Текст книги "пронежность. гвоздем в либидо"

Анька зачарованно наблюдает за Жанной:

– Не, я о настоящем искусстве, где главным ценителем является бородатый дядька на облаке.

Жанна смеется, выдавливая краски:

– Тогда придется писать с тебя иконы, а я не умею. Мой друг, Ленечка Дефур, умеет, хочешь познакомлю? А лучше познакомлю тебя с Майклом.

Анька затрепетала:

– Не в моем положении знакомиться с мальчиками.

А Жанна уже делает набросок.

– Может вы полюбите друг друга.

Анька в ярости: надо же, она одной ногой в могиле, а ей жениха сватают. И пусть этот Майкл самый лучший, пусть даже он тот избранный, от которого Анька должна зачать сверхчеловека, но не так же банально! Где игра случая и нулевая альтернатива? Где страдание? Где, наконец, ужас, надежда, сажа и белила?

– Нет. Я определенно не люблю мальчиков, – бормочет Анька.

– Чем же они тебе не угодили?

– А что в них хорошего?

– Ты меня спрашиваешь? – Жанна даже выронила из рук уголек, – По крайней мере они еще верят в хорошее, доброе, светлое.

Анька была бы рада согласиться с Жанной, если бы не чертова натура:

– И всякой неглупой бабе предстоит спустить их с небес на землю. А мне это надо? Нет, уж лучше строить отношения с мужиками, они-то знают, чего хотят, поставят тебя раком и отымеют по полной. И все довольны. А мальчики эти смотрят на тебя как на чудо природы и ждут соответствующих поступков. А я не чудо, я такое же чмо только с дыркой промеж ног… и ломать целки никому не собираюсь.

Жанна ошалело смотрит на Аньку:

– У мальчиков нет целки, – на полном серьезе говорит она.

– Целка есть у всех, и ты это знаешь, – зевает Анька.

Жанна, подумав, кивнула.

– Но мальчики должны стать мужчинами…

– Да ради бога, только при чем тут я? – перебила Анька, сжимая кулачки, – вот раньше был один на всю деревню каменный член, на которых сажали девственниц, так и с мальчиками, пусть их мужанием занимаются шлюхи, каменные или живые, мне без разницы.

– Ну да, – притворно вздохнула Жанна, – если ты не девственница, то непременно шлюха.

– Ну что ты, Жанна, – не менее притворно вздыхает Анька, – бывают еще бабы, бабищи, бабенки… лесбиянки, наконец.

– А Женщины? Их есть в твоей системе?

Анька строго посмотрела на Жанну:

– Теоретически они должны быть, ага, как недостающее звено в эволюции человека, но прямых доказательств нет.

– Ну это ни в какие ворота не лезет, – возмутилась Жанна. – Столько примеров знает история…

– Так ведь все дело в том, кто сломал тебе целку, Жанна. Если мужик, то хоть крылья себе приделай, но останешься бабой.

– А если мужчина?

– Ага, бесконечная регрессия, шняга из серии что раньше, курица или яйцо. Мужчину сделала Женщина, которую сделал Мужчина, которого… и так… до Адама с Евой… а там уже… зоофилия с инцестом.

Жанна вздохнула:

– Слишком сложно, Анна, не находишь? Правда всегда проста…

Анька пожимает плечами:

– Чья-нибудь, но не моя.

Жанна некоторое время молчит, а потом робко интересуется:

– А если мальчик… испортит девочку?

Анька отмахнулась:

– Да не заморачивайся, Жанна. Мальчики, девочки – это не про нас. Пусть мы с тобой бабы, но ого-го какие!

Жанна с каменным лицом ждет. С Анькиного лица сползает дурашливая улыбка.

– А если серьезно, Жанна… у тебя был секс с женщиной? – Жанна выкатила глаза и Анька засмеялась, – вот-вот, так и с мальчиком… кроме чудесной палочки у него еще что-то должно быть такое, чего в тебе нет по определению. И если ты скажешь, что это яйца, то рожай и оставайся навсегда бабой. И я придушу тебя, Жанна, если ты скажешь, что это мужество. У любой залетевшей малолетки мужества больше, чем у законченного героя. – Анька запнулась, испуганно посмотрела на Жанну и добавила не так уверенно, – И вообще, жизнь – дерьмо…

Жанна отвела взгляд и сделала вид, что поглощена подготовкой к работе: перебирает кисточки, смотрит то на холст, то поверх Аньки, и хмурится, затем хватает какую-то коробку с подоконника, подходит, чеканя шаг, к бледнеющей Аньке, и прикладывает к ее лицу разноцветные лоскутки. Анька часто-часто моргает и, уразумев, что все дело в цветовом решении Анькиной проблемы, вздыхает с облегчением и делает вид, что сама серость, все еще ожидая оплеухи, но Жанна уже накидывает на Аньку траурный палантин и сосредоточенно молчит.

