Текст книги "Политическая преступность и революция"

Мы смеемся над китайцами, а поступаем так же, как они. У нас церковь служит официальной стеной против всяких нововведений в обычаях и в понятиях нравственных, а академии защищают нас от гениальных людей и от нововведений в науке и литературе. Нет ни одного открытия, которое они приняли бы и поддерживали; все новое жесточайшим образом преследуется академиями и всегда с успехом благодаря тому, что их поддерживает общественное мнение плебеев и правительства, тоже, по большинству, плебейские.

Однако же не только академики, которые в большей части случаев суть ученые тупицы, но и гениальные ученые с азартом преследуют все новое, потому ли, что мозг их уже переполнен и не может вместить ничего лишнего, или потому, что собственные идеи делают их нечувствительными к чужим.

Так, Шопенгауэр, один из высочайших революционеров в философии, относился с величайшим презрением к революционерам политическим.

Фридрих II, инициатор германской политики, стремившейся развить национальную литературу и искусство, даже не подозревал значения Гердера, Клопштока, Лессинга и Гете[44]44
  Revue des deux Mondes. 1833.


[Закрыть]. По той же причине он так не любил менять костюмы, что во всю свою жизнь не имел их больше двух или трех зараз. Россини никогда не ездил по железным дорогам; Наполеон не признавал паровой машины; Бэкон смеялся над Жильбером и Коперником – он не верил в приложимость инструментов и даже математики к точным наукам[45]45
  Дрэцер. История интеллектуального развития человека.


[Закрыть]! Бодлер и Нодье ненавидели свободных мыслителей[46]46
  Rev. Bleue. 1887.


[Закрыть].

Вольтер отрицал ископаемые, а Дарвин, в свою очередь, отрицал каменный век и гипнотизм, так же как Робен и Катрфаж отрицали теорию Дарвина. Лаплас не признавал существования метеоритов; по его словам (покрытым единодушными аплодисментами академиков), с неба не может падать камней, так как оно не каменное. Био отрицал теорию волнообразного движения; Галилей, доказавший весомость воздуха, отрицал, однако же, влияние атмосферного давления на жидкости[47]47
  Epistolaire. 1860.


[Закрыть].

Вообще открытия, оскорбляя мизонеическое чувство, возбуждают против себя реакцию, прекращающуюся только тогда, когда путем повторения подготовят людей к принятию новшества.

Вот потому-то серьезные люди могут сохранить за собою общественное уважение, даже придерживаясь древнейших суеверий, – заявляя, например, подобно кардиналу Алимондо, что гипнотизм есть дело нечистого духа, или, подобно Брюнетьеру, что материалистами могут быть только негодяи[48]48
  Revue des deux Mondes. 1887–1888.


[Закрыть]. Между тем человек, спокойно и с достоинством поддерживающий самые скромные материалистические теории (отрицающий существование души, Бога, божественного права или оспаривающий какие-нибудь места священных книг) возбуждает против себя почти единодушное общественное негодование.

Первые, даже при крайней неосновательности, никогда не повредят своей репутации. Они, напротив, выиграют, потому что не оскорбляют инстинктивного мизонеизма, а льстят ему. Последние же, если они и вполне правы, никогда не одержат победы над естественной, мизонеической оппозицией масс иначе, как пожертвовав своей репутацией и целой жизнью.

Что же это такое, если не доказательство преобладания закона инерции?

6) Мизонеизм в литературе. – Мизонеизмом же в большей части случаев обусловливается восхищение древними книгами и развалинами, как бы они ни были безобразны сами по себе. Наследственная привычка дает им, так сказать, свободный вход в наши души. Так, санскритский язык – для индуса, древнееврейский – для большинства евреев и до некоторой степени латинский – для многих европейцев, становятся языками священными, лингвистическим фетишем, даже и помимо употребления их при церковной службе.

Страшное влияние грамматиков в императорском Риме и впоследствии в Средние века объясняет нам современное поклонение грамматике, кажущееся нелепым в век господства естественных наук и математики.

