Текст книги "Боль"

Глава пятая

Вечно они усталые, эти ее училки. Особенно по утрам, на первом совещании. Зевают, клюют носом, этакие ощипанные пташки. Одни, чтобы проснуться, пьют кофе, чашку за чашкой, другие без остановки что-то жуют. До полудня они набираются сил, но утром кажется, что у одной вот-вот вывалится глаз, а у другой – челюсть. Чем они моложе, тем более замотаны. Она тоже была такой, но теперь ей трудно вспомнить, по каким причинам. Сколько стараний, и зачем? Ведь младенцы, которые будят вас среди ночи, в мгновение ока превратятся в мрачных подростков; дом, который вы так старательно лелеете, станет для них тюрьмой; семья, на создание и поддержание которой вы тратите столько сил, станет бременем для них, и хуже того – для вас самих. Муж, в жертву которому вы приносите свое время, чтобы он закончил учебу или продвинулся по службе, через двадцать лет бросит вас ради женщины помоложе, а если и не бросит, то превратится в сварливого и неблагодарного брюзгу, и вы обнаружите, что хотели бы совсем другой жизни. Некоторые из вас, быть может, попытаются реализовать свою мечту, но мало кому посчастливится получить второй шанс, да и он вовсе не обязательно будет лучше первого.

Да, девочки, – хочется ей сказать, когда они рассаживаются за большой продолговатый стол в ее кабинете, – я тоже была молодой и усталой, и теперь, задним числом, это кажется мне чудовищно бессмысленным. Снова и снова мы мучаем себя, чтобы проверить, с чем мы еще можем справиться, насколько способны еще нагрузить себя: еще один ребенок, еще одна работа, еще одна ипотека – этакие глупые сизифы. Может быть, именно об этом нам следует поговорить, дорогие девочки, а вовсе не о проблемах дисциплины в пятом «А» или о новой программе по мультикультурализму. Поговорим о тщетности женских стараний. Она, конечно, вполне сопоставима с тщетностью усилий всего человечества, но сегодня утром именно эта сторона вопроса кажется мне более острой, когда вы с остекленевшими глазами плюхаетесь на стулья вокруг меня.

– Что с вами, Шарона? Все вас ждут, – обратилась она к одной из учительниц, лихорадочно нашептывающей какие-то инструкции в зажатый в руке телефон, и та поспешно закончила разговор.

– Она постоянно болеет, – пожаловалась Шарона на свою годовалую дочку. – С тех пор как я отдала ее в ясли, она постоянно дома с моей матерью, и та уже выбилась из сил.

Ирис ободряюще улыбнулась:

– Сначала это всегда так, ничего, через несколько месяцев привыкнет.

Так странно чувствовать себя опытной и старшей. Она всегда и всюду была младшей. Самая младшая среди родителей в детском садике, самая младшая среди директоров. В первые годы она была моложе большинства учителей, но с недавних пор все переменилось: старше ее только секретарша и методист. Она уже настолько немолода, что он ее не узнал.

Когда они ушли из кабинета, оставив после себя привычную мешанину, которую можно было хоть руками месить, тесто из сетований и надежд, она с облегчением откинулась на спинку стула. Ей удалось провести заседание так, как будто ничего не произошло, как будто она не видела его в белом халате и с белой бородой, словно некоего ангела-разрушителя. Она не позволит ему разрушить все, что она выстроила с тех пор. Действительно ли он искал ее? Вымотанная, она встала и, спотыкаясь, побрела в соседний кабинет секретарши.

– Офрочка, у вас обезболивающего не найдется? Я уже прикончила свою ежедневную дозу.

Пожилая секретарша с встревоженным видом протянула ей пачку таблеток.

– Что же будет… Это немыслимое дело. Не может быть, чтобы у вашей проблемы не нашлось какого-то решения!

– Почему не может? – усмехнулась она. – С каких это пор у всех проблем есть решение? Дай-то бог, чтобы мир был устроен именно так. Но обычно просто приходится приспосабливаться.

