Текст книги "Боль"

Глава четвертая

Она и представить себе не могла, что так скоро снова окажется там же, словно обреченная заново, от начала до конца, пережить всю историю своей травмы. Но боль диктует собственные законы, меняя привычный распорядок жизни, как новорожденный младенец. Далеко позади, в иной эпохе, остались утра, когда Ирис вставала пораньше, торопилась в школу, стояла у входа и приветствовала каждого ученика. Вот уже десять дней она не выходила из дому, десять дней не навещала свое королевство, густонаселенное крошечными послушными подданными. Но и самому ее дому эта боль словно стала уже не под силу, он точно гнал хозяйку прочь, в знакомые до ужаса больничные коридоры, которые она когда-то надеялась покинуть на многие десятилетия, а лучше всего – навсегда.

Она прижалась головой к плечу Микки, радуясь, что он рядом с ней в этом месте, отнимающем у человека остатки индивидуальности, которые еще не смогла отнять боль. Женщина с болью – вот что она теперь такое, и поэтому она находится в этом месте, ожидая очереди к ведущему специалисту, но сидящий рядом с ней мужчина – по крайней мере, свидетельство того, что в ее жизни хотя бы теоретически есть и другие компоненты, кроме боли. Поэтому, когда приходит их очередь, она подчеркнуто опирается на его руку, позволяет ему вместо себя отвечать на первые, самые простые вопросы, с которыми обращается к ним врач, отнюдь не выглядящий ведущим специалистом.

Ничего в нем не было ведущего, на вид – мальчишка и мальчишка. Микки, похоже, записался к первому предложенному врачу или, как всегда, пытается сэкономить. Ирис уже бросила на него обиженный взгляд, которого тот не заметил, зато висевший за его спиной скелет ответил ей непроницаемым взглядом пустых глазниц. Она с ужасом заметила, что у скелета нет ноги, – отчего он показался ей настоящим, – как у того трупа с оторванной ногой, горевшего рядом с ней на дороге.

Хотелось спросить: «Почему вы повесили здесь скелет без ноги? Неужели так трудно прикрепить ему ногу? Вы делаете гораздо более сложные вещи!» Но врач уже попросил ее довольно визгливым голосом немного пройтись по комнате, затем сесть на кровать, согнуть и вытянуть ноги и ударил молоточком по ее коленям.

– Пожалуйста, лягте на спину, – распорядился он, – приспустите трусы и говорите мне, когда и насколько больно, используя шкалу от единицы до десяти.

Его прикосновения обожгли, будто его пальцы извергали огонь, и она невольно вскрикнула.

То ли он испугался крика, то ли просто не мог справиться без взрослых, но по окончании осмотра, когда она еще лежала на узкой кушетке с приоткрытыми бедрами, он пробормотал:

– Надо бы вас показать заведующему отделением.

И тут же нажал на кнопку старомодного телефона.

– Доктор Розен, у вас не будет минутки? – нерешительно спросил он, и через минуту дверь открылась и вошел высокий, слегка сутулый человек в белом халате, с седеющими волосами и бородой, и в первый момент она обратила внимание только на то, что этот человек покрыт таким количеством волос, в отличие от совершенно гладкого Микки, вдруг напомнившего ей кота-сфинкса. Похоже, это люди разной породы. Он едва бросил на нее взгляд, этот заведующий отделением. Зато внимательно разглядывал снимки на маленьком экранчике и слушал молодого врача, который рассказывал о ней так подробно, словно они давние знакомые: про ее сложную травму, про все операции, про осколки в теле и про боли в тазовой области, отдающие в ногу и начавшиеся так внезапно. Возможно, поэтому он ее не узнал.

Да и как ему ее узнать? Ей было семнадцать, когда они виделись в последний раз, а теперь ей сорок пять, прошло почти тридцать лет. До ранения она еще сохраняла девичий облик, благодаря длинным волосам и стройному, несмотря на двое родов, телу, но волосы обгорели, и с тех пор она стриглась коротко, к тому же успела поправиться от недостатка движения – досадно, конечно, но времени еще и на спорт у Ирис не оставалось; и вот теперь перед ним лежала немолодая женщина с обкорнанными, седеющими волосами, с раздавшимся, покрытым шрамами телом, оголенным почти до паха. Узнает ли он два родимых пятнышка слева от пупка, вместе с которым они образуют астрономическое трио? «Солнце, Луна и Земля» – называл он их, и кажется, что это единственное, что не изменилось в ее внешности. Да и он изменился. Сперва она вообще не узнала его под этой массой волос, даже его голубые глаза казались темнее на фоне седины, – но ее тело ударила дрожь, так что Микки, заметив это, спросил:

– Тебе холодно?

