Текст книги "Шепот питона"

Мариам

Кристиансунн

Понедельник, 21 августа 2017 года

По лобовому стеклу, сливаясь в ручейки, катились капли дождя, а «дворники», поскрипывая, разгоняли их. «Дворники» я поставила на второй режим – для такого небольшого дождя чересчур быстро, но первый режим слишком медленный. Дождь часто бывает таким, как сейчас. На крутых поворотах я вдавила педаль газа в пол. Лес превратился в невнятную зеленую стену. На каждом повороте валяющиеся на приборной доске счета подпрыгивали.

Возле очередного поворота я рискнула и обогнала старую колымагу, дала по газам и за секунду проскочила мимо. Сейчас, ближе к вечеру в понедельник, машин на дороге почти не было, разве что пара грузовиков или тракторов. Я миновала перекресток с круговым движением и, заехав на мост, опустила стекло, чувствуя, как на лицо падает прохладный летний дождь. Я должна двигаться вперед, должна ехать.

Лежать, тонуть в собственных мыслях – это невозможно. Я не в силах больше терпеть эту мешанину воспоминаний о том, каково это – стать матерью, увидеть первую улыбку, первый шаг, первый зуб. Лучше уж дорога, ее препятствия, повороты, дождь, падающий с разных сторон, стопка счетов, подпрыгивающая на приборной доске. Жаль, что нельзя ехать еще быстрее, что тут нет более крутых поворотов; жаль, что моя машина не способна прорваться сквозь время. С этой стороны моя дочь исчезла. Зато с другой, возможно, все иначе…

Когда твоя дочь пропала, ты не уезжаешь из города. Ты не пишешь мужу записку, в которой просишь ни о чем не рассказывать полицейским, просишь подождать и не сомневаться, – хотя на самом деле просто бросаешь все и валишь куда подальше. Именно так я и поступила. Телефон со всеми фотографиями дочери, с записью танцевального выступления я оставила на разделочном столе, рядом с запиской. Туру это не понравится. Возможно, он сразу же сообщит в полицию. Если они будут меня искать, то найдут. Что ж, пускай ищут. Движение – это единственное, чего мне не хватает; мчаться по серпантину, ощущать мощь автомобиля, сознавать, что каждую секунду я могу переборщить с газом, не вписаться в поворот, снова допустить ошибку…

Этого я и хочу. Хочу ошибаться до тех пор, пока ошибки не иссякнут. Пока не утрачу способность развязывать узлы, пока от каждой попытки развязать их они не начнут затягиваться еще туже. А до тех пор я буду разрубать их. Разрывать на куски. Поворот, еще один, новый мост, туннель, смахивающий на долгий поворот, который ведет прямо в ад. Овцы на пастбище – словно ватные облака, но вот и они исчезли. Я – движение. Маленькие гавани, лодочные сараи, ветхий дом на холме. Черный внутри, прямо как я.

Мне чуть полегчало, однако в голове по-прежнему туман. Я притормозила и последние несколько километров до паромного причала в Молде проехала уже медленнее. Остановилась среди других машин, дожидающихся парома. За стеклом машины передо мной лежал светло-желтый плюшевый мишка, а рядом сидел ребенок в детском кресле. За рулем – женщина. Согнув руку, она положила ее на опущенное стекло. Ветер трепал ее каштановые волосы. На пассажирском сиденье тоже кто-то был – скорее всего, отец семейства. Когда Ибен была маленькой, я ужасно злилась на нее. Семейного счастья, которое, как мне казалось, было у других, я не чувствовала. Я полагала, будто Ибен сломала мне жизнь. Хотя на самом деле я и сама прекрасно с этим справилась.

Нет, вряд ли Тур уже сообщил в полицию. Я ведь попросила его довериться мне – значит, так он и поступит. Будет ждать моего звонка. Возможно, даст мне время. Он добрый, всегда старается подстроиться под меня. Может, я хочу ошибаться? Хочу, чтобы в этот раз он не поверил мне, позвонил в полицию, и они остановили бы меня? За этим вопросом кроются и другие, и единого ответа не существует.

