Текст книги "Человек из народа"

Глава седьмая

Нанга был прирожденным политиком; что бы он ни сделал, что бы ни сказал – ему все сходило с рук. И пока люди прислушиваются к голосу сердца и желудка, а не разума, Нангам все будет сходить с рук. У него был редкий дар внушать симпатию, и, даже когда он говорил людям неприятные вещи, никому в голову не приходило обижаться на него. Помню, как, разговаривая по телефону со своим коллегой, министром общественных работ, он заявил, что не доверяет нашим молодым специалистам и предпочитает иметь дело с европейцами. Я понимал, что он говорит чудовищные вещи, но не мог всерьез рассердиться. Он был так дружески расположен ко мне, так откровенен. По-видимому, в нашей стране такой человек, как он, не рискует встретить осуждение, в худшем случае о нем скажут снисходительно: «Бог с ним, не обращай внимания».

Личное обаяние – это могучее и надежное оружие, позволяющее человеку оградить себя от естественных последствий своих предосудительных поступков или своего постыдного невежества. Как еще объяснить тот факт, что министр культуры, публично заявив, что он никогда но слышал о самом знаменитом в стране романе, стяжал аплодисменты и снова стяжал их, когда предсказал, что в недалеком будущем в нашей великой стране появятся великие писатели, равные Шекспиру, Диккенсу, Джейн Остин, Бернарду Шоу и – добавил он, подняв глаза от бумаги, – Майклу Уэсту и Дадли Стэмпу.

Когда министр кончил говорить, Джалио и редактор «Дейли мэтчет» подошли выразить ему свое восхищение и попросили текст речи. Нанга достал из папки два машинописных экземпляра и собственноручно внес в них поправки, добавив к списку известных английских писателей оба упомянутых им имени.

Редактор был мне уже знаком – несколько дней назад он заходил к министру. Этот неприятный человек с вкрадчивыми манерами был тогда, как мне показалось, недоволен моим присутствием, и я только и ждал, чтобы Нанга сделал мне знак покинуть комнату. Но он этого не делал. Напротив он, по-видимому, не хотел, чтобы я ушел, и я продолжал торчать в комнате. А гость, прежде чем перейти к делу – я так и не разобрал, в чем оно состояло, – долго ходил вокруг да около. Насколько я понял, в его распоряжении были какие-то материалы, которые он, желая угодить министру, воздерживался печатать. Однако министр явно не придавал этим материалам серьезного значения. Он, как видно, не прочь был поскорее отделаться от назойливого посетителя, но не решался выставить его за дверь. А газетчик тем временем болтал без умолку, и в уголках его рта противно пузырилась слюна. Он выпил две бутылки пива, выкурил несчетное количество сигарет и «стрельнул» у министра пять фунтов, поведав ему о своих неладах с хозяином квартиры, которому он задолжал. По его словам, дело было не столько в этой задолженности, сколько в том, что он и его домохозяин происходили из разных племен – племенная рознь давала себя знать.

– Вот видишь, что значит быть министром, – сказал Нанга, как только посетитель ушел. Меня поразила прозвучавшая в его голосе усталость, и мне вдруг стало жаль его. Он весь как-то сник – таким я его никогда еще не видел. – Не дай я ему ничего, – продолжал Нанга, – он завтра же напечатает обо мне какую-нибудь гадость. Это называется у нас свободой печати. А по-моему, это свобода шантажировать и чернить ни в чем не повинных людей. Не понимаю, почему наше правительство боится прижать этих газетчиков. Я не говорю, что им следует запретить критиковать – в конце концов, один бог безгрешен, – но нам нужна конструктивная критика…

Так вот, теперь этот же самый газетчик подошел к Нанге и воскликнул:

– Превосходно, сэр! Я помещу вашу речь на первой полосе вместо статьи, которую обещал министру общественных работ. – А я подумал: знаешь ли ты, что стало бы с тобой и твоими статьями, если бы это зависело от Нанги!

Было, должно быть, часов около восьми – во всяком случае, уже стемнело, – когда мы отправились домой. Как только машина тронулась, я отыскал руку Элен, и наши пальцы переплелись. Другой рукой я уверенно, как человек, не сомневающийся в своих правах, обнял ее за плечи.

