Текст книги "пронежность. гвоздем в либидо"

Жанна кивала, но думала не о сложнейшей механике этого обычного с виду замочка, который посредством не менее прекрасной композиции золотых струн связывал страницы этой книги в структуру, наподобие современных композитных материалов, которые как известно прочнее алмаза.

– А самое интересное, как я открыл этот замочек, – Ленечка широко улыбается, оголяя ржавые как у старой пилы зубья, – все перепробовал: отмычки, сверла, горелкой пытался расплавить личинку, рентгеном просвечивал, чтобы ключ изготовить, все бестолку. И тогда я сдался… и замочек открылся. Сам! Правда, до этого я по матушке прошелся… очень, очень сильно.

Жанна кивнула и спросила напрямик:

– Лёнчик, а все же, почему портрет осыпается? Все дело во мне, или Майкл какой-то не такой?

Ленечка так посмотрел на Жанну, что изошелся слюнями, поперхнулся и долго-долго откашливался. Затем с обиженным видом слазил на свои антресоли и вытянул из груды картин холст на подрамнике, превосходно натянутый, проклеенный и загрунтованный, сует Жанне, а сам отворачивается. Жанна благоговейно приняла Ленечкин подарок и говорит, что теперь он точно не осыпется, а как его написать Жанна знает, потому что сама того не ведая написала дочку Понтилы, да так правдиво, что сама под впечатлением.

– Ну, Понтила, Валерка Шведов, помнишь? Женился на Наташке Черепахе, а она его ножом пырнула. Умер лет двадцать назад, детей Наташке не оставив, по крайней мере так мы думали. Оказывается, оставил Валерка потомство, причем своеобразное. Я когда писать ее начала только поняла, что Валеркина кровь, – Жанна помолчала и горестно добавила, – мудисткая.

– А, мудисты, – улыбнулся Ленчик, – как же помню. И главмуд у них был, огромный такой.

– Ага, он, Валерка. Чего они с мудотрубой не вытворяли только, пока госбезопасность не вмешалась.

– И про них в этой книжечке написано.

Жанна снисходительно посмотрела на Ленечку, а тот невозмутимо продолжал:

– Там описывается один тевтонский орден утомленных, который является приемником еще более древнего ордена уставших, который… И так до самой Месопотамии. Так вот, мудисты не от муд произошли и не от мудрости, а от усталости. «Мюден» со старонемецкого – усталый, утомленный.

Жанна недоверчиво покусывает куриную ножку.

– А чего хотели эти уставшие?

Ленчик пожал плечами и презрительно улыбнулся.

– А чего все мужики хотят? Бабу, естественно. Самую лучшую.

– Ленечка, – взмолилась Жанна, начиная что-то подозревать, – ты скажи, как в книжечке написано.

Ленечка грустно посмотрел на Жанну, отхлебнул винца и потыкался вилкой в тарелке.

– Дословно не скажу, но это связано с рождением Бога, точнее с той, которая должна Его родить.

Жанна вспомнила знаменитые приколы мудистов, когда они отлавливали незнакомую девушку, мудотруба залезал к ней под юбку и играл на своем инструменте. Конечно, подавалось это как озорство и сексуальная революция, но по сути это была проверка женской сексуальности на соответствие некой частоте.

– И то, что Главмуд оставил потомство – очень странно, – вслух размышляет Ленечка, – потому что уставшие – по сути евнухи в гареме своего господина. Они ищут Деву, но никогда не прикасаются к ней. Значит, что-то произошло, и это связано с твоим Майклом.

Потом Ленечка сказал, что ему еще в Павловск ехать, он, де, устроился в тамошний музей: часики чинит и заводит по вторникам. Денег не много, но зато доступ к запасникам музея, а там такие сокровища, что дух захватывает. И Жанна осталась одна. Она доела цыпленка, допила вино как из бутылки, так и из Ленечкиного бокала, повалялась в сытости на диванчике и вымыла посуду. Закрывая Ленечкину комнату, Жанна подумала, что больше никогда сюда не вернется, но тут же отогнала эту вздорную мыслишку, закрыла входную дверь и опять подумала, что Ленечка чего-то не договаривает, спускаясь по лестнице Жанна поняла, что Ленечка попросту соврал, потому что сегодня понедельник. И Жанна с подрамником под мышкой заспешила к метро.

