Текст книги "Безутешная плоть"

Глава 5

Энергия, подпитывавшая хозяйку, после приезда сыновей, уходит. В последующие недели она реже выходит из дома, не появляется в гостиной, которую с такой торжественностью показывала, а сталкиваясь с тобой во дворе или в коридоре, реже заговаривает о сыновьях.

Вдова пытается петь свои гимны, но голос ее слаб. Звуки вытекают, как усталый поток заиленной реки. Ночью она маячит негнущейся тенью в передней комнате, так как ей нестерпимо больно сидеть, а когда свет гаснет, певческие усилия сменяются молчанием или тихими стонами. Через несколько недель рука у нее оказывается забинтованной и на перевязи. Ты отводишь глаза. Никто в доме ничего не говорит, но, увидев это, ты дрожишь.

Внезапно ставшая молчаливой вдова несколько раз застает тебя в саду. Ты объясняешь, почему берешь ее овощи. Она почти не слушает, устремив взгляд на плиту, где сидели ее сыновья, а когда ты замолкаешь, собирает с толстого основания растения охапку желтеющих листьев и, протянув ее тебе, как можно мягче предлагает тебе время от времени собирать листья, прежде чем садовник все окончательно запустит и превратит участок в джунгли.

«Время от времени» скоро превращается в каждый день. Ты продолжаешь лакомиться хозяйкиным урожаем, испытывая все меньше угрызений совести, вплоть до того дня, когда слышишь в доме два сердитых голоса. Вдова уже давно выходит во двор не чаще раза в неделю, не сидит на солнышке у входа. Ссора разрастается и разносится, как счастливая песня, хотя ее участницы от души рвут друг друга на части и дикими голосами оповещают о своем негодовании всю округу.

– Телефоны – старье, – твердит женщина, с которой ругается хозяйка.

– И что? Ты приехала сюда учить меня, как мне вести мои дела? Телефон – это телефон. Где ты видела там срок годности?

– Я здесь, не потому что ты меня звала, – говорит посетительница. – И не потому что хотела приехать. Люди, которые меня послали, сказали: поезжай, присмотри за ней. Они не сказали: поезжай и сделай так, чтобы она потеряла все, что ей оставил ее муж. Потому что она занимается ерундой!

– А ты бы не хотела, чтобы я все потеряла, – отвечает вдова. – Я и не собираюсь. Это мои дела. Я тоже на это работала. – Негодование в ее голосе потрескивает в воздухе, требуя покорности. – Пока ты здесь, будешь делать то, что я тебе говорю. В противном случае убирайся обратно в деревню, откуда приехала.

При упоминании деревни колется иголками страх, недавний ужас оттого, что ты недостаточно сделала, чтобы обеспечить себе нормальную безопасную жизнь. Ты гнала его слишком долго – всю сознательную жизнь. Но теперь, у Май Маньянги, он тебя одолел. Ты ругаешь себя, что не сделала ни шага в сторону Прейза, чтобы реализовать стратегию начать со старшего. Из-за твоей пассивности сыновья Маньянги могут продать дом раньше, чем ты устроишься, и тебе придется съезжать. Ты подбадриваешь себя, проклиная будущую свекровь. Клянешься себе, что тебя не запугает рассыпающаяся на глазах бабулька. Какие еще нужны доказательства? Ты давно могла бы стащить все ее овощи, сварить их на ее собственной плите и съесть на ее кухне – она бы ничего не заметила. Зато, во исполнение планов, тебе нужно быть осмотрительной с посетительницей. У нее в запасе множество способов повлиять на вдову и поставить крест на твоем проекте стать почтенной дамой.

– Я не уеду. Тема закрыта. – Голос посетительницы уже спокойнее. – По крайней мере, приехав сюда, я выбралась из деревни. Найду, чем заняться, пока тут все не наладится. Но не трать время, даже не уговаривай, я не притронусь к этим телефонам.

С гостьей ты сталкиваешься после обеда.

– Мваканака, Мамбо Джизу! – Вдова появляется, когда ты варишь собранные утром овощи. – Васикана! Девочки! – зайдя в коридор, Май Маньянга громко зовет квартирантов. – И брат Шайн тоже. Я хочу видеть вас всех.

Ты не слышишь реакции других жильцов и тоже предпочитаешь отмолчаться. После ссоры с гостьей хозяйку переполняет энергия.

