Текст книги "Шепот питона"

Потом я оказался в руках человеческой самки. Я сразу понял, что это самка – люди любят демонстрировать свой пол. У нее были длинные темные волосы, они танцевали, они пахли кисловатыми растениями. Тепло от самки было сильнее, чем от остальных. Я высунул язык и ощутил ее телесный запах – тоже более едкий. Вожделение – вот что она чувствовала.

Она приподняла меня, поднесла к окну, и меня впервые за несколько месяцев коснулись солнечные лучи. Мое тело тотчас же наполнилось силой, ожило. Я наслаждался своим воскрешением, а она провела мне по спине своими обезьяньими пальцами и что-то прошептала на странном языке. Смысла звуков я не понимал, но слышал в них преданность. Я не любитель таких ласк, однако видел, как попугаи трутся друг о друга головами и чистят партнеру перья. А кошки вылизывают друг дружку, при этом двигаются они с видимым удовольствием. Самому мне удовольствие доставляют лишь вкусная пища и тепло. Ласки – для стайных животных, тех, кто не способен существовать как личность, в одиночку. Они принимают и отдают ласки как некий вид подчинения, чтобы впоследствии воспользоваться друг дружкой. Это понимание пришло ко мне сейчас, когда солнечные лучи снова пробудили мое тело к жизни. Оно пришло ко мне благодаря подчинению человеческой самки, и она способна была дать мне еще больше.

Лив

Олесунн

Суббота, 10 апреля 2004 года

Женский шампунь закончился. Пытаясь отыскать что-нибудь с нейтральным запахом, я перенюхала все принадлежащие Эгилю бутылочки с душистым мылом и средствами для волос, но без толку. Что ж, значит, сегодня вечером от меня будет пахнуть мужчиной. Возможно, тогда самые отвратительные отморозки ко мне не полезут. Горка пены на дне постепенно росла, а потом проваливалась в сток. Чем, интересно, сегодня занимаются остальные девушки из колледжа? Может, встречаются заранее и готовятся, пропускают по бокалу вина перед ужином… Такие студенческие мероприятия нравятся лишь тем, кто уже завел себе друзей, но это лучше, чем оставаться тут.

В дверь постучали.

– Эй! Есть тут кто? – Голос был женский.

– Я моюсь!

Я подставила лицо под струи воды. Вода затекала в уши и стекала по шее.

– Эй! Можно я пописать забегу? Здесь только я!

Я выключила воду, вздохнула, завернулась в полотенце, встала на крошечный островок пола между мокрыми полотенцами и грязной одеждой, и отперла дверь. В ванную влетела девушка с длинными выбеленными волосами и колечком в носу. На несколько лет старше, чем остальные подружки Эгиля, но в остальном ничего особенного.

– Давай быстрее, – сказала я.

– Спасибо огромное! Спасибо! – Девушка бросилась к двери в туалет. – Прости, я ни за что не стала бы тебя дергать, но совсем припекло, прямо сил нету. Вот я и подумала – мы же тут одни девушки, так что почему бы и нет…

Пока она сидела на унитазе, я вытерлась. Мне никогда не нравилось, когда смотрят на меня голую. Даже в одиночестве я стеснялась собственной наготы. В ней есть что-то жалкое, бесцветное, словно у одеяла без пододеяльника. Я ждала, что девушка скажет что-нибудь, посоветует эпиляцию или отпустит еще какой-нибудь комментарий о моем теле. Вместо этого она спустила воду в унитазе и подошла к раковине.

– Ничего, если я еще накрашусь? Если я уж все равно тут?

Я пожала плечами и, наклонившись вперед, вытерла полотенцем волосы. Девушка нашла на стиральной машинке косметичку и, достав из нее карандаш, принялась подводить глаза.

– Тебя вчера с нами не было, – сказала она.

Я тряхнула взлохмаченными волосами.

– Мне некогда было. У тебя нету расчески? А то моя в комнате осталась.

Она протянула мне белую расческу, а сама продолжила подводить глаза, отчего становилась все больше похожа на кошку.

– Эгиль говорит, ты вообще с ними больше не тусуешься.

– Да, – я с силой дергала спутанные колтуны.

