Текст книги "Безопасный для меня человек"

5

Роман с Ынчжи не продлился и года. Она призналась, что так и не смогла забыть Нуби, свою первую любовь, и вычеркнуть из жизни человека, с которым была пять лет. Игён и сама все знала. Как бы Ынчжи ни старалась скрыть, что большую часть места в ее сердце занимает другой человек, эта правда, заставлявшая Игён леденеть, постоянно проглядывала наружу.

В конце концов все слова и действия Ынчжи превратились в острые кинжалы, вонзавшиеся прямо в Игён. Ее расстраивало даже то, что, ложась спать, Ынчжи иногда поворачивалась к ней спиной. Ынчжи могла ранить ее, не шевельнув пальцем, не произнеся и звука.

Игён не могла принять расставание так же спокойно, как это сделала Суи. Она рыдала и умоляла, просила подумать и дать их отношениям еще один шанс. Игён не ожидала, что способна так унижаться, но она была готова на все, лишь бы быть с Ынчжи. «Неужели я такая жалкая?» – спрашивала она себя, уже не помня толком, какой была раньше.

Игён прекрасно понимала, что с самого начала их отношений она так и не познала счастья, не омраченного чувством вины или тревоги. Ынчжи говорила, что они слишком похожи. Наверное, поэтому они так быстро понравились друг другу, но из-за одинаковых движений плыть вдвоем не смогли и лишь неуклюже барахтались на месте. Кто-то должен был первым выбраться из этой трясины. Но поворотным стал момент, когда их совместные с Ынчжи воспоминания просто не выдержали растущего день ото дня веса времени, и в конце концов разбились на куски, отпустив Игён из болезненного плена. Так все прошло.

Ынчжи позвонила поздней весной, когда Игён было тридцать три.

Они встретились в кафе у ее работы, но разговор не задался. Слишком сложно было за один час пересказать все события последних тринадцати лет, да никому из них этого и не хотелось.

– Не думала, что ты согласишься со мной встретиться, – призналась Ынчжи.

Игён вдруг ощутила странное спокойствие: Ынчжи больше не причиняла ей боль.

– Я была слишком своенравной.

– Понимаю, я сама была такой, – ответила Игён.

Несколько минут обе молчали. Ынчжи вдруг поинтересовалась, как поживает Суи, будто не сомневалась, что они до сих пор поддерживают связь.

– В последний раз я видела ее тринадцать лет назад.

– Вы больше не общались?

Игён не смогла ответить и лишь отрицательно покачала головой. «Я даже не знаю, жива ли она», – подумала Игён. Допив кофе, они распрощались. Встреча с Ынчжи вернула Игён в прошлое. С Суи они не увидятся никогда. Игён иногда думала о том, что они могут встретиться где-то случайно, но все-таки желала, чтобы такой случайности не произошло.

Суи до сих пор где-то там, глубоко внутри Игён, там, где не существует времени. Она не двигается с места и не сводит с Игён глаз. Игён зовет ее, но Суи не слышит. С пустым взглядом она стоит на осколках их разрушенного мира. До него Игён не может дотянуться, сколько бы ни пыталась. Были бы они сейчас вместе, не повстречай она Ынчжи? Игён не хватало смелости ответить на этот вопрос.

Спустя несколько месяцев после встречи с Ынчжи Игён поехала в родной город. От жары футболка промокла и прилипла к спине. Игён села на новый скутер своей матери и проехалась по району. Ни оптики, в которой они с Суи чинили очки, ни кафе, где они обедали, ни даже дома Суи – уже давно ничего не осталось. На месте, где когда-то стоял ее дом, теперь была заброшенная стройка, а из земли торчали красные арматурные стержни. Игён поехала к мосту.

Доехав до середины, она остановила скутер и подошла к перилам. Внизу журчала река. Игён вспоминала, как они вдвоем смотрели на воду, теряя счет времени. «Зачем мы это делали?»

Они все были там: Суи, впервые окликнувшая Игён по имени, Суи, не отводившая от воды зачарованного и испуганного взгляда, и смотревшая на нее совсем еще юная Игён.

– Суи, – тихо позвала Игён.