Отсюда же идет не менее нелепая, но непоколебимая вера в классицизм, закоренелая даже у людей достойных уважения, которая заставляет нас тратить лучшие годы нашей жизни на изучение бесполезного языка под предлогом развития вкуса и мышления (как будто бы новые языки на это не годны), а на самом деле ради удовлетворения мизонеического инстинкта[49]49
  См. статьи Graf’a (Rivista di filosofia. 1889), который говорит, что гуманизм обусловливает упадок учения.


[Закрыть].

7) Мизонеизм в искусстве. Тут он тоже господствует. В самом деле, если вместе с Гельмгольцем и Жане[50]50
  Rev. Scientif. 1886.


[Закрыть] мы станем анализировать основы эстетики, то увидим, что они сводятся к ритму в тонах и симметрии в пластике. Отсутствие симметрии в прекрасном – в гротесках, например, – временно может возбудить любопытство и похвалы, но прочного успеха не добьется.

Мы не находим эстетичными капитель или балкон, если они сделаны из железа, потому что не привыкли к употреблению последнего в архитектуре. Так, древний грек в архитектурных линиях своих мраморных храмов предпочитал мотивы, напоминающие деревянную постройку его предков[51]51
  Exner. Rev. Scient. 1889.


[Закрыть]. По той же причине, как это мы можем видеть в Сицилии, в Салинунте, греки воспроизводили в статуях семитический тип, а норманны, позднее – мавританский.

8) Мизонеизм в модах. Геккель видит господство закона инерции даже в беспрестанно меняющихся капризах моды. Он доказал, что современный сюртук (habit noire), с его пуговицами сзади, есть пережиток военного костюма, распространенного три, четыре века тому назад, а жилет есть древняя кираса.

9) Мизонеизм в политике. Множество общественных и политических учреждений, считающихся современными, суть не что иное, как обломок древности, и потому только пользуется уважением большинства, представляющим собою условную ложь, как называет Нордау.

Такую ложь представляет собою вера в парламентаризм, на каждом шагу оказывающийся бессильным, так же как и вера в непогрешимость людей, часто стоящих во всех отношениях ниже нас; такою же ложью является вера в суд, который, налагая тяжелую обузу на честных людей, наказывает не более 20 % настоящих преступников, да и то чаще всего психопатов, тогда как остальные гуляют на свободе, пользуясь почетом и уважением со стороны своих жертв.

Дело в том, что условная ложь поддерживается всеми без возражений, так как, передаваясь из поколения в поколение, превратилась в привычку, от которой мы не можем отделаться, даже понимая ее полную бессмысленность. Потому-то, несмотря на противодействие закона, продолжают существовать дуэли – остаток первобытного правосудия – да не только существуют, а служат даже для решения политических вопросов (как дуэль между Флоке и Буланже); поэтому же, несмотря на противодействие мыслителей, народы смотрят на войну как на какой-то праздник. В самом деле, самые непродуктивные расходы на войну всегда принимаются безропотно, а на народное просвещение и на сельское хозяйство, развитие которых сделало бы нас богаче, образованнее и, стало быть, сильнее, денег не хватает.

В политической жизни мы, латинцы, покланяемся Кавуру или Мадзини; во время революций каждая партия поклоняется какому-нибудь одному человеку. Достаточно того, чтобы какая-нибудь партия взяла верх, хотя бы не надолго, она всегда оставит за собой убежденных сторонников, верность которых будет передаваться из поколения в поколение. Примерами такой верности могут служить сторонники правительств, в свое время признанных проявлением гнева Божия, каковы карлисты – в Испании, легитимисты – во Франции, приверженцы Бурбонов – в Италии и проч.

