Текст книги "пронежность. гвоздем в либидо"

пронежность
гвоздем в либидо
чушъ

© чушъ, 2016

ISBN 978-5-4474-2831-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Книга 1

Пролог

И Анька Трахтман умерла… сделала последний выдох и поняла: «Все! фенита ля комедия». И Анька засмеялась, потому что так делают все: рождаются – плачут, умирают – смеются. Потом Анька куда-то летела, зная главное правило всех мертвяков – не оглядываться, и какой-то расчудесный свет уже заполнял ее многогранную сущность, но противоречивая натура ее вдруг заартачилась, не желая себе царствия небесного, завыкобенилась, вожделея невозможного… и Анька оглянулась, и жизнь ее пронеслась, как хромая собака…

Потом Анька перевернулась на другой бок и поняла, что это никакой не сон, а именно они, воспоминания, и Анька заплакала, потому что все это неправильно, ты еще жить не начала, а тебя уже схоронили. И слезки так трогательно стекали по ее бледной мордашке, собаченция скулила рядом, и весь этот посмертный пафос овладевал Анькой самым непристойным образом, она млела, истекала пофигизмом и готова была вновь слиться в несусветной оргии с потусторонними сущностями, как лоно ее вдруг оскалилось, устрашая всякую непрошенную тварь, и Анька проснулась окончательно, отстранилась, отмахнулась, открестилась, и, всхлипнув, закусила губу до крови, решивши для себя, что ни за какие коврижки, ни за какие прянички, ни под конвоем, ни по приглашению, ни вдоль, ни поперек своей судьбинушки не вернется туда, откуда дала деру. И Анька презрительно улыбнулась, не разлепляя синюшных век и не догоняя еще какую перспективу себе уготовила, левой царапкой прохаживаясь по лобковой растительности, а правой выцепляя с прикроватной тумбочки полудохлую сигаретину. И Анька затянулась мертвящим дымом до самых своих печенок, и стало ей хорошо… как еретику после сожжения.

Потом Аньку замутило, сущность сплющило, и странные светящиеся точки, сокрытые до сего момента в окружающей действительности, стали остервенело кружиться в ее сознании, собираясь кластерами в до боли знакомую фигуру. Фигура эта улыбнулась и погладила Аньку по щеке – испугаться Анька не успела, потому что ее стошнило. День начался удачно! И к тому же Анька обнаружила на своей простыне кровь, при том что месячные закончились неделю назад.

И вот злая и униженная Анька точит своей костлявой задницей табурет, лопает свой некогда любимый бутерброд, пьет кофе, который и не бодрит вовсе, а глумится над поджелудочной, и слушает милую болтовню своей мамочки, которая делает вид, что нынешняя Анька ничем не отличается от всяких прочих. И, конечно, быть недовольной жизнью – это свойственно молодежи, на то она и молодежь, – разглагольствует мама, добродушно поглядывая на Аньку сквозь элегантные очки, – и все такое прочее. Анька согласно кивает и пытается осмыслить произошедшее.

– Отчего умерла бабушка? – перебивает она мамочку, претяжело вздохнувши, та осеклась на полуслове и взглянула на Аньку поверх очков.

– От старости, тебе этого достаточно?

– Недостаточно, – взвизгнула Анька, – почему ты скрываешь от меня?

Мама сняла очки и сосредоточенно протирает стекла салфеткой.

– И ничего я не скрываю от тебя, – наконец говорит мама и смотрит Аньке в переносицу, – в свое время ты все узнаешь.

– Узнаю, что? – Анька морщится и жмурится, стараясь стряхнуть этот взгляд.

– Все, Анька. – Мама многозначительно улыбнулась и торжественно водрузила очки на переносицу, – а что касается бабушки, она прожила достойную жизнь и умерла достойно, – и мама добродушно улыбнулась, привычно фокусируя взгляд где-то за Анькой и что-то такое говорит, чего Анька понять не в состоянии. Она пялится маме в рот, хлопает ресницами, но, хоть убейте, не может просечь эту тему. Аньку уже колбасит от своей тупости, она силится превозмочь себя, стараясь хотя бы догадаться о чем ее мамочка глаголет, но где-то с низа живота поднимается такая ржака, с которой Анька уже не в силах совладать. И Анька гогочет, запрокидывая подбородок и сиськи.