Она налила себе воды и заковыляла назад, к своему столу, облепленному желтыми стикерами: за каждым – проблема, требующая решения. Назначить дату занятия по гражданской обороне, получить от муниципалитета финансирование для турпохода третьих классов, встретиться с родителями, которые угрожают забрать ребенка из школы, найти замену ассистентке, которая ушла на этой неделе, хотя обещала оставаться до конца учебного года, написать имейл насчет совместной встречи субботы, поговорить с учителем арабского по поводу программы «Язык как культурный мост», сочинить еженедельное обращение к персоналу и ученикам, завершить обсуждение принципов оформления ведомостей, и все это помимо повседневной текучки, расписанной в огромном календаре справа, занимающем почти всю стену.

Каждое воскресенье надо проводить заседание по поводу определенного класса, с участием классных руководителей и учителей, и на них обсуждается каждый ребенок и оценивается его эмоциональное состояние, успеваемость и социальное функционирование. Каждый вторник в полдень – встреча всех учителей для совместного обсуждения образовательных программ, а по вечерам – встреча родительского комитета, заседание воспитательного форума и, конечно же, дни повышения квалификации директоров и семинары. В этом календаре нет и никогда не было места для дней боли. Она крепко сжимает в руках ластик, борясь с желанием стереть все эти записи, оставить чистый лист, начать все с начала. Если он действительно искал ее, мечтал о ней, она не может продолжать свою прежнюю жизнь. Ведь это меняет весь календарь.

Но правда ли он ее искал?

Она со вздохом вернулась за стол, отрывая стикеры и прилепляя новые. Неужели она проворонила его и все мосты уже сожжены? К горлу подкатила изжога: уже три недели Ирис питалась в основном анальгетиками. Правда ли он пожалел о разрыве, захотел вернуть ее, вернуть ей свою любовь? Даже если она собиралась выйти замуж, даже если собиралась родить, она бы вернулась к нему. Какую страшную весть принесла ей мать – подрубив ветку, на которой Ирис с такими невероятными усилиями построила свое нелепое гнездо! Она уронила голову на стол, закрыла глаза, сжала веки, липкие, как стикеры. Но тут раздался стук в дверь и вошел завхоз, пожаловаться на порчу школьного имущества; а следом за ним два ученика – когда нет никого из воспитателей, они приходят со своими конфликтами к ней; и еще ученик, который плохо себя чувствует, – за ним пришел отец, а заодно предложил помочь с новыми компьютерами. Стоит оставить дверь открытой, как к ней идут потоком. Сегодня это было даже кстати, но Офра по привычке возмущалась.

– Оставьте директора в покое! – решительно заявила она, пытаясь очистить помещение.

– Вы не поверите, я сэкономила для нас 500 шекелей, – объявила она с такой радостью, будто что-то выгадала лично для себя. – Я получила возврат денег за воду.

– Вы бесподобны, Офра! – Ирис с удовольствием наблюдала за ее темпераментными жестами. – Что бы я без вас делала?

Она окружила себя хорошими, небезразличными людьми, и иногда ей казалось, что, несмотря на нагрузку, руководить школой с тремястами учащимися и сорока преподавателями легче, чем семьей из четырех человек.

Но когда ее кабинет опустел, Ирис охватило беспокойство, она вышла в коридор и медленно побрела мимо закрытых дверей классных комнат. Пока все спокойно, ее отсутствие не разрушило здания, возводившегося ею с таким старанием. Вот один из мальчишек возвращается из туалета в класс, не задерживаясь в комнате для игр, и, когда дверь класса приоткрывается, из нее вырываются библейские стихи. Шарона громким голосом читает ученикам одну из последних глав Бытия:

– «Иосиф не мог более удерживаться при всех стоявших около него и закричал: удалите от меня всех. И не оставалось при Иосифе никого, когда он открылся братьям своим. И громко зарыдал он, и услышали египтяне, и услышал дом фараона. И сказал Иосиф братьям своим: Я Иосиф, жив ли еще отец мой? Но братья его не могли отвечать ему, потому что они смутились пред ним. И сказал Иосиф братьям своим: пойдите ко мне. И они подошли. Он сказал: я Иосиф, брат ваш, которого вы продали в Египет. Но теперь не печальтесь и не жалейте о том, что вы продали меня сюда; потому что Бог послал меня перед вами для спасения жизни»[2]2
  Быт. 45: 1–5.


