Текст книги "пронежность. гвоздем в либидо"

2

Жанна выпроводила Аньку и села в задумчивости на свой любимый стульчик. Сидела и думала, а о чем – сама не знала. Потом Жанна мыла посуду в мутной водице, сочащейся из какой-то невозможно ржавой трубы с новомодным вентилем на конце, краем глаза посматривая то на Анькин портрет, то на Валеркин. Потом Жанна отрешенно вытирала посуду бумажными салфетками и вдруг поняла, что все это не спроста. Дальше думать Жанне не хотелось, а захотелось скурить эту сигарету, благородно оставленную Анькой, и в хорошем настроении пойти домой. Может быть у подъезда ее ждет Майкл, он всегда появляется внезапно, с маленьким тортиком и очередной сумасшедшей идеей. Жанна посмотрела на его портрет, и сердце ее дрогнуло. Жанна вздохнула и решительно вложила в рот сигарету, затянулась, упала на свой любимый стул, так что он пискнул от боли, и стала думать, что на этот раз она сделала не так. Собственно, вариантов было несколько: или краска, или разбавитель, или… – Жанна заставила себя подняться и с сигаретой в зубах как матрос – анархист, пританцовывая, приковыляла к портрету Майкла и сурово провела по холсту рукой. Краска с него осыпалась так же, как и в прошлый раз. И Жанна тоже.

Потом у Жанны закружилась голова и задергался левый глаз, верный признак, что где-то поблизости ее дочь, Люба.

Люба вошла как муж, вернувшийся из командировки на день раньше, радостная и встревоженная, распространяя аромат дорогих духов и потных подмышек. Жанна, прикрывая глаз рукой, покосилась в ее сторону, пожала плечами и отвернулась. Люба снисходительно улыбнулась, переминаясь с ноги на ногу и ждет приглашения войти или чего-нибудь в этом роде. Жанна, не обращая на нее внимания, взяла из-под раковины веничек, сгребла останки Майкла в горестную кучку и щепотками перенесла ее в мусорный пакет.

– Здравствуй, мамочка, – наконец говорит Люба саркастически.

Жанна завязала пакет узлом и поставила около двери у самых ног Любиных ног.

– Здравствуй, Люба. Я ведь просила тебя без звонка не приходить.

– А я приехала, мамочка, на своей машине, между прочим.

– Поздравляю, Люба. – Жанна схватила свой рюкзачок и делает вид, что собирается уходить.

– Спасибо, мамочка. И поэтому мы поедем с комфортом. И Мишку возьми.

Жанна наконец удостоила Любу тяжелым взглядом. Люба отчего-то заволновалась и без всякого подтекста добавила:

– У Даньки день рождения, ты не забыла?

– Я не могу, Люба.

– Но, мамочка, ты обещала.

Жанна устало села на табуретку, сняла один тапок и окунула ногу в ботильон.

– Надо будет с Бехтеревым договариваться, а я с ним в прошлый раз разругалась.

– Данька будет рад, – повторила Люба.

Жанна раздраженно сбросила второй тапок и с третьей попытки обула другую ногу.

– Высказала ему все, что думаю о нем. Не сдержалась. Этот козел решил поглумиться надо мной. Он ведь не считает меня художником. Не хочу ли, спрашивает, поработать у них в театре. Я подумала, что это от Додина исходит и радостно киваю. А этот прыщ улыбается и говорит с придыханием: «У нас в театре, Жанночка, освободилась должность – специально для тебя». Я млею, думаю, с моим опытом и протекцией Бехтерева светит мне должность главного художника. А этот козел гладит меня по коленке и как обухом по голове: «Должность вахтера»! Я не растерялась и говорю: отличная идея: муж работает актером, а жена его вахтером. Ты бы видела, Люба, как он скривился.

– Да, мамочка, ты настоящий художник. Вот только портреты твои такие страшные. Я понимаю почему ты не хочешь рисовать мой портрет, чтобы окончательно не испортить наши отношения?

– Да, Люба, мне совершенно не хочется писать твой портрет. И у меня нет времени на ссоры.

– И заметь, мамочка, не я с тобой сорюсь, а ты… Могла бы и соврать.

Жанна одевает плащ и возится с платком.

– Врать нехорошо. Я пыталась привить тебе это в детстве, но у меня не получилось.