3

Женька, вся такая бескомпромиссная в пеньюаре от Версаче рывком открыла входную дверь, имея намерение зашибить всякого, кто посмел потревожить ее в столь поздний час, и отшатнулась, словно увидела перед собой по крайней мере черта. Анька прижималась щекой к откосу, отрешенно шарила глазами и молчала.

– Ну и? – наконец поинтересовалась Женька.

Анька уронила взгляд, попыталась усмехнуться:

– Ну и… ну, – говорит и ее глаза предательски блестят.

Женька задумалась всего на мгновение, а затем схватила Аньку за грудки, протащила через порог, прижала к стенке, и орет:

– Что случилось?

Ноги у Аньки подкосились и она, выпав из Женькиных объятий, очутилась на полу:

– Все!!!

Женька рухнула следом, обняла Аньку как Иван Грозный убитого сына и безмолвствует, Анька же, истекая невидимой кровью, пялится в неопределенном направлении, чувствует тепло Женькиного тела, слышит стук ее сердца и теряется в догадках, кто она, где она, почему она… и потерявшись окончательно, смежила веки, улыбнулась и уснула. Женька отнесла любимое тельце в спальню, торжествуя и презирая себя одновременно, осторожно раздела, укрыла невесомым одеялом и вышла вон.

Потом Женька сидела на кухне и пила виски, и курила, и думала. Вот так среди ночи к тебе приходит счастье, – Женька сбросила пепел на пол и всплакнула, потому что счастье было таким жалким, бледным, растерзанным. И Женька снова отхлебнула из квадратной бутылки, красными глазами уперлась в потолок, надеясь найти какие-нибудь жизнеутверждающие смыслы, но ничего кроме одиночества там не нашлось. И оно уставилось на Женьку пронзительным взглядом, а потом мягко спустилось вниз и накрыло своим белесым крылом как фатой и своей единственной ногой сжало Женькино сердечко, которое как метроном отсчитывало такты, но не сделало живой. И Женька, слушая этот «тук-тук», поняла, что она всего лишь кукла с погремушкой в груди, что ее жизнь закончилась так и не начавшись, что ничего не исправить, если только Анька не смилостивится. И Женька замотала башкой, прогоняя наваждение, вцепилась в бутылку и вливала в себя этот виски словно расплавленный свинец. И стало хорошо. И Женька размазывая слезы по точеному своему фейсу, весело раскачивалась на стуле, предаваясь воспоминаниям, не допуская мысли о своей причастности.

Это импритинг, но не любовь, – как говорил ее куратор. Просто Анька появилась в ее жизни в нужное время и в нужное время… когда Женька вылупилась из скорлупы своей женственности… и влюбилась, как утенок в первого встречного. Анька – всего лишь игра случая, на ее месте мог оказаться любой… Женька согласно кивала, но не верила. И пусть Анька казалась обычной девчонкой, которых немало рассыпано в окрестностях Питера, но именно ее любовь была так необходима Женьке. И Женька, оставаясь здравомыслящей замужней женщиной, психоаналитиком, осознавая свои фиксации, инверсии и даже контрперенос, занимаясь самоанализом и исповедуясь куратору, медленно и неуклонно проваливалась в свой до последнего времени латентный гомосексуализм.

И Женька опять приложилась к бутылке, надеясь хотя бы опьянеть, но чудовищная ясность ума разъедала мозги, и Женька, бешено раскачивалась на стуле, повторяла про себя: «сука, сука, сука, сука». Потому что это не любовь, а чей-то заказ, и если в тот раз Женька смалодушничала, то завтра обязательно прикончит Аньку… потому что любит ее больше себя самой… И Женька, оплакивая свою любовь, оттолкнула себя что есть силы от этой ненавистной планеты и, запрокидывая подбородок, неслась навстречу своей судьбе, довольно удачно ударившись затылком о каменную столешницу кухонного гарнитура.

