Текст книги "Боль"

Глава седьмая

– Черный-черный, – попросила она. – Самый черный, какой только у вас есть.

Пока краска впитывалась в ее успевшие отрасти волосы, Ирис выжидающе смотрела в зеркало. Никогда она не баловалась с волосами, да и вообще не очень-то была склонна к баловству, но сегодня утром ей стало казаться, что в душе у нее открылось потайное окошко, через которое в нее повеяло юностью. Сегодня она уже не вернется на работу, на сегодня у нее другие планы. Слишком много лет она делала то, что должна была делать, пришло время заняться тем, что хочется. Тем временем краску смыли. Ирис смотрела на себя с любопытством: совсем неплохо! Черные волосы, уже почти до плеч, оттеняют светлую кожу и зеленоватый цвет глаз, на похудевшем лице обозначились скулы, а синее льняное платье, купленное за несколько дней до теракта и ни разу не надеванное, сидело как влитое.

– Смотрите-ка, десять лет сбросили! – восхитился парикмахер, и она невольно улыбнулась: она и сама не ожидала таких перемен.

Она сделала селфи, чего за ней тоже прежде не водилось, и отправила снимок дочери. Ответ пришел немедленно: «Круто!»

«Ты свободна в ближайшие несколько часов? – спросила она, полагая, что дочь клюнула на приманку. – У меня встреча в Тель-Авиве, можно потом к тебе?»

Но получила отказ.

«Совсем никак. Сумасшедший день, сегодня у меня 2 смены и закрытие».

Ты что же, думала, что перекрасишь волосы и все сразу переменится? Рассчитывала дешево ее купить? Вообще-то, не так уж и дешево, подумала она, расплачиваясь с парикмахером, ни для меня, ни тем более для нее. Сколько смен ей пришлось отработать, чтобы так себя изуродовать? Ей-то самой угольно-черный к лицу, а дочери совсем не идет, все-таки они с ней очень разные.

– Привет, Дафна! – ответила Ирис, услышав в душном салоне машины усталый и раздраженный голос подруги.

Но в следующий миг голос оживился.

– Ирис, я тебя сначала не узнала! Наконец-то! Чему я обязана такой честью?

Ирис усмехнулась:

– И ты туда же, про честь! Как дела? Как Барселона?

Дафна вздохнула:

– Я уже забыла про эту Барселону… Столько работы! У тебя по-прежнему боли?

– С таблетками терпимо. Послушай, я думаю, что поняла наконец, из-за чего я оказалась ранена…

– Из-за конфликта, которому лет сто. Давай не будем лезть в политику.

– Это не политика, Дафна. Я была ранена из-за того, что у Микки тогда был роман и поэтому он не повез детей тем утром.

– Что за бред! – воскликнула Дафна. – Микки? Быть этого не может! Что это тебе такое в голову лезет!

– Потому что я думаю, что у него и сейчас роман. А если есть сейчас, то и тогда был. Настоящее помогает понять прошлое.

– Он просто помог несчастной девчонке, чего ты к нему цепляешься? – сказала Дафна, когда они встретились возле ее работы. На выразительном лице подруги читалось нешуточное беспокойство. – Что с тобой происходит? Две недели мы не разговаривали, и что? Небеса обрушились на землю! Не могу поверить, что ты ушла с работы ради такой белиберды в самый загруженный день в году!

– У Альмы сегодня тоже очень напряженный день, – заметила Ирис.

Они привыкли говорить о своих девочках – о Шире, дочке Дафны, и о ее Альме. Те подружились еще в детском саду, а следом сдружились и их мамы.

Ирис еще не рассказала ей о самом главном и все еще не решила, стоит ли об этом рассказывать, – что она видела Эйтана. (Помнишь, я рассказывала тебе про Эйтана? Про моего первого парня?) Дафна может не удержаться и поделиться с мужем, а тот, изрядный болтун, еще ляпнет что-нибудь при Микки, когда они встретятся вчетвером. Нет, не стоит ей рассказывать, сначала она должна рассказать это Эйтану – это их общий секрет, впервые за почти тридцать лет после разрыва у них появился общий секрет, пусть даже Эйтан о нем еще не знает. А может, знает, может, поэтому-то он так поспешно и выбежал из кабинета. Может, с тех пор он ждет ее, ждет, что она придет к нему одна, изучает список пациентов, ищет среди них ее имя, то и дело выглядывает в коридор. Она вспомнила, как он иногда ждал ее после школы, и когда она, выходя из класса, видела его, то испытывала ни с чем не сравнимый восторг, она шла ему навстречу, словно невеста к жениху, ждущему под свадебным балдахином. У нее перехватило дыхание, она почувствовала, что больше не в силах удерживаться, в точности как Иосиф. «Удалите от меня всех!» – так он воскликнул, прежде чем открылся своим братьям.