То же можно сказать о кастах, господствовавших в течение известного времени; тем более, что они сами по себе вполне соответствуют нашему стремлению к неподвижности, потому-то их невозможно искоренить. Индус, прежде всего, боится изменить своей касте, а между тем измена эта так возможна: достаточно поесть мяса, хотя бы насильно, или съездить в Европу, или, по неведению, съесть обед, приготовленный сторонниками другой религии, или сойтись с женщиной из другой касты и проч.

По отношению к париям, с которыми ни один человек, принадлежащий к высшей касте, не должен приходить в соприкосновение, принимаются еще большие предосторожности. Еще очень недавно пария, встречая представителя касты, обязан был обходить последнего на далеком расстоянии, чтобы даже нечистые испарения его не коснулись привилегированного лица.

Таким образом, кастовые предрассудки приковывают каждого индуса не только к той специальной группе, к которой он принадлежит по рождению, но даже к известной профессии, заглушая всякую идею национальности и сохраняя даже анатомический характер расы[52]52
  De Lanessan. Rev. Scient. 1888.


[Закрыть]. Гарофало замечает, что аристократия оставила в нас такое инстинктивное поклонение, что даже демократы при политических выборах отдают предпочтение ее представителям перед людьми гораздо высшими по личным заслугам. Даже те лица, которые, подобно антропологам и психиатрам, знают, что аристократия, по крайней мере, у латинских народов благодаря лени, кровосмесительным бракам и проч., почти выродилась, то есть физиологически стоит ниже буржуазии, даже и они чувствуют к ней инстинктивное пристрастие подобно тому, как жители отдаленных сел к горожанам. У тех и у других это есть последний отзвук феодального рабства.

Господство теократии сократилось в нашем обществе, по крайней мере, с виду, но попробуйте поднять какой-нибудь вопрос, который бы хоть краешком касался духовенства – о разводе, например, об уничтожении монашества, или хотя бы только об изменении его костюма, и вы увидите, какую оппозицию это вызовет, но, разумеется, под самым либеральным флагом – заговорят о свободе личности, об уважении к женщине, о покровительстве детям и проч.

Господство военного сословия тоже кончилось, а попробуйте задеть воинственную струнку любого народа, и вы его наверно увлечете. Благодаря этому в бюджетах легко проходят миллиарды на постройку ненужных крепостей, а бедным школьным учителям отказывают в сантимах, потчуя их бесплодными похвалами да обещаниями.

Говорят, что мы теперь все пользуемся равной свободой и равным правосудием, а в сущности привилегии перешли только на другие касты: теперь не дворянство и духовенство господствуют, а политиканствующие адвокаты, ради которых все мы работаем почти без вознаграждения. Правосудие превратилось в пустое слово. Нордау[53]53
  Условная ложь.


[Закрыть] справедливо говорит, что современный цивилизованный человек должен не только сам себя охранять совершенно так же, как это делают варвары, но еще и платить деньги правительству за охрану, которой оно ему не дает, но должно давать по теории.

Если вглядеться пристальнее, то весь современный государственный механизм работает в пользу адвокатов, для которых золото, отнятое мошенниками у честных людей, превращается в капиталы, точно так же как земля под влиянием червей превращается в плодородный humus. В Соединенных Штатах, стране архидемократической, состав действительно самодержавного народа сводится к двум– или тремстам тысячам субъектов, находящих средства к жизни в занятии политикой, так что издержки их на избрание покрываются бюджетом государства. Благодаря этому вместо трех тысяч чиновников, как было тридцать лет тому назад, там теперь их больше ста тысяч.

Самая революция 1789 года, уничтожившая все привилегии, действительно, разорила крупных собственников, но поставила на их место крупных торговцев-буржуа: мелким же собственникам она ничего не дала[54]54
  Mayer и Ardent. Question agraire. 1889.


[Закрыть].

Во времена Тюрго одна четверть рабочих занималась сельскохозяйственным трудом, а теперь только одна восьмая[55]55
  Chéron. Rev. Socialiste. 1889.