– А говорят, что у тебя в комнате питон живет…

– Мало ли чего говорят… – Я дернула рукой, и на белой щетке остались несколько темных волосинок. Рядом со светлыми они смотрелись странновато. – А когда у тебя кольцо в носу, за него сопли не забиваются?

Девушка рассмеялась. Один передний зуб у нее немного выдавался вперед.

– Все время забиваются.

– Все равно оригинальнее, чем татуировка на копчике.

– Такая у меня тоже есть, – она задрала свитер на спине, – смотри. Обожаю клише – по-моему, это клево. У тебя ничего наподобие нету?

Я смотрела на девушку. Татуировка на копчике, колечко в носу, чуть кривые зубы… Она отличалась от других девушек, бывавших у нас в доме. Прикольная, непохожая на них.

– Я тоже хочу себе на заднице змею набить, – сказала я, – если уж Эгиль говорит всем, будто у меня в комнате питон.

Девушка прижала пальцы к губам.

– Ты смеешься? Так он что, все выдумал? – Громко расхохотавшись, она схватилась за грудь. – Вот это ты меня удивила, Лив. Тебя ведь так зовут, да? – Пожала мне руку. – А я Анита. У тебя какие планы на вечер?

– Я иду на ужин с сокурсниками из медицинского колледжа.

Она засмеялась.

– Вот крутяк-то.

Я покачала головой, а Анита наклонилась к зеркалу и стерла комочек туши.

– Я тоже с сокурсниками сегодня встречаюсь. Я учусь в Школе искусств. Наверное, в «Крошку Лёвенволда» пойдем, – и быстро нанесла на щеки румяна.

Иногда по пятницам я заходила в «Крошку Лёвенволда» выпить дешевого вина. Этот бар был не похож на «Лазейку», где мы с Инваром и Эгилем были завсегдатаями. «Крошка Лёвенволд» – место поприличнее, вроде как почище. Атмосфера, когда посетители уже хорошенько поддадут, там такая же – после полуночи в Олесунне везде все одинаково, – однако что-то все же иначе. Люди там другие.

– Ты что, искусством занимаешься? Рисуешь?

Она кивнула.

– В основном рисую, ага. И не только на физиономии. – Улыбнулась, перехватив в зеркале мой взгляд. – Тело – это тоже искусство, да, но чаще всего я рисую на холсте.

Анита смеялась над собой – и это поразило меня. Возможно, она и сама это заметила, потому что в ее смехе вдруг послышался какой-то надлом. Она посмотрела мне в глаза.

– Кстати… Может, я чересчур много себе позволяю, но у тебя необычные глаза. Ты была бы отличной моделью для художника.

Я окинула взглядом кучу полотенец на полу. Щеки у меня запылали.

– Ты прости, если я ляпнула чего лишнего, – сказала Анита.

Необычные глаза… О чем это она вообще? Это почему-то прозвучало даже бестактнее, чем если б она отпустила комментарий о моем теле.

– Нет, – выдавила я, – просто это странно.

– Ладно, не буду тебе больше надоедать, – сказала Анита, собрала косметичку и, перепрыгнув через грязное белье, открыла дверь. – Приходи в «Крошку Лёвенволда», если с медсестрами заскучаешь. – И скрылась в коридоре.

Я торопливо оделась, удивляясь охватившему меня жару, какой бывает при поднимающейся температуре.

С кухни доносился рассерженный голос Эгиля. Подойдя ближе, я увидела, как он расхаживает по тесной кухоньке, прижав к уху телефон. Из трубки ему отвечали – приглушенно, бесстрастно.

– Знаешь, кто ты такой? – спросил Эгиль. – Морской огурец! На других тебе вообще плевать. Ноль без палочки – вот ты кто.

Голос в трубке оставался бесстрастным, словно у строгого школьного директора.

– Тебя все терпеть не могут. Неудивительно, что мама тебя бросила.

Внезапно Эгиль развернулся и увидел меня. Взгляд у него был таким тяжелым, что я немедленно ретировалась в коридор. Сердце мое колотилось. Я заглянула в открытую дверь комнаты Ингвара.

– А вот и ты, – сказал тот с деланой веселостью.

