он крикнул:

– Я здесь! Это ты, Фред? Все бесполезно. Я завтра сам поеду в Лондон и посмотрю, что можно сделать. Надо менять эту проклятую штуковину.

Но человек, который поднялся по ступеням к нему наверх, не был мастером. Он вообще был ему незнаком. Пирс нахмурился:

– Сюда нельзя входить посторонним. Вам что-то от меня нужно?

Незнакомец спокойно отозвался:

– Не совсем. Я думал, вы меня помните.

Решив, что он ищет работу, Пирс спросил:

– Вы хотите наняться?

– Нет, я пришел просто вспомнить старые времена.

– Я уже закончил здесь. Пойдемте со мной.

Он похромал, проклиная новый протез и пытаясь по дороге вспомнить, не служил ли с этим человеком. Лицо, однако, незнакомое. Одет хоть и просто, но одежда хорошего качества. Значит, работу не ищет.

Когда они подошли к лестнице, человек пропустил его вперед:

– У вас, кажется, новый протез. Идите первым.

Пирс поколебался, но потом согласился.

– Ладно, – сказал он и начал спускаться, держась одной рукой за перила.

Он слышал сзади шаги, они приближались, человек просто дышал ему в затылок, и Пирсу вдруг стало не по себе. Наверное, из-за нового протеза он идет слишком медленно, боится упасть. Они спустились. Пирс направился к двери. Он уже собирался толкнуть тяжелую дверь, когда осознал, что сзади происходит что-то странное. Он начал оборачиваться, желая пропустить незнакомца вперед, и тут перед глазами что-то сверкнуло.

Для инвалида он оказал неплохое сопротивление, но оно было бессмысленно. Он не мог справиться с убийцей. Последнее, что он услышал, прежде чем провалиться в небытие, были слова, которые человек прошептал ему на ухо. Когда первые рабочие явились утром в цех, он лежал на каменном полу в нескольких футах от двери. Тело уже остыло.