[Закрыть]. Между тем наши рабочие, по словам Летурно, Молинари и Ваккаро, равно как и наши крестьяне – по нашим собственным наблюдениям – находятся в худшем, может быть, положении, чем древние рабы[56]56
  De Molinari. L’évolution politique; Летурно. L’évolution de la morale; Ваккаро; Rivista di discipline carcerariae.


[Закрыть].

Виллари полагает, что участь нашего простого народа ухудшилась с введением свободы. По мнению Pani-Rossi и Turiello, отношения, существовавшие когда-то между господами и рабами, существуют теперь между буржуа и плебеями.

В общем, прошлое до такой степени в нас укоренилось, что самые независимые из нас чувствуют к нему могучее влечение. Так, мы сколько нам угодно можем быть неверующими, но богослужение производит на нас неотразимое впечатление; мы можем быть сторонниками равенства, но, как выше сказано, потомки баронов вызывают в нас невольное почтение; мы можем сознавать бесполезность иных законов, но тот, кто их защищает, тотчас же найдет тысячу последователей только потому, что эти законы существовали. И если цивилизация все-таки идет вперед, то лишь благодаря переменам в физической и нравственной обстановке народов, а также благодаря гениям или сумасшедшим, дающим ей множество мелких толчков, которые в течение веков слагаются в одно крупное усилие. Поэтому-то Макс Нордау думает (несколько преувеличивая), что просвещенные деспоты более содействуют прогрессу, чем все революционеры вместе взятые.

Но прогресс этот может осуществиться все-таки очень медленно: кто хочет ускорить его, тот пойдет против физиологической натуры человека. А потому великая революция, не представляющая собою эволюции, должна быть считаема патологической и преступной.

10) Мизонеизм в наказаниях. – Против обычая. – Вот почему мы видим, что в первобытных законодательствах нарушение обычая считается самым важным преступлением, безнравственностью. В этом и лежит зачаток почти всех законов, установленных впоследствии для того, чтобы оградить государство от восстания против существующего порядка или для того, чтобы наказать за покушения на жизнь глав правительства, обыкновенно принадлежащих к числу потомков главы первобытного племени. Будучи хранителями обычая, эти главы, в силу мизонеизма, признаются священными и, пользуясь сами полной безответственностью, считают всякое неповиновение их воле преступлением.

Из этого видно, что во времена первобытные, когда человеческое общество только нарождалось, понятие о политическом преступлении было гораздо яснее, чем теперь, а потому и наказывалось решительнее.

У тувийцев (thuviens), человек, предлагавший реформу закона, должен был являться с петлей на шее, и был немедленно удавливаем, если народ не принимал его предложения[57]57
  Диодор. Кн. XII.


[Закрыть].

Кодекс законов Ману[58]58
  Кн. I. Гл. 108–109.


[Закрыть] следующим образом выражается о нарушении обычая: древние обычаи суть главные законы, полученные с помощью откровения; а потому всякий, желающий блага своей душе, должен сообразоваться с древними обычаями. Вот почему Ману, зная, что закон должен опираться на древние обычаи, основал на них свой ритуал и свои наказания.

И действительно, если в Индии религиозные и общественные учреждения, враждебные всяким новшествам, устояли против напора времени, оружия победителей и влияния соседних народов, то только благодаря стремлению законодателей карать всякое нарушение древних обычаев как важнейшее из преступлений.

Так, шудра, осмелившийся критиковать поведение браминов и давать им советы, подвергался пытке кипящим маслом[59]59
  Ману. VIII. 272.


[Закрыть]. А для самого брамина, как мы выше видели, является преступлением не только выезд за границу, но и общение с иностранцами.

Равным образом у евреев поклонение идолу считалось величайшим преступлением, так же как и несогласие с мнением священников.

«Вы не можете говорить дурно о судьях и не проклянете князя народа вашего»[60]60
  Десятикниж. XVIII. 8, 12.


[Закрыть]. «Человек гордый, не подчиняющийся решению священника или судьи, да будет казнен смертью»[61]61
  Десятикниж. XVIII. 8, 12.