Я вошла к нему в комнату. Штора была опущена, так что солнце просачивалось внутрь сквозь узенькие щели. Ингвар с раскрытой книгой в руках лежал на кровати. Я присела у него в ногах.

– А я тут как раз про тебя прочитал, – усмехнулся он.

С обложки на меня смотрел мужчина с длинным подбородком и носом, в венке из зеленых листьев. Данте Алигьери. «Божественная комедия».

Какой же ты гик, Ингвар…

– Вот, слушай, – и он принялся читать вслух.

В тексте рассказывалось о двух существах, мужчине и змее, которые превратились друг в друга. Стихотворение описывало все в мельчайших деталях, как ноги мужчины срослись, язык раздвоился; а со змеей произошло ровно противоположное – у нее появились волосы и уши. Тем временем кожа мужчины затвердела. В конце концов он, став змеей, уполз прочь, а змея, превратившаяся в мужчину, осталась.

– Вот и с тобой то же самое, – засмеялся Ингвар, – ты превращаешься в змею. И сейчас лежишь там, у себя в комнате, а к нам выходит Неро.

Я покачала головой и направилась к двери.

– Ты что, уходишь?

– Увидимся в следующей жизни, Ингвар, – сказала я.

И ушла.

Мариам

Кристиансунн

Понедельник, 21 августа 2017 года

Сквозь шторы просачивался утренний свет. Предательский слабый свет, разоблачающий все, о чем у меня нет сил думать – что сегодня день, что мир существует и что я сама тоже в нем присутствую. Накрыться с головой одеялом – тщетная попытка обмануть саму себя. Голова знает, что день никуда не делся. Голова знает, что за окном по-прежнему конец лета и что сегодня первый школьный день. Голова не забыла ее дыхание, когда та была совсем маленькой – короткое, прерывистое, – ее голос, впервые назвавший меня мамой. Или то чувство, когда мы с ней стояли перед зеркалом и показывали друг на друга. Голова утверждает, будто помнит, каково это – целовать крохотные ножки, показывать на каждый пальчик и щекотать его. Маленькие губки, надутые во время сна, то, как сны заставляли ее хмурить лобик. Голова знает, что виновата в моих мучениях.

В дверь постучали, и в комнату вошел Тур. Вид у него озабоченный, а надел он сегодня одну из самых своих красивых рубашек – синюю с серебряными нитями. Верхняя пуговица расстегнута. Рубашка чудесно гармонирует с его глазами и сединой. Тур принес поднос с едой и стакан молока.

– Ты завтракала? – Он поставил поднос и стакан на тумбочку, и, когда я покачала головой, нахмурился. – Сегодня в поисковой операции вызвались принимать участие двести добровольцев. И все школьники из Алланенгена. Без Ибен учеба не начнется.

Говорил он, не глядя на меня. Смотрел отстраненно, куда-то в стену, на семейные фотографии. Просить меня присоединиться к поискам он не станет, а сама я ничего не скажу. После всего, что я сделала, ему нелегко находиться рядом со мной, в одной комнате, да еще и разговаривать. И тем не менее Тур, по обыкновению, терпелив и заботлив. Мне вечно кажется, будто своей заботой он подает мне пример того, каким должно быть мое отношение к нему. Пытается в какой-то степени научить меня чему-то, но не может. Я села, взяла стакан и из благодарности принялась мелкими глотками пить молоко, поглаживая ладонью цветастый пододеяльник. Потом Тур ушел.

Я зажмурилась, стараясь представить, будто меня нет. В ушах зазвенел девчачий смех. Я все время вспоминаю ее в минуты до исчезновения, ссутулившуюся, с дурацким журналом в руках. Журнал нашли. А ее все еще ищут. Словно одиннадцатилетняя девочка вообще может потеряться в городе или рощице площадью сто квадратных метров возле дома. Ибен рассудительная. Она прекрасно знает, где живет. Случись что – и она попросила бы взрослого помочь или пошла прямиком домой. Вот уже два дня прошло. Кто-то забрал ее. Остальные объяснения не имеют смысла. Если сегодня они ее найдут – где бы ни искали, – то найдут мертвой.