– Мне надо идти, – сказала Ирис.

Дафна только рот раскрыла:

– Ну, я вообще… Что с тобой? Вытащила меня с работы, а теперь должна идти?

Ирис встала.

– Прости, Дафна, я напрочь забыла, что у меня ужасно важная встреча. Мне очень жаль, я как-нибудь в другой раз…

Дафна смотрела в отчаянии на только что появившееся на столе огромное блюдо салата.

– Ладно, я скажу им, чтобы мне завернули с собой, – проворчала она. – Я тебя не понимаю. Ты мне говоришь, что Микки много лет тебе изменяет, но ты уже давно так прекрасно не выглядела, может, это у тебя роман? С кем это у тебя такая важная встреча?

Ирис наклонилась к ней и чмокнула в щеку.

– С прошлым, – шепнула она подруге на ухо. – У меня встреча с прошлым.

– В каком смысле? Ты что, беременна? Идешь на ультразвук? – Дафна схватила подругу за руку.

– Да нет, с чего бы вдруг! – рассмеялась Ирис. – Я тебе потом расскажу. Мне нужно идти, пока кураж не прошел.

Но, похоже, он только усилился, ее кураж, как будто ее заколдовали той ночью, которую она провела одна на двуспальной кровати, пока Микки спал за стеной, в постели Альмы. Впервые за долгое время они поменялись постелями, впервые за долгое время она думала о муже абсолютно неотрывно, как иногда думала о своих учениках, о самых трудных и непонятных, концентрировалась на каком-нибудь одном из них, пытаясь понять, что им движет, заглянуть в его психологию. Всю ночь напролет Ирис думала о Микки, пока картина не сложилась. Но факт, который стал для нее совершенно ясным, остался лишь фактом, не вызывающим никаких чувств и не побуждающим к действию.

Нет, она не чувствовала ничего, кроме насущной потребности вернуться туда, где увидела Эйтана, той самой, памятной с юности. А Микки она словно бы еще и не встретила. Ирис словно оказалась в прошлом, когда они еще не были знакомы и поэтому его жизнь и все его похождения ее вообще не касались.

А что ее касалось? Звуки, льющиеся из колонок автомобильного салона, накатывали электрическими волнами, бросали в дрожь, виолончель и фортепиано переговаривались, поддерживали, вторили друг другу. Когда дорога пошла под уклон, Ирис вдруг увидела, как крылатые юноша и девушка движутся навстречу друг другу по лестнице, уходящей в небеса, встречаются на краткое мгновение и снова расходятся, обреченные идти в противоположные стороны[8]8
  Намек на библейский сюжет Лестницы Иакова: «Вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней» (Быт. 28: 12).


[Закрыть]. Он – жизнь, она – смерть, он – смерть, а она – жизнь. Кто обрек их на вечную разлуку? Но жизнь и смерть так переплетены, подумала она, вспоминая те недели юности, как она лежала в постели, в своей маленькой темной комнатенке, с сухими глазами, не шевелясь и не чувствуя ни голода, ни жажды. Лучи, пробиваясь сквозь шторы, меняли направление и яркость, но ей было все равно: она ничего не хотела видеть, если снова не увидит Эйтана, не хотела говорить, если не сможет говорить с ним, не хотела слышать, если больше не услышит его голоса. Иногда ей начинало казаться, что он зовет ее по имени, что он возвращается к ней. Но это все равно был уже не он: Эйтан, оказавшийся способным покинуть ее, – это уже не тот человек, а тот потерян навсегда. Поэтому она и лежала на спине, постепенно сходя на нет, уходя в матрас, в пол, в землю. Ничего делать не нужно, рано или поздно она попадет туда, исчезнет совсем, единственное, что требуется, – это терпение.