[Закрыть].

Египтяне в течение долгого ряда веков, с религиозным почтением хранили в целости тексты своих законов.

Диодор Сицилийский рассказывает, что видел в Бубасте колонну, на которой было написано: «Я есмь Изида, царица сей страны, воспитанная Гермесом, я установила законы, которых никто изменить не может».

Египтяне довели любовь к неподвижности до такой степени, что для живописи, ваяния, пения и танцев установили особые законы, нарушать которые считалось нечестивым[62]62
  Платон. Законы. Кн. II.


[Закрыть]. Даже отрицательное отношение к лекарствам, указанным в священных книгах, считалось кощунственным; врачи, не употреблявшие этих лекарств, подлежали смертной казни в случае неуспеха лечения[63]63
  Thonissen. Etudes sur l’histoire du droit criminel. Брюссель, 1869.


[Закрыть].

То же можно сказать и о перуанцах, у которых народ так был связан обычаями, что не мог переезжать с места на место или менять костюм без дозволения правительства (Бокль).

В Китае целый ряд веков дело шло таким же образом, да и до сих пор эта страна враждебно относится к европейской цивилизации. В 1840 г. хозяин одного судна, пользовавшийся европейским якорем, был наказан, а само судно разрушено.

В законах династии Хиа (Hia) встречаются следующие курьезные случаи мизонеизма:

«Кто изменит слова в законах, кто нарушит порядок титулов и изменит правила, кто будет проповедовать ложные учения для того, чтобы пошатнуть государственный строй, тому – смертная казнь».

Из постановлений менее важных, огражденных только денежным штрафом, можно отметить следующие:

«Обыкновенная посуда, не соответствующая законной мере; всякие ткани, в которых число нитей или размеры не соответствуют закону; произвольные цвета, не соответствующие чистым, первоначальным; дерево, не по закону распиленное – не продаются на рынке».

Здесь мы уже видим настоящий физиологический мизонеизм, не позволяющий даже употреблять цвета, отличные от общепринятых, совершенно так же, как это мы видим у животных и первобытных народов[64]64
  Гонкур говорит, что если бы «Revue des deux Mondes» переменило цвет обложки, то потеряло бы до 2000 подписчиков.


[Закрыть].

Во всех греческих городах нарушение самых диких обычаев и верований считалось политическим преступлением: Сократ был осужден за неверие в богов Аттики и за намерение придумать новых. Даже народные суеверия требовали к себе уважения: Анаксагор был изгнан и приговорен к штрафу за то, что назвал солнце раскаленным камнем; Клеанф Самосский требовал, чтобы афиняне осудили Аристарха за нечестие, так как последний утверждал, что земля движется по эклиптике и вращается на своей оси[65]65
  Плутарх. Вид луны. VI.


[Закрыть].

У даяков считалось преступлением против нравственности рубить стволы деревьев по-европейски, накось, а следовало рубить их перпендикулярно к оси.

В древней России, по словам Степняка-Кравчинского, духовный совет наказывал за введение новой прически или нового блюда; в 1563 г. первая типография была там закрыта как создание дьявола.

И у нас еще не так давно попытка изменить самые ничтожные обычаи считалась государственным преступлением. Падшие деспотические правительства в Италии преследовали как своих личных врагов не только настоящих заговорщиков, но и всякого, кто носил усы.

Теория мизонеизма, впервые выдвинутая во Франции, в «Nouvelle Revue», вызвала возражения со стороны гг. Брюнетьера, Проаля, Тарда, Жоли и Мерлино. «Дети, женщины и дикари очень любопытны и любят всякие новости, – говорили они, – да и среди мизонеистов сами же вы приводите имена академиков, которых нельзя заподозрить в невежестве. Кроме того, художники могут иметь успех только, открывая новые пути в искусстве; все народы любят перемену, что доказывают своей эмиграцией и вторжениями – нашествие варваров представляет собой блестящий тому пример».