Машины начали заезжать на паром. Медленно – по асфальту, потом по железному трапу, а оттуда – в черную глотку парома. Служащий показал мне на свободное место. Когда паром отчалил, я вдруг поняла, что не была на противоположном берегу фьорда почти двенадцать лет. Из машины выходить я не стала. В полуобморочном состоянии я расплатилась, забыв забрать чек. Сидела, уставившись в металлическую стену, а паром уносил меня все дальше. Еще час езды, горный перевал, а дальше – пологий спуск, и я на месте.

* * *

Я свернула направо и притормозила, а когда выехала на улицу, в животе у меня стало горячо. За окном проплывали дома и дворы с качелями и сушилками для белья – очень похожие на те, что стоят возле моего собственного дома, хотя вид у них более сельский. Сады тут больше, да и до моря недалеко, поэтому вид живописнее. На подъеме стопка счетов сползла наконец на пол. И мне сделалось легче.

Я остановилась. Этот дом – единственный с некошеной травой. У стоящей возле него машины нет ни шин, ни лобового стекла. Во дворе валяется всякий хлам – лопата без ручки, грязная тряпка, в прошлом, вероятно, бывшая палаткой. Кожаную сумочку я оставила в машине вместе с другими свидетельствами моей красивой семейной жизни, которая уже затрещала по швам. Выйдя из машины, направилась к двери. Постучалась. Тот, кто стучится, пришел с иными целями, нежели тот, кто звонит в звонок. Так было двенадцать лет назад, и, скорее всего, так оно есть и сейчас.

Внутри залаяли собаки. Кэрол осадила их и зашаркала к двери – ее голос я услышала отчетливо. Она посмотрела в глазок, отперла три замка и высунула свою кудрявую голову. Волосы сильно отросли, а надо лбом слегка поседели. Она держала за ошейник большую веймарскую легавую – собака пыталась вырваться, и Кэрол прикрикнула на нее. Пес зарычал и оскалился. Увидев меня, Кэрол лучезарно улыбнулась.

– Мне надо его увидеть, – выпалила я.

Она рассмеялась – громко, скрипуче.

– Что ж ты даже не поздороваешься со старой подругой? Как была чокнутая – так и осталась… – «Р» Кэрол выговаривала по-американски.

Мы спустились по узенькой лестнице, мимо старых семейных фотографий. Собаки путались под ногами. Детские фотографии ее сына висят здесь уже много лет, и она не меняет их. Муж ее умер; сын, наверное, давным-давно вырос. Возле дальней двери Кэрол вытащила связку ключей, отперла дверь и, отогнав собак, пропустила меня вперед. Комната была заставлена клетками, из которых доносились пение, возня и шорох. Попугай в одной из клеток выкрикивал бранные слова.

– Ну-ну, Белла, уймись. – Кэрол подошла к клетке с попугаем. Услышав ее голос, попугай тотчас же умолк.

Она повернулась ко мне.

– Однажды я чуть его не продала. Мне давали хорошие деньги. Это было несколько лет назад. Но обойтись так с тобой я не могла. Я не сомневалась, что ты вернешься.

Кэрол подошла к двери между клетками. Вытащила из кармана мешковатых брюк еще одну связку ключей. Пальцы подрагивали, ключи звенели. Она отперла дверь и проговорила:

– Оставлю вас одних. Но потом мы с тобой пропустим по бокальчику вина.

Она кивнула на дверь и удалилась. Дрожащей рукой я взялась за дверную ручку. Перевела дыхание.

Он лежал на кровати. Тело его словно превратилось в дугу, начинающуюся у изголовья и заканчивающуюся в изножье. Верхняя часть туловища покоилась на тумбочке. Он заметил меня. И направился ко мне. Коричневая дуга пошла волнами; все его длинное тело, от головы до хвоста, извивалось. Он был похож на призму, выкрашенную в темно-коричневый, черный и желтый. Я присела на кровать рядом с ним. Подождала, пока он обовьет меня. Прильнет к моему теплу, обнимет меня, как в старые времена.

