Текст книги "Рыбаки"

– Ну, готовы?

– Да, сэр, – хором ответили мы.

– Отлично, – сказал М.К.О. – Я встану в центре, а вы двое, – он указал на меня и Икенну, – вот здесь. – Мы встали справа, а Обембе с Боджей слева. – Вот так, вот так, – бормотал М.К.О.

Фотограф опустился на колено, навел на нас объектив – и на мгновение яркая вспышка омыла наши лица. М.К.О. захлопал в ладоши; следом зааплодировала и весело закричала толпа.

– Благодарю вас, Бенджамин, Обембе, Икенна, – указывая на нас по очереди, произнес М.К.О. Остановившись на Бодже, он смущенно умолк и подождал, пока наш брат сам назовется. Потом неловко повторил: «Бо-джа».

– Ого! – воскликнул он и засмеялся. – Звучит как «Mo ja» («Я дрался» на йоруба). – А ты дерешься?

Боджа замотал головой.

– Молодец, – пробормотал М.К.О. – И не надо, – погрозил он пальцем. – Драки – это нехорошо. В какой школе вы учитесь?

– В детском саду и начальной школе Омотайо, Акуре, – отчеканил я, как нас учили отвечать, кто бы и когда бы ни задал этот вопрос.

– Хорошо, молодец, Бен, – похвалил М.К.О. и обратился к толпе: – Дамы и господа, в рамках моей кампании это четверо братьев получат стипендию Мошуда Кашимаво Олавале Абиолы.

Толпа разразилась овацией, а Вождь запустил руку в глубокий боковой карман агбады и, достав оттуда пачку купюр, вручил их Икенне.

– Держи, – сказал он и подтянул к себе одного из помощников. – Это Ричард, он проводит вас домой и все передаст вашим родителям. Он также запишет ваши имена и адрес.

– Спасибо, сэр! – вскричали мы почти в унисон, но М.К.О. нас, кажется, уже не слышал. Он направился в сторону большого дома вместе с помощниками и хозяином, то и дело оборачиваясь и махая рукой людям.

Ричард отвел нас к припаркованному через дорогу черному «Мерседесу», и мы поехали домой. С того дня мы гордо именовали себя парнями М.К.О. На одной из утренних линеек директриса – видно, забыв и простив обстоятельства, которые косвенно привели к нашей встрече с М.К.О., – толкнула длинную речь о том, как важно производить на людей хорошее впечатление и быть «добрыми посланниками школы», после чего вызвала нас на трибуну, под аплодисменты всей школы. Она объявила, что нашему отцу, мистеру Агву, отныне не надо платить за обучение – и это вызвало еще больше аплодисментов.

Несмотря, однако, на эти очевидные выгоды, на славу в нашем районе и за его пределами, на то, что отец избавился от части финансового бремени, календарем М.К.О. мы дорожили намного больше. Он служил символом, свидетельством нашей связи с человеком, в которого верил и которому отдал свои голоса на выборах весь запад Нигерии. В календаре заключалась надежда на будущее, ибо мы верили, что мы – дети Надежды 93-го, союзники М.К.О. Икенна думал, что когда Вождь станет президентом, мы поедем в Абуджу, столицу, где заседает правительство, и нас впустят, стоит показать календарь. Что М.К.О. назначит нас на высокие должности и со временем сделает одного из нас президентом. Мы все в это верили и возлагали на календарь большие надежды. А Икенна взял и уничтожил его.

* * *

Когда метаморфоза Икенны приобрела катастрофический характер и стала угрожать нашей семейной идиллии, мать в отчаянии принялась искать решение. Она спрашивала. Она молилась. Она предупреждала. Все безуспешно.

Все очевиднее становилось, что Икенну, который некогда был нашим братом, словно запечатали в кувшине и бросили в океан, однако в день, когда пропал наш драгоценный календарь, мать была потрясена так, что словами не выразить. Когда она вечером пришла с работы, Боджа, сидевший посреди вороха обугленных клочков и давно уже рыдавший, собрал их в кулек и отдал ей со словами:

– Вот, мама, что стало с календарем М.К.О.