– Ладно, Жанна, извини, – капитулирует Анька, – Чего еще наговорит беременная дура? А что касается твоего Майкла, может быть, он хороший, я не знаю. Мальчики – они другие. Вот мы, девочки, с самого рождения заточены под это, – Анька показывает на свой живот, – А мальчики, – Анька вздыхает, – иногда мне кажется, что мальчики – это самые лучшие девочки.

Жанна безучастно кивнула и вернулась к мольберту, смотрит на Аньку то с той, то с этой стороны, смешивая краски на разделочной доске – палитре.

…Анька сидела и курила, а ее одиночество корчило рожи, стоя за спиной художницы Жанны. Анька пускала дым колечками, готовая прыснуть со смеха, и не делала этого, чтобы не обидеть тщедушную особу с бейджиком «вдохновение», что появилась из ниоткуда и теперь распоряжается здесь, заставляя всех соответствовать ситуации. Анька заранее согласившись на все, лишь бы ее не донимали, отгородилась умным фасадом и пробралась в свой подвальчик, дабы отдаться фантазиям или размышлениям. И в темноте этой бесхитростно темной Анька была только собой и думала о своей жизни, перечеркнутой этим пресловутым синдромом, и прочих поспособствовавших ему. И пусть жизнь и Анька теперь по разные стороны, но смерть и человечество с той, где может появиться лишь одна из них…

Анька мотнула головой и подумала об отце, который в общем-то не виноват, так как зараза эта по материнской линии передается, но и оправдать его поведение тоже нельзя. Ага, охмурил мамочку, зачал Аньку, провел над ней исследования, и свалил на историческую родину. Это сейчас Анька находит странным, что махровый еврей дал библейское название явлению, а тогда в детстве Анька, едва научившись говорить, извела мамочку вопросами, но так и не поняла, чем папина новая семья лучше нашей. Мамочка врала и работала в две смены, но денег не хватало, а родственников в Питере не было, впрочем, Анька подозревает, что последней родственницей была бабушка, которая умерла от рака, естественно, незадолго до появления Аньки, а по отцовской линии родственники не считаются таковыми. Хотя надо отдать им должное, они как могли участвовали в судьбах мамочки и Аньки, которая донашивала еврейские одежки, полученные в канун еврейских праздников по почте, да и шекели не были лишними и регулярно спасали мамочку от скоропалительных решений, пока она повторно не вышла замуж. Но и после этого отец не бросил их, а шлет открытки на всякие еврейские праздники, в последней даже звал Аньку погостить. Анька и рада бы, но отчим хоть и полный придурок, но любит мамочку и ее немножко, и этого достаточно чтобы хранить ему верность, и если выбирать между ним и настоящим отцом, Анька предпочтет не знать причин, по которым ее кинули. И мамочка тоже хороша, развела ножки, а потом влюбила себя до беспамятства и думает, что перехитрила смерть. Черта лысого он перехитрила, но смерть – нет! Смерть ведь тоже не дура, у нее, наверняка, свой списочек, где черным по белому… как у старухи-процентщицы: кто что должен, и если ты еще жива, только для того, чтобы старуха поимела с тебя еще больше.

Анька еще раз посмотрела на одухотворенную Жанну и решила во всем ей признаться, ибо глупо сдохнуть не причастившейся.

– Знаешь, Жанна, я скажу одну вещь, только ты не смейся… С самого детства все девочки мечтают иметь своего ребенка… Пупсики, куколки, дочки-матери, ну ты знаешь… Я никогда не понимала этого, а сейчас, – Анька сложила руки на живот, – в моем положении стоит о многом подумать. И я подумала… и не хочу… этого ребенка… потому что не хочу становиться женщиной… хочу навсегда остаться девочкой… Назови это как хочешь, но я не готова… И никогда не буду готова.