– Я уверена, что все четверо тут, – заверяет она спутницу. – Поэтому мы и договорились, что ты приедешь в субботу. Берта! Мако! – опять кричит она, уже громче от огорчения, что приходится столько раз звать квартирантов в присутствии гостьи.

Шаги останавливаются у двери в коридоре. Стук, ответа нет.

Хозяйка и ее спутница возвращаются по коридору, дав тебе возможность прошмыгнуть на кухню.

– Добрый день, Май Маньянга! – восклицаешь ты, подсластив голос, как обычно обращалась к сестре-хозяйке в хостеле. – Вы что-то хотели?

– А, Тамбудзай, – отвечает вдова, – вы, должно быть, гремели кастрюлями на кухне и не слышали, как я вошла.

Хозяйка указывает на женщину рядом с собой.

– Я привела свою родственницу, хочу представить. Чтобы никто не пугался и не звал полицию. Чтобы не было разговоров, что появился кто-то странный. И делает странные вещи. Пусть все соберутся и поздороваются с ней.

Берта, крупная женщина, которая моется позже тихой соседки, приоткрывает дверь и протискивается в узкую щель, чтобы не пустить Май Маньянгу.

– Это Кристина, дочь моего брата, – заявляет хозяйка, с гордостью делая акцент на слове «брат». – Того, кто был первым в нашей семье. Это его дочь. Да, дочь первенца моих родителей. Ее отца убило. Мы уже думали, что милостивый Бог провел его через войну, когда столько умирало, и тут его убили то ли солдаты, то ли товарищи. Все зовут ее Кири.

Хозяйка ненадолго умолкает, ее перенесло к брату. Ее слова разверзают пустоту, откуда выходят твои родные – раненые и мертвые. Ты издалека смотришь на свои воспоминания и в конце концов отворачиваешься от них.

– Да, – через какое-то время продолжает вдова. Тело ее дрожит. – Хоть мой брат и пережил войну, чудовище, которое рыскает вокруг, просто выжидало. Оно опять встало и сглодало его там, в Булавайо.

Через минуту Кристина пожимает всем руки. Все рассыпаются в любезностях.

– Как же так, Тете?[13]13
  Тетя по отцовской линии.


[Закрыть] – спрашивает Кристина, когда церемония знакомства окончена. – Заявляешь, что кто-то приехал, и говоришь только о его отце. И о том, о чем никто здесь не может рассуждать здраво.

Следует неловкое молчание, поскольку все вы – дети миролюбивого народа. Вы не поминаете разногласия граждан и то, как их чудовищная бойня заваливала телами шахты заброшенных рудников и сволакивала эти тела в железнодорожные вагоны подобно нанесенному ветром мусору.

– Ты хочешь сказать, что я никого не звала братом, Кири? – спрашивает вдова тоном, который способен парализовать мысли у любого. – Да, если бы не тот ураган, что принес этих ндебеле, у меня был бы человек, к кому обратиться за помощью в наши скверные времена, такие скверные, что и сказать-то нельзя. Разве ты сама, Кири, не была бы другой женщиной, женщиной, у которой есть отец?

Потом Май Маньянга вспоминает, для чего все собрались в гостиной, и обиженно спрашивает:

– Ладно, а где еще девушка, Мако?

Хотя вдова произносит «Мако» громко и все ждут ответа, его нет.

– Что происходит? – опять спрашивает хозяйка. – Я слышала ее шаги, когда постучала, и решила, как хорошо, воспитанная молодая женщина. Приводит себя в порядок, перед тем как выйти к нам.

– А что Шайн? – спрашивает Берта, все еще загораживая дверь. – Май Маньянга, ведь так звали молодого человека?

– Вы меня знаете, – важно продолжает Май Маньянга, не обращая внимания на Берту. – Я не болтлива. Но все зовут меня воином молитвы. Если что-то не так, этой Мако следовало бы сказать. Только и всего. И я преклоню перед ней колени.

Берта сильная, таких габаритов, что здравомыслящие мужчины спасаются бегством, если она ими, не дай бог, недовольна; женщина, которая часто повторяет, что она окаменела и перешла границу женственности, поскольку слишком о многом приходится говорить. Она тихонько хихикает.