Мать сперва не поверила, и только увидев пустое место на стене, где прежде висел календарь, развернула кулек. Опустилась на стул возле гудящего холодильника. Она не хуже нас знала, что всего нам досталось два экземпляра этого календаря, и один из них отец с радостью подарил директрисе. Та повесила плакат у себя в кабинете – после того как пришли помощники М.К.О. хлопотать о стипендии.

– Что нашло на Икенну? – спросила мать. – Он ведь за этот календарь убить мог. Он за него с Обембе подрался.

Она несколько раз сплюнула: «Tufia!» – «не дай Бог» на игбо – и суеверно защелкала над головою пальцами, чтобы, поминая вслух то происшествие, не накаркать чего плохого. Икенна как-то побил Обембе за то, что тот прихлопнул севшего на календарь москита. На картинке осталось несмываемое пятнышко крови, прямо на левом глазу М.К.О.

Мать сидела и размышляла о том, что стало с Икенной. Она переживала, ведь до недавнего времени он был нашим любимым братом, предшественником, явившимся в этот мир вперед нас. Он открыл перед нами все двери, направлял нас, защищал и вел, держа в руке яркий факел. И пусть порой наказывал меня и Обембе или спорил с Боджей, он становился свирепым львом, если чужак смел угрожать любому из нас. Я не представлял себе, как обходиться без Икенны, как жить, не видя его, но именно это и стало происходить, а со временем выяснилось, что он намеренно причинял нам боль.

Увидев на месте календаря пустоту, мать ничего не сказала. Она лишь приготовила эба и разогрела горшочек супа из косточек огбоно. Накормив нас ужином, удалилась к себе. Я уж думал – спать легла, однако где-то около полуночи она вошла в комнату к нам с Обембе.

– Проснитесь, проснитесь, – растолкла она нас.

Я от неожиданности даже вскрикнул: прямо передо мной в кромешной темноте поблескивала пара глаз.

– Это я, – сказала мать, – слышишь? Это я.

– Да, мама.

– Чш-ш-ш-ш… не кричи. Нкем разбудишь.

Я кивнул. Обембе не закричал, как я, но тоже кивнул.

– Хочу вас кое о чем попросить, – прошептала мать. – Вы окончательно проснулись?

Она снова потрепала меня по ноге. Я дернулся и громко ответил:

– Да!

Обембе повторил за мной.

– Ehen, – пробормотала мать. Вид у нее был такой, будто она долго плакала или молилась, а может, плакала и молилась одновременно. Незадолго до этого дня – а если точно, еще когда Икенна отказался идти с Боджей в аптеку, – я спросил у Обембе, почему мать так много плачет, ведь она не ребенок и ей по возрасту не положено часто лить слезы. Обембе признался, что не знает, но думает, что женщины вообще плаксы.

– Послушайте, – сказала мать, присаживаясь на кровать, – я хочу, чтобы вы рассказали, из-за чего раздор между Икенной и Боджей. Уверена, вы оба знаете, поэтому отвечайте. Быстро, быстро.

– Я не знаю, мама, – ответил я.

– Нет, знаешь. Что-то явно произошло: драка ли, ссора… Но что-то случилось. Подумай.

Кивнув, я попытался сообразить, чего от нас хочет мать.

– Обембе, – обратилась она к моему брату, наткнувшись на стену молчания.

– Мама?

– Скажи мне, своей матери, из-за чего произошел раздор между твоими старшими братьями? – попросила она, только на сей раз по-английски. Подтянула узелок обернутой вокруг груди враппы, как будто та начинала сползать. Мать всегда так делала, когда нервничала. – Они подрались?

– Нет, – ответил Обембе.

– Это правда, Бен?