Потом Женька смотрела на себя откуда-то сверху и хохотала, а рядом кто-то молчал, смуро наблюдая за происходящим…

Анька проснулась внезапно. Утро, солнце, мягкая постель, чистое белье, красивые интерьеры, что еще нужно для счастья? Ах да, неплохо бы еще под боком иметь родственную душу в красивом фантике. Но упаси боже от позитивистов и прочих жизнелюбцев, они как трансвеститы верят в свою исключительность, украшают себя цитатами, и вся их любовь к ближнему означает самопрезрение. Анька зевнула, потянулась и решила, что мизантропы тоже не в теме, потому что их нелюбовь – значит столько же. Тогда в чем прелесть фантика? На кой ляд тебе эта родственная душа, отношения с которой попахивают моральным инцестом. «А любовь? – размышляет Анька, счастливо щерясь, – А за что люди любят людей?» И она, не стесняясь своей наготы, поперлась на кухню, думая задать этот вопрос всезнающей подруге.

Женька валялась на полу в какой-то луже, рот открыт, руки разбросаны по всей кухне. Анька вздрогнула, но пустая бутылка расставила все по местам: подруга, уложив Аньку спать, расчувствовалась и наклюкалась до чертиков, свалилась под стол и описалась. Это было бы смешно, если бы не было так страшно. Валяйся сейчас Женька грудой мясных кусочков, нарубленных случайным маньяком, то Анька бы и бровью не повела, но Женька, эта абсолютная женщина, умная, чувственная, красивая и стильная, предстала вывернутой наизнанку, и Анька, ужасаясь и зажимая рот ладошкой, плакала, причастная тайне, пропитываясь Женькиной сущностью, как тампон менструальной кровью.

Потом Женька застонала, и Анька, очухавшись, схватила ее за руки и поволокла по направлению к ванной комнате. Конечно Анька верила в силу холодной воды, магию ванны-джакузи, и колдовство минеральных солей, но еще больше Анька верила писающему мальчику. Вообще, эта безделка висела на дверях их с мамочкой туалета сколько Анька себя помнит. Откуда взялся этот мальчик, Анька никогда не заморачивалась, а просто справляла свои физиологические надобности под его, мальчика, покровительством. Правда, как-то раз мамочка обмолвилась, что это не просто образчик наивного искусства, а память об одном хорошем человеке, и Анька, взглянув на мамочку с пристрастием, заключила, что этот хороший человек был к тому же ее любовником. А потом мамочка вышла замуж и писающий мальчик оказался неуместен на дверях туалета их новой квартиры, и Анька ссудила его Женьке под каким-то благовидным предлогом.

Женька выворачивалась, цеплялась за воздух, мычала, шипела и брыкалась, отмахивалась от чертиков, которыми, судя по ее размашистым движениям, кишмя кишел весь этот свет. Анька стойко сносила побои, но когда отхватила кулачком по шнобелю, ее словно подменили: громогласно чертыхнувшись, она отшвырнула Женькино тело так, что оно, перевернувшись несколько раз в воздухе, отлетело в дальний конец коридора не как материальный объект, а как физическое недоразумение, начхав на всякие условности вроде законов механики и гравитации, и под яростным Анькиным взглядом зависло, готовое распасться на квантовые составляющие или разбежаться электро-магнитной волной по просторам вселенной. Анька, чуждая всякому морализаторству, сумрачно прикидывает как ей поступить с враждебной сущностью, но в этот момент писающий мальчик обернулся и весело помахал свободной рукой. Анька ничего не понимая, делает встречную отмашку, впадает в странную прострацию, которая мало чем отличается от нирваны, а на другом конце вселенной тело Женьки благополучно достигает поверхности пола… Анька умирает вследствие активации летальной сунь – джин, но сломанный в детстве нос не позволил вероломной ци просочиться из канала трех обогревателей в смежные области, и Анька, отказавшись дышать, смотрит на странную палочку в руках карапуза, который оказался вовсе не тем, кем казался. И языки искупительного огня вылизывают Аньку со всех сторон, и Анька хохочет, отрекаясь от своей бренности, и знакомая сука скулит поодаль, оплакивая всех, но карапуз вдруг замахал своей палочкой и затушил этот вселенский костер, на котором сжигали всех несогласных… Анька вздрогнула, взмахнула своими легкими и ожила, зайдясь жутким кашлем…

Женька открыла глаза и тупо уставилась на Аньку.