Вода в реке текла медленно и тихо.

Серая птица с длинными крыльями пролетела прямо над поверхностью воды. Игён знала, что это за птица.

601, 602

Когда мы с родителями поселились в панельном доме в Кванмёне, мне было четыре года. Мы скитались по пригородам Сеула: переезжали из Кванмёна в район Ёккок в Пучхоне, из Пучхона – в Ансан, а затем снова вернулись в Кванмён. Папе с мамой этот только что построенный по образцу восемьдесят восьмого года дом представлялся настолько же роскошным, насколько необъятным было их огорчение из-за того, что денег на жилье в самом Сеуле так и не хватило. Прежние обогревавшиеся угольными брикетами квартиры не шли ни в какое сравнение с новой. Теперь в южные окна нашего просторного чистого зала на шестом этаже лились медовые лучи солнечного света.

На каждый этаж вдоль длинного открытого коридора заехало по восемь семей, и мы с Хёчжин стали жить за соседними дверями. Между нашими днями рождения было всего два дня, лет нам было одинаково, даже наш вес и рост почти не отличался. Помню, как первое время не понимала ее речь из-за того, что она говорила на диалекте. Раньше их семья жила в Чхильгоке, но, когда их папа нашел работу в Сеуле, они переехали в Кванмён.

Мы были совсем маленькими, но я до сих пор ясно помню некоторые истории из тех, что тогда рассказывала мне Хёчжин. Например, о том, как в их старом доме в потолке каждую ночь что-то шуршало, а потом выяснилось, что под крышей вылупились змеи, и мама-змея с детенышами постоянно там копошились. Или как она говорила, что в деревнях могилы детей находятся в отдельном месте, и что ночью, когда темно, можно увидеть парящие над ними голубые блуждающие огни. Под ее рассказы я вместе с ней уносилась в местечко под названием Чхильгок, где никогда в своей жизни не бывала.

Минимум раз в месяц дома у Хёчжин проводились поминки. В такие дни дверь их квартиры распахивалась настежь, оттуда гремели подвыпившие мужские голоса, а обувную полку заполняли стоптанные ботинки. Как только наступал вечер, Хёчжин убегала домой помогать.

Помню, что как-то раз мама зачем-то велела мне зайти к ним домой. В раскаленной от жары небольшой квартире теснились гости. Мне объяснили, что поминать будут предков прапрадедушки. Женщины в поте лица готовили угощение для мужчин, а мужчины, разодетые в черные костюмы, сидели под вентилятором.

Когда начался обряд, все замолчали и сделали строгие лица. К тому времени женщины закончили свои дела на кухне и теперь наблюдали за действиями мужчин. Мужские брюки блестели на попах. Все костюмы были одинаково черные, но носки у всех выглядели по-разному: протертые темные с просвечивающими пятками или двухцветные с серыми пальцами. Кичжун стоял среди мужчин с нарочито серьезным видом.

Я ненавидела Кичжуна, и насколько сильна была моя к нему ненависть, настолько же я его боялась. Но тогда я ещё не понимала всех этих чувств и просто старалась его избегать. Нам с Хёчжин в тот момент было по семь лет, а Кичжуну – двенадцать. Каким же большим в глазах первоклассниц выглядел шестиклассник! Даже мой папа и их с Хёчжин отец в то время воспринимались менее взрослыми, чем он.

Как-то раз, когда я уже повзрослела сама, мне попались его фотографии, сделанные в те годы. Кичжун, казавшийся таким высоким, на деле был просто маленьким, упитанным мальчишкой. На снимках он держал в руке микрофон и пел песню на дворовом конкурсе талантов. Я помню. Помню, что он слишком наигранно подражал эстрадным артистам и всех этим рассмешил. Был летний вечер девяносто первого года. Я хорошо его запомнила.