– Вы произнесли замечательную речь, а ведь у вас даже не было времени подготовиться, – сказал я – просто так, лишь бы не молчать, а сам между тем весь дрожал от нетерпения. Я мысленно видел Элси в моей комнате, вернее, представил себе, как она сольется с чернотой ночи в отличие от Джин, которая, одеваясь, смутным призраком выступала из мрака.

– И старуха танцует, когда музыка велит, – ответил Нанга на нашем диалекте.

Я нарочито громко рассмеялся и перевел пословицу Элси – она говорила на другом диалекте. Мы теснее придвинулись друг к другу, я положил руку Элси на грудь и крепко прижал ее к себе.

Когда мы приехали, Элси поднялась наверх переодеться, а Нанга и я остались в гостиной выпить виски.

Надо сказать, что по дороге из больницы мы заезжали домой и Нанга приказал слуге отнести вещи Элси в комнату жены, что не на шутку меня встревожило. Но затем я быстро успокоился, уверив себя в том, что Нанга просто хотел быть тактичным и любезным, а вспомнив, как он говорил о предстоящем заседании кабинета министров, которое, быть может, продлится всю ночь, я снова почувствовал прилив благодарности к нему.

Моя комната помещалась на первом этаже, а комната Элси была расположена прямо над моей. Я решил, что, когда в доме все стихнет, я поднимусь по лестнице и постучу к ней. Она будет ждать меня. Я проведу ее к себе, и все будет шито-крыто, как будто наш хозяин ни о чем не догадывается.

Ужин был превосходный – рис, бананы, жареная рыба. Элси, необычайно соблазнительная в своем переливающемся желтом платье, завела разговор о председателе Общества писателей и его нелепом наряде. Я сделал слабую попытку вступиться за него:

– У писателей и художников бывают свои странности.

– Я думаю, он послушается моего совета, – сказал Нанга. – Он благовоспитанный молодой человек.

Это замечание удивило меня. Не иначе, как лестные слова, которые Джалио сказал о Нанге во вступительной речи, возымели свое действие, а еще вероятнее, от Нанги не ускользнуло, с каким уважением один из послов обратился к писателю, чтобы попросить у него автограф. Помнится, в ту минуту я посмотрел на Нангу и прочел на его лице изумление и недоверие, но я никак не предполагал, что этого эпизода окажется достаточно, чтобы после недавней стычки он назвал Джалио «благовоспитанным молодым человеком».

Само слово «благовоспитанный» поразило меня почти так же, как и смысл, который вкладывал в него Нанга. Не знаю, можно ли назвать Джалио благовоспитанным человеком или нет, но в данном случае такая характеристика была совершенно неуместна. Нанга владел английским ровно настолько, чтобы, не заботясь об оттенках, высказывать свою мысль в ярких и энергичных выражениях. Как-то раз он сказал мне, что на пути из Анаты в столицу он попал в поистине роковое дорожное происшествие. Я решил, что кто-то погиб. Но когда он рассказал историю до конца, я понял, что слово «роковое» значило у него «очень неприятное».

Вскоре после ужина я ушел к себе, надеясь, что Элси и Нанга последуют моему примеру. Элси меня поняла. Через некоторое время, заглянув в гостиную, я убедился, что ее там нет. Но Нанга продолжал сидеть на прежнем месте, уставившись в папку со своей речью. Каждые две-три минуты я заглядывал в дверь – Нанга и не думал уходить. Уж не уснул ли он? Нет, я видел, что он пробегает глазами страницу. Меня взяла злость. Почему бы ему не забрать эту проклятую папку к себе в кабинет? Но, пожалуй, больше всего меня злило то, что у меня не хватает смелости пройти через гостиную и подняться в комнату Элси. Быть может, он именно этого от меня и ожидал. По правде говоря, отсутствием смелости в подобных ситуациях я не страдаю. Но Нанга с самого начала обезоружил меня своей деликатностью, и теперь все упиралось не столько в мою нерешительность, сколько в мое нежелание выставить Элси шлюхой перед посторонним человеком. Мне оставалось лишь злиться и ждать. Я то садился на кровать, то вставал и босиком, в пижаме принимался ходить взад и вперед по комнате.

