Текст книги "Смерть под аплодисменты"

Глава 5

Все утро Дронго провел за компьютером, внимательно изучая сайт Театра на Остоженке и персональные сайты некоторых известных актеров театра. Особое внимание он обратил на биографию главного режиссера Зиновия Эйхвальда. Родившийся в конце войны в столице Киргизии, которая тогда называлась Фрунзе, он вырос без отца, арестованного в сорок седьмом и погибшего на Колыме в пятьдесят четвертом году. Мать с маленьким мальчиком сначала переехала в Алма-Ату, а затем в Новосибирск, где он и окончил среднюю школу. В семнадцать лет поехал поступать в театральный вуз, куда его сразу приняли – благо, был уже шестьдесят второй год. После окончания училища он был направлен на работу в Псков, откуда через пять лет переехал в Ленинград и проработал несколько лет ассистентом у самого Товстоногова. Затем были театры в Волгограде и Киеве. А в середине восьмидесятых он переезжает в Москву, где ставит несколько нашумевших спектаклей. В конце девяностых создает свой Театр на Остоженке, в котором блистают такие мастера, как Зайдель, Бурдун, Догель и перешедшая сюда Ольга Шахова. Здесь работает один из самых популярных актеров своего поколения Марат Морозов. Почти все спектакли Эйхвальда получают положительную критику и выдвигаются на различные премии. Женат вторым браком, у него двое детей и двое внуков.

Там же приводились короткие биографии основных актеров театра. Среди них было трое народных – погибший Зайдель, Ольга Шахова и Семен Бурдун, а также несколько заслуженных артистов, среди которых Марат Морозов, Марк Догель, Александр Закусов и Юрий Реформаторский, не занятый в спектакле «Гамлет».

Примерно в три часа дня Дронго вызвал Эдгара Вейдеманиса, и они поехали в Театр на Остоженке. Ждавший их у служебного входа Арам Саркисович проводил их в кабинет завхоза. Тот явно волновался и все время поправлял воротник рубашки. Это был мужчина ниже среднего роста, с помятым лицом и растрепанными волосами. Ему могло быть сорок лет, а можно было дать и пятьдесят, и даже все шестьдесят. Он красил волосы и, несомненно, злоупотреблял спиртным, что наложило отпечаток на его лицо. На самом деле Крушанову было только сорок шесть, но выглядел он не очень хорошо. Завхоз страдал от камней в желчном пузыре и гепатоза печени. К тому же он волновался, понимая, что его снова будут расспрашивать о трагедии, произошедшей в их театре. Костюм у него был новый, но довольно мятый, а вот рубашку он надел совсем новую, достав ее из пакета. Он держал две рубашки у себя на работе – как раз для таких особо важных случаев. Увидев гостей, завхоз вытянулся в струнку, словно собирался отдать им рапорт о происходящих в театре событиях. Когда-то он отслужил пять лет прапорщиком в армии и был вынужден уйти из-за своего пристрастия к горячительным напиткам.

– Добрый день, – протянул ему руку Дронго, входя в комнату следом за Аствацатуровым.

– Здравствуйте, – пожал ему руку двумя руками Крушанов. Затем пожал руку Вейдеманису.

– Я пойду и посмотрю, когда закончится репетиция, – предложил Арам Саркисович, – а вы пока побеседуйте.

Он поспешил выйти из комнаты. Дронго первым сел на стул, стоявший у стола. Стул жалобно скрипнул. Очевидно, он тоже был из реквизита театра. Вейдеманис уселся на диван, проваливаясь куда-то вглубь. Крушанов сел на свое место, внимательно глядя на Дронго.

– Вы, наверное, знаете, почему мы пришли, – начал Дронго.

– Осведомлен, – кивнул Крушанов. – Готов оказать посильную помощь.

– Вы были в тот вечер в театре?

– Конечно. Я всегда сам присутствую в театре во время спектаклей. Живу я недалеко, поэтому сам все потом и запираю. Проверяю наших сторожей.

– У кого еще могут быть ключи от комнаты с реквизитом, кроме вас и Арама Саркисовича?

– Больше ни у кого ключей нет. Мы все проверяли. Только у меня и у него.