Жанна фокусирует взгляд на Аньке и долго молчит.

– Анна, я тебе открою страшную тайну. Мои дети… короче, аборт в свое время сделал бы этот мир лучше. Поэтому я не осуждаю тебя… Нет, я тоже виновата, – Жанна усмехнулась, – меня любили, и я думала этого достаточно. Оказалось, нет… И всякий раз, как я вижу своих детей, мне хочется убить их так же, как породила, – и Жанна опять смотрит своим художественным глазом мимо Аньки.

Анька соображает, какого хрена ее откровенность сподвинула Жанну на встречную и что теперь ей со всем этим детоненавистничеством делать? Анька вздохнула и стала думать про самого первого ребенка, которого некому было ненавидеть, и он, а на самом деле она была самой счастливой девочкой на свете, пока, как водится, не напоролась на пенис, который рос по нелепому стечению обстоятельств на яблоне. И так появился первый мальчик, которого самая счастливая девочка любила. А вот когда люди научились ненавидеть своих детей Анька не знает, да и знать не хочет… И Анька улыбнулась и поймала себя на мысли, что она думает не о том, о чем думает, а о любви… потому что думать – это значит любить… Ну, конечно если ты сам думаешь, а не цитируешь кого-нибудь, тогда это мастурбация…

– Да, природа не зря придумала гомосексуалистов, – вдруг заявляет Жанна, вытирая кисточки, – можно только гадать, какие уроды могли у них родиться, будь они нормальными. Я где-то читала, что ген гомосексуальности подобен гемофилии: мальчики страдают, а девочки нет. Случаются извращения и среди женщин, но предаются им, так сказать, вынужденно… нет ни одной женщины, которая любила бы женщин по естественным причинам. А вот мужчины – другое дело. Я когда в схш работала уже знала, кто из мальчиков голубой, а кто просто застенчивый. Голубые и пахнут иначе, не по-мужски. Это я и про Майкла тоже могу сказать, он пахнет как девочка. И я люблю его, да, я не отказываюсь от своих слов, но иначе. Хорошо это или плохо, не знаю, но это так. Еще у меня есть дочь и сын. Дочь меня ненавидит за то, что я сбежала от ее отца со своим вторым мужем, а сын живет половой жизнью с одним известным актером. – Жанна поморщилась и прикрыла баночку с разбавителем крышкой, – чертов скипидар, всю душу мне выел. Как разбогатею, буду писать лавандовым маслом… Хотя дело ведь не в скипидаре, правда, Анна? Дело в любви… Она разная. Одного любишь и целуешь, другого любишь и готова придушить собственными руками. А бывает так, человек умрет и только тогда ты понимаешь, что больше всего на свете любила его… Вот видишь этот портрет, – Жанна кивнула в неопределенном направлении, – мой друг и любовник Валерка Шведов. Я писала его портрет на кухне. Валерка заявился в час ночи, пьяный, жалкий и умоляет: нарисуй меня, Жанка. Я говорю, Валерка, как я тебя нарисую, у меня ни красок, ни холста. А Валерка целует мне руки и плачет, Анна, это страшно, когда двухметровый мужчина плачет как ребенок. Рисуй, Жанка, говорит, уеду я скоро… в Могилев… Я спросонья не поняла, подумала устроился Валерка на работу и его в командировку отправляют, нашла несколько тюбиков краски, старый холст со времен учебы за плитой валялся, а разбавителя в час ночи ну нигде не найти. И я писала Валерку подсолнечным маслом. Думала, пожухнут краски, или осыпятся, но с каждым годом только живее становится… Валерка Шведов. А когда он умер, то мы с его женой Наташкой Черепахой в голос выли. Я думаю, она все поняла.

Анька оглянулась, но не смогла взять в толк, кто там на этой стенке Валерка. А Жанна опять смотрит то на Аньку, то на свою работу и умиляется.

– К чему я это говорю, – Жанна взяла самую маленькую кисточку и макнула ее в белила, – Валерка Шведов и подсказал мне найти тебя.

– Что так и сказал, найди, Жаннка, Аньку Трахтман?

– Так ты еврейка? – Жанна изображает удивление и правит этой кисточкой Анькины глаза, – никогда бы не подумала, хотя евреев я безошибочно определяю. Значит я не ошиблась.