– Пусть Шайн знает, что к вам кое-кто приехал. – Она хихикает еще тише и бессмысленнее. – Он должен знать. Мы не хотим ничего, чего не хотите вы, Май Маньянга.

Грудь соседки поднимается и опускается. Ты размышляешь, не засмеяться ли вместе с ней, но решаешь этого не делать.

Май Маньянга возвращается в коридор.

– А-а, вот наконец и Мако! – восклицает она, когда скрипит дверь четвертой соседки.

Вдова улыбается, так как высокого о ней мнения. Мако именно такая, какой и полагается быть квартирантке с договором – вовремя вносит арендную плату, никогда не оставляет свет или воду, не включает громкую музыку.

Мако так и не выходит, хозяйка не понимает почему. Берта обходит вдову и ее гостью.

* * *

Когда ты впервые, через несколько дней после переезда к вдове, увидела соседку Мако, у тебя аж губы задрожали от презрения. Она, должно быть, жила у вдовы Маньянги в лучшие времена, так как сам воздух в комнате провонял бесконечной враждебностью и невезением.

– Макомбореро, – ответила она, когда ты представилась. – Макомбореро. Ты ведь знаешь, что это значит? Поэтому называй меня просто Блессингс.

– Я Тамбудзай. Здравствуй, Блессинг, – сказала ты.

Тихая квартирантка покачала головой, уточняя:

– Блессингс-с-с!

– Тамбудзай, надеюсь, вы с Мако найдете общий язык. Она работает юридическим секретарем в министерстве юстиции, – заметила тогда Май Маньянга.

– Пока меня не называют юридическим придурком, – сказала соседка, – я не жалуюсь. Хотя разве все мы не придурки, что работаем там, в министерстве?

В углу послышался шорох. По потолку пронеслись маленькие когтистые лапки.

– Если хотите, называйте это работой, – еще раз пожала плечами Мако, не обращая ни малейшего внимания на грызуна, и последние остатки энергии отхлынули из ее голоса. – Что такое работа? Если это работа, она должна приносить тебе какой-то доход. Так разве не дурость, что ты продолжаешь туда ходить, хотя доход, можно сказать, никакой? Потому так и говорят. Юридический придурок. Все мы, те, кто там работает, все понимаем, хотя никто и не говорит, но мы слышим.

Во время ее монолога из-под полиэтиленового пакета в углу выскочила серая крыса. Коготки оставили следы в грязной вате, которую она грызла. Пакет упал, выставив на обозрение красную слипшуюся массу. От отвращения у тебя прервалось дыхание, и ты поняла, почему в комнате молодой женщины пахнет еще хуже, чем в твоей.

– Храню, чтобы сжечь, – бесстрастно закончила соседка.

– Да, вам следует знать еще кое-что, – повернувшись к тебе, сказала хозяйка. – Если сломается один из туалетов, платить придется больше.

После такого знакомства ты игнорируешь просьбу Мако звать ее Блессингс, как, впрочем, и все в доме. От нее удушающими волнами, такими же ужасными, как и отвратительный запах, исходит неудача.

* * *

Теперь, спустя несколько месяцев после того знакомства, Мако, когда все вошли, обеими руками закрывает дверь. Когда щелкает замок, юридический секретарь принимается рыдать. Она падает и съеживается на полу. Короткое, тощее тело извивается, скрюченные руки обхватили голову, пальцы вцепились в клок тряпки. Она похожа на зонгороро[14]14
  Тысяченожка.


[Закрыть], которую тычут любопытные дети.

– Встань! – грубо приказывает Берта без всякого выражения на лице. – Что ты тут устроила пфику-пфику, хнык-хнык? – резко продолжает она. – Хватит уже. Иве, встань и объясни, в чем дело.

Хозяйка глубоко дышит, будто собирается запеть. Берта быстро, без усилий передумывает.

– Ладно, выбрось из головы. – И, склонившись к поверженной секретарше, она поднимает ее.

– Нет, мне просто хочется умереть. Больше я ничего не хочу, – не в силах остановить рыдания, твердит Мако. – Что мне делать? – Она пытается вырваться из сильных рук Берты и лечь обратно на пол.

Берта крепко держит ее.

– Все кончено, – всхлипывает Мако.

– Шайн! – восклицает Берта. От ее голоса отлетает негодование, и он зависает где-то между отвращением и веселостью.