– Это так смешно? – недоумевает мама.

Анька отрицательно мотает башкой, ужимается, зажимает себе рот ладошкой и вдруг вспоминает анекдот, который никогда ей не нравился, да и не мог нравиться здоровой женщине, но именно сегодня он кажется таким добрым, таким жизнеутверждающим, что Анька, продолжая умиляться, потихоньку приходит в себя и сурово смотрит на мамочку.

– А твоя бабушка от чего умерла? Только не говори, что ты не помнишь. И эти вечные твои таблетки, здоровое питание, позитивное отношение к жизни. Помогло тебе, мамочка?

Мама виновато улыбается, помешивая серебряной ложечкой зеленый чай в красивой фарфоровой кружечке.

– Я знаю, Аня. Я тоже через это прошла. Через это проходят все женщины в нашем роде.

– Что ты знаешь, мама? Какой род, какие женщины?

– К тебе бабушка являлась, – мама нежно смотрит на Аньку. – И ко мне являлась моя бабушка. И к моей бабушке тоже являлась ее бабушка.

Анька молчит, ломая пальцы, играя желваками.

– Конечно, это не более чем фольклор, – скороговоркой продолжает мама, – я хоть и еврейка, но вся эта еврейская тема меня в свое время не удовлетворила. Двенадцать колен Израилевых, говорила перед смертью бабушка, а мы – тринадцатое. И все женщины нашего рода, будто бы, призваны родить сверхчеловека. Или мессию, короче Бога, Анька. Но для этого женщина из нашего рода должна полюбить избранного. Всем сердцем. А если по-другому, то родится девочка. А если женщина нашего рода не полюбит, то умрет в муках… и наш род прекратится, а вместе с ним и род человеческий.

Анька снисходительно смотрит на маму, попивая кофе и заедая конфеткой.

– А знаешь, как звали нашу самую известную родственницу? – мама улыбается, – дева Мария. Сына ее, наверное, ты тоже знаешь. С культурологической точки зрения его идеи, действительно, спасли нашу цивилизацию. Но суть не в этом, Анька. Я в свое время провела исследование по цитогенетике, папа твой, кстати, на его основе блестяще защитил докторскую, так вот, Анька, у нас редкое генетическое заболевание, такое редкое, что если ты встретишь незнакомую женщину с таким заболеванием, она непременно окажется твоей родственницей. Заразу эту папа твой назвал синдром Христовой Невесты, странно, ты не находишь? Мог бы своим именем, как нормальные ученые делают, но не захотел. Может посчитал свое открытие малозначительным? Ведь все генетические синдромы: Дауна, Патау, Эдвардса встречаются по всему миру с определенной частотой, а наш… ты догадываешься? Только у нас с тобой. Так что с научной точки зрения это не синдром, а скорее аномалия, – мама виновато улыбнулась, – и суть ее в том, что мы с тобой, Анька изначально неправильные, и гаметогенез у нас происходит не так как у остальных женщин: оогонии не делятся митозом, следовательно ооцитов и в перспективе яйцеклеток у каждой из нас – по пальцам пересчитать. Конечно, менструации проходят с той же периодичностью, но это имитация, Анька. Нормальные женщины могут каждый месяц забеременеть, а мы всего лишь раз в жизни… Поэтому любить для нас – важно. Без любви мы не сможем зачать. И в этом смысле наш род – это избранный род, потому что каждая из нас родилась не по стечению обстоятельств, а по любви, – мама вздохнула и простодушно добавила, – и если ты не родишь бога, Анька, то и тебя ждет аденокарционома.