Время от времени в ее комнату проникали странные существа и пытались ей помешать, сорвать ее план: семейный врач, школьный психолог, учительница. Они сидели у ее кровати и разговаривали с ней «по душам», но она не слышала ничего, потому что это был не голос Эйтана, а потом в соседней комнате начались перешептывания, разговоры о госпитализации, но мать решительно возражала. Ирис смутно помнила, как были перепуганы ее братья-близнецы, и Йоав, более впечатлительный, иногда заползал к ней в постель и умолял ее очнуться, прийти в себя, но что ей за дело до его мольбы, что ей за дело до всех! Отпустите меня, хотелось ей сказать им, отпустите меня, как я отпустила вас! Вам кажется, что это трудно, но это так легко. Это иллюзия, будто отпустить труднее, чем держать и держаться. Едва это поймешь, ты словно вкусил от плода с Древа познания и ощутил отвратительный вкус бессмысленности: пути назад уже нет. Потому что нет смысла пить и есть, нет смысла мыться и нет смысла одеваться, нет смысла выходить и входить, нет смысла работать и учиться, нет смысла жениться и рожать детей.

Ирис до сих пор не знала, как выжила. Видимо, в капельнице, которую ей поставили, когда она была уже слишком слабой, чтобы сопротивляться, было немного эликсира жизни, потому что в конечном итоге врачи сумели вытащить ее из пропасти горя, влив в вены необходимый для выздоровления минимум. Словно младенец, который учится ходить, она вновь приобретала почти полностью утраченные жизненные навыки и медленно и осторожно возвращалась в мир. Но в нем отсутствовал Эйтан Розенфельд, и потому это было скорее не возвращение, а знакомство с другим, довольно пустым миром, не вызывавшим никаких эмоций. Лишь элементарный импульс делать то, что ей велели, вытягивал ее из одного дня в другой. Потом к нему добавился импульс делать все это как можно лучше, а к нему стали добавляться новые побуждения и оттенки, мир все больше наполнялся. Но сейчас, когда Ирис снова втискивалась в то же самое крошечное пространство на парковке, словно поджидавшее ее с прошлого раза, ей показалось, что все это было лишь иллюзией.

Стиснув зубы, она форсировала коридоры, будто бурные реки, с отчаянно бьющимся сердцем быстро, несмотря на боль, карабкалась по горным уступам лестниц, чтобы не упустить время, то и дело поглядывая на часы, словно ей назначена встреча. Был уже почти полдень. Он тоже сейчас смотрит на часы, думает, когда она придет? Как она попала в этот странный раскаленный коридор с окнами, выходящими на покрытые лесом горы, который, именно сейчас, когда она так спешит, никуда не ведет, и ей пришлось вернуться и спросить дорогу у других посетителей? В прошлый раз ее вел Микки, и путь был намного короче, и в своей наивности она даже не задавалась вопросом, как ему удается так хорошо ориентироваться. Но вот стрелка, указывающая прямо, и она пошла прямо, вот стрелка, велящая свернуть, и она свернула. Ну вот, это здесь, она дошла до него, взвинченная, потная, задыхающаяся – видимо, такими и являются на свидание с прошлым.

Но его дверь была закрыта, а перед ней собралась длинная очередь: множество людей рассчитывало на его помощь. Как ей прорвать эту блокаду боли, как проникнуть внутрь? Ведь ни один из ожидающих не уступит ей своего вожделенного талончика, а ее очередь подойдет нескоро – почти через две недели. Ирис колебалась у закрытой двери под суровым взглядом регистраторши: на деле все оказалось сложнее, чем представлялось. Может, попробовать заскочить на секунду, как только дверь откроется, – только дать ему знать, что она здесь, что это она? Но на нее сразу же все накинутся – люди, страдающие от боли, не слишком-то терпимы. Ирис вглядывалась в начало очереди. Ближе всех к двери сидела, уткнувшись в планшет, красивая полная девушка с пышными вьющимися волосами. К ней-то и обратилась Ирис – доверительным шепотом, точно к сообщнице по заговору против остальных ожидающих.

– Сейчас ваша очередь? – спросила она. – Вы позволите мне войти с вами на секунду? Буквально на одно слово, это для меня вопрос жизни, ладно?

Пораженная ее наглостью, девушка нахмурила брови, но ответила коротким сердитым кивком, явно злясь на Ирис и на себя – за то, что не смогла сказать «нет».