– О-о! О-о! – еще громче рыдает Мако, подтверждая подозрения Берты.

Гостья пристально смотрит, но молчит.

– Шайна нет, – удивляется хозяйка. – Он не вышел, когда я позвала его.

После чего присоединяется к Берте, советуя Мако утереть лицо.

Добрый совет не достигает цели, Мако продолжает задыхаться в соплях и слезах. Вдова поясняет Кристине:

– Ее зовут Макомбореро.

Кристина молча кивает. Вдова хлопает гостью по плечу, дав знак уходить. Май Маньянга идет чуть быстрее обычного, но в остальном спокойна, как будто не случилось ничего особенного. Захлопывается дверь. Ты, Берта и Мако остаетесь одни. Сейчас другое время месяца, и завеса гнили, которую ты почувствовала в первый свой приход, несколько рассеялась.

– Шайн, – опять пустым голосом говорит Берта.

Мако рыдает и соскальзывает обратно на пол.

Берта становится над ней, уговаривая ее перестать сокрушаться и взять себя в руки.

Ты идешь к двери. Берта тоже разворачивается уходить, с болью глядя на слабость Мако.

– Раковина, – всхлипывает Мако, только чтобы вы не оставили ее одну.

Ты останавливаешься, положив руку на ручку двери.

– Щетка так громко скребется. Потом надо смыть водой и опять скрести. Я ничего не слышала, – скулит Мако. – Я не слышала, как он подошел.

Берта возвращается к кровати и опять втаскивает на нее Мако.

Плечи юридического секретаря вздрагивают, голос дрожит. Она с трудом рассказывает, что Шайн выскользнул из своей комнаты.

– О, почему я такая дура? Почему я его не слышала? – рыдает она, истязая себя самообвинениями. – Я думала, он просто вышел. Почему я ничего не сделала?

В слезах соседка объясняет, что начало ее конца было положено именно тогда, когда она ошиблась. Она наклонилась, отчищая щеткой внутреннюю поверхность раковины. Шайн подтянул ее и завел ей колено между ног. Она уверяет, что больше ничего не было, она повторяет это опять и опять, прерывая невыносимый рассказ о случившемся только для того, чтобы сообщить тебе, что она знает, ее мучение не прекратится, так как теперь, когда все случилось, она не знает, как остановить либо свою медленную смерть, либо соседа, который стал ее причиной.

Переехав к Май Маньянге, ты накрепко забыла сцену на рынке. Однако сейчас вспоминаешь Гертруду. На Мако мешковатые спортивные штаны и футболка с длинными рукавами – для уборки. Ты ни разу не видела ее в мини-юбке или обтягивающих легинсах. В случае с Гертрудой причина того, что случилось, была очевидна, ее видели все. И все же нечто похожее произошло и с Мако. Сердце бьется быстрее. Ты одинокая женщина. Твоя комната рядом с комнатой Шайна. После того, как он набросился на Мако, помешает ли ему твой возраст и вообще непривлекательность? В надежде на это ты отходишь от соседки, вдруг захотев очутиться подальше от горюющей молодой женщины.

– Что-то произошло? – спрашивает Берта, когда Мако немного успокаивается.

– Я же сказала, что произошло, – говорит Мако. – Он услаждал себя, стоя позади меня. А я только думала, пусть он кончит. Пусть кончит. Пусть идет. И поэтому молчала.

– И все? Тогда почему ты плачешь? – опять спрашивает Берта. – Он не угрожал тебе? Не пугал, что опять придет? Мако, спроси любую у себя на работе, да вообще любую, может, кроме нашей Тамбудзай, они тебе скажут, что такое приходится терпеть каждой.

При этих словах соседка начинает рыдать громче, и лоб Берты морщится, она не понимает. Именно тут ты осознаешь, что ничего не можешь сделать или сказать, поскольку все уже сделано. Рыдания Мако ничего не изменят. А поскольку ни ты, ни Берта не хотите рассуждать о причине ее расстройства, ты прощаешься, сказав Мако, что зайдешь, когда ей станет лучше. Но почему-то не уходишь. Мако бросается на кровать и зарывается лицом в тонкую подушку. Ты молчишь, молчит даже Берта. Она наклоняется и подтягивает Мако тренировочные брюки, которые сползли с попы.