Потом мама обстоятельно объясняла, где именно случилась поломка, Анька, конечно, понимала, ведь не дура же, но сама ломала голову над тем, как ей влюбиться, чтобы не сдохнуть. Черт бы побрал ее, Анькин, интеллект, который, судя по всему, появился на свет раньше нее самой! И чем ей, прикажите, любить, если этого нет в ней по определению? А как Аньке узнать этого избранного, который наверняка не шестикрылым серафимом парит над землей, а скребет своим либидо по ее поверхности. Любовь, – обиженно думала Анька, – это утверждение бытия. А бытие – это выбор, в конечном итоге выбор между жизнью и смертью. И если Анька выбирает жизнь, то ее сущность, искалеченная дурацким синдромом, ее неправильная матка, о которой Анька до сего дня даже не знала, этот пресловутый атрибут женственности выбирает смерть! Нет, бля, она шантажирует Аньку: «ежели ты, сука, не сделаешь как я хочу, то я тебя прикончу»! Рак матки, есть ли что-нибудь страшнее для женщины? Какое, нахрен, бытие, какая, в жопу, любовь!

– Если ты любила, если ты смогла меня родить, – перебивает Анька, – то почему от тебя ушел папаша? Где тут логика? Любовь ведь рождает ответное чувство?

– Возможно он полюбил другую женщину, – растеряно говорит мама и проглатывает комок в горле, – а возможно я достала его своей любовью. Я всех достаю, даже тебя, Анька. Что поделаешь, я хочу жить, синдром Христовой Невесты не оставляет мне выбора.

– А если, нахрен, вырезать ее, а мам?

– Анька, ты просто дура! Даже слышать не хочу.

– А я? – вдруг разрыдалась Анька, – а если я не состоянии полюбить? Некого, мама, ты слышишь? В этом ублюдском мире больше не осталось людей! Мне что сдохнуть теперь из-за вашего долбанного синдрома?!

И Анька завыла в голос, а мама как в детстве утешала ее и целовала. Потом Анька, убаюканная маминой любовью, словно мантру прокручивала в своей бесконечно уставшей голове ключевые фразы из этого анекдота: промежность – про нежность.

1

Никогда – даже в детстве Анька не боялась темноты. Она даже любила ее, конечно не так как шоколадное мороженное, а как своего первого котенка Мурзика, который всегда царапался, как ты с ним не заигрывай, и сейчас, спускаясь по темной лестнице, игнорируя нелепый лифтик, встроенный советской властью в жерло питерской дореволюционной семиэтажки на одной из линий васильевского острова, Анька чувствовала всем своим тельцем царапки неизвестности. Конечно, жить хочется, хочется даже буржуазного счастья: квартира-машина, все дела. А еще путешествовать хочется и где-нибудь подальше отсюда замутить романчик с каким-нибудь мачо и отдаться ему без зазрения совести, зная, что ты у него под номером сто. Да, испытать сто оргазмов, довести этого мачо до исступления, и когда он захочет ради тебя забыть всех женщин мира, бросить его. Потом объездить этот пресловутый мир, разочароваться, вернуться домой к мамочке и сдохнуть на своем треклятом диване под музыку Вивальди. И тогда не страшно, потому что жизнь удалась. А сейчас, когда от тебя зависит судьба человечества, до которого тебе нет никакого дела, ты спускаешься в этот мир чтобы придумать себе приемлемую в плане затрат смерть… Анька встала как вкопанная между этажами, учуяв в своем положении мегаподляну. «Потому что ты решаешь за всех: рожденных, не рождённых, – Анька топталась на месте и трусила, – и пусть никто не спрашивал тебя, а желаешь ли ты быть матерью сущего, – Анька смотрела в пустоту перед собой, за которой ее поджидала любовь, – но уж коли так карты легли, – или смерть, – не прячь свою девственность в чулан бесхарактерности, – или ничего»…