– Ладно, если только на секунду, – сказала девушка и снова уткнулась в планшет. Ирис, горячо поблагодарив ее, прислонилась к стене и уставилась на дверь и на имя, красующееся рядом.

Какое чудесное стечение обстоятельств! Кто бы мог подумать, что такое вообще возможно, что она когда-нибудь окажется перед дверью с именем Эйтана! Но вдруг Ирис испугалась: ведь врачи иногда заменяют друг друга, не трудясь уведомить ожидающих в коридоре. Такое случалось с ней не раз, и поэтому она снова обратилась к девушке:

– Скажите, там ведь сейчас доктор Розен, правда?

Та уставилась на лампочку над дверью, а потом снова на планшет, словно ища в нем ответ.

– Вроде бы, – равнодушно ответила она.

Оказывается, ей это совершенно безразлично. Ирис снова поблагодарила ее, скосив глаза на экран планшета, – и замерла, узнав знакомый квадрат шахматной доски – старомодный, коричнево-кремовый, как доска ее отца. Как она раньше не сообразила туда глянуть! Наверняка это та девушка, девушка, о которой вчера рассказывал Микки, девушка с его работы, то есть, возможно, его любовница. Хотя это абсурд, она слишком молода и слишком красива, в этом коротком полосатом платье, зачем ей Микки? И все же, совсем не многие играют в быстрые шахматы в очереди к врачу, и совсем не так уж абсурдно предположить, что это Микки пристрастил ее к столь редкому хобби. Может, она не случайно откликнулась на просьбу Ирис? Может, это плата ей – за то, что одолжила ей мужа. Ирис снова обратилась к девушке.

– Вы играете в блиц? Мой муж тоже на это подсел, – прощебетала она, и девушка посмотрела на нее невидящим взглядом, вроде тех, которые устремлял на нее Микки, если прервать его в середине игры.

– Не сейчас, – пробормотала она, продолжая передвигать пальцами фигуры.

Ее кудри закрыли экран. Ирис рассматривала ее с тревогой. Она во вкусе Микки? А какой у него вкус, кстати? Нравятся ему худые или полные, маленькие или высокие, светлые или темные? Когда они встретились, Ирис была худой и с длинными волосами, но хотя за годы ее облик изменился, не похоже, чтобы его влечение к ней ослабло. До нее у него была совершенно другая подруга – кругленькая рыжая вертушка. Так что почему бы ему не увлечься этой девицей с карими глазами и гладкой кожей, в золотых сандалиях и ярко-алым педикюром…

Мгновение спустя Ирис забыла о ней и думать: дверь наконец открылась, и из кабинета вышла седая старушка с кипой бланков. Один из них выскользнул и упал на пол, Ирис нагнулась его поднять и, выпрямившись, оказалась лицом к лицу с ним: его глаза смотрели на нее с немым вопросом, а складка между бровями становилась все глубже.

Она медленно пошла к нему, сделала шаг, или, может, два, длинные до бесконечности, – потому что она не умеет ходить, только сегодня она впервые встала с постели, и ей нужно всему учиться заново, – и, протянув к нему руки, заключила его в дрожащие объятия, хотя дверь была открыта, и девушка встала в дверях, готовая защищать свою очередь. К ее изумлению, он ответил, его руки обхватили ее спину, и Ирис спросила: «Это ты, правда?» – потому что не видела его лица, а он не сказал ни «да», ни «нет», только шепнул: «Подожди меня» и проводил ее до двери, и она, как во сне, села на стул, освободившийся после только что вошедшей в кабинет девушки, по-прежнему дрожа и все еще ощущая ладонями касание его холодных пальцев. Ирис скрестила руки, пряча его прикосновение. Она сидела и ждала, и это происходило снова и снова: она медленно шла к нему с протянутыми навстречу руками, снова соединяла их на его затылке, снова спрашивала: «Это ты, правда?» – и только конец менялся: он говорил то «Подожди меня», то «Не жди меня», то провожал, то прогонял, как тогда: «Мне надоела эта тяжесть, я хочу жить». Ирис сидела не шевелясь. Вошедшая вместе с ней девушка уже вышла, с любопытством глянув на нее, за ней вошел худющий мужчина в люминесцентных кроссовках, едва переставлявший ноги – какой уж тут кросс. Вот и он уже вышел с кучей рецептов и направлений, за ним вошла женщина примерно ее возраста с голым черепом. Она, конечно, напомнит ему о матери. Выгонит ли он ее из кабинета, заявив, что хочет жить?