* * *

Вечером, когда уже темно, когда ты съела припрятанную еду, потому что, как говорят у тебя дома, чужие горести еще не причина терять аппетит, а еще потому, что сегодня лучше убраться из комнаты подальше от вздохов и стонов, доносящихся из спальни Шайна, ты копаешься во вдовьем огороде в поисках овощей на завтра.

– У меня для вас посылка, – негромко говорит хозяйкина племянница.

Она сидит на крыльце так тихо, что ты замечаешь ее, только когда она этого захотела.

– Кукурузная мука, – продолжает она. – Родные думают о вас.

Слюна у тебя начинает горчить.

– Ваша мать сама ее нам принесла. Она сказала: обязательно отнесите ее точно туда, где находится моя дочь. И письмо. Она его написала. Они не видят вас, но думают о вас. Ваша мать просила меня вам передать.

Ты долго молчишь. Кристина удаляется, хотя вроде и не движется: ее фигура просто растворяется в тени.

– Ваша тетя удивительная женщина, – выдавливаешь ты. – Она так добра, в ней столько любви. Она разрешает мне брать овощи.

– Я принесу? – спрашивает Кристина. Вопрос звучит так, как будто ей не особо хочется двигаться, формальный вопрос.

– Нет нужды, – отвечаешь ты. – Зачем вам беспокоиться? Я зайду завтра утром.

Ты уходишь с огорода, прихватив меньше листьев ково[15]15
  Род шпината.


[Закрыть], чем собиралась.

– Я передам моей тете вашу благодарность, – говорит Кристина.

– Благодарность?

– За овощи.

Глава 6

На следующий день ты решаешь не забирать у Кристины посылку от матери. Тебе придется постучать в хозяйкину дверь, тебе предложат сесть, завяжется разговор, это часть визита – и все будет слишком явно ассоциироваться у тебя с домом. Потом ты успокоишься и разозлишься. Или откроешь рот и слишком много выболтаешь про свою семью. Май Маньянга из первых рук узнает про постигшие ее несчастья. Она сложит два и два и поймет, что ты хоть и с образованием, но неудачница. Может последовать предупреждение, а работы по-прежнему нет.

Утро ты посвящаешь письму кузине Ньяше, которая занимается кино в Германии. В нем ты просишь совета, как уехать из Зимбабве. Ты ничего больше не хочешь, только покончить с неумолимым кошмаром каждого дня, что проводишь в своей стране, где уже не можешь позволить себе лишнюю каплю арахисового масла, чтобы сдобрить овощи с огорода Май Маньянги, или мелкое излишество в виде душистого мыла. Покончить, уехать и стать европейкой. Ты не отправляешь письмо, а рвешь его и горько смеешься над собой: если ты не можешь устроить жизнь в своей стране, как устроишь ее в другой? Разве у тебя не было возможности избегнуть бедности и сопутствующего ей краха всех мечтаний? Разве бабамукуру, дядя, не дал тебе многолетнее образование, сначала у себя в миссии, а потом в очень престижном монастыре? Все это ты похерила капризным уходом из рекламного агентства «Стирс и другие». Может, твоя судьба быть такой же нищей, как отец? Чтобы не дать угаснуть мало-мальскому уважению, которое питает к тебе вдова, которое зиждется на нескольких полуправдах и большом количестве мелкого вранья, ты не идешь к ней в дом.

Разумеется, поскольку ты запретила себе общаться с ней, племянница Май Маньянги притягивает тебя. Восхищаясь решимостью, с какой она устроила себе неплохую жизнь со вдовой, презирая ее любовь к своему дому – похороненную так же глубоко в ее сердце, как обе твои пуповины погребены в земле твоей деревни, – ты становишься жертвой самой горячей влюбленности.

Ты следишь за Кристиной из окна ванной. Гостья почти все время проводит во вдовьем саду, выполняя работу, на которую плюет садовник. Время от времени она останавливается и поднимает взгляд на маленькое окошко, как будто может тебя увидеть, затем снова принимается за работу. Временами ты поддаешься соблазну и воображаешь себя родственницей женщины, которая уверенно противостала Май Маньянге, подвиг, прежде бывший по силам только Берте. Сердце с тревогой стучится о ребра всякий раз, как ты с ней сталкиваешься, но, к твоему облегчению, она не поминает посылку. Однако со временем ее молчание начинает походить на безмолвное осуждение.