И Анька вышла на свет божий с мыслью, что отдастся со всеми потрохами не первому встречному конечно, но какой-нибудь неординарной личности приятной наружности, чтобы впоследствии ее дочь не попрекала оттопыренными ушами или горбатым носом. То, что такая личность найдется, Анька не сомневалась, она с детства знала за собой странную особенность: к ней буквально липли всякие неформалы, неадекваты и просто шибздики. Но в данный момент Аньку напрягала именно перспектива половой близости с таким контингентом: дружба, совместные проказы, даже мелкое хулиганство – да, это Анька запросто, а вот раздвинуть ноги… в принципе тоже не сложно, но вот захотят ли вышеназванные разделить, как говорится, с Анькой ложе? И, конечно, Анька в свое время насмотрелась порнушки и знает, как обольстить всякого мужика, но ведь в глаза смотреть придется, и они все поймут. Разве какой-нибудь здравомыслящий человек, не самоубийца, захочет войти в Аньку? И Анька, размышляя подобным образом, куда-то шла, и вскоре людской поток подхватил ее, закружил и понес в неизвестном направлении. Анька не сопротивлялась, потупив взор она плыла по воле коллективного бессознательного, как говорила Женька, и приплыла… в женскую консультацию. Анька долго топталась у регистратуры, надеясь, что сегодня не тот день, не тот участок, не тот врач, но приветливая девушка в белом халате, почему-то выделив Аньку из очереди, разбила ее надежды вдребезги, и понурая Анька в синих бахилах и с блатным номерком в руках вскоре шлепала по мрачным коридорам навстречу своей участи. Потом она долго объяснялась с пожилым гинекологом, но тот отказывался верить, что, во-первых, Анька – девственница, во-вторых, сама себе поставила диагноз, и вообще, девушка, если вам нужно освобождение от физкультуры, то лучше придумать что-нибудь попроще. И только когда Анька залезла на кресло и развела коленки, старый дядька убедился, что по первому пункту Анька не солгала, и он, нехорошо щурясь, приступил к исполнению своих служебных обязанностей: промял Анькин живот, затем смазав перчатку вазелином, засунул палец ей в задницу, и давай накручивать им во все стороны. Потом он замер, затем вздохнул жальче жалкого, отстранился и понуро стоит перед Анькой, указывая своим перстом в небеси. Анька, униженная и измученная докторскими манипуляциями, обоняя жуткую смесь антисептиков, вазелина и своего дерьма, слезала с кресла и плакала, не потому что себя жалко, а потому что все это в совокупности может произвести ужасное впечатление даже на видавшего виды гинеколога. Тот поспешно отвернулся, и чужим голосом повелел Аньке одеваться. Анька покорно оделась. Напоследок дядька надавал ей кучу бумажек, Анька безразлично сунула их в сумочку, и пошла прочь. Она чувствовала, что дядька хочет пожелать ей удачи, но какая удача может быть в ее положении? Разве что сдохнуть под наркозом.

– Анализы покажут, – бормотал дядька, – что я ошибся. Старый олух, что я вообще понимаю в женщинах?

Анька обернулась и сказала, что это наследственное: синдром Христовой Невесты. Дядька жмурился и клялся, что в бытность его студентом такого синдрома не существовало, а читать всякие научные журналы ему недосуг, а вообще нужно испробовать народные средства, прежде чем идти на операцию, медицина знает немало случаев сверхъестественного исцеления, вот, говорят, водка с подсолнечным маслом тоже чудеса творит.

– Любовь, доктор, чудеса творит, – резюмирует Анька и выходит из кабинета…

Как ни странно, но прикрыв за собой дверь, Анька испытала облегчение, она даже улыбнулась, и ожидавшие очереди женщины подумали, что девушка просто беременна. Однако на улице Аньке снова стало нехорошо, она прислонилась к мраморной с ржавыми разводами колонне и закрыла в изнеможении глаза: что-то ужасное двигалось в ее сторону, выворачивая мир наизнанку. Потом Аньку стошнило…