Лив

Олесунн

Суббота, 10 апреля 2004 года

Такси подъехало к дому, и я услышала громкую музыку – она доносилась из нашей квартиры. От такого шума даже наша тугоухая домовладелица проснется. В одном из окон первого этажа горел свет, а значит, она и впрямь проснулась. Впрочем, она уже давно оставила попытки нас усмирить.

– Подождите, – бросила я таксисту, – сбегаю за деньгами.

Не дожидаясь возражений, я выскочила из машины и бросилась в дом. В коридоре валялась чужая обувь, а возле туалета собралась целая очередь из гостей. Значит, попаду я туда еще не скоро. Если ключа там все равно нет, то и ждать тоже бессмысленно. В гостиной послышались крики и смех. Я сбросила сапоги и поспешила к себе в комнату. Толкнула дверь и почему-то испугалась, когда та открылась. Я вошла внутрь. Уходя, я положила Неро в террариум – в этом я не сомневалась. Сейчас террариум был пуст. Под одеялом Неро тоже не оказалось. И под кроватью. И под комодом. С карниза он не свешивался, в цветочном горшке не лежал, и на торшере я его тоже не обнаружила. В комнате его не было. Я посмотрела на замочную скважину, однако и ключа там не увидела. В ужасе я протиснулась мимо стоящих в коридоре в гостиную, туда, откуда раздавались смех и голоса. И радостный визг. Стараясь держать себя в руках, перешагнула через девушку, которой вздумалось поболтать по телефону, сидя прямо посреди коридора. Растолкала столпившихся на пороге гостиной. И остановилась. Народа в гостиную набилось видимо-невидимо. На диване расположилась компания девушек, разрумянившихся, с распущенными волосами и в коротких юбках. Это они визжали. Причем не переставая. Когда одна умолкала, вступала следующая.

На столе, в центре всеобщего внимания, спиной к собравшимся, стоял Эгиль. С его правой руки свисал Неро. Питон явно нервничал и, глядя на девушек, яростно шипел. Его ярость словно передалась мне и закипела в крови.

Эгиль покачнулся и без предупреждения отклонился назад, взмахнув рукой, как будто собирался швырнуть питона. Девушки снова завизжали. Удивительно, что никто не уронил стакан. Эгиль опять покачнулся. Он, похоже, здорово перебрал. В следующий раз наклонился к девушке, которая сидела в кресле. Та завопила и облилась пивом. Эгиль отступил, замер на миг и вздохнул. А потом согнулся и блеванул. Неро пролетел через всю комнату и угодил прямо в лицо какому-то парню. Тот замахал руками, и Неро упал на ковер. Бросившись вперед, я схватила питона, наградившего меня яростным шипением. Он кинулся на меня и едва не укусил в плечо – хорошо, что я успела перехватить его голову.

– Это что за мудачество, Эгиль?

По-прежнему с идиотской улыбкой он уставился на меня.

– Еще раз такое сотворишь, и я тебе яйца отобью, – пообещала я.

Неро шипел и пытался укусить меня в лицо, но я крепко держала его. Надо быстрее отнести питона в комнату.

– Дай ключ, Эгиль!

Эгиль посерьезнел и уселся на стол. Лишь сейчас я заметила на полу перевернутые пепельницы и размазанный по ковру пепел. Эгиль покраснел. Он покачнулся, но удержался на ногах.

– Не брал я твой ключ. Дверь была открыта.

– Врешь.

– Я не брал ключ, – пробормотал Эгиль и, наконец окончательно потеряв равновесие, взмахнул руками и шлепнулся на пол.