Кристина превращается в существо, которое то заходит на твою орбиту, то сходит с нее. Когда ты думаешь, что Кири за тебя, она становится солнцем, дарующим тепло и непонятную, невидимую силу; когда нет, кажется слишком яркой и сильной, молнией, только и ждущей мгновения ударить. Она работает в саду с тем же плавным спокойствием, с каким движется, появляется и исчезает, когда ей угодно. Соединяет шланги и по длинной дуге разбрызгивает капли радуги. Когда ищет что-то в гараже, выражение ее лица не меняется. Выходит, проверяет стыки шлангов. Ты завистливо смотришь, как она ловкими пальцами великодушно рвет черную изоленту и чинит шланг. С легкостью устанавливает конец шланга на самую высокую точку грядки с побегами и орудует мотыгой. Поливает душистый горошек, растущий вокруг дома вдовы. Сметает мусор со студенческой плиты. Пересаживает дерн под дерево гуавы. Кристина прекрасно справляется со всем, за что бы ни взялась. Она интересна.

Племянница Май Маньянги не потеет, ты ни разу не видишь, чтобы она запыхалась. Она все делает слишком хладнокровно, как будто ее нутро, отделившись от тела, отлетело в недоступное место. Взгляд, укрытый за доброжелательностью, витает далеко от вдовьего дома. Она устремляет его вниз, как будто, когда придет время, сольется с ним и умчится туда, где то, что она видит, совпадает с ее глубокими желаниями. Тебе и раньше доводилось наблюдать, как бывает – когда тело человека тут, а сам он где-то в другом месте. Твоя сестра Нецай, которая отправилась воевать и потеряла ногу. Когда ты сказала ей, что война закончилась, она ответила: «Да, я уходила, теперь вернулась, но я еще не здесь. Почти все время брожу там, по траве и песку, ищу свою ногу».

Ты худеешь и не знаешь, радоваться или нет. Кожа становится тусклой, как тонкая пленка, обтянувшая отчаяние. Так люди увидят, что ты дошла до ручки, а тебе не хочется, чтобы все все знали. Овощи становятся отвратительными на вкус, поскольку первым делом ты вычеркиваешь из списка покупок растительное масло, потом соль, а брать по чуть-чуть масла каждый день из бутылки Берты или Мако у тебя не хватает духа. Каждая минута из всех двадцати четырех часов издевается над тобой, напоминая, до чего ты докатилась. Хотя кажется, что это невозможно, ночи стали еще ужаснее, с тех пор как сосед Шайн практически каждый день недели приводит новую женщину.

С каждой ночью свидания в соседней комнате становятся все свирепее, как будто Шайн замеряет уровень шума, производимого его женщинами, чтобы установить своего рода стандарт. Ты бьешься, чтобы ухватить сон, а когда засыпаешь, практически тут же опять просыпаешься. Пытаешься читать или укрываешься одеялом с головой. Наконец, поскольку отдых так же не дается тебе, как и все остальное, вылезаешь из кровати и смотришь во двор, понимая, что у тебя нет мужества ни на что, чего тебе бы хотелось: ни на отъезд из страны, ни на ловлю хозяйкиных сыновей.

* * *

Однажды вечером, через несколько недель после приезда Кристины, ты слышишь, как дверь Шайна открывается раньше обычного. Кто-то проходит мимо твоей комнаты к выходу. Радуясь, что сможешь отдохнуть, ты откладываешь расползающиеся журналы и забираешься в кровать.

– Ты позвонишь мне? – вкрадчиво спрашивает женщина соседа из коридора.

– Позвоню, – уверяет Шайн.

– А если не позвонишь? Я дозвонюсь до тебя сюда? По телефону, который ты мне дал? – продолжает голос с жалостливой тоской.

– Ты боишься, что я тебя забуду? – усмехается Шайн.

– Не забывай. Я уверена, ты не сможешь забыть, после сегодняшней ночи, – подхихикнув, говорит женщина.

– Не волнуйся. – Голос Шайна темный, тягучий, как патока. – Ты не из тех, кого мужчины хотят забыть.

Ты туго завязываешь повязку на глаза и закапываешься головой под подушку.