Анька вытерла рот узкой ладошкой и нетвердой походкой пошла прочь. Собственно, стоило привыкать к мысли, что ты уже отжила свое, и вообще, недолго мучилась старушка… в смысле, наслаждайся, Анька, тем, что у тебя осталось… неделю или месяц, а потом тебя с аппетитом слопает рак. Хотя есть еще шанс влюбиться, ничтожный, но все-таки шанс, ведь влюбилась же ее пра-пра-бабка не по-детски и родила мальчика, самого лучшего… которого потом распяли. Анька вздохнула: ну что за люди! А с другой стороны, ведь не в еврейского дедульку она влюбилась, а в Самого Главного, который не слонялся двуногим мудозвоном по злачным местечкам, а сам нашел ее, эту Деву из тринадцатого колена. И Анька с надеждой посмотрела вверх и томно вздохнула, дескать тута я, вожделенная Твоя… и прыснула со смеха. Прохожие недоуменно покосились на Аньку, она же, искренне считая себя неприкосновенной, пошатываясь, шла мимо и, поминутно сплевывая препоганую отрыжку, размышляла о судьбе своего сына. И по всему выходило, так или иначе, но это подлое человечество распнет его из самых лучших своих побуждений… потому что, – Анька вздрогнула, – да потому что люди – сволочи! И хоть что ты делай, в подоле прячь свою кровинушку, на краю света в самой темной пещере скрывайся, но ждет его Голгофа и все тут! Тогда нафига эта затея с настоящей любовью? Пусть уж похоть и дочка. – Анька кисло улыбнулась, – Сколько их уже было, этих христовых невест из тринадцатого колена?.. сношались с нелюбимыми, а любимый забил на них… Анька гневно вскинулась поверх голов и медленно как последний аргумент жертвы в споре с маньяком подняла к небу обескровленные «факи».

В следующий момент Анька поняла, что ее преследуют, она резко обернулась – позади нее стоит женщина неопределенного возраста, приятной наружности и смущенно отводит взгляд, нацеленный Аньке в затылок.

– Девушка, а давайте я напишу ваш портрет? – торопливо говорит женщина, не давая Аньке опомниться. Анька, естественно, опешила, окинула незнакомку с головы до ног суровым взглядом, пытаясь понять в чем тут подвох. – Совершенно бесплатно, – уверяет женщина, широко улыбаясь.

Анька сглотнула, не позволяя себе сплюнуть в присутствии незнакомки, и беспристрастно изучает ее наружность на предмет заявленной профессии: старенький клетчатый платочек, гламурно повязанный на шее, светлый плащ откровенно европейского покроя, стоптанные немодные, но загадочные ботильоны, – Анька наконец уверилась, что перед ней действительно художница, однако это не вдохновило ее на ответную улыбку:

– Едва ли, – бормочет она и поворачивается к женщине спиной. Та, немало удивившись, роняет взгляд, выискивая в Анькиной заднице некие аргументы, которых, вероятно, оказалось недостаточно, отчего женщина, поднимаясь выше и выше, в конце концов словно нож промеж лопаток кинула свое разочарование:

– И не вздумайте делать аборт, дорогуша.

У Аньки подкосились ноги, она обернулась, чтобы сохранить равновесие:

– Чё?

Женщина снисходительно улыбнулась, царапнув взглядом по Анькиной цыплячьей шее:

– Я видела вас у женской консультации, и вас, простите, стошнило. Не надо быть Пинкертоном, чтобы связать два этих факта. Поздравляю.

Анька не понимает, за какие прегрешения судьба так над ней прикалывается, и боясь разрыдаться, смотрит в глаза этой женщины.

– Меня зовут Жанна, – художница дружелюбнейшим образом осклабилась и сделала шутливый книксен. – Я действительный член союза художников, и моя мастерская в двух шагах.

Анька, не мигая, смотрит на эту Жанну, как полудохлая анаконда на механическую выхухоль, и яростно молчит, намереваясь обломать весь кайф врагам, стоящим за спиной этой Жанны, но в этот момент по животу Аньки пробегает судорога, заставляя ее вздрогнуть, моргнуть и нецензурно выругаться. Жанна довольно улыбнулась и отвела взгляд.

– Да, беременность – это чудесно, – рассуждает она. – Кто-то говорит, мол, тяжело, токсикозы, растяжки, а у меня не было ничего этого. Я чувствовала такую легкость, такую одухотворенность! Если я и была когда-нибудь счастлива, то именно тогда, с ребенком во чреве, – и Жанна жалобно вздохнула. – Если бы я только знала, что из этой затеи получится. Конечно, дети цветы жизни, но не всякую жизнь стоит раскрашивать. В моей получилось слишком много ультрамарина. У Пикассо, знаете, был в жизни голубой период, потом – розовый, но ранний Пикассо – это совсем не Пикассо. Настоящий Пикассо – это Герника: сажа, белила, ужас и надежда.