В тот день Кичжун прижал Хёчжин плечами к стене и пинал ее коленом в живот. Он обзывал ее непонятными мне словами и, как заведённый, колотил изо всех сил. Когда человека бьют, слышен лопающийся звук, похожий на взрыв петарды, – я узнала это именно тогда. Склонив голову, Хёчжин терпела удары. Она попыталась высвободиться, но от этого ее голова лишь сильнее упала вперёд. «Он ее убьёт!» – испугавшись, что следующего удара она не выдержит, я обхватила руки и спину Кичжуна и попыталась оттащить его от сестры. Когда я на нем повисла, Кичжун ухмыльнулся в мою сторону и вышел из комнаты. Хёчжин зажала живот и присела. Она спрятала лицо за руками, но ее круглые уши пылали огнем.

– Скопытится девка. Давай-ка ж ты полегче, – безучастно произнёс их отец на кёнсанском диалекте.

Ее родители смотрели в зале юмористическое шоу и смеялись. Хёчжин сидела у шкафа с прижатыми к груди коленями, икала и одновременно всхлипывала.

– Хёчжин…

– Чуён, только ты никому об этом не рассказывай, – попросила она, подняв на меня полные слез глаза. – Не рассказывай никому, что меня всю жизнь побивают.

Я тихо сидела в ее комнате и слушала доносившиеся из зала шутки юмористов и смех взрослых. Хёчжин так и не заплакала, хотя все ещё не могла нормально дышать и продолжала икать.

– Обещай!

– Ладно.

– Иди к себе домой.

Словно побитый щенок, я сидела возле нее и не могла сдвинуться с места. Я и беспокоилась за Хёчжин, и чувствовала, как давит на меня атмосфера их дома. Как только я представила, что мне придётся пройти через зал, где сидели ее родители вместе с Кичжуном, сердце подпрыгнуло в груди, а в животе завязался узел.

– Чего не уходишь? – сердито бросила она мне.

Тогда я вышла из ее комнаты.

– Пошла, что ли? Потом еще захаживай! – крикнула мне вслед ее мать.

Кичжун и его отец даже не посмотрели на меня.

В тот вечер на дворовом концерте Кичжун, нелепо гримасничая, пел трот, а я наблюдала за лицом Хёчжин. Она устало сидела в потешавшейся над братом толпе и рассматривала асфальт под ногами. Как и обещала, я никому не рассказала о том, что произошло в тот день. Но двигала мной не одна лишь забота о ней: в нашей договоренности будто была какая-то магическая сила. Казалось, что если я нарушу своё обещание, то сегодняшняя история повторится с Хёчжин снова. И со мной тоже.

Учились мы в разных классах, но после уроков играли вместе: на площадке, в коридорах многоэтажки, в моей комнате. И вдобавок вместе делали домашнюю работу. Иногда мы даже вместе ночевали у нас дома и болтали до поздней ночи под звуки родительского храпа. Бывало, она приходила с распухшим от долгого плача лицом. Казалось, Хёчжин должна была рассказать мне, что случилось, но она никогда ничего не говорила, а через какое-то время, напротив, становилась ещё более веселой, чем всегда. Только как бы она ни старалась скрыть правду, я всегда догадывалась, почему у нее снова красные глаза.

В школе она была самой умной. На месячных срезах она получала либо сто баллов из ста, либо допускала всего пару ошибок. Мне с моими семьюдесятью баллами по всем предметам до таких оценок было далеко. Несмотря на то, что особенно отстающей ученицей я не была, родители все равно беспокоились за мою успеваемость. Мама купила мне толстый задачник «Банк упражнений», по которому я должна была заниматься, но я спотыкалась на сложных заданиях, не понимала их даже после объяснений и лишь сильнее мучилась.

Мама постоянно стыдила меня, свою дочь, перед другими людьми. Если она хвалила Хёчжин в разговоре с ее мамой, то обязательно в довесок к похвалам преподносила и мои недостатки.

– Чуён у нас уже и по задачнику занимается, но все равно даже восьмидесяти баллов не получает. Хоть они и проводят вместе дни напролет, с головой ей, конечно, повезло гораздо меньше. Если Чуён уже сейчас так отстает, то потом точно за вашей Хёчжин не угонится.

– А девке-то на кой учеба? – отвечала мама Хёчжин. – Девки – это ж домашний капитал. Пускай вот сидит не рыпается, деньги в дом приносит, покудова замуж удачно не выйдет – уж и то радость. От них же ж никакой пользы. Бросайте вы изводиться, чего тут обсуждать вообще.