– Да, правда, мама.

– Fa lu ru ogu – они повздорили? – спросила она, снова переходя на игбо.

Мы вразнобой – Обембе чуть отстал от меня – ответили: «Нет».

– Так что же тогда случилось? – немного помолчав, спросила мать. – Говорите же, мои принцы. Обембе Игве, Азикиве, gwa nu mu ife me lu nu, biko, мои мужчины! – взмолилась она, пытаясь растопить наши сердца ласковыми прозвищами, к каким прибегала в такие вот моменты, когда хотела выведать у нас что-нибудь. К Обембе она обращалась, словно к игве, традиционному королю, а меня пожаловала именем первого коренного нигерийца – президента нашей страны, доктора Ннамди Азикиве.

Обембе уставился на меня, и сразу стало ясно: что бы он ни скрывал, сейчас – когда мать его молит – готов все выложить. Мать уже победила: стоило еще раз повторить ласковое обращение, и Обембе раскололся. Родители хорошо умели копаться в наших головах; знали, как вытянуть ответы из глубин наших душ, и порой казалось, что они наперед знают все, о чем спрашивают, просто ищут подтверждения.

– Мама, все началось в тот день, когда на берегу Оми-Алы мы встретили Абулу, – произнес Обембе.

– Что? Безумца Абулу? – вскричала мать, в ужасе вскакивая на ноги.

Обембе, видно, не ожидал такой реакции. Вероятно, он испугался, потому что, опустив глаза на голый матрас перед собой, молчал. Это же была тайна за семью печатями, раскрывать которую нам запретил Боджа – сразу после того, как Икенна провел между собой и нами границу: «Вы сами видели, как это повлияло на Икенну, – сказал тогда Боджа, – поэтому держите рот на замке». Мы обещали стереть тот случай из памяти, вырезать его из наших умов, как кусок мозга.

– Я задала вопрос, – сказала мать. – О каком Абулу речь? О безумце?

– Да, – шепотом подтвердил Обембе и быстро глянул на стену, разделявшую нас и старших братьев. Боялся, наверное, что те могли услышать, что он выдал наш секрет.

– Chi-neke! – вскричала мать. Схватившись за голову, она медленно присела обратно. Так, ничего больше не говоря, лишь скрипя зубами и цыкая, она просидела некоторое время. – А теперь, – внезапно заговорила она, – быстро выкладывайте, что случилось, когда вы его встретили? Ты слышал меня, Обембе? Последний раз спрашиваю: что произошло тогда на реке?

Обембе все еще медлил: ему было страшно приступать к рассказу, пусть он уже и сообщил самое главное. Однако было уже поздно: мать в нетерпении ждала дальнейших признаний. Взобравшись на холм, она внезапно увидела хищную птицу, что приближается к ее стаду. И, как сокольник, приготовилась к схватке. Сопротивляться ей, даже при всем желании, было бесполезно.

* * *

За неделю с небольшим до того, как соседка раскрыла нас, мы всей гурьбой возвращались с реки и на песчаной тропинке встретили Абулу. По пути мы обсуждали двух крупных тилапий, которых поймали; Икенна горячо утверждал, будто одна из них – симфизодон. Мы вышли на прогалину, где росло манговое дерево и располагалась Небесная церковь, и тут Кайоде воскликнул:

– Глядите, мертвец под деревом! Мертвец! Мертвец!

Мы все посмотрели в сторону мангового дерева: под ним, на подстилке из опавших листьев, головой на сломанной зеленой ветке, лежал человек. Кругом валялись плоды разных цветов – желтые, зеленые, красные – и размеров; какие-то начали портиться, какие-то уже гнили. Какие-то были раздавлены, а какие-то поклеваны птицами. Страшные стопы мужчины – а он лежал ногами в нашу сторону – поразил грибок. Болезнь прочертила на них глубокие линии, превратив в некое подобие запутанной карты, которая была разукрашена жухлыми листьями, застрявшими в бороздах.