– И вы никому их не отдавали?

– Никогда. Даже если нужно бывает что-то открыть. Сам иду и открываю. В театре все знают, что я никогда и никому не отдаю ключи.

– И все рапиры лежали в шкафу?

– Точно так. Все десять рапир. Две наверху и восемь на нижней полке.

– А как же получилось, что среди незаточенных рапир оказалась одна заточенная?

– Упали, наверное, из шкафа, – охотно пояснил Крушанов. – Следователь даже проводил следственный эксперимент: положил восемь рапир на нижнюю полку и две на верхнюю. А потом толкнул шкаф, когда двери были открыты. Все рапиры посыпались вниз. Я ему сразу сказал, что шкаф у нас старый, его давно нужно было поменять; когда кто-то пробегает рядом, шкаф трясется. А если дверца открыта, то рапиры обычно падают на пол, и мы их потом кладем на место. Я сам видел, как Хасай несколько раз собирал эти рапиры. Следователь сам толкнул шкаф и убедился, что рапиры из него выпадают. Они ведь не закреплены там, а просто лежат в связке. Вот Хасай и передал все клинки актеру, игравшему Озрика.

– Но до этого рапира нужна была Гамлету, чтобы проткнуть Полония, и самому Лаэрту, чтобы явиться с мятежниками к королю. Значит, Хасай во время спектакля несколько раз подходил к шкафу.

– Правильно, – сразу согласился Крушанов, – и шкаф нужно было держать все время открытым. Не мог же Арам Саркисович бегать во время спектакля и все время открывать и закрывать шкаф. Наверное, рапиры упали, а потом Хасай собрал и отдал их Озрику.

– Следователю вы тоже так сказали?

– Он свой следственный эксперимент провел – и сам во всем убедился.

– Но Морозов ведь знал, что у него заточенная рапира. Почему же тогда он ударил с такой силой?

– Он думал, что ничего плохого не произойдет, – пояснил Крушанов, – но кончик рапиры попал в сердце Натана Леонидовича. Кто мог подумать, что такое случится! Это просто трагическая случайность. Так следователь и написал.

– Аствацатуров сказал нам, что обычно вы дежурите у выхода в коридор, ведущий в комнату, где стоял шкаф. Оттуда можно пройти на сцену?

– Можно. Но там у нас всегда сидит дежурный. А мы с Арамом Саркисовичем с другой стороны коридора стояли. Никто из чужих не проходил, это я вам точно говорю. Только наши актеры, занятые в спектакле. И больше никто.

– Значит, теоретически кто-то из вашей театральной труппы мог проникнуть в комнату, подойти к открытому шкафу и поменять рапиры?

– Мог. Но никто этого не делал. Смерть Зайделя – это трагическая случайность, – повторил слова следователя Крушанов.

– А может, кто-то нарочно подменил рапиру, чтобы Зайделя убили? – спросил Дронго.

– Нет, – сразу ответил Крушанов, – из наших никто не мог такого сделать.

– Почему вы в этом так уверены?

– У нас коммерческий театр. Все заинтересованы в успехе спектакля. Зачем убивать Зайделя, если на него приходит столько зрителей?

– Из желания занять его место. Чувство зависти разрушительно. А ведь кто-то мог ненавидеть Зайделя.

– Если вы про Ольгу Сигизмундовну, то это просто чушь, она очень переживала. Я сам видел, как она переживала.

– Так переживала, что не пришла на похороны отца своего сына?

– Что у них там в молодости было, я не знаю. Только она действительно не пришла. А как она переживала, я сам видел.

– Ее сын бывал в театре?

– Раньше бывал, – нахмурился Крушанов, – но в этом году я его здесь не видел.

– Вы уверены, что никто из чужих не мог оказаться в этом коридоре?

– Сто процентов. С другой стороны – сцена, через нее идти нужно. А с нашей стороны никого из посторонних не появилось. Это точно.

– Вы можете подробно описать последние минуты после окончания спектакля?

– Конечно. Первым понял, что случилось неладное, наш Игнат Сказкин, он же Гораций.

– Горацио, – поправил своего собеседника Дронго.