Я развернулась и вышла в коридор. Гости отшатнулись от меня. А потом я услышала чей-то голос. Я услышала его, несмотря на орущую музыку, несмотря на страх перед зубами Неро, несмотря на рассерженные слова, которые чудились мне в его шипении. Этот голос я узнала бы где угодно. Он доносился из комнаты Ингвара. Я направилась туда, отпугивая своим видом всех, кто попадался у меня на пути. Звук шел оттуда – обладатель голоса разговаривал с Ингваром. Я остановилась в дверях. Его ледяные голубые глаза впились в меня, а по моим венам словно двинулось вниз битое стекло. Потный лоб, лицо, усыпанное прыщами – он так и не избавился от привычки трогать их. На губах – застывшая улыбка, от которой меня всегда тошнило: уж очень много воспоминаний она пробуждала.

– Ты про эту девушку? – спросил Патрик.

Хотя его запах до меня не добрался, я все равно знала, как он пахнет. Посмотрела на Ингвара, но тот тут же опустил глаза.

– Я тебе верила, – прошептала я.

Руе

Кристиансунн

Понедельник, 21 августа 2017 года

С работы я вышел уже поздним вечером. Зажав под мышкой большую папку, я шагал по улице. До дома недалеко, а летние вечера сейчас светлые, однако внутри у меня пылало черное пламя. Я намеренно препятствую расследованию. Я и сам это знаю. Действую украдкой, втайне, словно вор.

К счастью, в подъезде я никого не встретил. Не люблю сталкиваться с соседями. Не люблю, когда они смотрят на меня и узнают, когда здороваются со мной. Когда я только переехал сюда – после переезда прошло всего несколько дней, – в дверь позвонили. Одна из соседок прознала о новом жильце и явилась познакомиться. Лет пятидесяти с небольшим, в легком платье с накладными карманами, слегка мешковатом. Когда я упомянул, что работаю в полиции, она рассказала о своем племяннике – он стал жертвой интернет-мошенников, а полицейские отказались возбуждать дело. Обычно, познакомившись со мной, многие потчуют меня подобными историями – надеются получить помощь от того, кто знаком с системой изнутри. Едва узнав, где я работаю, они меняют личину и превращаются в стервятников. Я пробормотал что-то про высокую загруженность, солгал, что только что сел ужинать и что мне некогда. Позже, встречая ее, я отворачивался и прибавлял шаг.

Когда-то у меня теплилась глупая надежда завести в Кристиансунне семью, начать все заново. Вот уж впрямь идиотская мечта… Проницательные женщины чуют, что тут что-то не так, – это если я их с ходу не отпугиваю.

В квартире было темно. Окна здесь почти вровень с землей, а мне не нравится, когда прохожие заглядывают внутрь, поэтому окна у меня вечно зашторены. Я снял куртку и повесил ее на крючок – куртка у меня всего одна, а под вешалкой стоит лишь одна пара обуви. Быть собой для меня становится все проще – и все тяжелее. Я влез в тапочки и попытался успокоить себя – я свободен, напряжение должно отступить, – однако тело давно забыло, что такое покой.

Я прошел в гостиную, где вся немудреная меблировка ограничивалась телевизором, журнальным столиком и старым диваном, который я купил за пару сотен крон на блошином рынке и который пах так, словно на нем кто-то отдал концы. Убрал грязные чашки и блюдца, взял на кухне тряпку и протер стол, а потом принес упаковку пищевой фольги и, разорвав ее на длинные ленты, уложил на столик. Вскоре вся столешница была покрыта фольгой. В холодильнике я захватил банку со светлым пивом.

На столе передо мной лежали два пластиковых пакета с замочком. В первом была бирюзового цвета ручка с блестящими чернилами и записная книжка. Во втором – кусок картона, вырезанный из обложки фотоальбома. Сам фотоальбом я уже проштудировал. Снимки отпечатков пальцев лежали в отдельной папке вместе с другими документами. Про этот мой проект никто из коллег не знает, да и не узнает. Мой интерес к Мариам Линд уже давно заставил меня нарушить все нормы рабочей этики.