Память подсунула мне воспоминание об одном случае этой весной. Я только вернулась с работы и сидела в кресле, в гостиной. Ждала, когда придут Тур и Ибен. Впрочем, неправда. Не ждала. Я собиралась с силами. Готовилась к приходу моей семьи. По звуку открывшейся двери я поняла, что первой в дом вошла Ибен. Она двигалась со свойственной ей осторожностью, словно испуганный воробей. Шла в гостиную – наверняка телевизор хотела посмотреть, – но, увидев меня, остановилась на пороге.

Я заметила, что ее мучает чувство вины. В глаза мне она не смотрела. Меня захлестнула ярость, совершенно необъяснимая. Я почувствовала себя злой. Мое тело толкало меня на несправедливость.

– Как твоя контрольная по английскому, Ибен? – Я не сводила с нее глаз, ожидая ответ.

– Хорошо, – пробормотала она.

Я знала, что она лжет, и надавила сильнее.

– Ты же так долго готовилась, да? Помнишь, вчера ты сказала, что готовилась долго и поэтому можешь поиграть?

– Да. Я долго готовилась.

Все в ней кричало, что она лжет, и я начала издеваться над ней.

– Какая же ты умница! – воскликнула я. – Мне прямо не терпится послушать.

Но и этого мне было мало. Когда мы позже ужинали втроем, я сказала Туру:

– Ибен говорит, что сегодня замечательно написала контрольную по английскому.

Тур мой сарказм не раскусил, поэтому гордо улыбнулся и сказал:

– Молодец, Ибен! Вот видишь, не зря ты готовилась.

Я знала – это подогреет ее стыд. Что Тур так гордится ею. Но даже это меня не остановило. Позже тем же вечером, когда дочь ложилась спать, я зашла к ней и сказала:

– Я горжусь тобой, Ибен. Ты так хорошо учишься… А уж папа как гордится – того и гляди от гордости лопнет. – Я поцеловала ее в макушку и пожелала спокойной ночи.

От этих воспоминаний у меня сводит живот. Но тогда я этим не ограничилась. Утром, за завтраком, заговорила с ней по-английски. Спросила, будет ли она хлеб, масло и сыр. И продолжала выспрашивать, нарочно используя слова, которых она не знала. Ибен опустила голову и на все мои вопросы отвечала «yes».

Часто ли я обходилась с ней так? Ведь на самом деле не ей я хотела причинить боль. Я просто мучилась оттого, что у меня ребенок. Боялась того, какой она может вырасти. Я ненавидела тот мрак, из которого она появилась, хотя ее вины в этом нет. Возможно, она и впрямь сбежала.

Я открыла глаза. Выбросила из головы эти мысли и встала. Пол под ногами был ледяной – так мне и надо. Ноги тяжелые, все тело затекло. Дома, скорее всего, никого. Тур ушел на поиски. Искать Ибен. Чье окоченевшее тело, возможно, лежит где-то… Перед глазами то и дело всплывали картинки, видеть которые я не желала: ее посеревшая кожа, холодная и израненная, темные от крови волосы… Нет, нельзя об этом думать.

Шкаф был открыт, и я окинула взглядом всю мою прекрасную одежду, аккуратно развешанные в ряд вещи. Большинство из них синие, черные и серые. Покупая красивую одежду, я успокаиваюсь; ведь надев ее, могу показать миру, что я – женщина со своим стилем. Такая одежда и обувь побуждают меня расправить плечи, поднять голову. Когда я иду на переговоры, одежда придает мне уверенности. Одежда – это намного больше, чем просто вещи. Это контроль. По крайней мере, моя одежда. Я закрыла шкаф и посмотрела в зеркало на дверце. Босая, в поношенной пижаме, светлые волосы растрепаны, потому что я ворочалась всю ночь. Развернулась и вышла из комнаты.

Перед корявыми буковками на двери в комнату Ибен я приостановилась. «Прежди, чем вайти, стучись!» Она написала это много лет назад, но листок висел на прежнем месте – воспоминание и предупреждение. Криминалисты в белых костюмах, вооруженные маленькими кисточками и ватными палочками, уже много раз нарушили это правило. Я прижала ладонь к листку, толкнула дверь и заглянула в тесную комнату с желтыми стенами. Комод в цветочек. Плакаты с лошадьми на стенах. Розовое постельное белье.