Прошло, должно быть, не меньше часа, прежде чем Нанга наконец погасил свет в гостиной и ушел к себе. Я выждал минут десять, чтобы дать ему улечься в постель, да и самому поостыть после пережитых волнений и унять легкую дрожь, которая обычно охватывает меня в ожидании такого рода свиданий. Потом я стал на цыпочках подниматься по лестнице, держась за перила, чтобы не споткнуться. Когда я добрался до площадки, мои глаза уже привыкли к темноте, и я без труда нашел дверь Элси. Я уже взялся за ручку, как вдруг услышал за дверью голоса. Я застыл на месте. Послышался смех, я повернулся и сошел вниз. Я не сразу направился к себе в комнату, а долго стоял в гостиной. Трудно сказать, о чем я думал в те минуты, – мысли путались у меня в голове. Но, помнится, в конце концов я сказал себе, что слишком тороплюсь с выводами и что скорее всего Нанга просто приоткрыл дверь из соседней комнаты, чтобы пожелать Элси спокойной ночи и перекинуться с ней шуткой. Я решил подождать еще немного, а потом, не таясь, взойти по лестнице и постучаться к Элси. Итак, я вернулся к себе в комнату, зажег лампу на ночном столике, дернув за серебряный шнур, заменявший обычный выключатель, снял часы и положил их рядом на стул. Было около одиннадцати. Я и не знал, что уже так поздно. Вскочив как ужаленный, я бросился в гостиную и хотел было взбежать по лестнице, как вдруг услышал приглушенный голос Элси, самозабвенно выкликавшей мое имя. Теперь, оглядываясь назад, я просто не понимаю, как я мог оставаться в бездействии в ту минуту. На меня напал какой-то столбняк, хотя грудь мою распирало от негодования. Но закипавшая во мне ярость вдруг схлынула, сменившись чувством полной опустошенности. В каком-то умопомрачении я стал взбираться по лестнице, вообразив, что Элси зовет меня на помощь. Но, едва подойдя к двери, я отпрянул, охваченный ненавистью и отвращением, и спустился вниз, чтобы уже не возвращаться.

Я сел на кровать и, сжав голову руками, попытался собраться с мыслями. Но в висках у меня стучало, словно кузнечный молот бил по наковальне, и мысли рассыпались и гасли, как искры. Наконец я сообразил, что нужно действовать, действовать быстро и решительно. Сделав над собой усилие, я встал и принялся собирать свои вещи. Я еще сам толком не знал, что буду делать потом, но это меня не заботило – я был слишком потрясен случившимся. Раскрыв шкаф, я стал аккуратно укладывать свою одежду в чемодан, затем принес все, что оставалось в ванной, и тоже уложил. На это простое дело у меня ушла, должно быть, уйма времени. И все это время я как будто бы ни о чем не думал, а лишь до боли кусал губу да изредка безотчетно приговаривал: «Боже мой!» – или что-то в этом роде. Уложив чемодан, я тяжело опустился в кресло, потом встал и пошел в гостиную, прислушиваясь к тому, что делается наверху. Но теперь там царили тишина и мрак. «Да, черт возьми!» – сказал я сам себе и ушел в свою комнату – ждать Элси. Я был уверен, что она придет, сгорая от стыда и обливаясь слезами, а я выставлю ее за дверь – и больше мы с нею не увидимся. Так я ждал ее, ждал и в конце концов заснул. Очнулся я с тяжелым, гнетущим ощущением, что произошло нечто ужасное – я не мог сразу вспомнить, что именно. Это состояние продолжалось недолго. Я вспомнил – и с новой остротой ощутил всю горечь унижения. Часы показывали начало пятого. Элси не пришла. У меня на глазах закипали слезы – такого со мной давно уже не бывало. Я снял пижаму, оделся и вышел из дома через черный ход.