И тут же накрыл ее простыней с изображением большой звезды Давида, словно нарочно спрятав Солнце, Луну и Землю. Она метнула на него полный ненависти взгляд, забыв, как всего несколько минут назад радовалась возможности опереться на его руку. Почему она не пришла без него? Как в его присутствии дать знать о себе первому возлюбленному? Может, действовать от противного – прикрыть особые приметы и избегать визуального контакта? Но он, конечно, ни за что не узнает ее – фамилию свою поменяла, изменилась внешне, да и вообще, он внимательно рассматривает только снимки, а не самого человека, как и принято у ведущих специалистов, а раз так, если она не представится, то он ее и не узнает. И она не представилась, потому что Микки был рядом с ней и она не была готова к этой встрече. Только украдкой поглядывала на него, натянув простыню чуть ли не на глаза. Может, это вообще не он, может, он просто похож на Эйтана – вернее, того, кем Эйтан мог бы стать.

Он выглядел старше своего предполагаемого возраста. Возможно, это был не он. В конце концов, маловероятно, чтобы Эйтан стал врачом – он гораздо больше интересовался литературой, чем науками, и, в отличие от нее, успехами в учебе не блистал. Но тело все равно настаивало, что это он, и Ирис, затаив дыхание, разглядывала его, пока он втолковывал молодому коллеге так, будто тот был пациентом: по его мнению, дело в повреждении нервных волокон, они передают болевые сигналы в мозг даже при том, что с тканями особых проблем не наблюдается.

– Направьте ее на ультразвук таза, – сказал он, – хотя подозреваю, они ничего не найдут. Дайте ей пока что общее обезболивающее, и пусть покажется через месяц. Нервные боли иногда проявляются с запозданием, будем надеяться, что они уйдут так же, как пришли.

После чего он стремительно вышел из кабинета, даже не глянув на Ирис.

– Что все это значит? – обратился к врачу Микки в голос с ней, спросившей:

– Кто это?

Молодой врач посмотрел на них обоих с неодобрением, словно мальчик, стыдящийся туповатых родителей.

– Это заведующий отделением, доктор Розен.

– Его, случайно, раньше не звали Розенфельд? – поинтересовалась Ирис, – но опять хором с Микки, спросившим:

– Значит, боль ненастоящая?

Поэтому его вопрос заглушил ее вопрос, поэтому врач ее не расслышал, да и она и не расслышала бы его ответ посреди той мощной турбулентности, которую, кажется, так или иначе почувствовали все, кто был в кабинете.

– Оказывается, боль является защитным механизмом, – повторял Микки, пока они ехали по горной дороге. – Нервная система производит боль, чтобы предупредить, что что-то не в порядке с тканями, но когда она повреждена сама, она вроде детектора дыма, который продолжает подавать сигналы даже после того, как огонь погас. Ты понимаешь? Это просто удивительно! Он говорит, что иногда именно сам процесс выздоровления создает проблему. Поврежденный нерв, который заживает и возвращается к жизни, начинает подавать ложные сигналы бедствия. Это называется посттравматической болью.

– Я рада, что это тебя воодушевляет, – сказала она, – потому что меня это приводит в отчаяние. – И уставилась в окно.

Мучительно знакомый пейзаж вдруг стал иным: ведь Эйтан видит это дерево каждое утро, ведь он проезжает по этому изгибу дороги. Ирис так захотелось остаться там, что она с трудом удержалась, чтобы не попросить Микки: «Отвези меня обратно в больницу, высади там и уезжай», или не распахнуть на ходу дверь машины и сбежать без единого слова. В один миг немой встречи вся ее жизнь предстала перед ее глазами потрепанным, в шрамах, бесполезным телом. Нет, она не оправилась и никогда уже не оправится, почти тридцать лет она только притворяется. Может быть, пришло время сдаться. Именно сегодня, когда она снова увидела его, и то, что она увидела, заставило ее содрогнуться, как будто она повстречала того террориста, который взорвал бомбу в автобусе. После этого можно или цепляться за жизнь зубами и ногтями, или отказаться от нее совсем, третьего не дано. Ну так открой дверь и позволь израненному телу вывалиться на обочину, и пусть машины едут мимо, и он, возможно, тоже – по пути домой, к своей семье; конечно, он проедет мимо и не остановится. Ведь она напоминает ему про тот ужасный год, про его больную мать, поэтому он и убежал от нее тогда. Но ведь вернулся, когда решил стать врачом, вернулся туда, откуда бежал в юности? А вот к ней не вернулся.