– А надо было на своем примере. Как я могла научиться говорить правду, когда мамочка моя врала.

– Люба, тебе пора уходить.

– Потому что сейчас Майкл придет?

Жанна закинула на голову берет и направилась к двери:

– Потому что ты себя не контролируешь.

Люба заклинила дверь ногой и усмехнулась Жанне в лицо:

– Зато ты нас всех контролируешь. И меня, и Мишку. И Бехтерева. И Майкла своего. И всех своих мужиков до него. Я так хотела научиться этому, думала, раз я твоя дочь, то у меня получится.

Жанна вернулась в комнату и села на стульчик. Люба поступью командора направилась следом.

– Ну, давай, расскажи мне в очередной раз, как я твою жизнь испортила, – подначивает Жанна, судорожно вспоминая, где у нее корвалол.

Люба села на табуретку и с тоской посмотрела на пустую пачку сигарет.

– Да, мамочка, я расскажу, тебе будет интересно… Я не такая как ты… я ничего в своей жизни не контролирую… я даже не похожа на тебя… потому что я не твоя дочь.

Жанна улыбается, Люба тоже рисует улыбку, но грустную.

– Меня в роддоме перепутали. Все сходится, мамочка. Я родилась седьмого ноября, были праздники, врачи пьяные, ты тоже никакая, а рядом другая женщина рожала… И детей перепутали. Обычная история в общем-то, но от этого не легче.

– Люба, может я не лучшая мать, но я не отказывалась от своих детей.

– Может и зря.

– Иногда мне приходят такие мысли.

Люба с ненавистью посмотрела на Жанну и швырнула со стола пустую пачку.

– Лучше бы подумала о своем ребенке. Или тебе все равно? А вдруг он не девочка, а мальчик? Самый лучший, о котором ты мечтала? Умный, талантливый… гордость любых родителей, особенно таких выдающихся как вы с папой Аликом.

– Папа Алик? До последнего времени ты его считала настоящим отцом.

– Наша последняя встреча открыла мне глаза… Такой же урод, как и папа Саша, папа Сережа.

Жанна смотрит на Любу и понимает, что все это серьезно, может быть даже слишком.

– Ну, хорошо, я виновата перед тобой, но я как могла любила тебя, а это, согласись, было не просто.

– Да, любить чужого ребенка не просто… Знаешь, мама Жанна, надо было мне все же броситься под поезд… помнишь в двенадцать лет я убежала из дома? Но я тогда не понимала, что живу впустую… Потом надо было отравиться, когда с Данькой залетела. Дура, тебя послушала: рожай, Любочка, аборт – это грех. А жить чужую жизнь – не грех? Я ведь на самом деле не такая: мне не надо ни музыкальной школы, куда ты меня водила, ни всей вашей культуры-мультуры. Я, может, дояркой хотела быть, коров за вымя дергать, в навозе копаться и трахаться на сеновале с зоотехниками… Но теперь поздно…

– Никогда не поздно начать новую жизнь, – поучает Жанна.

– Да нет, поздно… Я ведь, мама Жанна, я сегодня опять хотела… сдохнуть… И знаешь, в самый последний момент я подумала, а на фига? Я ведь уже мертвая… И ты предлагаешь начать новую жизнь покойнице?

Жанна пожала плечами.

– Ты не мертвая, Люба, ты – одинокая. Скоро ты встретишь своего мужчину и все образуется.

Люба встает и направляется к дверям.

– А знаешь в чем прикол? Не хочу… ничего не хочу… устала хотеть…

Хлопнула дверь, и Жанна вдруг поняла, что во всем виноват грунт. Загрунтовать холст – это настоящее искусство, коим Жанна, к сожалению, не владеет, и значит надо идти к Ленечке Дефуру, предварительно забежав в магазин за курицей и красным вином. «Ленечка накормит, – повторяла Жанна, выходя на улицу, – Ленечка поможет».

Жанна шла по своему любимому городу к своему лучшему другу, и в этот момент позвонил Бехтерев и обломал весь кайф. Жанна конечно не поверила, что он сейчас повесится, но проведать его стоило.

Бехтерев сидел на кухне с бутылкой «Абсолюта» в обнимку. Для приличия Жанна поинтересовалась, ужинал ли ее Сереженька, настрогала бутербродов из того, что нашла в холодильнике, и уселась на против с беззаботным видом. Бехтерев одарил ее нежным взглядом и заплакал. Жанна погладила его по блестящей лысинке и поняла, что до закрытия метро вырваться из этого дурдома ей не удастся.