Входная дверь захлопывается. Ноги Шайна топают обратно в комнату, потом в его ванную. Через несколько секунд шумит его душ, то и дело плюясь, поскольку городской совет не обеспечивает регулярный напор.

Ты наконец засыпаешь, и тут опускается и скрежещет ручка двери.

– Тамбудзай! Тамбудзай! – шепчет сосед.

Ты перестаешь дышать и молчишь, радуясь, что дверь заперта.

– Тамбудзай! Не волнуйся, давай просто поболтаем.

Голос Шайна просачивается в щель между дверью и косяком.

Во рту у тебя пересыхает, он наполняется песком, сердце колотится о ребра, ты не шевелишься.

– Сука, – выдыхает Шайн в безмолвие.

Ты молчишь.

– Тебя не станет – никто и не заметит, – заключает он и топает обратно к себе.

Тишина возвращается, как будто кто-то ударил кулаком. Спустя некоторое время его шаги опять раздаются в коридоре. Он выходит из дома и через несколько часов возвращается с сиплой партнершей.

Потом наступает тишина, и вдруг, оттаскивая от опушки сна, тебя пугает осторожный вопрос.

Тук-тук-тук. По твоему окну стучат ноготки.

– Ты меня слышишь? – спрашивает приглушенный голос.

В лунном свете блестят выпученные глаза.

– Ты которая? – шепчет женщина, окружающая эти глаза.

Вся в пятнах, призрачная за розовыми занавесками, поникшая фигура распластывается на окне.

– Там есть ключ? Я хочу открыть дверь. Ты должна меня впустить, – говорит она.

Понимая, что ей может быть видно в щель, ты отдергиваешь занавески, обнажив расщепленное лицо: одна половина – серебро, другая – эбен.

– Ты ведь меня знаешь, правда? – спрашивает женщина.

Ты широко открываешь глаза.

– Я была здесь на прошлой неделе, – торопится она. – У Шайна, неужели не помнишь?

Она опять стучит, настойчивее. Ты открываешь окно.

Женщина немного расслабляется.

– Они все такие? – спрашивает она, мотнув головой на оконную решетку.

Ты наконец киваешь и добавляешь:

– Кроме туалета. Но оно крошечное.

– Тогда открой мне, – просит она.

– Попробуй там, – машешь ты в сторону окон Берты и Мако и, когда она открывает рот, чтобы дальше тебя уговаривать, выдумываешь: – Я потеряла ключ!

– Псс, – втягивает посетительница воздух сквозь зубы.

Она крадется вдоль стены, топча настурции, которые усердно поливала Кристина. Скоро опять раздается стук.

Минуты идут, а ты лежишь под одеялом, размышляя, что лучше: чтобы женщины твоего соседа были у него в кровати или у тебя за окном. Когда хихиканье в комнате Шайна затихает, ты зажмуриваешь глаза, понимая, что имеешь дело и с тем и с другим. Через пару минут густой тишины из комнаты соседа доносится невнятное бормотание, за которым следует краткий выплеск шепота. Еще через несколько минут глухой стук говорит тебе, что кто-то неловко пытается открыть маленькое окно ванной.

В коридоре скрипят двери, остальные соседки выбегают в коридор.

– Чи-и? Что происходит? – Голос Мако просачивается под дверь.

– Всё эти! Вот достали! Сами же и напросились, – шипит Берта.

– Может, она ушла? – робко спрашивает Мако.

– Ага! Уйти оттуда, куда сама притащилась? – язвит Берта. – Иве, Мако, какая женщина так поступит? Если у тебя есть хоть какой-то разум, скажи мне, куда он подевался?

– Она тебя разбудила? – шепчет Мако, умиротворяя Берту сочувствием. – Она стучалась и ко мне в окно.

– А чего бы иначе я вышла? – огрызается крупная женщина. – Я сказала, девушка, перестань стучать, как будто окно твое. И разве тебе неизвестно, что это и не окно твоего мужа, спросила я. Ты только посмотри на нее, думает, что сахар покупают не в магазине на собственные деньги, а на идиотские члены Шайна.

– Они за ним бегают, – соглашается Мако тонким дрожащим голоском.

Берта с отвращением фыркает, как всегда, когда смакует чужие несчастья.