Я долго бродил по городу, стараясь держаться освещенных улиц. Предрассветный туман мелкими каплями оседал на моих волосах, холодил мой пылающий лоб, и гнев мой тоже остывал. Скоро у меня потекло из носа, и, так как я не захватил с собой носового платка, я высморкался пальцами. Мало-помалу в голове у меня начало проясняться, и я вернулся к действительности. Город просыпался. Мне встретился ассенизатор, он нес на голове бачок с нечистотами. Верхнюю часть его лица закрывала помятая фетровая шляпа, низко надвинутая на лоб, а нос и рот были по-гангстерски повязаны черным платком. Прямо на тротуарах, под маркизами роскошных магазинов спали нищие. Возле урны сидел сумасшедший – он считал ее своей собственностью и неусыпно охранял. Первые автобусы, еще пустые, обгоняли меня. Около шести погасли уличные фонари. Я вбирал в себя эти впечатления вместе со свежим утренним воздухом. Может показаться странным, что человек с такой тяжестью на душе способен обращать внимание на всякие пустяки, совсем как в пословице: на голове несешь слона, а ногой нащупываешь в траве кузнечика. Но видно, так уж устроен человек. Ни одна мысль, как бы значительна она ни была, не может полностью вытеснить другие.

Возвращаясь обратно, я тщетно пытался подобрать слова, которые я должен сказать Нанге. Что до Элси, мне следовало знать, что она самая обыкновенная потаскушка, и чем меньше о ней говорить, тем лучше.

Когда я свернул на улицу, где стоял особняк Нанги, я увидел его у ворот: он явно поджидал меня. Он смотрел в противоположную сторону и не сразу меня заметил. Моим первым побуждением было повернуть назад. Но я тут же овладел собой, да и он оглянулся, увидел меня и пошел навстречу.

– Где ты пропадал, Одили? – спросил он. – Мы… я вот уже сколько времени ищу тебя, еще немного, и позвонил бы в полицию.

– Я не желаю с вами разговаривать, – сказал я.

– Что такое?! Час от часу не легче! Что случилось, Одили?

– Я уже сказал, что не желаю с вами разговаривать, – ответил я холодно.

– Чудеса, да и только! Уж не из-за девчонки ли ты? Но ведь ты сам мне сказал, что между вами нет ничего серьезного. Я затем и спрашивал тебя, чтобы не было недоразумений… Я думал, ты устал и лег спать.

– Послушайте, мистер Нанга, уважайте хотя бы самого себя. Не испытывайте моего терпения, если не хотите, чтобы наши имена попали в газеты.

Даже для меня самого это прозвучало дико. А Нанга был просто ошеломлен, в особенности когда я назвал его «мистер».

– На этот раз ваша взяла, – продолжал я, – но хорошо смеется тот, кто смеется последний. Я вам этого не забуду.

Когда я подошел к дому, я увидел Элси: она стояла в дверях, скрестив руки на груди. Завидев меня, она поспешно скрылась.

Я вынес свой чемодан. Нанга подошел и примирительно положил руку мне на плечо.

– Не прикасайтесь ко мне! – сказал я, отстраняясь от него, как от прокаженного.

Он попятился, улыбка застыла на его лице. Я был доволен.

– Не ребячься, Одили, – сказал Нанга отеческим тоном. – В конце концов, она тебе не жена. Чего ты валяешь дурака? Она мне сказала, что между вами ничего нет, да и ты мне сказал то же самое. Но, как бы там ни было, мне очень жаль, если это тебя задело, беру вину на себя. Я приношу свои искренние извинения и сегодня же приведу тебе полдюжины девочек, хочешь? Можешь баловаться с ними, пока сам не запросишь пощады. Ха-ха-ха!

– В какой стране мы живем?! – сказал я. – И это министр культуры! Помилуй нас бог.

Я плюнул. Плевок был скорее символический, но все же плевок.