– Жанночка, я такой счастливый мужчина! – Бехтерев улыбался и хмурился одновременно. – У меня есть женщина. Ты, Жанночка! И тебя люблю.

Жанна кивнула, равнодушно укусив бутерброд, размышляя пить или не пить водку.

– Тебя все любят, – продолжал Бехтерев с нескрываемым презрением. – потому что ты женщина, а меня – никто, – и он снова заплакал, широко раскрывая глаза, чтобы слезки выглядели выразительнее.

– Ну что ты, Сереженька, – Жанна-таки налила себе рюмочку, – мы все тебя любим, – и выпила.

– Всем от меня что-то надо, – продолжает Бехтерев, шмыгая носом, – И ты, Жанночка, любишь меня только из-за моих денег.

Жанна улыбнулась и сказала, что она и без денег будет любить своего Сереженьку, потому что он самый лучший муж, актер и человек. Бехтерев злобно выслушал этот монолог, понимая, что Жанна имеет право на иронию.

– Какие же вы все пидарасы! – наконец не выдержал он и горестно опрокинул рюмку.

– Сереженька, пидарасы не мы-с, а вы-с, – ответила Жанна с достоинством.

Бехтерев презрительно сморщился.

– Я, Жанночка, педераст. Пе-де-раст! Не путай педераста с пидарасом. Педерасты любят! А пидарасы только трахают. Всех! Во все щели!

– Знаешь, Сереженька, мне от этого не легче.

– Да, я педераст, – взбеленился Бехтерев и стукнул кулачком по столу, – и горжусь этим! Да, я люблю мальчиков. Мальчиков, а не жопы. Все настоящие мужики любят мальчиков… И ты, Жанночка, тоже.

Жанна даже растерялась от такой наглости, а Бехтерев довольный и повеселевший, скушал бутербродик и хорошо поставленным голосом продолжает:

– Кстати, про жопу. Со мной ведь такая история приключилась, Жанночка, та-а-ка-а-я! Додин на днях поставил вопрос, или я бросаю пить, или ухожу из театра. А как я брошу пить, я же Бехтерев! И тем же вечером я напился в жопу, естественно. Но как всегда Бехтереву не хватило, и я поперся за догонкой… в магазинчик… тут не далеко… Иду я, значит, пьяный в жопу Бехтерев по набережной, а ко мне мент подкатывает и автоматиком в морду тычет: где твои, пля, документы? Я говорю, какие документы, мент? Я-те не хрен собачий, а Бехтерев! Бех-те-е-рев!! А мент за свое: без бумажки ты какашка. И я, Жанночка, не стерпел такого отношения к заслуженному артисту и говорю, иди ты, мент позорный, куда шел, а если еще раз мне попадешься, я трахну тебя во все твои дырки. Ты бы видела его глаза, Жанночка! Он испугался! – Бехтерев загадочно улыбался, высматривая что-то над головой Жанны. – А потом меня, Бехтерева, посадили в каталажку… с блядями. – Бехтерев всхлипнул. – Они трогали меня за жопу… – И Бехтерев заплакал, изредка утирая глазки кулачками.

Жанна сверлила Бехтерева ненавидящим взглядом, понимая, что сейчас он в своей роли, и даже не осознает, что смертельно оскорбил ее.

– Меня, Бехтерева, бляди трогали за жопу! – вдруг проорал Бехтерев. – Ты понимаешь? – Жанна усмехнулась, и Бехтерев обмяк, хлопнул рюмашку и продолжал. – Я сопротивлялся, но их было много. Они трогали меня за жопу, они трясли передо мной своими сиськами, они целовали меня… А утром пришел полковник, и отымел без вазелина всех причастных к этому делу. Передо мной долго извинялся, но я уже не тот Бехтерев. У меня через час спектакль, а я не знаю кто я теперь: педераст или пидарас? И я пошел домой… и напился. В театре, ясен хрен, переполох: где Бехтерев, где этот мудак? Помрежки домой ко мне заявились, а я в ванной прячусь. И Мишенька, мой мальчик, мой ангелочек, отмазал Бехтерева, сказал, что я в ментовке. И так он убедительно сказал, что все поверили. И полковник, оказался моим поклонником, справку написал, что не виноват Бехтерев. А на следующий день я пришел чист как стеклышко. И Додин бежит ко мне навстречу, ручку пожимает: я все знаю, говорит, известного актера средь бела дня в кутузку сажают! Это ж какое безобразие творится в нашем демократическом государстве! Вы, Сергей Станиславович, поберегите себя ради нашего «му-дэ-тэ», – и Бехтерев кротким взглядом слизывает с лица Жанны отблески своего актерского дарования, Жанна в ответ рукоплещет всей своей зрительской наружностью, понимая, что Бехтерев решил отомстить всему миру за свое ничтожество и в этом его нельзя осуждать.