Открыв кожаную папку, я достал оттуда пакетик с оборудованием, которое прихватил в лаборатории. На выходных криминалист никак не желал уходить домой, до позднего вечера топтался в лаборатории, поэтому мне пришлось ждать до сегодняшнего дня. Я взял оттуда набор для снятия отпечатков пальцев на месте преступления, состоящий из кроличьей кисточки и черно-белого порошка, магнитного порошка и фольги; вдобавок забрал еще лупу и мощный карманный фонарик. Я отхлебнул пива и натянул одноразовые перчатки. Разложил приспособления на столе. Ручку Мариам Линд держала, крепко зажав ее указательным и большим пальцами. С ручки и начнем.

Взяв кисточку, я пододвинул к себе коробочку с белым порошком. Склонился над столом, обмакнул кисть в коробочку и осторожно стряхнул излишки порошка. Белый порошок чуть поблескивал, словно светлый песок. Я поднес лупу к ручке и бережно провел по ней кисточкой. Повернул ручку и снова провел кистью. И проделывал то же самое, пока на пластмассе не проступили линии. Возле самого кончика ручки явно просматривался отпечаток пальца. Возможно, это мой собственный. Аккуратно действуя кистью, я добавил порошка. В ушах у меня звучал дрожащий голос Мариам Линд, объясняющий, куда она поехала после того, как Ибен исчезла. Даже у дьявола голос иногда дрожит. Я прекрасно знал, что именно обнаружу. Мне надо было лишь убедиться. Я водил кистью по отпечатку, наблюдая, как тот делается все отчетливее. Потом взял фольгу и отрезал кусочек нужного размера. Приложил липкую сторону к отпечатку, а после – к фольге, разложенной на столешнице.

Плодом моей работы был небольшой отпечаток. Похоже, что это средняя часть пальца. Чтобы установить личность, этого недостаточно, однако если на блокноте я отыщу еще, то, возможно, продвинусь вперед. Я отложил в сторону кисточку и отодвинул коробочку с белым порошком. Взял блокнот, баночку с черным порошком и вторую кисть. Когда я открыл баночку, порошок осел у меня на пальцах. Как и его белый собрат, он легче пепла и норовит вырваться наружу. Я обмакнул кисть в баночку и повторил все то, что уже проделывал, но на этот раз нанес порошок на бумагу. Эта бумага хорошего качества, а «пальчики» на ней остаются более отчетливые, чем на обычной оберточной. Отпечатков здесь немало, однако многие из них я же и оставил. Впрочем, я никуда не тороплюсь. Черный порошок проще всего разглядеть невооруженным глазом.

Я нашел фотографии отпечатков пальцев с фотоальбома. Направил на новые «пальчики» фонарик и принялся изучать их через лупу, сравнивая с уже имеющимися. Отхлебнул пива. Отпечатки здесь лишь частичные. Недостатков у этого метода немало. И все же последние сомнения теперь развеяны. Отпечатки одинаковые. Это она.

Когда я пришел в себя, то встал и вышел в коридор. Я думал об Ибен, маленькой красивой девочке со светлыми волосами – такой она выбежала из торгового центра. Я открыл дверь в спальню, и темную неуютную комнату залил свет. Шторы здесь всегда опущены; я едва помню, какой из этих окон открывается вид. Я давно уже тут не сплю – уж слишком тяжелая здесь темнота; а свет с улицы я боюсь впускать из страха, что кто-нибудь заглянет сюда и увидит фотографии на стене. Фотографий здесь сотни, некоторые сделаны в последние месяцы; ими заклеена вся стена, от пола до потолка. Снимки старые и новые – пьяные подростки на вечеринках, они танцуют и курят. Глаза у них красные от вспышки. Молодая брюнетка со змеей в руках смотрит в камеру. На новых снимках она старше – и уже блондинка с короткой стрижкой. В вырезке из журнала «Время зовет» на ней юбка-карандаш, а в ушах жемчужные серьги. Она улыбается. Она сама на себя не похожа. На других фотографиях она чаще всего смотрит в другую сторону. Снимки сделаны издалека, из кустов или из-за угла. На фотографиях она говорит по телефону или быстро направляется куда-то. Я фотографировал мобильником и распечатывал фотографии. Времена изменились. Моя комната – еще одно доказательство этого.