– Жанна, ты меня заинтриговала. Зачем я понадобилась покойнику?

– Валерка не покойник, – говорит Жанна, принимаясь за ее губы, – смотрела «Дона Флора и два ее мужа»? И Валерка тоже живой, только его никто не видит. И вообще смерти нет.

– И все же, – перебила Анька, – чего понадобилось от меня твоему Валерке?

– Не знаю, – Жанна отстранилась и придирчиво рассматривает свое творение, – он сказал найти незнакомку, которая все изменит.

Аньку такой ответ не удовлетворил, она хмурилась и кусала губы.

– Целый месяц я бродила по улицам, выискивая эту незнакомку, – продолжает Жанна, – но все незнакомки были до ужаса знакомы. Не поверишь, Анна, Питер как большая деревня: видишь незнакомого человека, и знаешь, с кем спала его мама, кто ходил в мужьях, а кто прятался в шкафу. Когда я увидела тебя, то все поняла. Ты была такая, не знаю. Как Даная Якоба ван Лоо. Не живая, ни мертвая. Никакая! Я смотрела на тебя и мне хотелось плакать от умиления. Потом тебя стошнило и наваждение прошло. Собственно, однажды со мной уже было такое. Когда я увидела Майкла.

– Его тоже стошнило? – съязвила Анька.

Жанна встала, потянулась и подошла к стене на которой собраны ее работы.

– Кстати вот он, Валерка, – показывает пальцем и ловит Анькину реакцию, – никого не напоминает?

Анька смотрела на эту красноречивую морду алкоголика и бабника, и не хотела верить свои глазам. Жанна довольно улыбнулась и отошла, давая возможность обескураженной Аньке разглядеть Валерку во всей красе. Анька щурилась и судорожно соображала, кто же тогда шлет открытки, и почему от нее скрыли все это? А может быть все проще: не было никогда отца еврея, а был белокурый Валерка Шведов, которого любила ее мамочка и который бросил ее ради Наташки Черепахи или Жанки Кисточкой-по-клитору? Как бы то ни было, но вот он настоящий отец Аньки, и дело даже не в голубых глазах и ехидце, размазанной по всей физиономии, а в безнадеге, просвечивающей сквозь эту маску. Она была одна, что у Аньки, что у этого Валерки.

– А как он умер? – с предательской хрипотцой спрашивает Анька и пятится.

Жанна пожимает плечами:

– Загадочная история. Расскажу как-нибудь в другой раз.

Анька рухнула на табуретку, соображая, что ей делать с всеми этими откровениями? А потом ей пришло в голову, что в сущности ничего не изменилось, как была она брошенкой, так и осталась, хотя, возможно, появилось неопределенное количество родственничков.

– И что, этот Валерка Шведов весь Питер обрюхатил?

– Только лучшую его половину, – прикалывается Жанна, – куда я, к сожалению, не попала… Когда месячные у меня, когда запой у него. До сих пор не могу простить этого Валерке. Был бы у меня ребенок от него, стала бы я рожать от других?

Аньке немного повеселело, потому что делить отцовство не входило в ее планы.

– И много их у тебя было? – переводит она стрелки.

Жанна иронично посмотрела на Аньку.

– Скажу так, я еще не встречала мужчину, который не хотел бы меня. А я девушка добрая, если ты понимаешь.

– Понимаю… И Майкл тебя хочет? – спрашивает Анька с невинным видом.

Жанна неприязненно уставилась на Аньку.

– Не думаю, что он так уж жаждет меня. Но если бы я была твоего возраста, то из нас двоих он бы предпочел меня, если ты об этом.

Анька весело рассмеялась.

– Я рада за тебя, Жанна. Но если Майкл не еврей, то у него в отношении меня нет никаких перспектив…

Потом Жанна договаривалась с Анькой о следующей встрече, надо, мол, еще волосы дописать, да и краскам дать подсохнуть, чтобы контрастов добавить, Анька бормотала, что непременно, а сама норовила посмотреть на самую себя, чтобы решить, стоит ли оно того. Но Жанна встала между мольбертом и Анькиным любопытством.

– У меня правило, Анна, никому не показывать незаконченную работу, поэтому не обижайся.

– Вот еще, – Анька разворачивается на 180.