Разыскивал ли он ее, пытался ли когда-нибудь найти? Сегодня найти человека так легко! Двадцать или тридцать лет назад это было сложнее, но, конечно, если бы он по-настоящему хотел, то нашел бы. Скорее всего, он встретил другую женщину, которая ничем не напоминала ему о том несчастном юнце, и в конечном итоге вернулся с ней вместе в мир больных, но уже не беспомощным сиротой, но тем, кто был способен помочь, и тем самым, наверное, закрыл свой гештальт.

Ну, а она? Был ли и у нее шанс извлечь хоть какой-то позитив из страданий, превратить слабость в силу, несчастье в успех? Дала ли она сама себе такой шанс? В принципе да, даже мать ее поначалу расхваливала (естественно, в наименее подходящих для этого ситуациях):

– Я уже думала, этот паршивец окончательно разрушил твою жизнь. Я вообще не представляла себе, что у тебя будет семья, будет карьера. Ты хоть имеешь представление, что из него вышло? – спрашивала она, совершенно игнорируя ее нескрываемое нежелание беседовать на эту тему, и Ирис холодно отвечала:

– Не знаю и не хочу знать. У меня с того времени никого не осталось.

– Да как же? – не унималась мать. – У тебя были такие хорошие подруги. Дина, например. Что с ней?

– Я понятия не имею, мама. Почему это тебе так важно?

Конечно, она понимала почему. Те годы были важны для матери, потому что она тогда участвовала в жизни дочери и оттого помнила лучше Ирис всех ее подруг, гостивших с ночевкой, их родителей, школьных учителей. Она любила напоминать дочери о знаменательных, на ее взгляд, событиях – большей частью глупых, вызывающих неловкость эпизодах – и с воодушевлением рассказывала о случайных встречах, вытаскивая из сумки мятую записку с переданным для нее номером телефона.

– Наама будет очень рада, если ты позвонишь, я ей тоже дала твой номер, – с упоением сообщала мать, хотя Ирис столько раз просила ее не передавать ей голоса из прошлого. Она невольно поймала себя на том, что радуется несчастью матери, чей мозг стремительно распадался и уже не мог подстраивать для нее такие ловушки. Но в то же время хотелось сказать ей, пусть даже она уже не поймет: «Я видела его, мама, увидела, что из него вышло». И когда Микки выключил двигатель на парковке у дома, она сказала:

– Знаешь что, раз уж я в машине, надо бы мне заскочить к маме, я не была у нее две недели.

– Ты уверена, что сможешь вести машину? – удивился он, как будто она воскресла из мертвых, и тут же предложил: – Я поеду с тобой.

Он снова завел мотор. Но Микки там будет совершенно лишним – ведь ей нужно посекретничать со своей матерью, снова стать девочкой, у которой есть тайна, и она готова раскрыть ее только маме, даже если она больше не способна понять, что ей говорят.

– Нет, я справлюсь, – ответила она, вылезая из машины и обходя ее, медленно, шаг за шагом, опираясь руками на горячую жесть, пока не оказалась перед его дверцей.

Он вышел, как всегда ворча:

– Нет, мне тебя никогда не понять! – И с облегчением добавил: – Вроде ты уже приходишь в себя, хорошо, что мы не заплатили сумасшедшую сумму за специалиста!

Но вот что она сделала через минуту-другую после того, как он скрылся в лифте: набрала номер больницы и попыталась записаться на прием к заведующему отделением – платный, жутко дорогой, на начало следующего месяца, к доктору Эйтану Розену.

– Доктор Розен больше не принимает новых пациентов, – металлическим голосом сообщила регистраторша, и Ирис услышала собственные слова:

– На самом деле я не новая пациентка, я его первая пациентка, то есть, в сущности, вторая, после его матери.

Регистраторша, проигнорировав интимную информацию, спросила:

– Номер вашего удостоверения личности? Вы у него не записаны.