– Это не покойник, – спокойно возразил Икенна. – Слышите, он мычит, мелодию напевает? Должно быть, сумасшедший. Ведь так ведут себя сумасшедшие.

Пока Икенна не сказал, я и не слышал никакой мелодии.

– Икенна прав, – согласился Соломон. – Это Абулу, безумный провидец. – Щелкнув пальцами, он добавил: – Мне противен этот человек.

Икенна ахнул:

– Так это он?

– Да, это Абулу, – подтвердил Соломон.

– Я его не узнал.

Я присмотрелся к человеку, о котором Икенне и Соломону, как оказалось, многое известно. Мне он прежде ни разу не попадался. По улицам Акуре бродило великое множество безумцев, изгоев и попрошаек, однако ни в одном из них не было ничего примечательного, и потому мне показалось странным, что этого не просто выделяют среди прочих, но еще и знают по имени. Внезапно безумец вскинул руки в странном и одновременно величественном жесте, вызвавшем у меня благоговейный страх.

– Посмотрите-ка на это! – воскликнул Боджа.

Абулу сел, неотрывно глядя куда-то вдаль.

– Оставим его и пойдем дальше, – сказал тогда Соломон. – Не надо с ним разговаривать. Давайте просто уйдем, оставим его…

– Нет-нет, надо его чуток встряхнуть, – предложил Боджа и направился к мужчине. – Зачем уходить, если можно повеселиться? Послушайте, давайте его напугаем и…

– Нет! – решительно возразил Соломон. – С ума сошел? Разве не знаешь, что это злой человек? Разве не слышал о нем?

Соломон еще не закончил, но тут безумец взревел от смеха. Испугавшись, Боджа быстро попятился и снова встал рядом с нами, а Абулу, ни дать ни взять акробат, совершил немыслимый прыжок и оказался на ногах. Затем он вытянул руки по бокам, сжал свои бедра и доской упал на спину. Пораженные этаким гимнастическим этюдом, мы захлопали в ладоши и восторженно закричали.

– Да он гигант, Супермен! – вскричал Кайоде, и все рассмеялись.

Мы и забыли, что возвращались домой: тьма уже медленно смыкалась над горизонтом, и мать вскоре могла хватиться нас. Восхищенный, зачарованный этим странным человеком, я прикрыл рот ладонью и сказал:

– Он – точно лев!

– Бен, ты всех с животными сравниваешь, – раздраженно покачал головой Икенна. – Он ни на кого не похож. Он просто безумец, слышишь? Безумец.

Забывшись, я взирал на это поразительное создание со всем доступным мне вниманием, впитывая детали. С ног до головы Абулу был покрыт грязью. Когда он проворно вскочил на ноги, часть этой грязи поднялась вместе с ним, а часть – осталась лежать лоскутами на земле. На лице, прямо под подбородком, у него красовался свежий шрам, а спина была вымазана в мякоти полуразложившегося манго. Сухие губы его растрескались. Свалявшиеся и спутанные волосы щупальцами ниспадали на плечи, делая его похожим на растафари. Глядя на его зубы, большинство которые были черные, словно опаленные, я вспомнил о цыганах-огнеглотателях и цирковых артистах, которые, как мне всегда думалось, сжигали себе зубы во время представлений, выдувая изо рта огонь.

Абулу лежал перед нами совершенно голый, если не считать тряпки, спускающейся с плеча до пояса. На лобке у него росли густые волосы, из которых выглядывал вялый, словно веревочка от штанов, и жилковатый член. Ноги были покрыты набухшими варикозными венами.

Кайоде подобрал одно манго и запустил им в безумца, а тот, словно только этого и ждал, перехватил плод прямо в воздухе. Удерживая его в вытянутой руке, точно какую-то мерзость, Абулу медленно поднялся на ноги и с диким, пронзительным криком швырнул манго в небо. Да так высоко, что плод, наверное, упал на землю где-нибудь посреди города, милях в двадцати от реки. У нас аж ноги подкосились.