– Что, вот так просто и уйдешь? – не понимает Жанна.

– Ты ж сама сказала – бесплатно. Я тебе, Жанна, ничего не должна, – Анька даже топнула ножкой.

– А знаешь, – Жанна колеблется, – к черту правила, – и отходит в сторону, – вуоля!

И Анька наконец видит то, что в течении нескольких часов вымучивала Жанна… и ничего не понимает. Она пытается найти сходство с собой, но тщетно… и Анька запоздало соглашается, что зеркала – подлые обманщики, фотографии – наглые врунишки, а скорее всего это вселенский заговор против нее, потому что зная себя по жизни другой, она представляла себя именно такой…

Потом они опять пили кофе и курили. Жанна уверяла Аньку, что через нее многое поняла и теперь сумеет передать суть Майкла, и тогда можно открывать персональную выставку.

– Надо только имя подходящее придумать. Жанна Петрова – не звучит. Анна, как ты думаешь, Жанна Бехтерева или Жанна Славина?

Анька говорит, что Бехтерева – бренд, и если ты не ученый, то нафиг надо, а Славина – как-то тщеславно, она бы на месте Жанны осталась Петровой – серьмяжно, но патриотично. Жанна что-то говорит про свои ассоциации, Анька, поддакивая, тупо пялится на саму себя, вспоминая, что на самом деле уже умерла. И ей становится спокойно на душе, и даже хочется пожить немного, точнее притвориться живой, а еще хочется вспомнить, что у нее вышло с ее миссией: спасла она мир или умерла не целованной.

– Да, Славин такой и был, – ностальгирует Жанна, – Я была уже замужем, у меня была квартира в Москве, любящий муж… Алик Семенов, и дочка Люба. Славин ко мне пришел: «Жан, – он меня так называл, – выходи за меня». И я вышла прямо в тапочках… внизу ждало такси… мы помчались на вокзал и уехали в Ленинград… И я стала Славиной… С Любой, правда, вышла целая детективная история, Алик ее прятал, шантажировал меня, умолял вернуться, но когда понял, что я не вернусь, сам привез Любу и оставил у дверей… С тех пор я с ним не виделась, с Аликом, хотя Люба несколько раз ездила к нему, но в последний раз он выгнал ее… Такая вот история. Думаешь, мне стоило остаться с Аликом ради Любы?

Анька пожала плечами.

– Вот и я, Анна, не знаю. А со Славиным мы прожили несколько лет душа в душу, пока он не изменил мне. А изменил-то, с кем, не поверишь, Анна, с травистюшкой! Она в театре мальчиков до сих пор играет. Я думала, блажь это у Славина, смотрела на их роман сквозь пальцы, но оказалось серьезно. Да и слухи по городу поползли. И тогда я приготовила Славину шикарный ужин: Киндзмараули, сациви с курицей, фрукты, свечи… Славин был счастлив. Мы поужинали, и тогда я говорю ему: «Саша, давай разведемся». А он понял, что я обо всем знаю, смотрит в мои глаза и спокойно так говорит: «Давай». Я пошла мыть посуду, а он в мою сторону стаканом запустил. Мальцевским. Вот таким же, – и Жанна махнула в сторону комода.

– Значит, любил тебя.

– Наверное. Осколки в лицо попали. Крови было! И шрам остался.

– Значит и ты его любила.

Жанна благодарно посмотрела на Аньку и рассказала, что как театральный художник Славин так себе, но зато подпись свою своровал у Дюрера. Тщеславный. Получил заслуженного, должность в театральном институте, женился на своей студентке и нарожал дюжину детей, сделался важным, но любит до сих пор только ее, Жанну. А однажды они встретились на Невском и Славин пригласил ее в мастерскую похвастаться. Но Жанна пришла не одна, а с Майклом. И Славин все понял.

– Понял, что я его не люблю, – Жанна вздохнула. – А стаканы эти мне его мама подарила. Хорошая женщина, любила меня, умоляла не разводиться… С тех пор так и пошло. Стакан сломается, и я с мужем очередным расстаюсь.

– И много у тебя еще этих стаканов? – почему-то шепотом спрашивает Анька.

Жанна виновато улыбнулась:

– Последний остался.