– И настоящая жизнь тоже, – бормочет Анька, – сажа, белила, ужас и надежда…

– Может быть, – пожимает плечами Жанна, – но я пишу в стиле старых мастеров. Знаете: Гольбейн, Дюрер, Ватто? И мне нужна натура. И не просто смазливая мордашка, а характер. А вы – девушка с характером. Я сразу это поняла. Я бы даже сказала вы – роковая девушка, поэтому я к вам без всяких обиняков. Как роковая девушка роковой девушке. Так вы согласны?

И Анька подумала, что между роковой и раковой девушкой разница не существенная, и кивнула. Жанна облегченно вздохнула и развернула Аньку на 180 градусов…

Мастерская роковой девушки Жанны была, действительно, в двух шагах в каком-то малоприличном месте, отгороженном от остального безобразия ржавой дверью, на которой детской рукой было выведено короткое слово и соответствующий логотип. Жанна, воюя с замком, что-то говорила про художественный фонд, на котором числится эта мастерская, про своего знакомого, который и выхлопотал ее, но взамен Жанна обязана раз в год выставляться, а картин у нее мало, точнее мало портретов, а натюрмортом или каким-нибудь авангардом нынче не удивишь. Анька кивнула и растеряно вошла вслед за Жанной в темноту. Жанна опираясь о невидимую стенку, сделала несколько шажочков, щелкнула выключателем, и Анька увидела то, что и думала увидеть: блеск и нищету современной богемы. Жанна сделала вид, что не заметила брезгливой гримасы на лице гостьи, скинула свой рюкзачок, достала из него полторашку и вылила ее содержимое в электрическую кофеварочку, стоящую поблизости в углу на безногой табуретке, затем повесила свой плащик на гвоздик и предложила отбросить формальности. Анька кивнула и вскоре осталась в интеллектуальном неглиже, с бычком в зубах.

– На самом деле я театральный художник, – продолжает Жанна, приоткрывая обитую дермантином дверь, ведущую, судя по всему, из этого предбанника в святая святых художника… грязную комнатку с мутными окнами, – Костюмы, декорации – это моя стихия. А писать портреты я начала, как ни странно, когда носила своего первого ребенка. Вон, Анна, видишь в углу, на дверке от бабушкиного комода мой первый портрет. Девушка с цветами… Жанна на сносях.

Анька, оглядываясь по сторонам в поисках места, куда бы сложить свою многострадальную задницу, из вежливости посмотрела в указанном направлении. Там среди художественного хлама, висела странной формы дощечка, пестрая и бесцветная одновременно. Анька сощурилась и действительно разглядела знакомое лицо среди вакханалии тюльпанов, роз и георгинов: молодая Жанна мало чем отличалась от нынешней, несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте. Анька хмыкнула и отметила про себя, что взгляд молодой Жанны несколько обескураживает. Понятно, что зеркало, используемое при написании автопортрета, ремарки авторские и прочая чертовщина усугубляют впечатление, но молодая Жанна как будто и не стремилась вызвать своей персоной сколь-нибудь трепетных чувств, а высматривала кого-то у тебя за спиной. Анька даже обернулась, и, следуя за этим взглядом, наткнулась на портретик… какого-то пацана, который пялится именно на тебя, не сводя татарских глаз. Анька вздрогнула, и ее матка тоже.

– Бабушка моя так и не простила мне, что я испортила ее комод. Потом она умерла, а комод сломали соседи, думали, что там бабушка прячет деньги, и на дрова растащили. – Жанна сокрушенно вздохнула, – вот только дверка и осталась.

– А это долго, – деликатно спрашивает Анька, усаживаясь на подоконник.

– Обычно девять месяцев, – иронизирует Жанна, водружая колбу с кофе на маленький венский столик.

– А написать портрет, – Анька наивно улыбается, – тоже?

– Иногда и целой жизни мало. Вот этот я уже не в первый раз переписываю, – Жанна уселась рядом и уставилась на портрет этого пацана. – Хотя обычно у меня уходит неделя, чтобы написать лицо и волосы, а костюм я дописываю с манекена. Так что месяц максимум. А тут я уже полгода потратила, а получается не он. Не Майкл.