– Ну да, Горацио. Он сразу хотел помочь Натану Леонидовичу, но было уже поздно. А когда занавес закрылся, мы все подбежали, подняли бедного Натана Леонидовича и вызвали «Скорую помощь». Но было уже слишком поздно.

– Его сразу увезли?

– Сначала пытались запустить сердце. Открытый массаж, разряды применяли. Но уже ничего не помогало. Потом его увезли, минут через десять-пятнадцать. А уже потом в больницу многие поехали. Все хотели думать, что Натан Леонидович еще живой, но было понятно, что он уже не жилец. И на следующий день приехал следователь.

– Вы считаете, что это был несчастный случай?

– Так и считаю. И всем говорю. Никто не мог даже подумать, что такое случится.

Он не успел договорить, как открылась дверь и в комнату вошел Аствацатуров.

– Он ждет вас, – сообщил Арам Саркисович, – сейчас он у себя в кабинете. Сегодня у него хорошее настроение, и я сказал ему, что пришли двое экспертов по поводу смерти Зайделя. Он сразу насторожился и спросил, откуда эксперты. Но я ему объяснил, что их прислала жена покойного Зайделя. Он долго молчал, и я даже испугался, что он вам откажет. Но он согласился вас принять. Идемте быстрее, чтобы он вас не ждал. И не задавайте ему вопросов, которые могут быть ему неприятны, иначе он прекратит разговаривать.

– Пойдемте, – согласился Дронго.

Следом за ним поднялся Вейдеманис.

– Нет, – попросил Аствацатуров, – он сможет принять только одного. Так и сказал, чтобы я прислал самого главного эксперта. Идемте скорее.

Вдвоем они вышли в коридор и направились к кабинету главного режиссера. Кабинет был довольно большой. Вдоль стен стояли книжные шкафы. В них было множество книг, создававших особую ауру этого кабинета. Выше висели портреты Станиславского и Товстоногова. Эйхвальд, закрыв глаза, сидел в глубоком кресле, обитом натуральной темно-красной кожей. Когда дверь открылась и Аствацатуров спросил разрешения войти, режиссер открыл глаза и кивнул в знак согласия.

Ему недавно исполнилось шестьдесят пять лет. Чуть выше среднего роста, с запоминающимся характерным лицом, выступающей нижней челюстью, всегда горящими глазами, большим горбатым носом и вечно непричесанными уже седыми волосами. Кустистые брови были его визитной карточкой, он метал из-под них грозные взгляды. К тому же он обладал очень громким голосом. Эйхвальд принципиально никогда не носил галстуков, обожая кожаные куртки и джинсы, в которых иногда появлялся даже на торжественных приемах.

Увидев вошедшего эксперта, режиссер поднял голову, встал и протянул руку.

– Эйхвальд, – представился он.

– Меня обычно называют Дронго, – представился гость.

Они уселись в глубокие кресла, стоявшие друг против друга. Режиссер весело усмехнулся.

– Я, помню, читал о доктрине Драго. Был министр иностранных дел Аргентины. Теперь буду знать, что есть еще и Дронго. Это ваше имя или вы взяли такой псевдоним?

– Много лет назад это была моя кличка. Как-то приклеилась, стала как имя, – пояснил Дронго. – В Юго-Западной Азии есть такая птица дронго, которая никого не боится и умеет имитировать голоса других птиц. Однажды я ее увидел, и она мне понравилась. Вот так эта птичья кличка и приклеилась ко мне.

– Смешная история, – кивнул Эйхвальд. У него действительно было хорошее настроение. – Значит, вы частный детектив, которого Нина попросила провести расследование? Я все правильно понял?

– Да.

– Она никак не может успокоиться, – нахмурился Эйхвальд. – Я ее понимаю. Трудно поверить, что в результате глупого несчастного случая погиб такой актер, каким был ее муж. Насколько я знаю, подобных случаев в наших театрах еще не было. Роковая случайность. Кто мог подумать, что заточенные рапиры лежат в одном шкафу с незаточенными. Что шкаф во время спектакля бывает открыт, так как в процессе игры актерам нужны эти злосчастные рапиры. Кто мог подумать, что шкаф плохо закреплен и рапиры падают на пол при малейшем толчке. Что наш рабочий Ханларов просто отдаст их актеру, игравшему Озрика, а среди незаточенных попадется заточенная. И самое неприятное, что этой рапирой даже поранили друг друга Морозов и Шунков, а потом Марат по сценарию должен был с разбега ударить короля, и удар пришелся прямо в сердце… Самое поразительное, что даже после этого Натан необязательно должен был умереть. С такой раной можно было и жить, уверяют врачи. Но произошел шок прямо на сцене, и он умер. Вот такая нелепая случайность. Или стечение всех этих случайностей.