Парализованные, мы молча смотрели на этого человека, пока Соломон наконец не вышел вперед и не произнес:

– Видали? Я же вам говорил. Разве человеческое существо на такое способно? – он указал вслед улетевшему манго. – Это злой человек. Оставим его и пойдем домой. Разве не знаете, что он родного брата убил? Что может быть хуже братоубийства? – Он схватился за мочку уха, точно старший, поучающий ребенка: – Мы должны вернуться по домам, сейчас же!

– Он прав, – подумав, согласился Икенна. – Нам всем пора домой. Смотрите: уже поздно.

Мы развернулись и пошли прочь, но тут Абулу разразился хохотом.

– Не слушайте. – Соломон замахал руками, торопя нас. Все пошли дальше, а я продолжал стоять на месте. Из-за слов Соломона меня вдруг охватил страх: что, если этот страшный человек накинется на нас и убьет? Я обернулся, и, когда увидел, что безумец следует за нами, мой страх разгорелся ярче.

– Бежим! – закричал я. – Он убьет нас!

– Нет, он не может нас убить, – возразил Икенна и развернулся к Абулу. – Он же видит, что мы вооружены.

– Чем? – спросил Боджа.

– Удочками, – резко бросил Икенна. – Если он приблизится к нам, мы порвем его плоть крючками, как рыбу, а тело бросим в воду.

Угроза как будто подействовала: безумец остановился и, прикрыв лицо руками, стал издавать какие-то звуки. Мы двинулись дальше и успели отойти на приличное расстояние, когда вдруг дикий голос прокричал имя Икенны. Пораженные, мы замерли на месте.

– Икена, – снова позвал громкий голос с акцентом йоруба: растянув звук «и» и проглотив вторую «н», так что получилось «И-икена».

Мы в замешательстве завертели головами, пытаясь определить, кто это зовет Икенну, но увидели только Абулу: безумец стоял в нескольких метрах от нас, скрестив на груди руки.

– Икена, – громко повторил Абулу, потихоньку приближаясь.

– Не будем слушать его пророчеств. O le wu – это опасно! – закричал Соломон. К его акценту йоруба добавилась еще и гнусавость диалекта Ойо. – Идем домой, идем. – Он подтолкнул Икенну. – Не надо слушать пророчеств Абулу, Ике. Идем!

– Да, Ике, – согласился Кайоде, – в нем бес, а мы – христиане.

Какое-то время мы ждали. Икенна неотрывно смотрел на безумца, а потом, не поворачиваясь к нам, замотал головой и крикнул:

– Нет!

– Почему нет? Разве ты не знаешь, кто такой Абулу? – Соломон схватил Икенну за футболку, но мой брат оттолкнул приятеля. У Соломона в руке остался клочок старой пестрой ткани.

– Оставьте меня, – сказал Икенна. – Я не уйду. Он назвал мое имя. Он назвал мое имя. Откуда он его знает? Как… откуда он узнал, как меня зовут?

– Может, от кого-то из нас услышал? – предположил Соломон, тоже повышая голос.

– Нет, не слышал! – прокричал в ответ Икенна. – Никто при нем меня по имени не называл.

Только он это произнес, как Абулу снова позвал его: «Икена», но уже тише и осторожнее. Затем безумец вскинул руки и затянул песню, которую – не ведая о ее смысле и назначении – пели и у нас в районе. Называлась песня «Сеятель».

Мы все – даже Соломон – слушали, как восторженно поет старик, но вот Соломон покачал головой и подобрал с земли удочку. Выбросил клок Икенновой футболки и сказал:

– Хочешь – оставайся тут со своими братьями, а я пойду.