[Закрыть].

Ирис от этих слов охватила дрожь. Да, она тоже годами надеялась, что именно для спасения жизни была она ввергнута в тот ров, и многие повороты своей судьбы она истолковывала как доказательство того, что все в конце концов сложилось к лучшему, – но не этот. Ее взгляд, блуждая по коридору, наткнулся на каменную доску с именами выпускников школы, погибших в войнах Израиля. Недалеко отсюда, на другой доске, выбито имя ее отца, Гавриэля Сегала. Он стал первой утратой своей школы и первой утратой Ирис. Но последней ли? Чем старше становился Омер, тем неотступней преследовало Ирис видение его имени на мемориальной доске. Омер Эйлам – буквы собирались, прекрасные и стройные, и склонялись в сдержанной скорби. Ирис перевела затуманенный слезами взгляд на плакат, посвященный отцу возрожденного иврита Элиэзеру Бен-Иегуде. Плакат и мемориальная доска висели один напротив другой, как причина и следствие, а она стояла посередине. Не за тебя ли мы умираем, еврейский язык? Не за тебя ли хороним наших молодых отцов и едва подросших мальчиков, лишь бы их имена были написаны на иврите на холодных каменных плитах по всей горящей стране?

Нельзя так думать, одернула она себя. Разве у нас есть выбор? Дело не в языке, дело в самом существовании, ведь мы глубоко усвоили и многократно убедились, что нет для нас жизни в других местах, даже если иногда и возникает такая иллюзия. Но ей все больше и больше казалось, что именно еврейская жизнь здесь, в Стране Израиля – это иллюзия, которая скоро будет разрушена, быть может, не при ее поколении, быть может, даже не при поколении Альмы и Омера… И снова она увидела его имя, выбитое на мемориальной доске, Омер Эйлам, и снова отвела взгляд. Прекрати, он еще не получил даже первую повестку, может быть, тебя пощадят, ведь ты военная сирота, жертва теракта, может быть, они вычеркнут его из своих списков. Пока не пришла первая повестка, еще можно надеяться, до тех пор он принадлежит только ей одной, то есть самому себе.

Дальше по коридору висел плакат, которым Ирис особенно гордилась: «Другой – это я». На проект, призванный воспитывать толерантность, она выделила огромные средства. Но сейчас она медленными шажками шла мимо закрытых дверей классных комнат к уголку археологии. «Прошлое созидает будущее» – такой слоган она придумала для него в начале года, но каким абсурдом казался он сейчас. Прошлое созидает будущее? Прошлое подтачивает будущее, прошлое превращает будущее в пыль! Она в ярости сорвала со стены плакат, озираясь, чтобы убедиться, что никто ее не видит, заранее слыша сетования завхоза по поводу порчи школьного имущества.

«Дорогие родители, – написала она, вернувшись в свой кабинет, – на этой неделе учащиеся четвертых классов изучают библейский рассказ, описывающий сцену, в которой Иосиф открывается своим братьям. Братья Иосифа нанесли ему тяжелейшую травму. Они оторвали его от любящего отца, от родного дома, лишили будущего и обрекли на рабство и скитания. Ежедневные травмы – неотъемлемая часть нашей жизни и жизни наших детей и наших учеников. Ежедневно в мой кабинет заходят дети, которые наносят травмы другим и сами получают травмы от них. И я стараюсь убедить их обращать внимание на травмы друг друга.

Но как Иосиф мог от всего сердца примириться с теми, кто нанес ему такую страшную травму?