Эйхвальд махнул рукой.

– Натан был нашим лучшим актером, – признался он. – Я уже планировал постановку «Ричарда Третьего», где в главной роли должен был играть Зайдель. Не получилось. Очень жаль.

– Вы давно были знакомы?

– Много лет. С тех пор как я перебрался в Москву, я следил за его сценической карьерой. Он был уже народным артистом – успел получить в последнем указе Горбачева. Был настоящим актером – харизма, голос, сценическое мастерство, умение лицедействовать… Характер был крутой, неуживчивый, но это нормально для большого актера. Когда я помогал Товстоногову, он тоже не очень ладил со Смоктуновским, хотя отдавал ему должное и ставил с ним свои лучшие спектакли. Но характеры у обоих были сложные.

– Вы сами пригласили Зайделя в свой театр?

– Да. Даже не сомневался, что все нужно строить вокруг него. Он был лидером и по жизни, и в театре. Такие мощные фигуры всегда нужны. На него охотно ходили женщины, а у нас, по статистике, больше шестидесяти процентов зрителей – женщины.

– Он нравился женщинам?

– Конечно. И он это знал. И часто этим злоупотреблял. Иногда позволял себе интрижки даже в театре. Здесь, конечно, далеко не ангелы, и мы часто позволяем себе некоторые шалости, но нужно знать меру. Не путать театр с публичным домом. Он же этой меры не знал. Во всем был таким человеком, стремившимся идти до конца.

– Насколько я знаю, через некоторое время вы пригласили в театр и Ольгу Сигизмундовну?

– Вот вы о чем… Наверное, Нина подсказала. Она все еще считает, что Ольга каким-то образом убила своего первого мужа. Но я видел, что Оля была в шоке от случившегося. Да, я действительно пригласил Шахову в наш театр, хотя Натан и был против. Мы с ним тогда крупно поспорили.

– Почему? Он не хотел, чтобы ее принимали?

– Не совсем. Ему вообще не нравилось, что мы идем на такое сотрудничество. У нас тогда были некоторые проблемы, накопились долги, а нынешний супруг Шаховой мог нам помочь через один известный коммерческий банк, где руководителем работает его младший брат. Она к тому времени уже не хотела играть в своем театре и собиралась уйти. Мне нужны были деньги на новые постановки – и такая яркая героиня, как Шахова, для игры в моем театре. Если есть Король, то всегда должна быть Королева. В любом коллективе. Она тоже не очень хотела идти именно к нам, но я пообещал ей поставить спектакль «Да здравствует Королева, виват!» где она могла бы сыграть сразу две роли. В свое время эту постановку осуществил Гончаров, когда Доронина блеснула в двух ролях – королевы Елизаветы и ее соперницы Марии Стюарт. С точки зрения психологии очень интересный ход. Конечно, превзойти Доронину просто невозможно, но Шахова сыграла очень неплохо. И осталась в нашем театре.

– И вы получили деньги?

– И мы получили деньги, – спокойно кивнул Эйхвальд, – на развитие нашего театра. На сегодняшний день мы один из немногих театров Москвы, не имеющих никаких долгов.

– Поздравляю. Но вы знали, что Зайдель и Шахова были прежде супругами…

– Раньше не знал, но потом оба мне рассказали об этом. Еще до того, как Шахова появилась в нашем театре. Но после Зайделя у нее был другой муж, известный бизнесмен, а у Натана после нее – еще три жены. Согласитесь, что я вправе был считать их прежние размолвки давно оставшимися в прошлом.

– И как было в театре?