– Послушай, Одили! – взревел Нанга, как рассвирепевший леопард. – Я не потерплю дерзостей от такого сопляка, да еще из-за какой-то девки! Понятно? Попробуй только еще оскорбить меня, я тебе покажу! Неблагодарный мальчишка! Вот она, нынешняя молодежь! Подумать только! Ладно, что с тобой говорить… Но если ты еще раз оскорбишь меня…

– Руки коротки, – сказал я. – Вы безграмотный старый… – Я махнул рукой и пошел к воротам, задев чемоданом Дого, кривоглазого телохранителя. Как видно, он услышал нашу перебранку и в одной набедренной повязке выбежал из пристройки для слуг узнать в чем дело.

– Чего он тут разоряется, хозяин? – спросил Дого.

– А! Не обращай внимания на этого идиота, – ответил Нанга.

– Э нет, пусть не думает, что он может безнаказанно оскорблять моего господина! А ну-ка, приятель! – крикнул Дого и бросился вслед за мной. В голосе его звучала угроза.

Я обернулся, но, решив, что не стоит связываться, зашагал дальше.

– Оставь его, Дого. Он и без тебя свернет себе шею. Я сам виноват, что позвал его сюда. Неблагодарная скотина!

Я был уже у ворот, но он говорил так громко, что я слышал каждое слово.

Я взял такси и поехал к своему другу Максвелу. Максвел Куламо, адвокат, был моим однокашником. Мы звали его тогда Кулмакс или Куль Макс, и близкие друзья продолжали называть его так и теперь. Он был признанным школьным поэтом, и я до сих пор помню двустишие, которым заканчивалось его стихотворение, написанное по случаю победы нашей школьной команды в футбольном матче.

 
Ура нашим доблестным нападающим!
(Писал Куль Макс, стихи сочиняющий.)
 

Когда я приехал, Максвел завтракал. Он собирался в суд и был уже в полном параде – брюки в полоску, черный пиджак. Объяснение с Нангой и довольно долгая поездка в такси отчасти успокоили меня, и по лицу моему ни о чем нельзя было догадаться.

– Боже мой! – воскликнул Макс, крепко пожимая мне руку. – Дотошный! Ты ли это?

«Дотошный» было мое школьное прозвище.

– Куль Макс, стихи сочиняющий! – в свою очередь приветствовал я его.

Мы долго смеялись, так что на глазах у меня выступили слезы – те самые неизлитые слезы, которые душили меня всю ночь. Макс ничего не подозревал и думал, что я приехал к нему прямо из дома. С виноватым видом я признался, что вот уже несколько дней, как я в городе, но не мог связаться с ним. Он понял меня в том смысле, что я не мог ему позвонить – у него не было телефона, и это, как ему казалось, создавало невыгодное представление о его клиентуре.

– Я уже два месяца жду, когда мне поставят телефон, – сказал он, как бы оправдываясь. – Видишь ли, я не дал никому на лапу, а блата у меня нет… Так, значит, ты остановился у этого безмозглого, безграмотного, продажного деляги. Прошу прощенья.

– Что поделаешь, – сказал я. – Ты же знаешь, он был моим учителем.

Я с удовольствием макал хлеб в горячее какао, которое приготовил для меня слуга Макса. Нанга и Элси уже казались мне такими далекими, что я мог говорить о них как о случайных знакомых. Но я не собирался пока ни о чем рассказывать, чтобы Макс не подумал, будто я вспомнил о нем лишь теперь, когда не мог больше пользоваться гостеприимством министра.

Я не пробыл у Макса и получаса, а у меня словно камень с души свалился, и я уже не мог понять, зачем мне понадобилось связываться с Нангой.

Глава восьмая

Около девяти Макс уехал в суд, и лишь тогда, наедине с собой, я осознал всю глубину своего унижения. Я остыл, ярость моя улеглась, и остался только голый факт: другой отбил у меня подругу и, можно сказать, на моих глазах лег с ней в постель, а я ему это спустил, вынужден был спустить. А почему? Только потому, что он министр, чванящийся своим богатством, нажитым не от трудов праведных, живущий в роскошном особняке, построенном на народные деньги, и разъезжающий в «кадиллаке» под охраной одноглазого наемника. Мало того, что он переспал с моей подругой, у него еще хватило наглости оправдываться тем, что я выглядел слишком усталым! Человек, которому перевалило за пятьдесят, у которого сын кончает школу, а жена ходит неряхой, платья не одернет, смеет говорить мне, что я плохо выгляжу. А я сижу сложа руки и гадаю, вернется Элси сегодня в больницу или проведет с Нангой еще одну ночь. У меня даже мелькнула постыдная мысль позвонить из автомата в больницу, не называя своего имени, но я тут же отмел ее.