Но Ирис настаивала:

– Он осмотрел меня час назад, просто информация еще не занесена в ваш компьютер.

Но, убедив, наконец, регистраторшу, Ирис уже сама стала сомневаться. Нет, она не вернется туда в начале следующего месяца, она никогда туда не вернется. Она больше не влюбленная девочка, она занятая женщина с насыщенной, даже слишком насыщенной жизнью. Телефон ломится от сообщений, почтовый ящик – от имейлов, которые она не успевает даже прочесть, сотни людей ждут ее выздоровления, сотни проблем – ее решений. Сегодня вечером она примет мощные обезболивающие, которые ей прописали, и снова начнет вести привычную жизнь, не оглядываясь назад. Огонь давно погас, даже если детектор дыма все еще продолжает звенеть.

В очередной раз она удивилась, когда дверь дома ее матери открыл мужчина – дверь того самого дома, куда нога чужого мужчины не ступала со дня смерти ее отца в войне Судного дня, дома женщины, которая после гибели мужа отвергла любые попытки найти ему замену, и вовсе не из-за ее любви к нему или глубокой преданности его памяти, но из какой-то экзистенциальной ярости и глубокого презрения ко всему тому, что может предложить эта жизнь. И вот в конце своих дней она вынуждена иметь дело с мужчиной, на которого она бы и не посмотрела – приземистым и вечно улыбающимся, с отвислым животом и черными усиками над мясистыми губами, немилосердно коверкавшими что английский, что иврит. Как только это терпела мать, которая всегда следила за чистотой и точностью речи и не прекращала поправлять их, даже когда они выросли.

Наконец-то ты нашла себе партию, мама, думала Ирис, стоя перед ним. Ты так привередничала, никто тебя не устраивал после папы, который и сам-то не вполне тебе подходил, после его смерти ты только и делала, что его обвиняла. Быть может, это наша горькая месть тебе за твою гордость и упрямство.

С другой стороны, напомнила она себе, сколько приводили сиделок – мать всех выгнала, пока один из ее братьев не предложил попробовать мужчину, и, ко всеобщему удивлению, эта безнадежная затея удалась: мать привязалась к преданному и доброму Прашанту так, как никогда ни к кому не привязывалась.

– Ого, мама грустный, ты не приходить! – заявил он с порога. – Сейчас обрадовался мама, Ирис пришел!

Ей трудно удержаться, чтобы не поправить его:

– Ирис пришла, Прашант, мама обрадовалась, мама – женщина, а не мужчина.

Но, возможно, в его словах есть доля правды, думала она, приближаясь к матери, сидевшей в гостиной перед телевизором, который показывал без звука индийский фильм. Несомненно, она выглядит совершенно как мужчина, с короткими седыми волосами, сухощавой фигурой, плоской грудью. Мама всегда была немного мужеподобной, а в старости, когда годы размывают такие различия, мужское начало восторжествовало в ней над женским. «Ну а я? – Она украдкой глянула в зеркало в прихожей. – Он ведь и ко мне обращается в мужском роде». Ее бледное отражение посмотрело на нее неодобрительно, годы пренебрежения внешностью оставили свой след, но еще не слишком поздно, еще можно отрастить и покрасить волосы, похудеть, сделать макияж, подчеркнуть большие светлые глаза, которые она унаследовала от отца, так непохожие на узенькие карие глазки, которые вперились в нее сейчас.

– Добро пожаловать! – громовым голосом провозгласила мать, и она ответила: «Добрый день!» – смущенная торжественностью тона, явно предназначенного для посторонних. – Входи, садись! Сколько лет мы уже не видались? Как твои дела, вы все еще в Америке? Приехали погостить на родине? – спросила она с неподдельным интересом, и Ирис смотрела на нее в отчаянии, пытаясь определить, какую роль отвело ей воображение матери на этот раз. Иногда она соглашалась принять навязанную роль, отказываясь от возражений – от них толку все равно ноль, зато есть шанс что-то узнать о том, что творится у матери в голове. Но сейчас Ирис хотелось быть собой, дочерью, хотелось вновь разделить с матерью воспоминания о мрачных временах. Поэтому она решительно возразила:

– Брось, мама! Мы живем не в Америке, мы живем в Иерусалиме, недалеко от тебя, и мы с тобой встречались всего две недели назад. Послушай, мама, я должна тебе что-то рассказать! Ты не поверишь, кого я видела сегодня!