– Береги себя, Сереженька, – говорит она, вставая из-за стола, – а я пойду. Поздно уже.

Бехтерев схватил Жанну за руку, и в глаза заглядывает:

– А мы ведь, Жанночка, на гастрольку уезжаем. По Европе. Бехтерев подарочки купит. Тебе, Жанночка, шубку норковую. Ты ведь хочешь шубку? А мальчику нашему – шмоточки… дорогие, красивые, модные.

Жанна с брезгливой гримасой освободилась от захвата, посмотрела Бехтереву прямо в глаза:

– А Майклу?

Бехтерев скривился:

– Шарфик шелковый, чтобы удавился. Шучу, Жанночка. И Майклу твоему что-нибудь привезу, Бехтерев – добрый. А вот Майкл твой – мутный! Ненавижу таких. А ты его еще на премьеру притащила. Все меня поздравляют, а он стоит в сторонке и смотрит на меня. Не улыбается, не хмурится, смотрит и молчит. Молчит и смотрит. Как моя совесть.

– Поздравляю, Сереженька, теперь у тебя, есть совесть!

Бехтерев не оценил шутку и, уткнувшись взглядом в бутылку «Абсолюта», раздраженно продолжает:

– Может, он голубой? Он так смотрит, словно трахнуть меня хочет. Ты представляешь, Жанночка? И он так на моего Мишеньку похож. Жанночка, признайся, он твой внебрачный сын?

Жанна поняла, что на метро уже не успеет, а до Ленечки можно и пешком добраться, тем более что выяснить отношения с Бехтеревым просто необходимо, иначе он на шею тебе сядет и никогда уже не слезет.

– Ну что ты говоришь, Сереженька, – усаживается на свое место, наливает себе водки и хватает бутербродик, – я ведь знаю, сколько раз рожала, – и лихо опрокидывает рюмку в рот, – два раза.

Бехтерев уронил голову на стол и сурово посмотрел на жующую Жанну сквозь бутылку:

– Ни хрена ты не знаешь.

Жанна презрительно улыбнулась и сказала, что беременна она была шесть раз, причем от разных мужчин, два раза делала аборт, а в остальных случаях у нее случился выкидыш, а Майкл, – Жанна это говорит как профессиональный художник-портретист, вовсе не похож ни на Мишку, ни на нее, Жанну, ни на кого из ее мужчин.

– Он вообще не похож ни на кого. Я дважды писала его портрет и утверждаю это со всей ответственностью.

Бехтерев одарил Жанну не менее презрительной улыбкой:

– А иногда я хочу его трахнуть.

Жанна хлопнула ладошкой по столу.

– Черт бы вас подрал, извращенцев! Сереженька, я так устала. Избавь меня от этих подробностей. Я не хочу вникать, кто кого из вас хочет трахнуть. Это так отвратительно для любой женщины.

А Бехтерев уже плачет и жалуется:

– Я такой несчастный, Жанночка! Никто меня не любит, все меня презирают. Даже ты. Только Мишенька, мой мальчик, мой ангелочек, меня любит. Но он уйдет от меня, я знаю. Улетит… Я этого не переживу… Я повешусь, Жанночка.

Жанна морщится и блеет:

– Ничего, Сереженька, найдешь себе другого Майкла. У тебя ведь много знакомых мальчиков.

Бехтерев вскочил и замахнулся на Жанну:

– Ты ничего не понимаешь, дура! Я люблю Мишку! А мальчиков я трахаю. Это разные вещи, понимаешь?

Жанна убийственно улыбалась:

– Не понимаю.

– Мальчиков – в жопу трахают. А Майклов – любят. Чего ж тут непонятного?

– Непонятно как ты можешь говорить о любви к моему сыну.