Когда мы травмированы, мы ожидаем, что преступник осознает нанесенную нам травму и признает свою ответственность и вину за нее. Мы, пережив унижение, ожидаем, что обидчик смирится перед нами и попросит у нас прощения, и самое главное – хотим поверить, что он действительно изменился, и можно уже не бояться, что он снова станет нам вредить.

Иосиф устраивает своим братьям различные испытания, чтобы убедиться, что они действительно переменились, возникает впечатление, что он наказывает их за те страдания, которые они причинили ему. Даже тогда, когда он примиряется с ними в конце, кажется, что главного здесь не хватает – просьбы о прощении.

Между Иосифом и его братьями возникла глубокая пропасть. И действительно, сразу после смерти Иакова начались взаимные подозрения, и поэтому на долю будущих поколений осталась масса нерешенных проблем, нуждающихся в исправлении.

Будущие поколения – это мы и наши дети, и ваши дети, которых вы вверили нашим заботам, привели в нашу школу, которая считает, что справедливость – не что иное, как прощение. Основа прощения как двухстороннего процесса – это само признание боли, причиненной как нам, так и другому человеку, способность осознать его точку зрения наравне с нашей. Это смирение, позволяющее видеть в другом независимую самоценную личность, а не производное наших собственных желаний и действий. Это взаимное обязательство помогать друг другу, избегать повторения травм, зная, что реальные перемены – всегда двухсторонний процесс.

Дорогие родители, пожалуйста, побуждайте своих детей просить прощения у своих друзей, если они их обидели, и подавайте им личный пример, извиняясь за нанесенные им травмы. Помогайте им увидеть, как умение прощать помогает излечению травм и успокоению боли.

Ваша Ирис Эйлам».

«Иосиф не мог более удерживаться при всех стоявших около него, и закричал: удалите от меня всех. И не оставалось при Иосифе никого, когда он открылся братьям своим». Этот стих сопровождал ее, когда она несколькими часами позже, написав свое еженедельное обращение директора, уговорив ассистентку остаться да конца года, побывав на уроке замещающего учителя и сама заменив другую учительницу на уроке граждановедения, садилась в раскаленную машину. Вместо того чтобы ехать домой, она направилась на запад, туда, где его увидела, не зная, будет ли он там, а если будет, то удастся ли попасть к нему без предварительной записи на этот день, а если даже удастся и она войдет, снимет блузку и продемонстрирует ему в качестве неопровержимого доказательства свои родимые пятна – Солнце, Луну и Землю, – к чему все это может привести?

Упадет ли он ей на грудь и зарыдает, как Иосиф над братом своим Вениамином, возьмет ли ее за руку и вместе они станут оплакивать свою юность, будет ли он холоден и отчужден, продолжит ли тот разговор, как будто не прошла большая часть жизни с тех пор, как он сказал, что должен бежать от нее, потому что хочет жить, потому что должен забыть?

Как бы то ни было, ее, в сущности, волновало только одно: действительно ли он искал ее и с какой целью, просто ли хотел попросить у нее прощения или страдал в разлуке и хотел прожить с ней всю жизнь. Теперь эта жизнь бушевала перед глазами Ирис, ослепляя неистовым блеском закатного солнца, затмевая своим сиянием прежнюю ее жизнь, словно та была не более чем потерянным временем. Это время суток в разгар лета Омер как-то назвал «солнечной бурей», и ее восхитил этот оригинальный образ, но сейчас даже о детях она думала с горечью, как о напрасно растраченном семени.

Микки иногда развлекался, делая выводы о совместимости супругов по их детям.

– Им действительно не следовало сходиться. Посмотри, что у них за дети! – безапелляционно заявлял он, и, конечно же, в этот момент собственные дети представлялись ему безукоризненными, даже Омер, на которого он не переставал жаловаться.

А теперь Ирис готова была усомниться, так ли хороши их дети, даже Омер, которого она всегда защищала. И тут его имя высветилось на дисплее телефона – как раз когда ей чудом удалось запарковаться на стоянке у больницы, протиснувшись между двумя машинами; даже машина, казалось, подчинилась отчаянной силе ее желания и сжалась, чтобы позволить ему осуществиться.