На это мать внезапно разразилась смехом.

– Ты не поверишь, кого я видела! – Она поманила Ирис рукой: – Я видела Прашанта, и он снова сделал мне предложение! Что ты на это скажешь? – Она самодовольно рассмеялась и процитировала книгу Бытия: – Мне ли, состарившись, иметь сие утешение!

– Поздравляю, – вздохнула Ирис, рассеянно глядя в телевизор: в индийском фильме, похоже, в этот момент тоже происходило предложение руки и сердца.

Какие ужасные вещи подкарауливают нас, коверкая конец жизни! Не так давно, в минуту редкого прояснения, мать сказала ей:

– Вы бросили меня, и пустое пространство захватили странные создания, они почувствовали, что вокруг меня пустое пространство, и проникли внутрь.

А она поспешно ответила:

– Мы не тебя бросили, мама, мы только покинули этот дом. Ну послушай, это жизнь. Вот ведь и Альма больше не живет дома.

При мысли об Альме ее снова охватила тревога. Да, Альма ушла из дома и идет по этой жизни одна. Что она там видит на этом своем пути? Она так мало рассказывает, а им удобно предполагать, что раз она не выходит на связь, значит, все у нее в порядке. Главное – ей хорошо, уговаривала себя Ирис, это важнее, чем ее отношения с нами. Но правда ли ей хорошо?

Сама она никогда не решалась на подобный разрыв с матерью, несмотря на мрачные предчувствия. Сегодня это называется «парентификация» – когда ребенок берет на себя заботу о своей семье. А тогда называлось «бедная девочка». Сирота – отец погиб, когда ей было четыре года, – и девочке приходится помогать маме растить близнецов, родившихся после его смерти. Сегодня для многих женщин настолько естественно растить детей без отцов, что иногда кажется, будто мужчины превратились в лишнее бремя. Но в те дни отец был рыцарем, защитником семьи, ее опорой. Семья без отца была как дом без двери.

Ирис помнила, как упивалась словом «папа», когда родила Альму. «Скоро папа придет», «вот пришел папа», – сообщала она малышке, которая еще ничего не понимала. Может, потому-то она и поторопилась выйти замуж и забеременеть? Чтобы наслаждаться тем, что у девочки есть папа, что малышке не придется завидовать другим детям, как завидовали ее братья-близнецы, не придется просить электрика, который пришел починить проводку, научить ее играть в шахматы. В те годы Ирис казалось, что папа – это все, что нужно маленькой девочке для счастья, но она, должно быть, ошибалась: дочь большую часть времени оставалась напряженной и беспокойной, хотя у нее был отец, и только сейчас, когда она оказалась вдали от них обоих, ей, похоже, полегчало.

– Мама, послушай, – Ирис снова обратилась к старухе, с интересом наблюдающей за бурным развитием событий на телевизионном экране. Неужели брачное обещание было нарушено, раз будущая невеста всхлипывает?

Но на этот раз Ирис отступать не собиралась. Должен же быть какой-то способ хоть на миг вернуть мать если не в сегодняшний день, то, по крайней мере, в прошлое! Она подошла поближе. От матери шел резкий запах, словно ее выкупали в хлорке.

– Мам, ты не поверишь, кого я сегодня видела! – крикнула Ирис ей в самое ухо. – Эйтана Розенфельда! Ты помнишь Эйтана?

– Конечно, я помню этого негодяя, – торжествующе объявила мать, с неожиданной легкостью отрываясь от экрана. – Его и его мать-негодяйку! Недавно я встретила ее в поликлинике. Она хвасталась, что он стал знаменитым врачом, и жена у него – врач, и у них трое детей. Но я не позволила ей выставляться передо мной, я сразу же сказала ей, что моя дочь – директор школы: «А вы знаете, что моя Ирис уже является директором школы, или эти новости еще не дошли до вас в Америке?»

– О чем ты говоришь! Его мать умерла почти тридцать лет назад, – возразила Ирис слабым голосом. – Ты не могла ее встретить!