Бехтерев сверкнул глазами:

– А ты тоже своего Майкла трахаешь.

– Я Майкла не трахаю. Я – женщина. Женщины не делают этого.

– Все делают, – Бехтерев рухнул на стул и недвусмысленно ухватился за горлышко бутылки. – Все трахают. И ты не женщина, Жанночка.

Жанна подставляет свой бокал и снисходительно интересуется:

– И кто же я по-твоему?

Бехтерев плеснул водки и загадочно улыбается:

– А ты и не знаешь?

– Знаю. Я – красивая, умная женщина.

– Неужели? А вот скажи мне, Жанночка, ты любишь Майкла?

Жанна согласно кивнула, а Бехтерев поганисто улыбнулся.

– Майкл – мальчик… А мальчиков любят педерасты и девочки. И ты, Жанночка, не девочка.

Жанна хлопает ресницами и пытаясь понять, в каком месте своих рассуждений Бехтерев нарушил логику.

– Ты – педераст, Жанночка! И Майкл у тебя не первый мальчик, я по глазам вижу, ну, не первый!!! И ты его трахаешь. И это правильно, потому иначе нельзя, и если не ты в жопу, то другой – в душу. Это самое страшное, Жанночка. Нельзя в душу трахать.

А Жанна уже преспокойно кушает бутерброд, доказывая себе, что любви все возрасты покорны, но с другой стороны, если представить ее и Майкла за этим занятием, то действительно отвратительно… И неужели так думают все, глядя на них? Жанна наливает себе водки, выпивает не поморщившись и решает, что пришла пора порвать с Майклом… а лучше познакомить его с хорошей девушкой, а там уж пусть сами разбираются… А еще Жанна решила, что пришло время разобраться и со своим любимым педерастом.

– Ты прав, Сереженька, я не девочка. А кто же я? А, Сереженька? Не знаешь? А я знаю. Дура. С большой жопой. Откуда знаю? Человек сказал… в Сангальском садике. От самого дома за мной шел как приклеенный, а я в этой юбке, что ты мне из Италии привез, бежать в ней невозможно, только семенить ножками. И я семеню, а он уже чудовищным перегаром в ухо мне дышит – я оборачиваюсь и как завопю: «Что вам надо, мужчина»? И знаешь, Сереженька, что он ответил? «А что у тебя есть… кроме жопы? Дура». И в самом деле, что у дуры есть кроме жопы? Биография, которую в темноте не разглядишь? Достоинство, что заканчивается как раз посередине жопы? Да, ничего у меня нет, Сереженька: ни таланта, ни денег, ни сына, ни дочери, ни мужа, ни любовника. Только жопа. А знаешь, Сереженька, в моем исключительном детстве был случай. Я ведь, если ты помнишь, из дворянской семьи, у нас в доме таких слов не употребляли. И вот Лилька Уткина, дочка дворничихи, по большому секрету сказала мне как на самом деле называется попа. Я была потрясена, потому что поняла, взрослые скрывают от нас правду. И моя мама тоже! И мне хотелось сказать ей в лицо, что я все знаю, но Лилька взяла с меня слово, что я никому не скажу, потому что это наш секрет. Секрет двух девочек, разгадавших тайну взрослых. И весь день мы с Лилькой шептались, перемигивались, а потом решили разгадать все секреты взрослых. И мы действительно много чего разгадали. Например, мы разгадали секрет жизни и смерти, секрет любви, мы даже разгадали секретную формулу, которой пользовался Бог, создавая нашу вселенную. Это было очень интересно, разгадывать секреты взрослых. Но в отличии от Лильки, я допускала, что это были наши фантазии. И тогда я подошла к своему отчиму, а он был очень образованный человек, в свое время он сбежал из Советского Союза на пароходе в Англию, поступил в Оксфорд, и даже был лично знаком с Эйнштейном. И на своем детском языке я рассказала отчиму, как устроен мир, он слушал меня очень внимательно, а потом спросил, кто мне рассказал про квантовую физику. Я обиделась и убежала к Лильке. И тогда мы с ней решили записать все наши секреты для потомства. Первым делом мы записали секрет про жопу. Мы написали «жопа» красными чернилами на клочке бумаге в клеточку и не смогли удержаться от смеха: мы хохотали так, что мама Лильки обещала нас выпороть. И тогда мы поняли, что секрет важнее правды. Да, Сереженька, правда смешна, как жопа печатными буквами. И мы с Лилькой поклялись, что никому не расскажем наши секреты. А тот первый секрет про жопу, ставший благодаря нам правдой, мы решили подарить человечеству. И мы сложили эту бумажку пополам, а потом еще и еще, пока не получился маленький бумажный комочек, и мы повесили его на ниточку в классе на самом видном месте, но учительница, не разворачивая, выбросила в мусорное ведро. Понимаешь, Сереженька, правда никому не нужна… кроме нескольких человек во всем белом свете. – Жанна виновато улыбнулась, – включая меня. И «жопа» для меня значит не то, что для всех… Жопа – значит не будь лжецом. И когда пьяный мужик говорит, что у меня есть только жопа, это значит: ты права, Жанна. И еще, Сереженька, нельзя трахать никого в жопу. Это значит обманывать себя.