– Что случилось, Омри? – спросила она пустое пространство салона, и оно ответило вопросом на вопрос:

– Где ты, мамуль?

Но она не спешила раскрывать карты.

– А что такое? Что тебе нужно?

Странно, что в подростковом возрасте он словно вернулся к младенческому состоянию, когда от матери ему было нужно лишь удовлетворение базовых потребностей: теперь потребности были тоже самые базовые – чтобы покормили, подвезли, дали денег, в крайнем случае – помогли с учебой. Теперь он не говорил ей, как в детстве: «Давай поиграем, мамочка», что Ирис вполне устраивало, в отличие от подруг, особенно Дафны, вечно причитавшей, что дети так быстро выросли. Так устроен мир, к тому же игры с Омером отнимали много сил – мальчик был необузданным, обидчивым и властным. Теперь с ним стало куда легче – спокойный, чуть отстраненный, он ждал от матери только некоторого количества вполне определенных внятных услуг.

– Да ничего не нужно, мамуля, – совершенно неожиданно ответил он. – Ты когда возвращаешься?

И она услышала шаги приближающейся беды, она научилась их узнавать той ночью, когда пришла весть о гибели ее отца и мать снова и снова била себя по животу, в котором уже находились никому, кроме нее, не ведомые Ярив и Йоав, братья-близнецы Ирис. Долгие годы девочка была убеждена, что именно сильные удары заставляют живот наполняться младенцами и именно та ночь стала ночью их зачатия. Ирис даже запальчиво спорила с подругами, до которых уже дошли слухи о таинственном слиянии спермы и яйцеклетки, и настаивала, что это все ерунда, что на самом деле нужно просто целую ночь как следует колотить себя по животу. Потом она рассказала об этом Эйтану, и он рассмеялся и покрыл ее живот поцелуями. Эйтану она рассказывала абсолютно все, не задумываясь, будто разговаривала с собой – настолько они были близки.

– Что случилось, Омер? – напряженно спросила она. – Скажи немедленно! Что-то случилось с Альмой? С папой?

– Успокойся, ничего не случилось. Просто несколько моих друзей были вчера в баре, где работает Альма.

– Ну, и что случилось? Она их обсчитала? – пошутила она.

– Забудь. Поговорим, когда ты вернешься домой, это не телефонный разговор, – ответил он, но невольно проговорился: – Они сказали, она была странная…

– Странная? Что значит «странная»? Что именно они сказали?

– Кончай, мама, не устраивай мне допрос. Поговорим, когда ты вернешься.

Ирис с горечью окинула взглядом бесценное парковочное место.

– Я буду через пятнадцать минут. Жди меня, хорошо? Никуда не уходи!

Но дорога домой заняла больше часа. Машина, похоже, вернула себе свои прежние габариты и даже словно раздулась от нежелания оставлять с таким трудом завоеванное место. Ирис едва смогла выехать со стоянки – только для того, чтобы с горечью убедиться, что на подъеме в гору выросла длинная пробка, которой не видно конца.

– Если уж авария, так лучше здесь, в двух шагах от больницы, – рассмеялся пузатый водила, вылезая из своей машины, чтобы выяснить, в чем дело.

Когда он вернулся, улыбки на его лице уже не было.

– Там кто-то погиб! Вот те на!

Она, мрачно кивнув, подняла окно перед самым его носом, на мгновение испугавшись, что погибший – Эйтан, что она, возможно, упустила последнюю возможность снова увидеть его, что он, выходивший невредимым из бесчисленных дорожно-транспортных происшествий все эти тридцать лет, теперь ускользнет всего за минуту до того, как она откроется ему.