Мама называла Хёчжин беднягой и сочувствовала тому, что ей приходится жить с такой матерью. «Неужели такие семьи еще существуют? Разве кто-то может до сих пор называть дочерей бесполезными?» – сокрушалась она.

Мой отец был старшим среди своих братьев и сестер, поэтому мама, за десять лет брака родившая только меня, в кругу его родственников всегда становилась объектом скрытого осуждения. «Эта старшая сноха бросает дом ради работы, хозяйство ведет кое-как, даже сына родить не может, выскочка…» – все эти гнетущие, скользкие фигуры речи предшествовали имени Ким Мичжа – так звали мою маму. Какой-то частью себя она понимала, что все эти слова несправедливы, но другая, более весомая ее часть, облачалась в них, словно в тюремную робу. Сбросить эту тяжелую метку женщины, которая не родила сына, было невозможно. И когда мама Хёчжин в очередном разговоре о детях принижала свою дочь, ее слова на самом деле метили и в мою не родившую сына маму, и в меня, которую, как ни воспитывай, все равно останусь лишь «девкой».

Между нашими с Хёчжин семьями ни разу не произошло ни одной ссоры из тех, что часто возникают между соседями. Родители приносили друг другу угощения, улыбались, встречаясь в коридоре, и всегда обменивались хотя бы парой фраз. На самом же деле в те времена так было принято, и они лишь следовали минимальным правилам соседского этикета, не испытывая друг к другу особенно теплых чувств. Эксцентричная тяга соседей к шумным семейным посиделкам вызывала у папы немое изумление, а мама поеживалась от невежественности соседки. Однако при всем этом мои родители высоко оценивали Кичжуна, мол, он и со взрослыми вежлив, и учится хорошо. Они были правы: Кичжун всегда приветствовал старших поклоном, вел себя бойко и всем угождал.

Когда мы с Хёчжин перешли в третий класс младшей школы, ее брат был уже во втором классе средней. О том периоде у меня сохранились более отчетливые воспоминания. Над столом, за которым всегда сидел Кичжун, висела газетная вырезка со статьей об ученике, получившем высший балл за выпускные экзамены, и атмосфера вокруг этого стола была гнетущей и напряженной. Кичжун обзывал сестру и при родителях, и в их отсутствие. Он ругал ее не за какие-то конкретные действия, а, скорее, просто по привычке – словно не мог себя сдерживать, как нельзя сдержать приступ боли или судорогу.

Как-то раз мы сидели за столом у них на кухне. Кичжун стукнул Хёчжин по голове.

– Дармоедка паршивая, – бросил он, проходя мимо нас к холодильнику. – Молоко мое ты выхлебала?

Он снова подошел к сестре и стал бить ее по голове. Хёчжин густо покраснела и опустила глаза, чтобы не встретиться со мной взглядом. Он отвешивал ей один подзатыльник за другим.

– Ну, я! Я выпила, и что? – закричала она, вскочив со стула.

Кичжун посмотрел на нее, потом перевел взгляд на меня и ухмыльнулся.

Их мать наконец отвлеклась от телевизора и зашла на кухню.

– То-то она разоралась! Ой, разоралась! Чего горло дерешь? – недовольно спросила она. – Нрав у тебя никудышный, разве ж кто к такой в женихи посватается?

С тех пор как Кичжун перешел в старшую школу, мать относилась к нему как к взрослому. Она не просто жаловала его, как равное себе существо, а прислуживала ему так, будто он превосходил ее по статусу. Кичжун отчитывал ее и кричал, будто считал своей подчиненной. Он выглядел точь-в-точь, как уменьшенная копия их отца – тот общался с ней точно так же. В такие моменты она оценивала настроение сына и кротко улыбалась. Лишь потом я стала понимать, что эта улыбка служила выражением ее полного и неприкрытого повиновения.

Время шло, и я все реже приходила к ним домой. Меня саму Кичжун ни разу не обижал, но, когда он травил Хёчжин или грубил своей матери, я чувствовала исходившую от него неприязнь и по отношению ко мне. В его агрессивном поведении было что-то безобразное.