– Последний стакан, – Анька поежилась. – Это так символично. По Фрейду, как сказала бы моя подруга. Но не переживай, Жанна, я знаю, как тебя отблагодарить за потраченное на меня время.

– Не стоит, Анна. А стакан этот – коллекционная редкость… Да, последняя любовь… если ты об этом.

– Так береги его! В сейф запри, сохрани свою любовь, Жанна.

– Ты бы так и сделала?

Анька загрузилась.

– Я бы сама этот стакан разбила…

Потом Жанна собирала свой рюкзачок и говорила, что в ее жизни были и другие мужчины, которые любили ее, за некоторых из них Жанна выходила замуж, а однажды даже родила… Мишку. Несколько стаканов ей дарил Ленечка Дефур, так что этих любовей было в жизни Жанны не меньше десятка. А с Мишкой природа чего-то напутала, дала девочке пенис, и не просто пенис, а огромный пенис, мечта всех женщин, а он, Мишка, оказался пассивным гомосексуалистом. Скорее всего это месть брошенных Жанной мужчин, а точнее бога, который, как известно, всегда на их стороне…

…Потом Анька шла по улице, не желая возвращаться домой, или надеясь, что ее сердечко вдруг екнет и этой ночью свершится таинство зачатия сверхчеловека. Но от встречных мужчин Аньку тошнило, потому что они, как голодные псы заглядывают тебе в глаза, надеясь на подачку. И зная, с ними надо быть настороже, кинь им улыбку, так они захотят оседлать тебя, Анька прятала свои аппетитные места в складках цыганской юбки, унисекс курточки и темноте подворотен. Питер настороженно наблюдал за ней из подслеповатых окон Заневского, Анька шла куда глаза глядят и думала о себе в прошедшем времени. И хотелось найти виноватого, но по всему выходило, что виновата какая-то долбанная мутация, какой-нибудь кроссинговер, короче, случай, который наградил их прародительницу этим синдромом. И Анька злобно поднимала глаза, надеясь обнаружить какой-нибудь намек на Злую Волю, начальствующую над всеми случайностями, но эта ночь как назло была прекрасна, и Анька топала дальше, решая, как бы сподвинуть Ее проявится во всей Своей красе. И тогда Анька решила утопится, или по крайней мере сделать вид, благо что путь ее пролегал по мосту. Уж ежели ее сделали спасительницей рода человеческого, то она имеет право на какие-нибудь льготы в виде всяких сверхъестественных сущностей, спасающих ее от непоправимых ошибок. И Анька перелезла через перилла и надменно посмотрела на какую-то тучку, напоминающую мужика с бородой, но тот даже не оглянулся, и Анька, нависая над Невой оттопырила палец, удерживая себя на девяти, затем восьми, семи… дальше считать она побоялась. И перелезла обратно, чувствуя себя недорезанной свиньей. И зная, что обречена, но презирая своим свинячим сердцем всех тех, кого еще вчера считала другом, Анька рванула вперед и столкнулась лоб в лоб с каким-то чудиком в надвинутом по самые гланды капюшоне.

– Мать твою, – заорала Анька, – какого черта?!

Чудик лежал на Аньке в миссионерской позиции и тоже пытался освободиться, но Анькины трепыхания всем только мешали. Анька ругалась по-черному, а чудик сползал с Аньки, цепляя своими ремнями и пряхами ее юбку, юбка сползала с Аньки, Анька тянула ее назад, и чудик, уступая Анькиному натиску, запутывался в ней еще больше. В какой-то момент Анька думала двинуть коленом ему между ног, потом вцепиться ногтями в эту морду под капюшоном, но всякий раз что-то ее останавливало. Вероятнее всего молчание этого чудика, а еще запах. Наконец Анькина юбка порвалась, ремень расстегнулся и прецедент был исчерпан. Анька все еще ругалась, поправляя свою нонконформистскую амуницию, а тот в капюшоне виновато молчал, не думая ни извиняться, ни знакомится. Анька разочарованно вздохнула и обошла этого болвана как фонарный столб.

– Встал тут, – обернулась она и махнула рукой, – да ну, тебя.

Анька шла прочь, подозревая, что это и был ее избранный, но какой-то недоделанный. Потом она подумала, что почти лишилась невинности, и это не было неприятно. Может быть внутри ее зреет любовь? И Анька шла, и фантазировала, и знала, что идет к Женьке.