Он повернулся и пошел прочь. Кайоде отправился за ним, а Игбафе еще некоторое время нерешительно смотрел то на нас, то на удаляющихся приятелей. Затем медленно двинулся следом, а метров через сто сорвался на бег.

К тому времени, когда все трое скрылись из виду, Абулу закончил петь и снова обратился к Икенне. Произнеся его имя раз, наверное, тысячу, он возвел очи горе, поднял руки и прокричал:

– Икена, в день твоей смерти тебя поймают, точно птицу! – Он накрыл глаза ладонями.

– Икена, ты оглохнешь, – сказал он и накрыл ладонями уши.

– Икена, ты станешь немощен. – Он широко расставил ноги и сложил руки в молитвенном жесте. Затем резко свел колени и рухнул в грязь навзничь, словно кости у него в ногах переломились.

– Язык твой вылезет изо рта, точно голодный зверь, и уже не вернется на место. – Он высунул язык и свесил его в сторону.

– Икена, ты будешь хвататься за воздух, но ничего не поймаешь. Икена, в этот день ты откроешь рот, чтобы заговорить… – безумец распахнул рот и изобразил удушье, – …но слова так и застрянут у тебя в горле.

Гул приближающегося самолета превратил речь Абулу в жалостливое нытье, а потом – когда самолет пролетал прямо над нами – голос безумца и вовсе пропал среди шума, точно проглоченный удавом. Напоследок мы лишь едва расслышали:

– Икена, ты поплывешь по красной реке, но уже не выйдешь из нее. Твоя жизнь…

Вечер потонул в какофонии гула и радостных детских голосов, где-то поблизости приветствовавших самолет. Абулу, сбитый с толку, метнул вверх бешеный взгляд и, придя в ярость, перешел на крик. Но и теперь его речь звучала не громче шепота; правда, когда гул стал затихать, мы все услышали:

– …Икена, тебя зарежут, как петуха.

Наконец Абулу умолк, и лицо его осветилось облегчением. Он принялся водить в воздухе рукой, будто писал на скрытом от глаз листе бумаги или на странице книги невидимым пером. Закончив, он отправился дальше. На ходу он пел и прихлопывал в ладоши.

Мы смотрели ему вслед – как он раскачивается взад-вперед, пританцовывая, – а колкие слова песни жалили нас, точно пыль на ветру.

 
A fe f ko le fe ko Доколе ветер не дует,
ma kan igi oko не шевеля кроны,
 
 
Osupa ko le hon ki Доколе не скроешь
enikan fi aso di лунного света за ширмой,
 
 
Oh, Olu Orun, О, Отец воинств,
eni ti mo je Ojise fun чью волю я доношу,
 
 
E fa orun ya, Молю, разверзни
e je ki ojo ro хляби небесные,
 
 
Ki oro ti mo to Дабы взошли семена,
gbin ba le gbo посеянные мною,
 
 
E ba igba orun je, Измени времена года,
ki oro mi bale mi дабы дышать могло слово мое
 
 
Ki won ba le gbo. И принести плод.
 

Постепенно безумец скрылся из виду, унося с собой и песню, и следы своего присутствия: вонь, тень, что цеплялась за деревья и стелилась по земле. Только тогда я заметил, что ночь плотно обступила нас: сумеречным навесом накрыла она своды мира и в мгновение ока превратила птичье гнездо в ветвях мангового дерева да кусты крапивы вокруг в непроглядную черноту. Потемнел и флаг Нигерии, реявший над полицейским участком в двухстах метрах от нас, а холмы в отдалении слились с горизонтом, словно стерлась граница между небесами и землей.