– Сначала неплохо, а потом начали сказываться противоречия. Каждый тянул одеяло на себя. Появились две группы: одна за Зайделя, вторая за Шахову. Я пытался как-то их примирить, но потом выяснилось, что у нас появилась еще и третья группа. Все молодые были за Марата Морозова, считая несправедливым, что ему не дают народного. А он уже получил заслуженного и стал лауреатом Государственной премии. Для его возраста совсем неплохо.

– Вам не кажется, что Зайделю могли завидовать другие актеры? Тот же Морозов?

– Безусловно. На этом строится творческая сублимация. Иначе нельзя. Каждый актер должен выполнять сверхзадачу, пытаться прыгнуть выше головы. В театре обязательно существуют зависть, ревность, соперничество, любовь, ненависть – как в любом творческом коллективе. Иначе просто невозможно.

– Кто-то из актеров мог решить, что вы слишком благоволите Зайделю?

– А я и не скрывал, что это был мой любимый актер. Но если вы имеете в виду Морозова, то он слишком самодостаточен, чтобы пойти на убийство даже ради своей карьеры. Зачем? Народного он все равно получит, через год или два. В кино карьера у него складывается даже лучше, чем у покойного Натана. Морозов никогда не пошел бы на сознательное убийство, это абсолютно исключено. Он слишком талантлив…

– «Гений и злодейство – две вещи несовместные?»

– Еще как совместные, – отмахнулся Эйхвальд. – Поверьте мне, что они прекрасно сочетаются в любом человеке. Только не гений, а талант. Но Морозов не просто талантлив, он еще и расчетлив, как и всякий актер его поколения. Сейчас актеры сначала интересуются гонораром, а уже потом сценарием и ролью. Раньше было совсем иначе. Но сейчас такое время.

– А ненависть Шаховой не могла толкнуть ее на убийство?

– Нет, не могла. Она супруга очень известного политика и должна была понимать, что любое подозрение подобного рода ляжет пятном и на карьеру ее мужа. Говорят, что он скоро вернется в правительство, уже в ранге министра. Зачем ей так глупо рисковать?

– Вы об этом говорили и следователю? – понял Дронго.

– И даже прокурору, – кивнул Эйхвальд. – Я не мог допустить, чтобы под подозрением оставались двое ведущих актеров моего театра. Мало того что погиб Натан Зайдель, так я еще должен был спокойно сидеть и смотреть, пока следователь пытается найти виновных среди моих ведущих актеров. Если хотите откровенно, то я даже ходил на прием к одному очень значительному лицу, которое руководит всеми этими правоохранительными службами. И об этом многие знают. Актеры должны спокойно работать, даже после этого трагического случая. И мои опасения были правильно поняты – людей нельзя было нервировать. Хотя в нашем театре действительно есть несколько разных группировок.

– И вы знали, что у вас в театре есть несколько группировок враждующих актеров, и ничего не предпринимали? – уточнил Дронго.

– Знал. И даже радовался, что они соперничают друг с другом. Заметьте, не враждуют, а соперничают. Это принципиально важные вещи. Для любого режиссера важно, чтобы актеры не просто играли, а выкладывались сверх меры. И когда есть подобное соперничество в театре, это помогает держать всех в тонусе. Каждая группировка ревниво следит, чтобы именно ее представителям достались лучшие роли.

– Я читал в газетах рецензии. Насколько я слышал, спектакль выдвинут на соискание Государственной премии, – решил подыграть своему собеседнику Дронго.

– В зале был даже министр культуры, который специально пришел на просмотр спектакля. Вы бы видели, как играли в «Гамлете» все трое наших лидеров – Зайдель, Шахова и Морозов. Это был, наверное, мой лучший спектакль. Второго такого не будет. Три главных действующих лица, каждый из которых тянул одеяло на себя. И еще как тянул! Прибавьте еще могильщика и Полония. Эти тоже старались изо всех сил, тем более что Бурдун, игравший могильщика, был из группы Шаховой, а Марк Догель, игравший Полония, – из свиты Зайделя. Спектакль получился не просто хорошим, он был великолепным. Это я говорю не как постановщик спектакля, а как обычный режиссер, способный оценить игру актеров, – восторженно произнес Эйхвальд.