– Майкл? Иностранец?

Жанна сокрушенно вздохнула:

– Пожалуй, – и оправдывается. – Не могу уловить его суть.

– Значит ты в него влюблена, – говорит Анька как можно безразличнее.

Жанна пожимает плечами, сутулясь и шаркая ногами в кожаных больничных тапочках, подходит к разбитому, но откровенно древнему буфету, хватается за его единственную бронзовую ручку, с усилием открывает дверку, достает пару изящных чашечек и смотрит на Аньку.

– Влюблена?

Анька отводит взгляд. Жанна шлепает с чашечками к венскому столику как бы загрузившись, торжественно ставит их около колбы, а затем равнодушно тянется к своему рюкзачку, лежащему поодаль на венском стулике, достает пакетики с печенюшками с конфетками. Анька швыряет окурок в открытую форточку и оказывается около этих яств. Жанна галантно подвигает Аньке стулик, а сама садится на табуретку.

– Так значит я влюблена в Майкла? – наигранно удивляется Жанна, – Едва ли. У меня есть портреты моих любовников, ты, Анна, их сразу узнаешь. А Майкл – странный мальчик, которого я случайно встретила. Он фактурный, необычный, мне приятно его писать, разговаривать с ним.

Анька тянется к третьей печеньке и прикидывает, хватит ли кумушкам по второй чашечке этого расчудесного кофе.

– Ну, может и не влюблена, в конце концов влюбленность – удел молодежи, но то, что это любовь, Жанна, не подлежит сомнению, – с умным видом бросает Анька, лопая очередную конфету.

Жанна без всякой иронии смотрит на Аньку и молчит, держа на весу свою чашечку.

– И не сомневайся, Жанна, – Анька делает умное лицо – я эксперт в вопросах любви.

Жанна взглянула поверх Аньки, как будто размышляла, стоит ли продолжать этот разговор с малознакомым человеком или ограничиться светским трепом. Анька же, восседая на этом неудобном «toneht»е, вдруг почувствовала в заднице жжение, вспомнила дядьку-гинеколога и выдержала взгляд Жанны с прямотой висельника.

– Любовь? – Жанна задумалась, – Может быть, но другая любовь. Любовь художника к своей натуре. Майкл – сложная натура, поэтому я…

– А ты попробуй написать его голым, – перебивает Анька, злится и сверкает глазищами.

– К чему это? – добродушничает Жанна.

– Если трусики вспотеют, значит никакая это не любовь, а похоть.

Жанна уставилась на Аньку, покусывая конфетку. Затем собрав в кулачок свою добродетель и нравоучительно продолжила:

– Чтобы писать правду, надо любить. Любить ремесло художника, натуру и себя. Так поступают великие художники. Пока я пишу, я люблю.

Аньку эта реплика рассмешила. Она хотела сказать, что опытные гейши развивают в себе способности к любви, вставляя кисточки в причинное место и выписывая заумные изречения, но ограничилась риторическим вопросом.

– Написала – кончила?

Жанна недоуменно смотрит на Аньку, и медленно догоняет, Анька же не дает ей опомниться:

– Прости, прости Жанна, наверное гормоны взыграли. Конечно же ты права, я это так, по глупости своей природной, из зависти к твоему таланту.

Жанна нехорошо щурится и с достоинством хозяйки борделя продолжает:

– С сексом у меня никогда не было проблем. Но истинное удовольствие я получаю только от живописи.

Анька хохочет:

– Ага, кисточкой по клитору, – и бьет себя по губам, – плохой, плохой гормон. Прости, прости, Жанна, у меня истерика, что взять с беременной дуры?

Жанна кисло улыбается, покидает место трапезы и подходит к окошку. Анька доливает себе кофе и собирается быть выгнанной вон.

– Так ты считаешь я плохой художник? – Жанна оборачивается и глаза ее подозрительно блестят.

Анька медлит, решая казнить или помиловать.

– Я считаю, – в тон отвечает Анька, – ты хорошая художница.

– А в чем разница?