Однако вполне возможно (судя по тому, как сложилось все в дальнейшем), что эти мелкие низменные мысли были своего рода дымовой завесой, за которой незаметно для меня самого вызревали важные решения. Мне приходит на ум теория одного из преподавателей колледжа, где я учился. Он говорил, что па экзаменах лучше всего сперва прочесть подряд все вопросы и начать отвечать с самых легких. Тем временем, утверждал он, ваше подсознание работает над остальными. Я попробовал этот метод на выпускных экзаменах – результаты оказались неблестящими, но, я подозреваю, что могло быть и хуже. Зато теперь, когда надо было решить вопрос о моих отношениях с Нангой, подсознание (или как еще это там называется), похоже, заработало само собой. Моя мысль беспомощно билась, точно птица, попавшая в силки, как вдруг я увидел выход. Я понял, что дело вовсе не в Элси. Дело в том, что Нанга поступил со мною так, как ни один мужчина не вправе поступать с другим – даже хозяин со своим рабом, и мое мужское достоинство требовало, чтобы я заставил его в полной мере заплатить за оскорбление. Короче говоря, я решил вернуться в Анату, найти ту девушку, которую Нанга собирался сделать своей «парадной женой», и, что называется, взять ее в оборот. Это было как озарение – мгновенная, ослепляющая, неожиданная мысль.

Под вечер, когда вернулся Макс, я уже что-то весело напевал себе под нос. Он было набросился на мальчика-слугу за то, что тот не накормил меня, но я вступился за него, сказав, хотя это была неправда, что он вызывался приготовить мне ленч, но я предпочел дождаться хозяина.

За столом я рассказал Максу об Элси и Нанге, опуская некоторые подробности и вообще стараясь говорить как можно более непринужденно, не столько потому, что не хотел показать, как меня унизили, сколько потому, что жаждал теперь лишь одного – мести.

– Все они такие, – с мрачным видом произнес Макс – Только и думают что о бабах, «кадиллаках» да земельных участках. Впрочем, чего можно ожидать, если образованные люди всецело отдали политику на откуп невежественным хамам вроде Нанги?

Если с утра дом Макса показался мне тихой обителью, то это впечатление было обманчивым. Возможно, правда, я сам, подобно Нанге, превратился в некое бродило и лишь сейчас обнаружил это. Так или иначе, я в тот же вечер не только узнал о том, что рождается новая политическая партия, но и стал одним из ее учредителей. Макс и его друзья, с глубокой горечью наблюдая, как продажные и бездарные политиканы своекорыстно используют нашу свободу, завоеванную столь дорогой ценой, решили объединиться и основать Союз простого парода.

В тот вечер у Макса собралось восемь человек. Все они, кроме одного европейца, были мои сограждане, люди с образованием: врач, адвокат, учитель, журналист, корреспондент, профсоюзный деятель. Была тут и одна женщина, очень красивая, юрист по профессии, как я потом узнал, невеста Макса, – они познакомились в Лондоне, когда учились в Высшей экономической школе.

Макс представил меня как «товарища, заслуживающего полного доверия», и, не сочтя нужным спросить у меня разрешения, добавил, что не далее как вчера один министр, имени которого он не назовет, отбил у меня подругу.

Мне, разумеется, не улыбалось фигурировать в такой роли, и я поспешил заметить, что, строго говоря, вышеназванная девица была мне не подругой, а просто случайной знакомой, которую мы оба с Нангой знали.

– Так, значит, это был мистер Нанга, да? – спросил европеец.

– Кто ж еще способен на это? – заметил кто-то под общий смех.