– Ты кто?

– Конь в пальто, – отмахнулась Анька, вытирая кровавые сопли.

Женька долго соображала, а затем поползла за Анькой, скрывшейся ванной комнате. Перебравшись через порог, Женька некоторое время отлеживалась на теплом цветастом керамограните, и лишь с третьей попытки придала своему телу перпендикулярное положение – стоит, покачивается, смотрит через Анькино плечо на себя в зеркало:

– Кто это?

– Я бы тоже хотела знать, – ворчит Анька, смывая с лица кровавые пятна.

– Это не я, – Женька закусила губу и захныкала.

Анька потрогала свой нос, припухший, но все еще очаровательно вздернутый, и стала размышлять как бы ей поступить с Женькой, которую она в свое время приручила, а потому ответственна за нее. Конечно, можно ее столкнуть в ванную, но она обязательно стукнется башкой, в которой и так мало чего осталось, и Анька взяла с полки какой-то флакон и недвусмысленно забрызгала его абстрактным содержимым Женьку в местах ее доступной женственности. Женька поморщилась, виновато посмотрела на Аньку и полезла в свою невероятных размеров белоснежную джакузи. Анька содрала с Женьки модную тряпку, включила самую радикальную программу и вышла вон, размышляя о роли ванны в жизни современной женщины. И по всему выходило, что женщина и ванна – это как гений и злодейство – несовместны, но с другой стороны, оставить женщину наедине с душем – тоже злопастно. Помнится, Аньке накануне ее первой менструации приснилась ванна, потом Женька растолковала, опираясь на свой любимый психоанализ, что ванна – это матка, а вот душ – это отнюдь не фаллос, как думают некоторые психоаналитики, а скорее всего плацента, и все в совокупности это означает нереализованный материнский инстинкт. Анька сморщилась и сказала воодушевленной Женьке, что, во-первых, ее любимый Фрейд – идиот, во-вторых, ванна не может быть архетипом по причине своей исторической юности, а значит сексуальный контекст исключается, в-третьих, детей приносят аисты! Женька пожимала плечами и говорила, что это аргументы типичного мужчины, который как известно имеет зависть к матке и комплексует по поводу своего пениса. Анька сказала, что типичный мужчина, по крайней мере, более достоин жалости, чем типичный психоаналитик вне зависимости от того, что он прячет в своих трусах. Женька, естественно жутко обиделась, выставила Аньку вон, потом Анька стала девушкой, а сегодня поняла, что ошибалась. И Анька зашла на кухню, подтерла Женькину мочу и уселась на свое законное место, обязавши себя подумать о чем-нибудь хорошем. Однако хорошее быстро закончилось, потому что Анька почувствовала поднимающуюся тошноту. Она побежала в дальний конец Женькиной квартиры, где прятался второй санузел, и, склонившись над белоснежным унитазом, долго и жутко блевала…

Когда Анька, бледная и чужая, появилась на кухне, Женька, свежая и сияющая, готовила завтрак. Анька не нашла в себе сил удивиться, а рухнула на свободный стул и уронила свою бесконечно тяжелую голову рядом с пустой тарелкой. И Аньке хотелось хотя бы миг ощутить вокруг себя тишину, чтобы собраться с мыслями или пожаловаться на свою судьбу кому-нибудь, хотя бы той же Женьке, но та принялась рассуждать о всякой ерунде, которая должна была утешить Аньку, но вместо этого жутко драконила ее. И Анька, пропитываясь Женькиным милосердием, теряла способность приколоться над собой, все больше склоняясь к мысли, что всякий гуманизм противопоказан свободным личностям. А Женька, раскладывая яичницу с беконом по тарелкам, продолжала глумиться, настаивая на том, что скорее всего Анька беременна, что это здорово, но все же надо купить тест, что она сожалеет, но не о том, что Анька залетела, а о том, что это произошло так банально, без фаты и Мендельсона, что сама Женька рада за Аньку, но если надо будет призвать к ответу отца ребенка, то Женька сделает это безо всяких колебаний, хотя практика показывает, что такие браки недолговечны, и если Анька не возражает, то Женька примет непосредственное участие в судьбе этого ребенка.