– Художницы – приукрашивают, – рубит с плеча Анька, – малюют красивости всякие, несуразности милые и тащатся… Им не нужна правда… художницам нужна публика… И пусть у тебя огромный член, но если твое искусство ради признания, ты, бля, законченная художница!

Жанна тяжело дышит, вспоминая любимого Ренуара, который кисточкой ласкал холсты и был богат… непризнанных при жизни Модильяни и Ван Гога, но и они нынче обожаемы публикой… даже учитель любимый наставлял из дерьма житейского делать конфетки театральные и был народным артистом, а что говорить о классиках, которые дворянских кровей, но прекрасное в банальном искали и умели показать! А тех, которые за правду Жанна и не упомнит. Может передвижники? Так и они не голодали. Гиперреалисты? … тоже ради славы… Скорее всего китайцы какие-нибудь, которые водой по асфальту… до первых лучей солнца… И в чем смысл такого искусства? Кому от него хорошо? И Жанна глубоко вздохнула и ехидно уставилась на Аньку:

– А художники, значит, режут правду матку? И чего ради, дорогая Анна?

Анька побледнела, вскочила из-за стола и хрипит:

– Когда ты меня нарисуешь, дорогая Жанна, я скажу.

– О, теперь меня перевели в художники! Спасибо! – Жанна не скрывает своего презрения.

– Нет! – визжит Анька и бешено мотает башкой. – Потому что как ни пытайся, ты не сможешь приукрасить меня!

Наступила тишина. Две женщины с ненавистью смотрят друг на друга. Наконец, Жанна опускает взгляд и возвращается к столику, берет свою чашечку и делает несколько глотков.

– Остыл… Не люблю холодный кофе, – и смотрит игриво на Аньку. – Кофе люблю горячий, а мужчин – страстных. Майкл не в моем вкусе.

Анька тоже села, с нескрываемым удовольствием допила свой кофе и перевернула чашечку вверх дном.

– А я обожаю холодный кофе, – говорит, наблюдая за собирающейся на блюдечке коричневой лужицей. – И вообще мороз люблю… чтобы до костей… наверно я холодная девушка, если ты понимаешь. А кто отец ребенка моего не знаю. Их там было не меньше десятка… потому что в одиночку меня не удовлетворить.

Жанна нежно смотрит на Аньку и говорит совсем как ее мама.

– Кажется я уловила твою суть, Анна.

– Ага, сучка фригидная, – устало соглашается Анька.

Жанна снисходительно улыбается, берет Анькину чашечку и разглядывает замысловатые узоры. Гадать по кофейной гуще Жанну никто не учил, но ее учили видеть проявление закономерного в случайном, а еще врожденное художественное чутье заставило Жанну вздрогнуть. Она даже не поняла, что произошло, просто жуткий холод опалил ее пальцы и сознание. Она подняла на Аньку испуганные глаза и сказала самой себе, нежели кому-то еще.

– Ты – девочка война.

Аньку передернуло.

– Девочка-война? И как ты меня нарисуешь? Голой с черными крыльями?

Жанна поставила чашечку обратно и вздохнула с облегчением: Анька больше не казалась ей мифическим существом.

– В манере Эль Греко.

Анька решила, что с нее на сегодня хватит, пора уже домой, к мамочке, на свой диванчик, нажраться до усрачки и вскрыть вены, и прибегла к приему, который срабатывал даже с Женькой.

– А Майкла своего в манере Захер Мазоха писала?

Жанна дружелюбно улыбнулась, взяла Анькины сигареты и закурила, лихо втягивая дым носом.

– А насчет Майкла ты права. Я слишком люблю его. А любовь мешает искусству. Если бы я была девочкой как ты, я бы предпочла Майкла. А сейчас для меня искусство важнее. При том что запах разбавителя меня просто убивает.

Анька удивленно уставилась на Жанну.

– Да, настоящее искусство смертельно, – с готовностью соглашается она, – А как ты думаешь, Жанна, жизнь отдельно взятого человека может быть искусством? Моя скажем.

Жанна с сигаретой в зубах уже раскладывает мольберт, перебирает кисточки и кидает через плечо:

– Если у тебя найдутся ценители, то почему нет?