«Как же можно строить теорию политических преступлений на таком шатком основании?»

«Да и, кроме того, если существуют мизонеики, то существуют и неофилы, друг друга уравновешивающие».

«Всякий из нас, – пишет Тард, – рядом с привычкой, то есть физиологическим мизонеизмом, обладает и капризами – рядом с наклонностью к повторению имеет и наклонность к новому. Если первая из этих нужд есть основная, то последняя представляет собой ее сущность, повод к ее появлению».

Для того, чтобы отвечать на эти возражения, необходимо предварительно столковаться.

В маленьких нововведениях, в капризах, доставляющих упражнение нашим органам, все мы, разумеется, очень нуждаемся, соответственно полу, возрасту и степени интеллектуального развития. Маленький ребенок обрадуется кукле, но испугается при виде маски или крупного животного; я видел таких, которые падали в обморок при виде воробья или мухи. Женщине доставит удовольствие нарядиться, надеть новое платье, побывать в театре, но она придет в ужас от одной мысли о новой религии, а пожалуй, и от большинства новых открытий до такой степени, что многие и до сих пор отказываются носить ткани машинной работы; даже швейные машинки распространялись между ними весьма медленно.

Уверять, что дикари любят новое (Мерлино) потому только, что они, по словам Эллиса, выпрашивали Библию (принимая ее, может быть, за игрушку) или оружие, пользу которого видели воочию, – значит не понимать их натуры, так как, даже проведя несколько лет среди цивилизованных людей, в современной обстановке, они возвращались в свои леса, где опять начинали ходить голыми, хотя одежда не была бы для них и там предметом роскоши.

Точно так же, верить, вместе с кардиналом Массайя, что они охотно прививают себе оспу, даже требуют этого, значило бы забывать, что даже между нами вакцинация часто встречает ожесточенных противников. Разве Стэнли не рассказывал, что во время его последнего путешествия, когда в лагере открылась эпидемия оспы, то многие больные, даже видя, что вакцинированные занзибарцы не умирают, все-таки отказались вакцинироваться.

По словам Тарда, «суеверное поклонение диких народов различным сумасшедшим, слывущим пророками и святыми, не согласуется с тем отвращением ко всему новому, из ряда вон выходящему, которое я им слишком произвольно приписываю». Но ведь причиною этого поклонения служит страх, соединенный с невежеством, которое заставляет их принимать болезнь за наитие Св. Духа. Да, наконец, я далек от того, чтобы отрицать влияние сумасшедших на развитие филонеизма и революции (как мы это увидим далее), хотя варвары уважают их вовсе не за новые и полезные идеи.

Что же касается академиков, то они, конечно, восторгаются новым видом какого-нибудь растения или открытием финикийской надписи, дающей им возможность узнать имя главы племени, или рисунком винта новой формы, но они зато отвергают телеграф, телефон, железную дорогу, законы, открытые Дарвином.

Художник так же весьма охотно создает новую арабеску, переменит фон с розового на голубой, но он никогда не добьется успеха на новом пути в искусстве. Отрицательное отношение образованных классов общества и академических кружков к Золя, Бальзаку, Флоберу, и всемирные скандалы, устроенные братьям Гонкурам, Россини, Верди, доказывают это неоспоримо. Первый, по крайней мере, попробовавший новый путь в живописи, литературе и проч., никогда не встретит ничего кроме ненависти и презрения.

Смеясь над незыблемо установленными моделями египтян, мы забываем, что типы Иисуса Христа и Божьей Матери в нашей живописи не изменялись в течение восемнадцати веков.

Мизонеизм академиков вовсе не исключает наибольшей его интенсивности среди невежд, как это мне выставляли на вид во Франции[66]66
  Journ. des Èconomistes. 1890.