– И тем не менее Зайдель погиб, – напомнил Дронго, возвращая его на землю.

– Я уже сказал, что это был несчастный случай, – нервно сказал режиссер, – и следователь прокуратуры согласился с этим мнением. Уголовное дело закрыто, здесь нет виноватых и нет убийц. Нина напрасно решила позвать вас на помощь, вы все равно ничего больше не найдете. Все произошло на глазах у сотен зрителей, сидевших в нашем зале.

– Я вас понимаю, – осторожно сказал Дронго, чувствуя, как нервничает его собеседник, – но вы должны понять и чувства молодой вдовы. Она очень переживает из-за смерти своего мужа.

– Я тоже переживаю, – вздохнул Эйхвальд, – у меня было столько планов, связанных с Натаном. И все так глупо оборвалось…

– Может, я переговорю с Ольгой Сигизмундовной, – предложил Дронго, – чтобы успокоить вдову? Ей кажется, что в этом деле были какие-то недомолвки. Ведь Шахова не пришла на похороны…

– Она потом объяснила мне, что просто не смогла. Не каждая женщина может спокойно появиться на похоронах своего мужа, даже бывшего. Тем более что он отец ее сына. Она, конечно, переживала, и все же решила не идти. И сына не пустила. Я ее поступок не одобряю, но понимаю ее состояние. Осуждать легче всего, в таких случаях важно понимать состояние актеров. Они люди эмоциональные, у них все на нервах.

– Может, вы окажете мне содействие и разрешите побеседовать с Ольгой Сигизмундовной? – мягко спросил Дронго.

– Зачем вам мое разрешение? – не понял режиссер.

– Без вашего согласия она не станет со мной даже разговаривать.

– Не станет, – согласился Эйхвальд, – это правда. А вы очень ловкий профессионал. Сначала похвалили мой спектакль, растрогали меня, заставили умиляться – а потом пытаетесь заставить меня уговорить Ольгу Сигизмундовну поговорить с вами, прекрасно осознавая, что она не будет разговаривать с посланцем вдовы Зайделя. Здорово. Отдаю должное вашим драматургическим и актерским способностям. Только учтите, что она все равно не будет с вами разговаривать, если узнает, что вас послала Нина Зайдель.

– Но будет разговаривать, если я приду к ней от вас, – настаивал Дронго. – В конце концов, это будет благородный акт. Мы просто успокоим несчастную вдову, объясним ей, что никто не виноват в этом несчастном случае. Уже ради этого стоит пойти на небольшую ложь и не говорить Шаховой о том, кто именно меня послал. Достаточно честно сказать ей, что я эксперт, ведущий частное расследование.

– Если она узнает, что мы ее обманули, она оторвет мне голову, – добродушно сказал Эйхвальд, – но, в общем, вы правы. Нину нужно успокоить, а если вы поговорите с Ольгой Сигизмундовной и убедитесь, что она не имеет к этому трагическому происшествию никакого отношения, это убедит и вдову Натана. Никак не могу привыкнуть, что он погиб. Мне кажется, что сейчас откроется дверь и он войдет в кабинет.

Режиссер достал пачку сигарет, щелкнул зажигалкой и закурил. Сигареты были самые простые, российские, зажигалка стоила копейки. Зато на его руке были часы стоимостью не меньше пятидесяти тысяч долларов. Эйхвальд был своебразной личностью, в нем уживались страсть к красивым вещам и полная неприспособленность в быту.

– Я думаю, что вы правы, – произнес он, немного подумав, – вам действительно нужно поговорить с Ольгой. Она как раз сейчас в театре, была сегодня на репетиции. Сейчас я ее приглашу. Но учтите, что я не знаю, кто именно послал вас на это расследование. И, если понадобится, даже поклянусь на Библии, что ничего не знал об этом. Я безбожник и атеист, мне это ничего не стоит. А вот вы опасайтесь этой дамы. В гневе она бывает ужасной. Если узнает, что вы ее обманули, вполне может запустить в вас тяжелым предметом или послать так далеко, как только можно. Поэтому мы с вами не говорили о Нине. Надеюсь, что вы меня поняли?

Дронго согласно кивнул. Режиссер поднял трубку внутреннего телефона.