Как странно, что Эйтан вдруг оказался в числе тех, о ком она беспокоится, после того как долгие годы желала ему только страданий и мучительной смерти. Когда пробка наконец рассосалась, Ирис с облегчением увидела, что смятый автомобиль на горе, окруженный машинами полиции и скорой помощи, обращен капотом в сторону больницы. А ведь врачи в это время едут не на работу, а домой, к жене и детям. Эта мысль наполнила душу Ирис яростью – как будто она одинока, как будто она ждала его все эти годы. Может быть, у него есть сын, красивый, высокий, слегка сутулящийся парень? Может быть, однажды он встретит Альму и они обретут любовь, украденную у их родителей? Ирис представила дочь рядом с тем юношей, которого так любила, – маленькую, темноволосую, совсем не похожую на нее, – как он удивится, узнав, что это ее дочь! И тут в памяти всплыли сова Омера: «Она была странная».

Что значит «странная»? Альма всегда была довольно заурядной, ни к чему не выказывала ни особой склонности, ни особых способностей. Уже это Ирис казалось странным, чтобы не сказать неприятным, так же как преувеличенная озабоченность собственной внешностью, особенно волосами. Альма часами простаивала перед зеркалом, укладывая волосок к волоску, и не выходила из дома, пока не была полностью удовлетворена, а иногда даже возвращалась с полдороги, если отражение в случайно попавшемся на пути зеркале ей чем-то не понравилось.

Сколько они ссорились по этому поводу, когда у Ирис лопалось терпение.

– Что ты прилипла к зеркалу? Какое это имеет значение? Ты опаздываешь!

И Альма захлопывала дверь перед ее носом. Это, что ли, имел в виду Омер? Что она глядится в зеркало, вместо того чтобы обслуживать клиентов?

– Хватит гадать, скоро ты все узнаешь! – произнесла Ирис вслух. – Вот-вот будешь дома, и все разъяснится.

Но дома ее ждала записка от Омера, его корявым почерком: «Ушел на вождение», и она ударила кулаком по дурацкой бумажке. Какая досада, что она так торопилась вернуться! Ведь она могла бы сейчас сидеть с Эйтаном, могла бы спрашивать его: «А помнишь, как я считала, что, когда колотишь по животу, получаются дети?»

Но, может, все к лучшему, может, лучше дождаться приема, назначенного на начало следующего месяца? Куда торопиться? Она даже не станет спешить открыться ему, когда войдет в кабинет, наоборот, подождет, посмотрит, узнает он ее или нет. Таким образом она получит перед ним преимущество, вроде преимущества Иосифа перед братьями, вроде того преимущества, которое он имел перед ней тогда, потому что знал, что намерен разорвать связь, а ей это и в голову не приходило: она была в полном неведении, как курица искупления[3]3
  Имеется в виду принятый в иудаизме обычай «капарот»: накануне праздника Иом-кипур над головой человека крутят живую курицу, прежде чем ее зарезать.


[Закрыть].

Тем не менее она позвонила в клинику и спросила, нельзя ли попасть к доктору Розену пораньше, и, пока ждала ответа, серебристые створки лифта открылись и из него тяжело вывалился Микки в необъятной синей рубашке поло – всегда кажется, что лифт для него слишком узок, – и пришлось прервать звонок, не дожидаясь ответа.

– Когда ты разговаривал с Альмой? – поспешно спросила она, пока он наливал себе воду и разочарованно заглядывал в кастрюли. Отцу Альма звонила чаще, чем ей.

– Вчера. Почему опять рис с фасолью?

– Вот сам и готовь, если это тебя не устраивает.

– Ты знаешь, что у меня нет проблем с готовкой, проблема в том, что вам с Омером моя стряпня не нравится, только Альма ее любит.

– Вот именно, – съязвила Ирис. – От любви к твоей стряпне у нее анорексия.

И тут же пожалела о сказанном. Какая там анорексия! Она просто худая, многие девушки с удовольствием поменялись бы с ней, и зачем нужно обижать его только потому, что он вошел в неподходящий момент, что Альма любит его больше, чем ее, что, когда Ирис выходила за него замуж, она и думать не могла, что Эйтан ее ищет.

Действительно ли он искал ее?

– Как она разговаривала? – спросила она.

– Нормально. У нее небольшой перерасход по карте, попросила меня его закрыть. Была очень мила.

– Мила? Она не показалась странной?