[Закрыть]. Каждый класс, всякая каста отличаются особым родом невежества и особым сортом мизонеизма, пропорциональным этому невежеству. Мы доказали это, даже по отношению к гениальным людям, которые бывают велики, с одной стороны, только потому, что они ничтожны – с другой; такое же доказательство мы видим и в том, что самые горячие неофилы – анархисты – являются противниками теории мизонеизма, ярким подтверждением которой служат сами. Бисмарк презирал парламентаризм, мирное решение международных споров и латинский – лучше сказать – европейский – алфавит; Флобер и Россини боялись железных дорог. Государственные люди, управляющие Европой, не все, конечно, гениальны, но они все же не лишены интеллектуальной культуры; как же объяснить то, что они с постоянно растущим усердием и упрямством стремятся увеличить армии и вооружение государств, притом до такой степени, что разоряют народ больше, чем могла бы разорить самая несчастная война? И все для того, как они говорят (по-видимому, искренно), чтобы избежать войн. А между тем четвертой части тех денег, которые тратятся на вооружение, хватило бы на решение социального вопроса, то есть обеспечение народам счастья, столь будто бы дорогого сердцу правителей, но на деле все более и более ими отдаляемого. Настоящая причина этого отдаления лежит в их отвращении к новым путям, в наклонности держаться за старые обычаи, начало которых восходит к временам существования военных каст. В самом деле, душа большинства людей, по крайней мере, немцев, больше лежит к бравому гвардейскому капралу, чем к ученому. В парламентах запрещается рассуждать о постройках новых крепостей, как бы дорого они ни стоили, а о постройке новых школ можно спорить сколько угодно. Во Франции, в Италии, в Германии оспаривать военный бюджет, как бы он ни был бесплоден и разорителен, значит поднять руку на святыню, совершить государственное преступление.

Но ведь наука есть нововведение, а военное искусство восходит к седой древности, идет от Ахилла, если не от Каина.

И я нисколько себе не противоречу, говоря, что современные французы любят все новое так же, как их предки. Я слишком люблю французов, и любим ими, чтобы льстить им и не высказывать свои мысли вполне. Франция, несомненно, стоит во главе латинской расы, но она больше, пожалуй, предпочитает мелкие новости крупным нововведениям. Она всегда любила бурные революции больше их полезного результата: великая религиозная реформа – протестантизм задел ее только краем; великая конституционная реформа укоренилась в ней только два с половиной века спустя после Англии.

Бальзак писал: «Во Франции временное становится вечным, хотя французов и подозревают в любви к переменам»[67]67
  Les paysans.


[Закрыть].

Для того, чтобы быть принятой французами, новость должна принадлежать к числу тех, которые не нарушают их обычаев. Недаром они изобрели слово «рутина».

Французы охотно меняют костюмы, министров, внешнюю форму правления, но в душе всегда остаются верными древним друидическим и империалистским тенденциям. Не так давно еще в Вандее, в Бретани командовал священник. В разгар республики французы дрались за Папу. Обладая Фурье и Прудоном, а что еще важнее – всеобщей подачей голосов, они до сих пор не имеют закона, дающего удовлетворение справедливым требованиям бедных и рабочих людей.

Правда, что они создали Жакерию и 1789 год, но это были минутные вспышки, вслед за которыми они падали еще ниже. В самом деле, несколько веков спустя после Жакерии мы видим, что те же самые крестьяне, которые ее проделали, целуют лошадь курьера, привезшего добрые вести о здоровье короля (Мишле), и какого короля! – Людовика XV, которого скорее можно было назвать палачом, чем устроителем своего государства. Прогнав столько королей и императоров, они чуть было не попали под власть кукольного цезаря в лице генерала Буланже.

Помимо этого многие частные факты, рисующие их характер, доказывают, насколько они в душе консервативны. Вот хоть бы, например, уважение, которым пользуются в высших классах народа академики; или страсть к генеральским титулам и орденам. Почти в такой же степени, как у итальянцев!

«Франция академична», – пишет Гонкур в «Manette Salomon».