– Буду его крестной мамой, – закончила она, усаживаясь напротив Аньки.

Анька убийственно улыбнулась. Женька осмелела и погладила Аньку по голове.

– Тебе надо поесть. Яичница – самое лучшее в твоем положении.

Анька брезгливо сбросила Женькину руку и философски заметила:

– Яйца – самое лучшее в положении любой женщины.

Женька скривилась и заткнулась. Она с ненавистью тыкала вилкой в яйца и вспоминала своих любовниц, которые, честно говоря, так или иначе, сверху или снизу напоминали Аньку, и теперь, когда та сидит напротив, все любовницы кажутся ей куклами, а личная жизнь – мастурбацией.

– Я все равно люблю тебя, – прошептала Женька.

Анька ухмыльнулась:

– А я тебя нет.

У Женьки сперло дыхание, но она еще ниже опустила голову и давится яичницей.

– Тогда зачем ты здесь?

Анька встала, демонстративно разгладила волосы на лобке, прошла в другой конец кухни, налила себе кофе и закурила.

– Допустим, пришла попрощаться. – говорит, усаживаясь на подоконник, – А скажи, Женька, за что ты меня любишь? Нет, серьезно, я ведь, по большому счету, чудовище, и ты лучше всех это знаешь. И все равно любишь?

Женька подняла глаза и посмотрела на Аньку: на фоне окна она казалась каким-то сверхъестественным существом с черным нимбом над головой. Женька проморгалась и начала речитативом:

– А я смотрю в глаза украдкой, твои, на кухне, в неглиже… стаканом чая, шоколадкой я прикрываюсь и уже… хочу признаться, ты бросаешь небрежно: случка двух крольчих… мне надо в школу собираться, потом был кашель, слезы, чих… я умоляла, ты молчала, чай остывал, душа рвалась переписать строку с начала, имея надо мною власть, ты улыбалась, я страдала, хватала вилку, ложку, нож, желая казни иль скандала… стучало сердце, била дрожь… сползал по спинам ужас липкий, в руке растаял шоколад, в строке – помарки и ошибки, в душе – печалька и разлад.

Анька скручивала дым в колечки и спиральки, иронично поглядывая мимо Женьки:

– Очень мило… Неужели только поэтому? За мой талант?

Женька хотела сказать, что Анькин талант тут совсем не при чем, но с другой стороны Анька без таланта была бы не Анькой, и Женька кивнула. Анька проглотила комок в горле и отвернулась.

– Могла бы и соврать, – высказалась она после минутного молчания.

Женька пожала плечами, пригубила кофе и подумала, что талант – это всего лишь развитие заложенных природой способностей, и конечно у каждого человека есть способности, но требуется приложить немалые усилия, что бы они реализовались во что-нибудь стоящее. Анька же – стопроцентная лентяйка, в школе абсолютно не училась, но закончила с медалью, и стишок этот написала на салфетке от нечего делать, и от безделья могла бы Эйнштейну пару идеек подбросить, но Эйнштейна не оказалось поблизости, а оказалась Женька, которая ничем не интересовалась, кроме самой Аньки.

– Могла бы и соврать, – согласилась Женька, – но ты бы все равно не поверила.

– Сегодня поверила бы, – странно сказала Анька и подняла глаза.

Женька смутилась и хотела отвести взгляд, но Анька едва уловимым движением бровей заставила Женьку передумать. И Женька, пряча свои сомнения в улыбке, вдруг поняла, что под этим взглядом беспомощна как овца на бойне.

– Не надо, – взмолилась Женька, – так на меня смотреть.

– Отчего же?

– Мне страшно, – призналась Женька, чувствуя у себя под сердцем холодную сталь.

– Мне тоже, – равнодушно говорит Анька, – но вдруг это в последний раз?

У Женьки сперло дыханье и потемнело в глазах.