– Ха, спорю, его мать проводит жизнь в слезах, потому что ходит за полдесятком, если не за десятком детишек. Если бы я была матерью Шайна, я бы его удержала. Спустила бы, как дерьмо, и все бы кончилось.

– Тсс, – предупреждает Макомбореро. – Что, если он тебя услышит?

– Тогда и посмотрим! – гогочет Берта.

Пока соседки беседуют, в палисаднике поднимаются беспорядочные крики.

Ты медленно вылезаешь из кровати, нашаривая ногами парусиновые туфли. Не желая иметь ничего общего с этой суматохой, ты тем не менее понимаешь, что нужно быть в курсе, нужно позаботиться о своей безопасности. Рассудив, что лучше бы никто тебя не видел в заношенной ночной рубашке с оторвавшимися пуговицами, ты натягиваешь джинсы и футболку.

Когда ты появляешься в коридоре, Берта открывает дверь и выходит на улицу. Мако спешит за ней, а ты выходишь следом.

В саду хозяйка, выходя из-за дома, торопливо обматывается замбийской юбкой[16]16
  Кусок ткани, обматывающийся на бедра, традиционный замбийский наряд.


[Закрыть].

Она, ты, Берта и Мако сходитесь и всматриваетесь в клокастую траву. В самом центре, на пыльном пятачке открытого пространства, непрошеная гостья сражается со своей одеждой.

На ней бледных цветов блузка с вздымающимися на груди рюшами, как будто она явилась на званый ужин. Наряд завершают тонкие темные лодочки.

Она нашаривает пуговицы сначала на блузке, затем на брюках. Ты в ужасе смотришь, как она дергает молнию.

– Смотри! – кричит она. – Посмотри на меня! Я сейчас сниму одежду, Шайн, я сделаю это. И хочу посмотреть, что ты будешь делать.

– Качасу[17]17
  Нелегальный традиционный крепкий спиртной напиток.


[Закрыть], – говорит Берта. – Или зед. Никогда не видела, чтобы женщина пила такую жуткую жесть.

Ты смотришь, и на глазах у тебя слезы. Безумие женщины напоминает панику, охватившую тебя несколько часов назад, когда Шайн стоял у тебя под дверью. А если бы ты была моложе? Что бы ты сделала, если бы кто-то вроде Шайна, работающего бухгалтером, обратил на тебя внимание? Резкие слова Берты звучат у тебя в ушах. Ты вспоминаешь Гертруду, камень в твоей руке, и у тебя сводит живот. Ты отходишь от Берты и своих воспоминаний поближе к Май Маньянге.

Женщина стаскивает блузку и отшвыривает ее в сторону. Та повисает на острой пампасной траве. Она шарит руками по плечам, чтобы стянуть бретельки лифчика. Пальцы ищут, ищут бретельки. Когда ей наконец удается справиться с молнией, даже Берта не фыркает, потому что исступление исходит от женщины огромными волнами, пока, как дым, не заволакивает все вокруг.

Раздраженно вздохнув, хозяйка разгоняет морок. Она смотрит на окна Шайна, где погашен свет, затем еще раз на взбесившуюся женщину.

– Шайн убрался, – ухмыляется Берта. – Давно пора.

Ты и Мако соглашаетесь, и Берта добавляет:

– Я долго ждала. Я хочу привести сюда кое-кого с работы.

Вдова Маньянга сердито шепчет:

– Что здесь делает эта малявка? – Хозяйка использует приставку «ка-», обозначая женщину Шайна мелким, пустым, не достойным внимания объектом. – Кто ей сказал, – кричит она, – что это место, куда можно вот так приходить и такое вытворять? Где она это слышала? У меня что здесь, бордель?

Берта фыркает, и в этом фырканье несколько вариантов ответа на вдовий вопрос. Ты молчишь. Мако дрожит.

Полуголая женщина продолжает кричать. Через секунду, победив молнию, она стаскивает с себя брюки, ерзая и подскакивая, как танцовщица популярного ансамбля румбы.

Берта смеется, обрывая непомерное хозяйкино негодование. Используя передышку и соображая, что можно сделать, вдова подтягивает юбку, расправляет плечи и надувает губы.

– Мария! – Вдова набирает воздуха и выбрасывает вперед правую руку.

Этот жест утешает тебя, ты рада, что стоишь рядом.