Через несколько лет здесь все изменится. Станет как у всех подростков, а на стенах появятся фотографии парней. Мне всегда хотелось посмотреть, какой будет Ибен, когда вырастет.

Стол завален бумагой, принадлежностями для рисования и игрушками. Когда я прошу ее прибраться, она лишь убирает вещи с пола. Я взяла в руки несколько листков. И испугалась. Вдруг я наткнусь на рисунки с каким-нибудь взрослым сюжетом? Нет, такое полицейские забрали бы. А рисунки на столе безобидные. На них принцессы, лошади и собаки.

На стене висел еще один рисунок – его нарисовал художник в парке развлечений. Тот день мне хорошо запомнился. Мы с Ибен впервые катались на американских горках. Тур стрелял в тире и выиграл для дочки одного из самых больших плюшевых медведей. Наверное, это был один из самых счастливых дней в истории нашей семьи. А потом мы пошли в палатку, где нас всех нарисовали. Семья, восседающая на троне во дворце. Король, королева и маленькая принцесса на коленях у папы. Пышные костюмы с высокими плечами, узкие талии, красивые, чистые лица. Улыбка на улыбке и улыбкой погоняет. Счастливая семья.

Я забралась в ее постель, накрылась одеялом и вдохнула ее запах. На меня снова нахлынули воспоминания о крохе, новорожденной, двухмесячной, годовалой, у которой прорезался первый зуб, которая разъезжала по двору на трехколесном велосипедике, гладила соседскую кошку, бегала в надутых нарукавниках по пляжу, намазанная кремом от загара. Каталась на коньках, прыгала на батуте, впервые ела лимон, сидела на папиных плечах, когда тот пробирался сквозь толпу людей. Носилась в первый школьный день возле школы вместе с подружками, училась кататься на велосипеде, училась плавать. Доченька моя…

Я взяла телефон и принялась искать старые фотографии. Ибен едет на велосипеде с двумя дополнительными колесиками. Видео со школьного спектакля, где она танцует, смущенно глядя в пол. Я пересмотрела запись несколько раз. Нашла снимок, где ей два года и она вся перепачкалась кашей. Ибен тогда была очень веселой. То и дело кричала: «Эй! Эй! Эй!» И заливалась смехом. Полицейские забрали ее мобильник и планшет. Может быть, они найдут на «Фейсбуке» ее переписку с каким-нибудь незнакомым взрослым мужчиной…

Они сейчас ищут ее. От этой мысли у меня стынет кровь. Закрыв глаза, я пытаюсь представить себе черноту, непроницаемую черноту, пытаюсь исчезнуть в ней. Но голова все помнит. Кроха, копающая песок маленькими пухлыми ручонками. Шестилетняя девчушка с новым рюкзаком и в новых туфельках.

Я открыла глаза. И увидела все тот же пустой стул, на котором Ибен столько раз сидела, делая уроки. Она сидела, склонив голову, а светлая коса струилась по спине. Ее волосы были тонкие, почти невесомые. Я могу укрыться одеялом и пытаться забыть обо всем, но голова ищет Ибен. Голова знает, что где-то там, в мире, по-прежнему есть волосы моей дочери.

Поднявшись, я подошла к книжному шкафу, битком набитому книгами для маленьких девочек, и провела пальцами по обложкам в пастельных тонах. Отдельная полка отведена шкатулкам: ларчик с украшениями, старый портсигар, чашка с бусинками. Одну за другой я принялась открывать шкатулки. Посмотрела на золотые украшения, подаренные Ибен на крестины, на клипсы, которые она надевала на школьный карнавал. На самой большой шкатулке написано: «Мои секреты». Буквы сразу бросаются в глаза. В какой-то брошюре я, кажется, читала, что девочкам полагается иметь тайны, однако я, не в силах удержаться, открыла шкатулку. Сейчас не время для тайн.

В шкатулке лежали сотенная банкнота, пластмассовая игрушечная лошадка и золотая цепочка с какой-то висюлькой. Вытащив цепочку, я поднесла ее к свету. На цепочке висел ключ. Обычный ключ, какими открывают обычную комнату. Единственное, что отличает его от других ключей, это цвет: как и цепочка, он покрыт чем-то вроде позолоты.