Одним июльским утром мне выдался случай поговорить с Ибен. Я уже вдоль и поперек исколесил район, где они живут, в надежде, что наткнусь на кого-нибудь из их семейства. И наконец увидел, как Ибен идет по улице одна. Я опустил стекло, спросил, не дочь ли она Мариам Линд, и представился другом ее матери. После той встречи я ее больше не видел. До последней пятницы, когда пошел в «Причал» купить рубашку для этого гребаного дня рождения.

Внутри у меня все сжалось, как всегда, когда я захожу сюда; я точно заглядываю в черную временну́ю дыру. Я открыл дверцу шкафа. Нож лежал на своем обычном месте, в ящике для галстуков. Галстуки я не ношу еще с девяностых, поэтому нож лежит здесь в одиночестве. Я вытащил нож и провел ногтем по лезвию. Наточен так, что острее не бывает.

Я вернул нож на место и закрыл шкаф. Уставился в зеркало на дверце, вытаращил глаза, чтобы не упустить ни единого нюанса в собственном безумии. Руе Яростный.

Затем открыл другой шкаф.

– Привет, Ибен, – сказал я.

Ибен не ответила. Она и пальцем не шевельнула. Просто молча смотрела мне в глаза.

Мемуары рептилии

Сперва я резво пополз по моему новому дому. Я быстро понял, что нахожусь где-то «внутри», и стал искать выход наружу. Прополз вдоль стен, заглянул под мебель и все пробовал на вкус воздух, стараясь отыскать в нем привкус дождя и листвы. Однако обнаружил лишь мертвое дерево и пыль, рукотворный человеческий материал. Помимо меня самого и Теплой женщины, единственным живым существом здесь было растение, но и оно томилось в заточении.

Не успел я осознать, что меня лишь переселили в тюрьму побольше, как Теплая женщина набросилась на меня. Она приподнимала меня, вертела в руках, придавала моему туловищу разные положения, а потом улеглась возле меня, так что мы с ней оказались одного роста. Лежа вот так, она казалась намного меньше. Я понял, что размер этих животных – своего рода маскировка. Они защищаются, создавая впечатление более крупных, чем на самом деле.

Ее обезьяньи пальцы были повсюду, она пыталась прижать меня к себе. Хотела, чтобы мы лежали рядом, как двое животных одного вида. Я пробовал укусить ее, но голые обезьяньи руки держали меня за голову. Даже шипение, похоже, не пугало это существо.

Постепенно она выпустила меня и переключилась на саму себя. Я впервые в жизни видел, как животное трогает собственные органы размножения. Я лежал, наблюдая, как она трогает себя, как изящно ее руки притрагиваются к телу. Пытался представить, каково это, когда у тебя такое тело. Оно способно выбирать, в каком положении находиться – вертикальном или горизонтальном, – сгибаться под любым углом, класть голову на руки, обхватывать ноги руками. А руками может делать все, что захочешь. Трогать себя. Признаюсь: тогда, в первый раз, меня это впечатлило. Но вскоре это прошло. Вскоре я возненавидел эту женщину так же сильно, как предыдущую.

Ночами она брала меня с собой под одеяло, прижимая так тесно, что я пробовал языком ее сладковато-соленый пот. Для наслаждения она трогала свои органы размножения, а такие действия я замечал только за ней. В такие моменты запахи ее усиливались, ее пот и вкус обволакивали меня. Лежа в темноте, я чувствовал, как сводит зубы. Чувствовал голод.

Я нужен ей. Похоже, с другими людьми она не уживается, и поэтому тянется ко мне, а не к ним. Если кто-то и способен дать мне то, чего мне не хватает, то это она. Она – моя единственная надежда. Поэтому я не уползал от нее – и поэтому по ночам стал тихо нашептывать просьбы.