Саре рассказывает, что во время осады Парижа, когда в продажу было пущено мясо животных из Ботанического сада, то его покупали только образованные люди, а простой народ скорее готов был уморить себя голодом, чем дотронуться до этого мяса.

Известно, с каким упрямством французы под разными предлогами противятся реформе орфографии, которая есть не что иное, как остаток древнего произношения.

Недавно один инженер из Бордо писал мне, что, изобретя аппарат, очень удобный для выгрузки товаров с кораблей на набережную, он встретил оппозицию со стороны именно тех разгрузчиков, которые прежде всех получили бы выгоды от его изобретения.

Парижский медицинский факультет не только противился употреблению рвотного камня, вакцины, эфира и антисептического метода, но даже преследовал врачей, которые вместо традиционного мула употребляли лошадей для разъездов по больным[68]68
  Rev. Scientifique. 1889.


[Закрыть].

Не в ученой ли Германии вошел в моду антисемитизм? А Россия не превратила ли его в закон Империи?

Не сохраняется ли в некоторых местах Сицилии древний обычай бальзамирования и раскрашивания трупов, бывший в употреблении у египтян (Pitré).

Недавний процесс, разыгравшийся в Турине, показал, что не только простой народ, но и многие из лиц, принадлежащих к образованным классам, охотнее лечатся у знахарей, напоминающих средневековых колдунов, чем у настоящих врачей.

Все это доказывает, что филонеизм есть скорее исключение, чем правило.

Мне говорят, что всегдашнее стремление народов к переселению должно служить доказательством их любви к перемене; но прежде чем утверждать это, следовало бы изучить причины, побуждающие людей переселяться. Цена сельскохозяйственного труда с каждым годом падает, а между тем крестьяне не уходят от земли, которую страшно любят и которая их больше связывает, чем феодальные законы (Золя). Только тогда, когда начинают развиваться эпидемии, порожденные хлебом плохого качества, вроде пеллагры и акродинии, например, только тогда, когда голод и болезни губят их тысячами, крестьяне начинают думать о переселении. Да и затем, в течение долгих лет, они не перестают вспоминать о своей родине, которая дала им только болезни и страдания.

Бедные эмигранты из Тревизо говорили мне: «Нам оставалось только умирать: жизнь на родине стала совершенно невозможной, и только поэтому мы решились эмигрировать».

Что касается вторжения варваров, то его только по неведению можно считать внезапным движением, почти беспричинным капризом масс. Все давно уже допускают (даже Тацит – Annal. Кн. II, 62), что это движение было очень медленным и началось еще за три века до Р. Х., так что вторжение кимвров, шедшее из Ютландии, было только одним из его эпизодов. Переход через Балтийское море не представлял никаких затруднений. У жителей побережья судов было достаточно, а от Карлсруны до ближайших портов России и Померании не более тридцати четырех лье.

Германцы, будучи более охотниками, чем земледельцами, естественно, должны были беспрестанно менять свое местожительство. Известно в самом деле с какой быстротой истощается дичь; а это истощение заставляет людей, живущих охотою, постоянно переходить с места и притом громадные расстояния. Поэтому эмиграция в данном случае есть результат закона инерции, так как народы не сумели заменить подвижную и неудобную форму существования другою, более устойчивой. Городов у них не было, а были подвижные лагери вроде тех, которые и теперь устраиваются американскими дикарями. Подобно всем кочующим охотничьим племенам, германцы при первом проблеске возможности завоевать себе новые территории в более теплом климате, бросали свои леса и поднимались вместе с женами и детьми. Долгое время все усилия их оставались тщетными, потому что до эпохи Марка Аврелия они, подобно дикарям Америки, были разделены на сорок отдельных маленьких племен, рассеянных по обширной территории и враждующих между собою. Не будучи знакомы с употреблением кирас, едва привыкшие пользоваться железом, не имея кавалерии и не зная тактики римских легионов, они были не в состоянии бороться с ними (Cpolla).