Бехтерев куксился в уголке своей роскошной кухни и смотрел на Жанну снизу вверх. Он откровенно трусил, но делал это весьма артистично. Жанна поймала себя на мысли, что сейчас ей хочется прижать этого хиляка к своей груди, но она знала, что стоит Бехтереву что-нибудь вякнуть, как все его немое очарование сойдет. А он вякнет обязательно, стоит только ей закрыть рот. И Жанна, несла какую-то чушь, решив для себя повременить расправой, потому что этот мавр еще не сделал свое дело. Бехтерев злобно хлестал водку, совершенно не пьянея и ждал момента.

– Знаешь, Сереженька, я ведь скоро выставку открываю, и вот, думаю, взять твою фамилию. Как ты на это смотришь?

Бехтерев прошипел, что над ним и так весь Питер смеется, а тут еще его жена со своими картинками объявится.

– Пожалуй, Сереженька, ты прав, – Жанна притворно вздохнула, – останусь при нынешней фамилии. А возьму-ка я себе новое имя. Тебе понравится, правда, Сереженька. Жопа! – Жанна захохотала. – Отличное имя, и главное запоминающееся. Знакомишься ты с человеком, а у него этих Жанн, этих Петровых – как мондавошек. А тут я и говорю: здравствуйте. Меня зовут Жопа Петрова. Прошу любить и жаловать. И человек сразу все поймет. Оговорочка: человек, а не пидарас какой-нибудь. А поймет человек, что я против, я не согласна с тем, с чем согласны все пидарасы. И человек будет меня любить и жаловать. А ты Сереженька будешь меня любить? – Жанна многозначительно улыбнулась, – А жаловать? А не хочешь ли поцеловать свою любимую Жопу? А жопу своей любимой женщины? Смотри какая она круглая и мягкая. Какие мальчики с их тощими задницами? Вот эта жопа так жопа! Потрогай, Сереженька.

Бехтерев бледнеет и отодвигается подальше от Жанна, а та убийственно продолжает:

– Не хочешь? Не нравится жопа своей любимой женщины? Значит ты не мужик. – Жанна вздыхает и обреченно опускает руки, – надо было тебя убить, как я только узнала про вас с Мишкой. Люди добрые из твоего театра нашептали. А я-то, наивная, думала, что это дружба двух мальчиков: Миши и Сережи. И теперь, хоть озолоти меня, хоть сердце свое мне отдай, я никогда тебе этого не прощу… Это ты Мишку растлил, – прошептала Жанна, закрывая лицо руками.

Бехтерев презрительно сморщился, тряхнул волосиками и с какой-то радостной издевкой проворковал:

– Я растлил? Жанночка, милая, да это он меня растлил! Я сто раз тебе рассказывал, а ты опять за свое. Я шел по Рубинштейна, ко мне подошел мальчик и говорит, что смотрел все мои спектакли, и безумно любит меня. И целоваться лезет. И за яйца хватает. Что я мог поделать?

– Ну, хоть раз в жизни ты можешь не врать?

– Он любит меня, – говорит Бехтерев уверенно.