Лив

Олесунн

Суббота, 10 апреля 2004 года

В «Крошке Лёвенволде» было уже тесно. Впрочем, там это не редкость. В маленькую клетушку на первом этаже едва помещается барная стойка, а для очереди места почти не остается. Я встала на цыпочки и принялась высматривать в толпе блондинку с колечком в носу. А потом протолкалась к винтовой лестнице, ведущей на второй этаж.

Мигающие огни плясали на черных стенах. Посетители за столиками разговаривали, пытаясь перекричать техно. Вечер только начался, поэтому никто еще не танцевал. Пока все ограничивалось громкими беседами. В ушах отдавались звуки, производимые охрипшими глотками, которые прятались за блестящими ожерельями и воротничками рубашек. А ведь я даже не знала, как одета моя новая знакомая. Да и вообще, с чего я решила, что она все же пришла сюда?

После ужина с сокурсниками я осталась одна возле ресторана – остальные разошлись. За ужином я перепила, чересчур громко болтала. Вся моя несуразность вылезла наружу. Другие прислушивались – они заинтересованно смеялись, но не по-доброму. Я вызывала у них такой же интерес, какой вызывает у детей паук с оторванными лапками.

Когда я, опустошенная, стояла возле ресторана, в голове вертелась единственная мысль – слова девушки, той, с колечком в носу и слегка неровными передними зубами, Аниты. Не о том, что у меня интересные глаза, хотя в тот вечер я и об этом не раз вспомнила. Но еще она сказала, чтобы я заходила в «Крошку». «Почему бы и нет?» – подумала я тогда. Конечно, правильнее было бы поехать домой и запереться в комнате. В конце концов, это просто фигура речи – заходи, мол, в «Крошку»; она вовсе не обязательно жаждет меня там увидеть. Анита наверняка пойдет туда со своими друзьями-художниками. Возможно, она окажется такой же, как все остальные, и в ее смехе будет звучать издевка, деланое дружелюбие…

Я стояла и разглядывала зал на втором этаже. Бесполезно. Девушек, похожих на Аниту, там не было. Когда кто-то поднялся по лестнице и задел меня; наконец я развернулась и стала спускаться. Последняя возможность – это задний дворик, клочок земли площадью как сам бар, вот только народу там не в пример больше, чем на втором этаже. Я протиснулась через пропахшую сигаретным дымом толпу и окунулась в прохладный воздух весенней ночи. Пытаясь отвлечься от гула голосов, высматривала светловолосую головку. На меня навалилась усталость. Опьянение отступило, оставив в подарок дрожь. Ладно, надо заканчивать с этой затеей.

Я снова протолкалась мимо бара и вышла на улицу с другой стороны. Дурацкая была идея… На секунду я замерла – прямо посреди улицы, где меня со всех сторон обступили дома в стиле модерн. Совсем так же я стояла и перед рестораном, будто окаменев, а потом поняла, что делать нечего – придется возвращаться домой. Я повернулась и приготовилась к долгой прогулке, но услышала, как какой-то мужчина зовет меня по имени. Он забавно, словно воя, растягивал «и»:

– Лииииив!

Я огляделась, однако ко мне никто не направлялся. Но тут меня снова позвали – долгое, воющее «Лииив», – и я поняла, что кричат сверху. Из окна над цветочным магазином высунулась голова мужчины. Дэвид – это он махал мне оттуда. Я перешла улицу и встала прямо под окном. Оттуда раздавались и другие звуки – рэп и выкрики. Дэвид вытянул руку с сигаретой, высунул язык и стряхнул пепел, будто целясь в меня.

– Ты что делаешь? – усмехнулась я.

– Жду, когда ты поднимешься. Ты как, идешь?

* * *

Я сбросила сапоги и поставила их у стены, где уже громоздилась целая куча обуви. Взяв бутылку пива, предложенную мне Дэвидом, пошла за ним туда, где играла музыка. Коридор дышал семидесятыми: ковер с желто-красным рисунком, обои в желто-коричневую полоску. Даже старая тумбочка для телефона, деревянная, светло-коричневая, с приделанным к ней стулом. Когда я увидела подушку с узором в виде завитков, на душе у меня сделалось неспокойно.