– Странной? – он удивился. – Что ты имеешь в виду? С чего ей быть странной?

Она уселась за стол напротив него.

– Я понятия не имею, Микки. Омер сказал одну вещь, которая меня очень встревожила. Он вот-вот вернется, и мы узнаем больше. Какой у нее перерасход? Может быть, она тратит деньги на наркотики?

– Ну, разве что на легкие, – усмехнулся он. – Всего-то четыреста шекелей, нам бы такие долги.

– Ты уверен, что она не была под кайфом? – спросила Ирис.

И он снова изумился:

– Почему вдруг под кайфом? Ты что, не знаешь Альму? Ее это никогда не привлекало, она всегда издевается над подружками, которые пьют и курят. Помнишь, как мы смеялись, что она рассуждает как какая-то викторианская старая дева?

– Все на свете меняется, Микки. Теперь она одна в Тель-Авиве, мы понятия не имеем, где и с кем она тусуется. Мы дали ей слишком много свободы…

– Я ей доверяю. И разве у нас был выбор? Я ей доверяю! – повторил он, словно уговаривая себя, и они напряженно прислушались. Лифт, скрипя, вез наверх немыслимую тяжесть – их сына с грузом информации, которой оба так боялись.

– Эй, мапапа, что происходит? Вы, случаем, не разводитесь или чё-то такое? – тотчас спросил Омер.

– С чего это вдруг разводимся? – удивилась Ирис.

– Вы ждете меня за столом с таким видом, как будто приготовили для меня экстренное сообщение.

– Ты забыл, Омер? Это мы, между прочим, ждем, что ты нам сообщишь. Что именно говорили твои друзья про Альму?

– Да брось, не нужно париться! – ответил Омер с небрежностью, за которой чувствовалось напряжение. – Девчонка попала в большой город, и, похоже, она озабоченная.

– Озабоченная?! – Микки будто выплюнул это слово. – Что за язык?!

Омер подошел к ним вплотную и отчеканил с высоты своего роста, заставив родителей смотреть на себя снизу вверх:

– Можешь называть это как угодно, папа, но если она садится на Йотама и пытается с ним обжиматься, а потом с Идо, а потом предлагает Йонатану спуститься с ней в туалет… и это детишки, которых она знает с первого класса, похоже, что она сексуально озабочена.

– Или под кайфом, – услышала Ирис собственный голос – холодный, металлический, словно нож, проворачивающийся внутри. – Могу я поговорить кем-нибудь из этих друзей, узнать подробности?

– Брось, мама! Это все, что они сказали, но это их здорово смутило. Не волнуйтесь, они не воспользовались ее состоянием, но я думаю, нашлись и другие. Итак, вы прослушали последние известия из Тель-Авива. А сейчас мне нужно заниматься, послезавтра зачет. – С этими словами Омер скрылся в своей комнате.

Ирис повернулась к Микки, но, к ее изумлению, он тоже поспешно встал, словно и у него послезавтра зачет, и ушел в свой рабочий уголок в конце коридора.

Она услышала, как проснулся компьютер, и через пару минут, когда ей удалось собраться с духом и подойти к мужу, тот уже был поглощен партией в быстрые шахматы – максимум пять минут – его новый, хорошо забытый старый, наркотик.

– Микки, давай съездим к ней, я должна ее повидать.

– Не сейчас, дай закончить, всего одну минутку.

Ирис наблюдала за его спиной у расчерченного на клетки экрана, который почему-то кажется старинным. Ее отец любил шахматы и отлично играл, даже успел научить ее нескольким ходам. У нее осталась единственная карточка, черно-белая, на которой она сидит напротив него за клетчатой доской, у нее почему-то встревоженное лицо, а его лица не видно, только спину. И ведь именно это привлекло ее внимание к Микки: в университетском кафетерии, потягивая горячий кофе, она увидела крупного мужчину, склонившегося над маленькой доской, погруженного в размышления, иногда переставлявшего фигуры, и черные, и белые, при том что напротив него никого не было, и сразу подумала об отце, который в ее памяти оставался огромным, хотя на самом деле был человеком небольшого роста: несомненно, хрупкая Альма пошла в него. Ирис приблизилась зачарованными шагами к этой широкой спине и уселась на пустом стуле перед ним и, едва сев, со странной уверенностью почувствовала, что этот пустой стул предназначен для нее одной, хотя она и не умеет играть, ведь после гибели отца не осталось никого, кто бы продолжил ее обучение.