Жанна сжала до боли голову и прохрипела:

– Тебя никто не любит! Оглянись, ты один! Всех, кто тебе был дорог, ты опустил! И не смей говорить о любви, слышишь, Бехтерев, не смей! Ты не можешь любить! Ты – таракан, которого следует прихлопнуть тапком. И я все еще в состоянии это сделать! Бойся меня, Бехтерев. А Мишка – ребенок и таким он останется навсегда. Он никогда не поймет, что ты с ним сделал. Если бы не ты, может быть, он бы встретил девушку. Я слишком поздно узнала о ваших отношениях, когда уже ничего нельзя было исправить. Я закрывала Мишку в квартире, а он вылезал в окошко и босиком мчался через весь Питер к тебе, я ходила милицию, они смеялись мне в лицо, я пыталась лечить Мишку, а мне говорили, что это не лечится. И я смирилась. И вышла замуж за тебя, чтобы вы были вместе. Да, я виновата, но виновата в том, что не убила тебя, Бехтерев, но когда-нибудь Мишка все поймет и уйдет от тебя, и тогда ты приползешь ко мне и будешь умолять вернуть его, и я рассмеюсь тебе в лицо, Бехтерев!

И Жанна рассмеялась громко, торжественно, в глазах ее потемнело, и оседая на пол, она хваталась за воздух, и пустыми глазами смотрела на испуганного Бехтерева.

Потом Жанна смотрела на себя откуда-то сверху и смеялась…

…Очнулась Жанна на диване. Она долго не понимала, что произошло, но потом вспомнила, что собиралась к Ленечке. «Да-да, – повторяла Жанна, заставляя себя подняться, – Ленечка накормит, Ленечка поможет». Жанна вышла из комнаты и очутилась в темном коридоре, в конце которого что-то светилось. Жанна хваталась за стенки, спотыкалась, но шла на этот свет. Потом она долго смотрела на Бехтерева, не понимая кто это, и почему он висит как марионетка на веревке. Наконец до нее дошло, что Бехтерев вот-вот отдаст богу душу, и если его спасать, то сейчас. Бехтерев хрипел, обмочился, посинел, но упорно не желал упираться пятками о крышку унитаза, и Жанна, раскачиваясь и ритмично хлопая ресницами, подумала, что будь Бехтерев педерастом-маткой, тогда бы она позволила свершиться правосудию, а в данный момент смерть Бехтерева только усложнит жизнь ей, Мишке и кому-нибудь еще. И она ухватила это тщедушное тельце, взвалила на плечо, свободной рукой освободила от петли ощетинившуюся кадыком шею и отнесла все это на диван, на котором только что лежала сама.

Потом Жанна шла к своему Лёнечке и радовалась утру, жизни, птичкам, прохожим и прочим ерунде…

Ленечка очень удивился, увидев на пороге Жанну. Жанна виновато улыбалась, доставая из рюкзака курицу и вино:

– Не поверишь, Ленечка, чуть не умерла сегодня ночью, – Жанна одела тапки и прошла в комнату, – и так есть хочется. Я у тебя на диванчике полежу, а ты, приготовь своего фирменного цыпленка.

Ленечка скрылся на кухне, а Жанна завалилась на диванчик, который откровенно диссонировал с царящей вокруг утонченностью. Потому что диванчик был советский пружинный, а комната была забита всякими антикварными штучками. Вообще-то Ленечка Дефур не был реставратором, а был художником на телевидении, но когда наступила эра компьютерной графики, Ленечка не захотел переучиваться, а отпустил бороду и целиком посвятил себя хобби. Отреставрировать, починить, направить Ленечка мог все, но больше всего он любил выискивать всякие малопонятные даже искусствоведам предметы старины, которые в его золотых руках вдруг становились чем-то уникальным и сногсшибательно дорогим. И Ленечка зарабатывал огромные деньги, но тратил их на покупку антикварного лома, сам жил в коммуналке, плохо питался и не имел друзей кроме Жанны. И сейчас она с упоением слушает размеренный ход старинных часов, лежа на диванчике, на котором они с Ленечкой играли во взрослые игры, и думает, что надо было выйти замуж за Ленечку, но он не позвал, а Жанна не предложила и теперь между ними пропасть по имени дружба.

Потом Жанна задремала и ей привиделся Валерка. Он нехорошо смотрел на Жанну, и ей было стыдно. Еще Жанна как-то бессловесно спросила Валерку о незнакомке, которая должна все исправить, но Валерка снисходительно улыбнулся, давая понять, что это не ее ума дело. Потом вошел Ленечка с восхитительным цыпленком и Жанна переключила внимание с потустороннего на сиюминутное.

– Ленечка, ты самый лучший, – сказала она, усаживаясь за стол, – мне сегодня ножку, но только без жопки.