– Все будет хорошо, – шепчет Женька и силится улыбнуться.

– Едва ли, – роняет Анька. – Хорошо уже не будет никогда. По крайней мере для одной из нас.

– Что ты такое говоришь? – Женька падает на колени.

– Правду.

Женька опрокидывается на бок и смотрит на Аньку до тех пор, пока серая пелена не застилает ей глаза.

– Ты не можешь этого знать, – Женька не поняла, сказала она это вслух или подумала.

Анька невесело улыбнулась:

– Жизнь – дерьмо, – говорит она бесцветно. – Тебе нравится ковыряться в этом дерьме?

Женька мычит, барахтается на полу, складывая себя в позу эмбриона.

– А я не хочу. – продолжает Анька, – Обрыгло. А самое отстойное – стукаться локтями с другими …дерьмокапателями.

Женька наконец приходит в себя, отрывает от пола голову, различает в сером мраке силуэт Аньки, с трудом ворочая языком повторяет:

– Как, как, как… ты это делаешь?

– Что?

– Все! – хрипит Женька.

Анька зачем-то смотрит на свои руки.

– Не знаю.

Женька захлебывается своим бессилием.

– Как? Как? Как ты это делаешь? Что, что, что я тебе сделала? – Женька скребет пятками по полу, пытаясь отползти, – ну, прости меня, Анька. За все.

Анька по-матерински посмотрела на Женьку.

– Конечно прощу, куда же ты от моего прощения денешься.

Женька прижимается спиной к зеркальной дверке холодильника и смотрит на Аньку прозрачными глазами.

– Я же люблю тебя. Ну, хочешь, убей меня, я все равно буду любить тебя.

– Ну и дура, – Анька наворачивает на бедра попавшееся под руку полотенце и поворачивается спиной. – Ничего в любви не смыслишь.

– Смыслю, – обиженно кричит Женька, – я специализируюсь на любви. У меня запись на полгода вперед…

Потом Женька неслась на свою работу на своей субару, Анька же, оставшись одна, слонялась из комнаты в комнату, рассматривая развешанные по стенам постеры с голыми женщинами, повалялась на розовой в форме сердечка кроватке в одной из спален, сунулась в тумбочку и обнаружила коллекцию страпонов и штучек-дрючек сада-мазы. В другой ситуации Анька бы возмутилась, но не сегодня. Хотя нет, было даже жалко Женьку, такую красивую, умную женщину, играющую с другими женщинами в такие опасные игры. И еще было немного стыдно, потому что нечто подобное происходило и у них. Нет, до страпонов дело не дошло, но поцелуйчики, обнимашки, сиськотрение было. И было это после умных разговоров или чудесного ужина с бутылочкой дорогого вина, и было это не противно. Но когда Женька перешла границы дозволенного и засунула руку Аньке в трусики их отношениям пришел конец. Женька плакала, клялась, что не со зла, но Анька ушла и не появлялась целых семь лет. Сейчас ей двадцать два, а Женьке тридцать два, у Женьки роскошная квартира, успешный бизнес, любимая работа, Анька же умирает. И если бы у Женьки был пенис, то Анька бы влюбилась в нее и родила девочку. Но у Женьки вагина, и значит Анька умрет…

…Женька вбежала, запыхавшись, в свой кабинет, распространяя аромат смерти, духов и виски, плюхнулась на кресло, и с удивлением обнаружила на кушетке клиента. Тот лежал скрестив руки на груди и смотрел в потолок.

– Кто вы? Вам назначено? – бормочет Женька, роясь в своем ежедневнике.

Клиент что-то высматривает в потолке и тягостно молчит.

– Кто вы? – властно повторила Женька, – что вы делаете в моем кабинете?

Клиент повернул голову и рассматривает Женьку.

– Я сейчас охрану вызову, – угрожает Женька и тянется к тревожной кнопке.

Клиент отрицательно мотает головой.

– Моя фамилия Благодарный. У меня к вам дело.

Женька собирается вежливо отшить нахала, но тот, лениво поднявшись, достает из-за пазухи и кладет на стол блестящий то ли пистолет, то ли наган, то ли револьвер. Женька вдруг почувствовала странное возбуждение.