И все же мать, видимо, встречала кого-то, кто знал Эйтана, ведь в этом нагромождении чепухи одна деталь по крайней мере совпадает, – а значит, возможно, и какие-то другие тоже. Почему бы ему не жениться на врачихе, не завести троих детей, не забыть ее, стерев из памяти? Какой смысл представать перед ним со своим исполосованным шрамами задом, если ее нервные боли пройдут? Она отменит запись, а лучше просто не придет, он прождет зря, по крайней мере, это немного ударит по его доходам. А можно записываться на прием каждую неделю и не являться; кстати, записаться можно под девичьей фамилией, заинтриговать его, но так и не приехать. Или, наоборот, являться туда каждый день, сидеть в коридоре между ожидающими приема и рассказывать им всю правду, подрывая его репутацию.

«Этот врач умножает боль в мире, – станет она шептать им на ухо, – как он смеет называть себя экспертом по боли!» Тут поползут слухи, очередь станет все короче и короче, так что однажды, когда он откроет дверь, удивляясь, что никто в нем не нуждается, она окажется в коридоре совсем одна. Тогда он увидит ее, единственную больную, одинокую, последнюю свою пациентку, и заберет ее к себе и вылечит.

Мать вызывающе расхохоталась, Ирис наклонилась к ней, уловив исходящий изо рта тот же резкий запах дезинфицирующего средства. Неужели она чистит зубы хлоркой?

– Не рассказывай моей Ирис, – усмехнулась мать. – Никто об этом не знает, но этот негодяй еще пытался ее найти! Можешь в это поверить? Ты убил и еще вступаешь в наследство?[1]1
  «Ты убил и еще вступаешь в наследство?» – цитата из Третьей книги Царств (3 Цар. 21: 19). (Здесь и далее – прим. пер.)


[Закрыть] – крикнула она. – Но я спустила его с лестницы. Я сказала ему: «Только попробуй связаться с ней – будешь иметь дело со мной!»

Ирис слушала ее в шоке, отрицательно качая головой.

– Это неправда, мама, ты просто так болтаешь, – пролепетала она. – Это неправда, ты бы такого не сделала… – Но в следующий миг опомнилась и приняла роль гостьи из Америки: – Молодец! Так и нужно поступать с негодяями. А давно дело было?

Мать глянула на нее с подозрением.

– Да уж много лет назад, – ответила она. – Еще до того, как Ирис вышла замуж. Он попытался два-три раза, а потом перестал. По-моему, он поехал учиться к вам в Америку, может, ты его там встречала?

Ирис покачала головой: нет, не встречала, не знала, да и сейчас не знаю, верить ли тебе и хочу ли я тебе верить. И обхватила голову руками, когда дракон боли с новой силой впился ей в тело.

– Ты стакан чая? – с улыбкой спросил Прашант, и она огрызнулась:

– Я не стакан чая! – И тут же постаралась загладить вину: – Спасибо, Прашант, слишком жарко для чая.

Он уселся на диван рядом с матерью, обнял ее за плечи.

– Мама – хороший мальчик! – Он похлопал ее по плечу. – Мама ведет хорошо!

Мама хихикнула ему в ответ, как старый ребенок. В своих легких хлопчатобумажных брюках и клетчатой рубашке она кажется не только бесполой, но и лишенной возраста, а ослабевший рассудок делает ее куда легкомысленней и добродушней, чем когда-либо прежде.

– Прашант предложил мне руку и сердце, и я дала свое согласие, – заявила она, положив голову на плечо своему помощнику, у которого помимо круглого животика уже наметился и бюст. – Мы поженимся в Шри-Ланке, мы поплывем туда на корабле.

Ирис в отчаянии отвела глаза. Мама влюбилась! И эта давняя мечта тоже превратилась в кошмар! Ее мать потеряла рассудок и обрела любовь, но прежде грубо и без спроса растоптала шансы дочери вернуть свою любовь! Ирис решила не отступать, пока не разложит все по полочкам.

– Мама, у Прашанта есть жена и дети в Шри-Ланке, – сообщила она с мстительным торжеством. – Он не твой жених, он просто тебе помогает.

Но мать, побледнев, ошеломленно покачала головой:

– Этого не может быть! Он никогда не говорил, что у него есть жена и дети! Это правда? – обратилась она к нему. – Моя гостья говорит правду? Вон отсюда, подлый негодяй! Ты обманул вдову военного героя!

– Может, мама салат? – поспешно встав, спросил Прашант, словно по привычке. Было заметно, как ему трудно следить за обменом репликами. Заметил ли он смену тональности? – Может, мама суп? Мама чечевица суп?