Белый, по-видимому, был из какой-то восточноевропейской страны. В разговоре со мной он не преминул подчеркнуть, что он здесь просто как друг Макса. Пока остальные обсуждали формальности, связанные с регистрацией новой партии, мы с ним вполголоса толковали о всякой всячине. Мне было интересно не только что, но и как он говорил. В его речи то и дело проскальзывали какие-то необычные обороты. Так, например, он сказал, что приятно видеть, как интеллектуалы вроде Макса и меня покидают «башню из слоновой кости» и включаются в активную политическую деятельность, и он зачастую подчеркивал фразу словом «да», произносимым с вопросительной интонацией.

Идея создания Союза простого народа сразу захватила меня. Помимо всего, эта партия могла послужить запасной тетивой к луку в моей схватке с Нангой. Однако в данный момент я старался делать вид, что меня не так-то легко увлечь. К тому же мне хотелось сгладить невольно созданное Максом впечатление обо мне как о жалком слизняке, с которым можно поступать как угодно. Поэтому я произнес короткую, энергичную и, как мне казалось, скептическую речь.

– Джентльмены и леди, – я вполне сознательно обращаюсь сначала к джентльменам, а уж потом к леди, потому что мы находимся в Африке, – так вот, джентльмены и леди, благодарю вас за то, что вы с такой готовностью приняли меня в свою среду. Постараюсь полностью оправдать ваше доверие. А сейчас, хоть мне и не хочется преждевременно вас расхолаживать, я должен сделать одно замечание. Мне кажется несколько странным, что партия, именующая себя Союзом простого народа, состоит исключительно из образованных людей…

Тут меня сразу перебили. Когда наконец все смолкли, слово взял Макс.

– Это не совсем так, Одили, – сказал он. – Мы, собравшиеся здесь, лишь авангард партии, а партия как таковая еще только формируется. Когда подготовительный период закончится, мы вовлечем в нее рабочих, фермеров, кузнецов, плотников…

– И, конечно, безработных, – вставила молодая юристка с обескураживающим апломбом красивой и умной женщины, которая знает себе цену. – Кроме того, я хотела бы обратить внимание нашего друга на тот факт, что зачинателями всех великих революций в истории были интеллектуалы, а вовсе не простой народ. Карл Маркс не был простым человеком и даже не был русским.

Профсоюзный деятель захлопал в ладоши и закричал:

– Правильно! Правильно!

Остальные тоже, каждый по-своему, выразили подруге Макса свое одобрение.

Вот как, подумал я и решил воздержаться от второго вопроса, который хотел задать: откуда мы возьмем деньги на эту затею?

– Тем не менее, – словно заправский председатель, сказал Макс, – я отнюдь не осуждаю Одили за это его замечание. Он всегда любил ставить точки над «и». Знаете, как его звали в школе? Дотошный!

Все засмеялись.

– А я со своей стороны могу вам сообщить, что Макса у нас звали Куль Макс, – вставил я. – Его ничто не могло вывести из себя.

– Таким он и остался, – сказала юристка, подмигивая Максу.

– Я бы попросил вас! – шутя пригрозил Макс – Итак, леди и джентльмены, или, следуя примеру нашего друга, джентльмены и леди…

– Ну, Макс, тебе я этого не прощу! – с притворным возмущением воскликнула девушка.

– Давайте устраним все эти затруднения. Будем называть друг друга просто «товарищ», да? – с нервным смешком предложил европеец, и я понял, что в отличие от остальных он все принимает всерьез.

– Правильно! – поддержал его профсоюзный деятель.

– Да, но я уже не раз говорил, что не хочу давать повода объявлять нас коммунистами, – сухо сказал Макс – Мы не можем себе это позволить, это нас сразу угробит. Наши противники будут показывать на нас пальцем и кричать: «Посмотрите на этих безумцев, они хотят, чтобы все было общее, даже жены». И тут нам конец, это же ясно.

– Не знаю, не знаю, – сказал профсоюзный деятель. – По-моему, наша беда в том, что уж больно мы пугливы. Мы считаем себя нейтралистами, но стоит нам услышать слово «коммунист», как мы начинаем трястись от страха и готовы наложить в штаны. Прошу прощения, – добавил он, обращаясь к пашей единственной даме. – В январе я был в России. Недавно меня спросили, зачем я туда поехал. Я ответил: нельзя все время смотреть в одну сторону – шея одеревенеет.