– Только не направляйте его на меня, а то я кончу, – говорит она игриво.

Клиент даже не улыбнулся, а запоздало попросил разрешения прилечь на кушетку, чтобы со стороны их разговор не выглядел подозрительным.

– Привычка, знаете, Евгения Симоновна.

– О, как, – насторожилась Женька.

Клиент лег, и Женька успела его рассмотреть. Это был молодой человек откровенно приятной наружности: правильные черты лица, не искаженные какой-нибудь навязчивой идеей, опрятная одежда, приятный парфюм. Если бы не оружие, то его можно было бы принять за молодого преподавателя дизайна или вольнослушателя семинарии. Клиент вздохнул, а Женька подумала, что Анька наверное уже ушла, и больше никогда не вернется, что Женька и есть тот сапожник без сапог: успешный психоаналитик, а в своей жизни не может разобраться. А еще этот пресловутый мортидо, любовь к смерти, за этот день уже третий раз ломает структуру Женькиной личности. Вероятно, потому что Женькино либидо, любовь к жизни, не может привести ее личность к должному динамическому равновесию. «Чтобы оценить по достоинству жизнь, надо умереть, – невесело думает Женька»…

Клиент что-то говорил, Женька привычно фиксировала в своем блокноте ключевые глаголы, речевые ошибки и оговорки, а сама думала об Аньке и немного о себе. Итак, структура Женькиной личности уже не та, что вчера, но Женька все так же безумно любит Аньку, значит визит этого Благодарного есть попытки ее Суперэго взять контроль над личностью. Женьку эта простая мысль, но применимая не к клиенту, а к себе, очень удивила. Она даже бросила ручку и совсем не психологично закричала:

– Так что Вы, господин Благодарный, желаете от меня?

Клиент даже опешил:

– Евгения Симоновна, я же с этого и начал. Это суд. Вы должны осудить, а мы – казнить.

Женька засмеялась: ну, конечно, Суперэго ищет козла отпущения.

– А если я осужу себя, вы меня казните? – иронично спрашивает Женька и закидывает ноги на стол.

– Вы – женщина, Евгения Симоновна, и вы – лесбиянка. Даже если вы перемените пол, то не сможете обмануть нас.

– Вы – это кто?

– Пожалуй, время для визита я выбрал неудачно, – клиент встал с кушетки и направился к выходу. – Скоро я вам позвоню, и вы должны будете назвать имя этого человека. Хотите вы того или нет. И на свежую голову прослушайте запись нашего разговора, – Благодарный страшно улыбнулся, – и удалите ее, иначе пострадают невинные люди.

Женька почувствовала, что этот Благодарный – очень страшный человек. Она хотела извиниться или отказаться, но дверь захлопнулась и Женька осталась одна…

…Анька тоже осталась одна. Она оделась, сложила постельное белье, на котором спала, в стиральную машину, чтобы Женька не вынюхивала ее следы, и пошла к выходу. Хлопнула дверь и Анька, спускаясь по лестнице, подумала, что если бы ее мамочка любила ее по-настоящему, то Анька не стала интимничать с Женькой. И может быть они вообще никогда не встретились, потому что любящие мамочки не имеют обыкновение отпускать своих дочек одних в темное время суток, когда по улицам шастают маньяки. На улице Анька вспомнила, что умирает и ей стало весело. Она шла домой и улыбалась, навстречу торопились озабоченные граждане, Анька шла вразвалочку, покуривая и поглядывая на облака. Очень скоро ее не станет, а значит можно не заморачиваться по пустякам и быть собой. Напоследок… Анька остановилась посреди Невского и вдруг со всей ясностью осознала, что не знает, какая она на самом деле. Всю свою дурацкую жизнь она отстаивала себя, а теперь, когда этого делать не надо, то что? Что делать-то? Пусть ты скоро сдохнешь, но пока ты живая, ты вольна распоряжаться собой. Анька нахмурилась: а ведь по большому счету ничего и не хочется. Когда весь мир был против тебя, тебе хотелось доказать свою правоту, а когда ты права априори, то тебе жить больше незачем… только немедленно сдохнуть… или вознестись. И Анька в задумчивости пошла дальше, радуясь и грустя одновременно. Она была еще живой, но уже мертвой…