Поэтому она поспешно заявила удивленному парню, поднявшему на нее вопросительный взгляд:

– Я не умею играть.

Он улыбнулся:

– Вот и хорошо. Больше всего я люблю играть против самого себя.

В ретроспективе эта фраза приобрела дополнительный смысл, о котором ни один из них тогда не подозревал: жизнь с женщиной, едва не умершей от любви, – это игра против себя и уж ни в коем случае не за себя. Она стала рассказывать ему об отце, который так обожал шахматы, что мать приходила за ним в шахматный клуб требовать, чтобы он возвращался домой. Если он проигрывал, то весь вечер был мрачен и сердит, но когда выигрывал, то брал ее на руки и кружил в воздухе, и был так счастлив, что злиться на него было невозможно. И этот крупный парень терпеливо слушал ее; его черные глаза, сначала показавшиеся ей непроницаемыми, вдруг стали глубже, когда он узнал, каким молодым погиб любитель шахмат и какой маленькой была его дочь.

– Научить тебя играть? – спросил он осторожно, словно боялся сделать неправильный ход.

– Нет, я просто посмотрю.

И она в молчании смотрела, как он играет против себя. Выражение его широкого, смуглого, чуть одутловатого лица то и дело менялось: напряжение сменялось удовлетворением, задор – разочарованием. А Ирис думала о том, что, если бы ее отец играл сам с собой, мать была бы избавлена от унизительных хождений в шахматный клуб, да и ей самой досталось бы больше совместных часов, отмеренных так скупо… Глядя на парня, при всех своих габаритах оставлявшего ощущение душевной грации, Ирис принялась считать, сколько же часов провела на самом деле с отцом; она так увлеклась, что загибала пальцы и шевелила губами и не заметила, что теперь уже парень следил за сменой ее выражений, а когда заметила, то смущенно хихикнула: он наверняка подумал, что она чокнутая.

Она положила свои бледные ладони рядом с доской, посмотрела на его смуглые руки и подумала, что если они сплетут пальцы, то те будут выглядеть совсем как шахматные пешки, сошедшиеся в ближнем бою, и ей так захотелось сплести пальцы с его пальцами, что она неожиданно предложила:

– Все эти годы я хранила шахматы отца. Хочешь, я отдам их тебе?

Он был поражен этим ее жестом:

– Вау! Огромное спасибо, но я не могу забрать их себе, они должны остаться у тебя.

А она сказала, в раздумье:

– Ты прав, они должны остаться у меня, но я ужасно хочу, чтобы они были и у тебя тоже, и вообще, я совсем не умею играть.

– У меня есть идеальное решение, – сказал он. – Мы можем жить вместе.

И они оба рассмеялись этой шутке, которая стала реальностью быстрее, чем можно было ожидать.

Он была так очарована его энтузиазмом и отсутствием сомнений на свой счет! Но откуда ей было знать, что пока они планировали союз, который позволит ей отдать ему отцовские шахматы, не расставаясь с ними, Эйтан Розенфельд поднимался по лестнице к ней домой, а ее мать гнала его прочь, словно попрошайку или уголовника.

Она не знала, что с годами именно то, что так ее привлекло, станет ненавистным, – таким же, каким было для матери! Пусть шахматные клубы сменились экраном компьютера, а долгие партии – короткими блицами, зависимость мужа от шахмат и его отгороженность от мира только усугубились. До такой степени, что поговорить вечерами с ним стало невозможно. Да и когда Ирис звонила Микки на работу, то слышала в его голосе раздражение, так характерное для людей с зависимостями.