Домой мы с братьями пришли в синяках, как будто поучаствовали в мелкой драке. А мир вокруг продолжал жить, как заведенный, ничего в нем не изменилось, и ничто не говорило и том, какое зловещее событие произошло с нами. Улицы кипели жизнью, оглашаемые ночной какофонией: при свете фонарей и свеч торговцы с тротуаров зазывали прохожих, а люди ходили мимо, отбрасывая похожие на фрески в натуральную величину тени на дорогу, стены, деревья и дома. В деревянной лавочке, накрытой брезентом, за чадящим угольным мангалом стоял, поворачивая мясо на вертеле, человек из племени хауса, в наряде северянина. Разделенные с ним сточной канавой, на скамейке сидели две женщины – сгорбившись над огнем, они жарили кукурузу.

Мы уже подошли к дому на вержение камня, когда Икенна внезапно замер на месте и встал перед нами, темным силуэтом во тьме преграждая дорогу.

– Слышал ли кто-нибудь из вас, что он говорил, когда над нами пролетал самолет? – неуверенным и в то же время выдержанным тоном спросил он. – Я не расслышал, что говорил Абулу.

Я безумца вовсе не слушал: самолет полностью завладел моим вниманием. Когда он показался в небе, я притенил глаза ладонью и смотрел на него, пытаясь разглядеть в иллюминаторах пассажиров – наверняка иностранцев, – которые летели куда-то – скорее всего, в одну из стран Запада. Боджа с Обембе тоже, видимо, не слышали безумца: они молчали. Но когда Икенна развернулся и хотел было уже идти дальше, Обембе вдруг сказал:

– Я слышал его.

– Чего тогда ждешь? – прогремел Икенна, и мы попятились.

Обембе напрягся, готовый к удару.

– Ты оглох? – прокричал Икенна.

Ярость в его голосе испугала меня. Я опустил взгляд – лишь бы не видеть брата, – и стал рассматривать его тень. Та, следуя за движениями тела, бросила что-то на землю и поплыла к Обембе; на мгновение ее голова вытянулась и тут же приняла обычную форму. Тень остановилась и коротко махнула руками; загремела банка, которую Обембе нес в руках, и на ногу мне выплеснулась вода. Две рыбешки – одну из которых Икенна, яростно споря, называл симфизодоном, – запрыгали, извиваясь, в грязи. Банка покатывалась из стороны в сторону, выливая содержимое – воду с головастиками – в пыль, пока наконец не остановилась. На мгновение тени тоже застыли; потом рука одной из них вытянулась и перекинулась на противоположную сторону улицы. Икенна закричал:

– Говори!

– Ты что, не слышал его? – угрожающе спросил Боджа, хотя Обембе – заслонившись рукой в ожидании удара – уже начал отвечать.

– Он сказал, – запинаясь, проговорил Обембе и умолк, когда на него накинулся Боджа. Но вот он начал сначала: – Он сказал… сказал, что тебя убьет рыбак, Ике.

– Что? Рыбак? – громко переспросил Боджа.

– Рыбак? – эхом повторил Икенна.

– Да, рыб… – Обембе не закончил; его трясло.

– Ты уверен? – спросил Боджа. Обембе кивнул, и тот уточнил: – Как он это сказал?

– Он сказал: «Икена, ты…» – Обембе замолчал, губы у него дрожали. Он обвел взглядом нас троих, опустил глаза и лишь затем, глядя в землю, продолжил: – Он сказал: «Икена, ты умрешь от рук рыбака».

После этих слов лицо Икенна стало мрачнее тучи – никогда этого не забуду. Он поднял взгляд, словно ища что-то, а после обернулся в сторону, куда ушел безумец. Но там уже не было видно ничего, кроме окрашенного оранжевым неба.

У самых ворот дома Икенна остановился и посмотрел на нас. Не глядя ни на кого в отдельности, он сказал:

– Ему было видение, что один из вас убьет меня.

Видно было, что слова так и просятся ему на язык, но не слетают – словно привязанные за веревку, которую тянет обратно невидимая рука. Не зная, нужно ли что-то говорить или делать, не дожидаясь от нас ответа – хотя Боджа уже раскрыл рот, собираясь что-то сказать, – Икенна прошел во двор. Мы – следом за ним.