…Женька откинулась на спинку своего дорогого кожаного кресла и заплакала. Она не поняла, что ее выбило из душевного равновесия: Анька или этот Благодарный, просто вдруг грусть-тоска сжала ее сердечко старушечьей ручонкой. До следующего клиента оставалось минут сорок, а вообще можно надеть очки, красные глаза – это не та проблема, о которой стоит беспокоиться. И Женька плакала, как тот ребенок, причастный тайнам… о том, что никто не вернется назад: ни Анька, ни Женька, ни вместе, ни поодиночке. Анька родит своего ребенка и станет банальной и толстой, как ее мама, а Женька до конца дней своих будет искать вторую Аньку в молоденьких девочках, зная, что они – не то. Просто так случилось, что это было в Аньке, а раз Анька была девочкой, то Женька обобщила этот исключительный опыт на всех остальных. И кому как не Женьке знать истинную природу девочек, она ведь специализируется на проблемах насилия, и все эти жертвы на поверку оказывались… но это страшная тайна, которую Женька не выдаст даже под пытками… ага, все бабы – дуры. И занимаясь с ними сексом, Женька испытывала отвращение именно к их душам, а их тела Женьку не интересовали. Вот такая Женька неправильная лесбиянка. И черт ее попутал лезть Аньке в трусы, просто в тот момент Женьке показалось, что Анька – мальчик, точнее ангел, и она решила убедиться. Убедилась, называется…

Анька устала радоваться и в каком-то скверике упала на скамейку. Ощущение своей правоты улетучилось, осталось только тяжесть в ногах. Анька блаженно вытянула их и подумала, что мамочка захочет ее похоронить на еврейском кладбище, а может быть даже прихоронит к бабушке. Анька повертела носками своих брутальных «камелотов» и решила, что гнить в земле с евреями – не ее профиль, а тем более ущемлять кого-нибудь, пусть даже и свою бабушку. Значит надо умереть так, чтобы никто не нашел твое тело. «Потеряюсь, – решила Анька, – перед самой смертью. Как Лев Толстой. Найдут где-нибудь на привокзальной скамейке какого-нибудь Мухосранска, и захоронят с бомжами, в полиэтилене, за номером шестьсот шестьдесят шесть». Анька улыбнулась и подумала, что прикалываться можно даже над своей никчемной жизнью.

В этот момент к Аньке подошла бомжиха с подбитым глазом и попросила оставить ей докурить. Анька протянула ей всю пачку и соврала, что все равно бросает. Бомжиха растрогалась и на диалекте питерской богемы попросила разрешения разделить с Анькой ее одиночество. Анька, несколько обескураженная подобным этикетом, чопорно отодвинулась на край скамейки, бомжиха плюхнулась рядышком, рассыпавшись любезностями.

– Да, на этой скамейке я и познакомилась со своим будущим мужем. – продолжила она, ломая спички.

Анька достала из кармана свой «зиппо», и бомжиха чрезвычайно изящно прикурила слегка коснувшись Анькиного мизинца.

– Мерси. Мне было двадцать пять, а Валерке – за тридцать. Я читала скандинавскую поэтику, а он смотрит на меня и говорит, а вы знаете, девушка, ровно через тридцать лет день в день на этой скамейке будет сидеть наша дочь и вы будете говорить обо мне. Я подняла глаза на Валерку и сразу поняла, что всю жизнь любила только его. Он был великолепен, белокур, высок, широк в плечах, настоящий Сигурд. Я сразу вспомнила: «Еще юнцом безусым был королевич смелый, а уж везде и всюду хвала ему гремела. Был так высок он духом и так пригож лицом, что не одной красавице пришлось вздыхать о нем». Так и вышло. Его все питерские красавицы любили. А он их, простите за выражение, имел. Даже когда мы поженились. Но я прощала ему все, потому что Валерка любил только меня. А к сексу я всегда была равнодушна. И сейчас не понимаю этой моды на секс. Это же пошло, вы не находите, девушка?