Ленечка удивленно посмотрел на Жанну и какими-то мельхиоровыми щипцами отстегнул от цыпленка желаемое, а себе положил на тарелку крылышко, разлил вино по граненым бокалам, коих в мире осталось не больше десятка и ждет любимую заздравную: «давайте пить и веселиться…», но сегодня у Жанны не было сил, и они лишь звонко чокнулись…

– Ленечка, если тебе надо куда, – с набитым ртом промычала Жанна, – иди, не стесняйся… Я такая голодная, такая опустошенная… Педераст мой любимый всю душу вымотал… Да еще дело у меня к тебе, Ленечка. Холст мне нужен правильно загрунтованный. Ленечка, только правильно, как вас в репинке учили. Я ведь портретами всерьез занялась… И портрет мне один ну никак не удается: осыпается, хоть что ты делай.

Ленечка вкушал букет настоящего красного сухого, всем своим величавым видом напоминая Николая-угодника:

– Осыпается? – переспрашивает и морщинится своим богоугодным видом, – ты уверена?

Жанна виновато кивает.

– И кто он? – наконец спрашивает Ленечка как бы из вежливости, но дрогнувшим голоском.

– Кого я пишу? – Жанна отвела взгляд, – так, мальчишка один.

– Мальчишка? – негодует Ленечка.

– Ну, не мальчишка, – кисло согласилась Жанна, – молодой человек, юноша, хорошо, мужчина. И что, ты тоже будешь меня ревновать? Я, что, не могу увлечься? – И Жанна начала доказывать, что она еще женщина, что должна влюбляться, что не при домострое живем, что…

– Может познакомишь нас? – перебил Ленечка и сверкнул глазками.

Жанна не верит своим ушам: Ленечка, мизантроп и затворник, желает встретится с каким-то посторонним человеком, единственным достоинством которого является неудавшийся портрет. И Жанна ошарашено кивнула. Ленечка тотчас повеселел и стал рассказывать, живописуя в лицах, как он удачно провернул очередную антикварную сделку, заполучив вожделенный раритет в обмен на какую-то безделицу семнадцатого века. Жанна, чувствуя приятную тяжесть в животе, вдохновенно поддерживала разговор, понимая, что Ленечка попросту заговаривает зубы и улучив момент, не меняя игривого выражения лица, спросила:

– Зачем тебе это надо?

Ленечка тотчас забил рот куриной жопкой, весьма неаристократично оторванной голыми руками от цыплячьей тушки, потом ему захотелось ризотто, потом это многострадальное крылышко… Жанна улыбалась и смаковала момент – таким сконфуженным Ленечку она никогда не видела. Наконец Ленечка признался, закусывая губу, что одна старушка, божий одуванчик, принесла ему старинную книгу на реставрацию, а сама пропала. Ленечка потом только узнал, что старушка умерла, и книга эта до сих пор хранится у него. И Ленечка немного полистал ее и кое-что понял, но что бы окончательно разобраться ему нужно встретится с человеком, о котором средневековые авторы, ссылаясь на античных, пишут в этой книге. Жанна высказала сомнение, что Майкл есть тот самый человек, но проявила интерес к самой книге, и Ленечка торжественно открыл свой шкафчик, настоящий Джакоб, и трепетно вынул странного вида книжицу, более похожую на узорчатую шкатулочку с вычурными накладками.

– Я тоже подумал, что это скорее киот для иконы, только не мог понять для какой-именно, – Ленечка протягивает артефакт Жанне, а та все еще сомневается и прячет руки за спиной, – размерчик уж больно загадочный, ни в одну традицию не вписывается. Да еще замочек… Просто расчудесный замочек. Я таких тоже никогда не видел. А еще роспись…

Жанна наконец решилась и почувствовала в своих руках, как это принято говорить, всю тяжесть мира. Однако в следующее мгновение она довольно небрежно сунула книжицу в футляр, сделанный Ленечкой из влагостойкой фанеры специально для таких случаев, а футляр спрятала в рюкзачок.

– Очень странная роспись, – продолжает Ленечка, – поначалу я тоже подумал, что это средневековая стилизация под византийский орнамент, но геометрия не та, не персидская. Такое ощущение, что не обошлось без шумеро-акадской символики, впрочем, присмотрись, и египетская иероглифика попадается…