В четвертом классе мы с Хёчжин впервые стали учиться вместе. Несмотря на то, что творилось у них дома, в школе она блистала все ярче и ярче. В классе она резко выделялась среди остальных учеников. Она прекрасно училась, была хороша в спорте, отлично рисовала, но самое главное – обладала неким врожденным обаянием, которое притягивало окружающих. Попав в один со мной класс, в стенах школы она стала общаться со мной так же, как и с остальными подружками. Ее взгляд, ее реакции на мои слова казались мне такими же чужими и холодными, как и ее безупречный сеульский диалект. Но как только заканчивались уроки, она звонила в нашу дверь и болтала со мной, как раньше.

На одном из уроков нам задали подготовить рассказ о наших семьях и семейных девизах. Под приклеенной на альбомный лист фотографией фломастером я написала текст про нашу семью, добавила наспех придуманный мамой семейный девиз, упаковала лист в пленку и принесла в школу. Помню, как неловко я себя чувствовала, рассказывая о том, что и папа, и мама работают, а братьев и сестер у меня нет. Листок с рассказом о моей семье поместили на доску в классном уголке.

Хёчжин сделала отличный доклад. Если я дрожащим голосом еле-еле выдавливала из себя слова, то в ее непринужденном рассказе было столько остроумия, что одноклассники от смеха лупили парты. Демонстрируя листок с текстом о семье, она докладывала:

– Мы приехали из Чхильгока, с провинции Кёнсан-пукто. Дома все говорят на кёнсанском диалекте, кроме меня одной, – рассказывала она с выраженным провинциальным акцентом.

Слушая ее выступление, одноклассники рыдали от смеха. По ее рассказу таким родным, как у нее, можно было лишь позавидовать: прямодушный и незаурядный отец, безоговорочно любящая ее мама, веселый брат, который относится к ней, как к подруге.

Ее невозмутимое выражение лица ясно говорило о том, что она сама верила в свой рассказ – по крайней мере в тот миг. Ни один нерв на ее лице не дрогнул, пока она врала, и за это я ее презирала, но ничего другого, кроме как понять ее, мне не оставалось, поэтому я просто сидела и смотрела на ее выступление. Хёчжин закончила доклад словами о том, что раньше она не понимала, как все это ценно – любовь и внимание родных действовали ей на нервы. Но впредь она будет хорошей дочерью и хорошей сестрой.

Фотография, приклеенная к классной доске, выглядела так, будто на ней был запечатлен момент из жизни идеальной семьи. Со снимка из луна-парка смотрели четыре ослепительно улыбавшихся лица. Хёчжин казалась самой счастливой из всех.

В тот год на зимних каникулах мы впервые стали брать в прокате манхва-журналы «Винк» и «Минк» и читали сборники Ли Миры, Вон Суён и похожих авторов. Огромные глаза персонажей блестели сиянием звезд, а сами они принадлежали прекрасным вселенным, бесконечно далеким от обыденной грязи и серости. Читая эти истории, мы словно отрывались от земли и уносились в гордый и волнительный мир старшеклассниц.

Мы все реже и реже встречались у Хёчжин в гостях, и к тому времени я почти перестала приходить к ней. С тех пор, как Кичжун перешел в старшую школу, смех и громкие разговоры попали в их квартире под запрет. Вдобавок к этому я и сама сторонилась их дома с его тяжелой аурой. Как и раньше, раз в месяц у них собирались мужчины в заношенных костюмах. Они совершали поминальные обряды, но пьянствовать до ночи уже не могли: это мешало Кичжуну заниматься.

Как-то раз я встретила его по дороге домой. Правильные черты его лица вызывали симпатию, и выглядел он вполне миролюбиво, когда с застенчивой улыбкой уворачивался от в шутку задиравших его друзей. «Познакомься я с ним вне стен нашего дома, то наверняка первая в него и влюбилась бы», – подумала я тогда. В моей голове не укладывалось, как человек с таким добрым лицом может войти в дом и броситься с оскорблениями на мать и сестру, а потом еще и колотить ее, когда ему только приспичит.