Мы расхохотались, и европеец смеялся громче всех.

– Я понимаю, Джо, но… – начал было Макс, но Джо не унимался.

– Нет уж, прости, Макс, – продолжал он, – я говорю серьезно. В конце концов, свободные мы граждане или нет?

– Нет, – сказал Макс, и все снова расхохотались, не исключая Джо, у которого, видимо, сразу исчез запал.

Я был поражен спокойной уверенностью Макса. Он отлично ориентировался в обстановке, и вера в свое дело сочеталась в нем с практическим чутьем и здравым смыслом.

Помню, как-то раз он сказал мне: «На очередных выборах нам не победить». Собственно говоря, это было очевидно, и его предсказание не свидетельствовало об особой прозорливости. Но сколько мы видели партий, которые вырастали, как грибы после дождя, громогласно возвещали, что на ближайших же выборах одержат победу по всей стране, а вслед за тем, как грибы па солнцепеке, усыхали и рассыпались.

– Наша задача, – говорил Maкс, – дать первый толчок движению, пусть даже слабый – рано или поздно это приведет к взрыву. Взрыв будет. Не знаю, когда и как он произойдет, но он неминуем. Такой застой и разложение не могут продолжаться до бесконечности.

– А где вы рассчитываете достать деньги?

– Кое-что у нас уже есть, – улыбнулся Макс, – во всяком случае, на предвыборную кампанию хватит. А подкупом избирателей предоставим заниматься ПНС и ППС. Мы только забросим несколько кошек на их голубятню и посмотрим, что из этого выйдет. В данный момент я собираю документальные свидетельства коррупции в верхах. Трудно представить, что там творится.

– Охотно верю.

Мы уже собирались ложиться, когда я шутя спросил Макса, сочиняет ли он по-прежнему стихи. Порывшись в бумагах, он отыскал листок со словами песни на популярный мотив – он написал ее семь лет назад, в дни упоительных надежд, вскоре после провозглашения независимости. Теперь он пел эту песню, как панихиду. И поверьте, слезы выступили у меня на глазах – я оплакивал надежду, которая умерла, едва родившись. Если хотите, назовите это сентиментальностью.

Сейчас, когда я пишу эти строки, стихи Макса «Танец в честь Матери Земли» лежат передо мной, и я мог бы привести их целиком. Но невозможно передать словами трагическое чувство, овладевшее мною в тот вечер, когда Макс пел свою песнь, отбивая ногою ритм, и в памяти моей воскресали всеобщий подъем и светлые ожидания, воодушевлявшие нас семь лет назад. Теперь эти семь лет казались мне семью столетиями.

 
Много веков я бродил – бездомный, измученный странник.
Но ныне к тебе я вернусь, милая, нежная мать,
Снова отстрою твой дом, разрушенный хищной ордою.
Терракотой, и деревом черным, и бронзой украшу его.
 

Я читал и перечитывал заключительную строфу. Бедная черная мать! Как долго ждала она, что сын ее вырастет, утешит ее и вознаградит за долгие годы позора и притеснений, а сын, на которого она возлагала столько надежд, оказался Нангой.

– Бедная черная мать! – сказал я.

– Да, бедная черная мать! – отозвался Макс, глядя в окно. После долгой паузы он обернулся и спросил, помню ли я еще Библию.

– Не очень. А что?

– Понимаешь, я впитал ее с детства, и ничего с этим не поделаешь. Ты ведь знаешь, мой отец англиканский священник… Вот ты сказал: «Бедная черная мать», и мне сразу вспомнилось:

 
Глас в Раме слышен,
Плач, и рыданье, и вопль великий;
Рахиль плачет о детях своих
И не хочет утешиться, ибо их нет.[3]3
  Евангелие от Матфея, 2, 18.


[Закрыть]
 

Это любимый стих моего отца. Между прочим, он до сих пор думает, что нам не следовало прогонять белых.