Мы вошли в гостиную, и я поняла, почему собравшиеся орали: на столе перед коричневым полосатым диваном лежал на животе мужчина; руки и ноги связаны за спиной скотчем. Мужчина повернул голову, и ему дали хлебнуть выпивки через соломинку. Потом еще кто-то поднес к губам связанного сигарету. Пол был усыпан обрывками скотча. Я взглянула на подошедшего к окну Дэвида.

– Этот чувак проиграл в покер, – объяснил он.

Заглянуть в эту квартиру было практически невозможно. Окна выходили на улицу, однако квартира располагалась слишком высоко, да и далековато от других домов, так что из соседних окон ничего не видно. Не знаю, почему я об этом подумала и почему мне сделалось не по себе. Впрочем, знаю. Гости и атмосфера тут – все это настораживало меня. Изможденные лица, усталые голоса. Никакая это не вечеринка, а наркопритон.

Дэвид уселся на пуфик и пододвинулся к моему креслу. Снова закурил и медленно выпустил дым к потолку. Пьяный или обдолбанный. А может, и то и другое. Он протянул мне пачку, и я взяла сигарету.

– Добро пожаловать в мое скромное жилище. Как тебе тут?

Я рассмеялась.

– По-стариковски у тебя тут всё…

Он огляделся, посмотрел на мебель и занавески. Новыми были только колонки да телевизор, а все остальное появилось на свет явно раньше меня. Дэвид чокнулся своей бутылкой о мою.

– Пора тебе рассказать что-нибудь о себе.

Я снова расхохоталась.

– Это что, например?

– Что-нибудь интересненькое. Про детские травмы. Или что-нибудь в этом же духе.

Я прокляла собственную доверчивость. Неужто Ингвар или Эгиль растрепали ему? Нет, они же не такие мерзавцы…

– Если я кому и расскажу что-нибудь интересненькое, то явно не тебе, Дэвид.

– Это еще почему?

– Уж больно ты скользкий.

Дэвид засмеялся и выставил указательный палец.

– Девочка моя, ты просто не понимаешь, как все устроено. Если кому и можно доверять, так это нам, скользким типам. Мы не треплемся направо и налево – ведь нам и самим есть что скрывать.

Он сидел чересчур близко. Видно, решил проверить, не перепадет ли ему снова, поэтому надо дать понять, чтобы даже не надеялся. С такими именно поэтому сложно – приходится всегда быть начеку. Впрочем, я гнала это чувство. Не стану же я осторожничать.

– Ладно, вот тебе интересненькое, – я повторила его жест, выставив указательный палец. – Я не твоя девочка.

Он улыбнулся и, подавшись вперед, провел рукой по почти налысо бритой голове. От его близости я вздрогнула – вспомнила нашу последнюю встречу. От таких воспоминаний мне всегда не по себе, и тело словно зудит. Дэвид прикрыл глаза и глубоко втянул носом воздух.

– От тебя приятно пахнет, – проговорил он.

– Это мужской шампунь, – сказала я. – Спрошу Эгиля – он тебе скажет, как называется.

Дэвид рассмеялся.

– А вот рот у тебя скверный, да?

– А что не скверное?

– Ну, пара местечек, думаю, найдется…

– Пойди трахни кого-нибудь. – Я встала и пошла к коридору, слушая, как хохочет у меня за спиной Дэвид.

В ванной я уселась на унитаз и медленно досчитала до ста, а потом поднялась, подошла к раковине и умылась холодной водой. Почему мне было так отстойно, я не знала. Впрочем, знала. Та девушка – я почему-то запала на нее. Но больше никогда ее не увижу.

Я задрала свитер и вытерлась им. И заметила, что чего-то не хватает. Взглянула в зеркало. Схватилась за шею, нащупывая гладкую цепочку, но пальцы лишь скользили по коже. Ключ. Он исчез. Я сняла его, когда принимала дома душ, и забыла в ванной. Я вспомнила, как на своей днюхе Эгиль отчаянно пытался добраться до моего золотого ключика. Если он его сегодня нашел, то наверняка воспользовался. Надо возвращаться, и побыстрее.