А еще были ночи, когда моя мама плакала. Я слышала лишь, как включалась вода в ванной, и кто-то сморкался, но мне было известно, что почти каждую ночь мама плачет. Несмотря на молчание родителей, я смутно догадывалась, в чем причина.

Моя тетя, у которой было две дочери, спустя семь лет после замужества родила сына. Разговоры, которые, казалось бы, уже затихли, потому что мама слишком долго не заводила второго ребенка, после тетиных родов снова стали свободно и неприкрыто гулять между родственниками. Мама поздравляла тетю и умилялась новорожденным, но улыбка на ее лице была пропитана стыдом за свое положение.

– Ты должна хорошо себя вести, чтобы твоя мама родила сына, – наставляла меня бабушка на глазах у мамы.

Я почувствовала, что эти слова обижают маму, но сразу не нашлась с ответом и просто разозлилась на бабушку еще сильнее. Мама попала в тиски этой новой атмосферы. Смеясь над отсталыми взглядами соседки, в глубине души она уже согласилась с мнением старших о том, что сына нужно родить обязательно.

– Она сказала, что постоянно получались девочки, поэтому приходилось делать чистку. Да. Говорит, два раза чистилась. Говорит, что нужно было продолжить род хотя бы так. А дедушка-то души не чает в своем первом внуке… Да. Чуён уже спит…

Нет, я не спала. Разговоры о моем теплом прелестном новорожденном кузене были самым бессердечным и тягостным из всего, что я когда-либо слышала. В конце концов, таков был окружавший ее мир, хотя сама она всю жизнь вопрошала: «Да к чему этот сын?» Взрослые рассказывали мне, что нет на свете родителей, которые не любили бы своих детей, но даже эта истина не была непреложной. Те самые взрослые, которые учили меня никому не вредить и не брать чужое, ради того, чтобы заиметь сына, были готовы на все.

– Твой дедушка сначала даже смотреть на тебя отказывался, потому что ты девочка, – перед глазами снова и снова возникали ухмылки на лицах родственников, произносивших эти слова.

За запертой дверью Хёчжин били бесчисленное множество раз.

Летом в пятом классе я снова увидела, как Кичжун ее колотит. В тот день я зашла к ним домой, чтобы вернуть манхву, которую брала почитать. Их мать сказала, что Хёчжин у Кичжуна. Я открыла дверь в его комнату и увидела, как он, одетый в школьную форму, лупил ее по щекам, прижав к полу. Одной рукой он держал ее за ворот футболки, а другой бил по лицу, осыпая бранью. Хёчжин была миниатюрной, а ее брат отличался крепким телосложением. Не знаю, заметил ли он, что я вошла в комнату, но бить сестру не прекратил.

– Хватит, хватит! – Я попыталась оттолкнуть его от Хёчжин, но моих сил было недостаточно.

Я пошла в зал.

– Там Хёчжин брат бьет! Сделайте что-нибудь!

Мать с уставшим видом легла на диван и ничего не ответила.

– Хёчжин бьет брат, слышите?

– Значит, сама виновата.

– Что? – поразилась я.

– Тебе, Чуён, лишь бы языком чесать. Старшой брат сестру наущает – ты-то тут при чем? Ну, саданет раз-другой, уж не окочурится она.

– Да вы что?!

– Хватит уже! Башка от тебя трещит!

Она прикрыла глаза, видимо, собираясь поспать. Я пошла обратно в комнату Кичжуна. Он стоял над скрючившейся на полу сестрой, пинал ее и продолжал ругать:

– Когда я на тебя смотрю, – он произносил по слову на каждый удар, – меня аж выворачивает, никчемная ты дармоедка!

Воздух в комнате дышал яростью. Вдруг что-то щелкнуло у меня в голове. В глазах побелело.

Я схватила со стола его игрушечного робота и швырнула об пол. Часть игрушки отвались и покатилась в сторону. Даже это не отвлекло Кичжуна от его занятия. Я взяла еще по роботу в каждую руку и запустила их в стену. Лишь когда они разлетелись на мелкие куски, он отпустил Хёчжин.

– Это что еще такое? – Он поднял с пола детали игрушек и посмотрел на меня.