Ирис закрыла глаза. Мать вырастила троих детей ценой невероятных усилий, и ни один из них не ухаживает за ней, а этот чужой человек называет ее мамой, будто он тоже ее ребенок, он кормит и поит ее, а она считает его своим женихом. Какие ужасные вещи подкарауливают нас, коверкая окончание жизни… Но сейчас важнее было ее исковерканное начало.

– Мам, попробуй сосредоточиться! – Ирис почти умоляла. – Ты уверена, что он искал меня? Когда именно это было? Как же ты мне не сказала?!

Лицо матери на миг приняло знакомое жесткое выражение.

– Ты была беременна Альмой. Твою дочь зовут Альма, верно? Сразу после свадьбы ты забеременела, не так ли? Значит, мне нельзя было тебе говорить, чтобы ты не передумала, правильно?

– Правильно, – рассеянно пробормотала Ирис и тут же усомнилась. – Но сначала ты сказала, что это было до того, как я вышла замуж!

К ее изумлению, пересохшие губы матери раздвинулись в широкой улыбке.

– Верно, – сказала она, протягивая дрожащие руки к миске супа, которую принес Прашант.

Ирис покачала головой. Этого быть не может! Мать бредит, или врет, она любит издеваться над ней, всегда завидовала, что отец так сильно любил Ирис, и вот теперь старость все обнажает, без оглядок и оправданий. Над головой скрипел медленный, тяжелый потолочный вентилятор, гоняя по крошечной гостиной раскаленный воздух, полный злых, противоречащих одно другому слов, которые жалили, как осы. Мать ревновала ее к Эйтану, а особенно – к его больной матери.

– Что ты туда суешься? Дай ему самому попрощаться. Слава богу, это его мать, а не твоя, – выговаривала она при каждой возможности, отказываясь понять, что для дочери это долгое прощание с матерью Эйтана – попытка проститься с собственным отцом, который ушел на фронт в полдень Судного дня, пока девочка спала после обеда: нарушить режим мать не позволила. Позже Ирис признала правоту матери, хоть и не понимала ее мотивов: если бы она прислушалась в свое время к ее словам, то не стала бы частью горестного круга ассоциаций и Эйтан бы ее не бросил. Но правда ли он ее искал?

– Быть не может! Почему ты не рассказала об этом раньше? – возмущалась она. – Ты больше двадцати лет все от меня скрывала!

Но ее мать равнодушно смотрела на нее поверх миски с супом.

– Откушайте со мной! – пригласила она с преувеличенной любезностью. – Я уверена, что даже у вас в Америке нет такого супа.

Есть Ирис совершенно не хотелось, но она попробовала мутный чечевичный суп – и скривилась. Похоже, Прашант присваивает изрядную часть щедрой суммы, которую получает на питание матери, хотя чеков Ирис и не проверяла. Но все-таки она спросила:

– Когда вы варили этот суп, Прашант? Вы каждый день готовите для мамы?

– Эта утра, я клялась, – заверил Прашант. – Ирис утра-завтра пришел-увидел.

– Как поживают ваши дети? – спросила она.

Он возвел глаза к небу:

– Богу слава!

– А как ваши дети? – мать обратилась к Ирис. – Напомните-ка мне, сколько их у вас? – И, услышав ответ, поцокала языком: – Вы уверены, что только двое? Разве у вас не трое?

– Это у тебя трое детей, мама, – ответила Ирис, хотя ее братья-близнецы по-прежнему были в ее глазах почти единым существом.

К ее изумлению, мать принялась всхлипывать:

– У меня было трое, а осталось только двое! Вы разве не слышали, что моя Ирис погибла в теракте несколько лет назад?

– Прекрати, мама! – крикнула, не выдержав, Ирис, тряся ее костлявую руку. – Это я! Я не убита, а только ранена, и теперь я в полном порядке! Это я, Ирис, твоя дочь! Узнай меня, наконец!

Но мать, которая никогда не одобряла никаких проявлений эмоций, посмотрела на нее с осуждением.

– Полно, что вы так волнуетесь! Это только доказывает, что вы не моя Ирис. Я не такой ее воспитала.

– Ой, с тобой действительно невозможно, – пробормотала дочь. – Зачем я вообще стараюсь сюда приходить, если ты уверена, что я умерла?

Но она знала, что, по крайней мере, сегодня пришла сюда не ради матери, а ради себя самой – чтобы поделиться своей тайной, – а взамен получила другую тайну, еще более смутную и тягостную.

Действительно ли он искал ее?