Я нарочно швырнула на пол последнего робота. Их мать уже была в комнате и в недоумении наблюдала за мной.

– Совсем чокнулась? – вместо Кичжуна разозлилась она.

Кичжун был в полной растерянности. Я развернулась и пошла домой. Оказавшись в своей комнате, я обмякла, ноги подкосились, хлынули слезы.

В комнату вошла мама, и я рассказала ей все от начала до конца: о том, как брат все это время избивал и обзывал Хёчжин и как спокойно наблюдали за всем этим их родители. Пока мама слушала меня, ее лицо даже не дрогнуло.

– Не вмешивайся в чужие дела.

– Мам!

– Что изменится от того, что ты вмешаешься?

– Но мам…

– Тебе сегодня еще повезло, – мама скривила губы. – Ты ведь девочка.

Бросив на меня хмурый взгляд, она вышла из комнаты. Мама обманула меня. Она ведь сама говорила, что друзьям нужно помогать. Говорила, что нужно совершать добрые поступки. Обида на мамино равнодушие заглушала даже мою печаль. Обида, припорошенная чувством одиночества. Позже я слышала, что мама заплатила за сломанных роботов. Маленькой мне та сумма показалась заоблачной, и я не могла не почувствовать себя виноватой.

Вскоре мама бросила работу, на которой трудилась много лет. Впоследствии из разговора родственников я узнала, что уволилась она из-за беременности. Всю свою жизнь мама выслушивала упреки в том, что, зарабатывая деньги, она не уделяет внимания дому и ребенку. Теперь же, после увольнения, она была вынуждена терпеть пересуды о том, что сидит дома, ничего не делает и живет в свое удовольствие – и все это лишь благодаря ее толковому мужу.

После того происшествия родители Хёчжин запретили ей ходить к нам в гости, и мы утешались короткими и неловкими встречами во дворе или на школьной площадке. А осенью Хёчжин уехала обратно в Чхильгок.

От мамы я узнала, что отец Хёчжин прилично заработал в Сеуле и теперь собирался открыть в Чхильгоке свою автозаправку. Я ждала, что Хёчжин сама расскажет мне об этом, но она вела себя так, будто ничего не происходило. И лишь за два дня до отчисления она позвонила в нашу дверь и позвала меня на улицу.

Мы пошли в прокат и вернули все прочитанные комиксы, забежали в наш любимый канцелярский магазин поразглядывать наборы для писем и разные безделушки. На обратной дороге мы зашли на площадку и катались там на карусели. Когда сидела я, раскручивала Хёчжин, а если садилась она, то раскручивала я. За все это время она не обмолвилась ни словом о переезде. Когда руки совсем пропахли железом и начало подташнивать, мы собрались по домам.

– Я приеду в гости на каникулах. Звонить не смогу, дорого.

– Тогда как мы будем?

– Я отправлю тебе письмо. Отправлю, как только приеду.

Я оттолкнула руку Хёчжин с оттопыренным в знак обещания мизинцем и в слезах пошла домой.

Мы обменивались письмами даже после того, как перешли в среднюю школу. Тогда я впервые начала писать. Я и раньше вела дневник для школы и записывала впечатления о прочитанных книгах, но осознала, что делала это принудительно, лишь начав сочинять письма для Хёчжин. На день рождения я отправила ей желейных червяков и кассету, на которую записала с радио свои любимые песни. Но наша дружба по переписке с самого начала была обречена на скорый конец. Каждый день мы становились другими. Прошел всего год, но за это время изменились и наши лица, и наши тела, мы стали выше, начали по-новому воспринимать мир, и события годовалой давности казались теперь совсем далекими. Наша переписка прервалась с окончанием первого класса средней школы.

Я всегда считала, что мы с Хёчжин совсем разные. Глядя на нее, я радовалась, что мне повезло родиться не в такой семье, как у нее, и брезгливо наблюдала за тем, как она силилась сохранить свою гордость. Так я могла убедить себя в том, что нахожусь в более выигрышной позиции, чем она.

«Мама родила сына. Теперь и у меня появился братик, – рассказывала я в своем последнем письме Хёчжин. – Теперь мы будем самыми счастливыми. Мы…»