Удивительно, но женщина действительно задержалась там дольше других, а когда вышла, на ее лице еще теплилась бледная улыбка. Следующим был старик в сопровождении нетерпеливой дочери. Все это время Ирис сидела не шевелясь и не открывая сумочку, хотя оттуда время от времени подавал голос телефон. Она ждала, как он просил, и даже если он не просил бы, она все равно бы ждала, возможно, даже не его, а своего прошлого, которое отчасти было и его прошлым. Теперь ей казалось, что все, что бы она с тех пор ни делала, ни переживала и ни чувствовала, не смогло превзойти этого прошлого.

Бывает, жизнь движется вперед, шаг за шагом, кирпичик за кирпичиком, достигает своей вершины и утверждается на ней, и, когда начинается спуск, он уже вполне ожидаем и естествен. А бывает, идет, как у Ирис, под уклон с самого начала, потому что пик был очень ранним. Теперь она это поняла, а в сущности, догадывалась и прежде. Тогдашнюю девушку и нынешнюю женщину почти ничего не связывало. Шаткой конструкции между ними недоставало опоры. Эта опора находилась там, за закрытой дверью, от которой Ирис не могла отвести взгляда.

Как странно, что он не выходит! Неужели он ее боится? Глянуть бы на него хоть одним глазком! Вот бы его вызвали в другой кабинет на консультацию, как в тот раз к ней. Как она лежала там, словно выставленная напоказ! Узнал ли он ее и поэтому бежал в такой спешке? Вернулся ли в тот вечер домой и рассказал жене, что встретил любовь своей юности? «Ты не поверишь, кого я видел сегодня в клинике! Мою первую, ту, которую я бросил, я едва узнал ее, так она изменилась…»

От мысли о его жене ей сделалось нехорошо. Ирис с досадой смотрела на очередь, которая не убывала, поскольку на смену ушедшим пациентам приходили новые: мир полон боли, и вся она стекается сюда. Так, наверное, выглядит жизнь в глазах Всевышнего: прежние люди уходят, новые приходят, и трудно отличить одних от других. Все сходны между собой, потому что у каждого боль. Эту боль снимает тот самый человек, который причинил ей такую боль в начале жизни. Какой парадокс! Может, он пытается так искупить свой грех? Ничего не получится, скажет она ему, загладить вину можно только перед тем, перед кем провинился. И никак иначе – ни перед лицом Бога, ни тем более перед другими людьми. Тут нет обходных путей.

Но, с другой стороны, как можно его винить или ожидать искупительной жертвы? В конце концов, он был ребенком, лишь немногим старше ее Омера, одиноким, растерянным, беспомощным, напуганным ребенком. Он не виноват в том, что реакция Ирис была такой болезненной, не виноват и в том, что отпрянул от нее, словно от Ангела Смерти. Он просто обезумел от горя, он бежал от своей скорби, оставив ее Ирис. Иначе он не исчез бы так бессердечно и так надолго. Действительно ли он искал ее?

Рядом со вздохом уселась женщина – с желтым болезненным лицом и головой замотанной платком. А узор на блузке – улыбающиеся сердечки; какой разительный контраст между одеждой и теми, кто ее носит. Вот и Ирис в утро теракта надела легкую полосатую блузку, как будто отправлялась на пробежку. И правда летела, словно утратив вес, но когда, наконец, рухнула на землю между горящими телами, осколками стекол и вывалившимися из сумок предметами, ее веселенькая блузка насквозь пропиталась кровью, и мать не стала ее стирать и выбросила, несмотря на просьбы Ирис. Мать вообще не одобряла полосатых блузок, считая, что взрослой женщине они не к лицу[9]9
  Полосатые блузки героини – явный намек на ее внутреннее родство с библейским Иосифом, о котором сказано: «Израиль любил Иосифа […] и сделал ему полосатую рубаху» (В синодальном русском переводе – «разноцветную одежду») (Быт. 37: 3).


[Закрыть], и воспользовалась возможностью избавиться хотя бы от одной из них. После ранения Ирис и сама к ним охладела и передала их, вместе с большей частью своей одежды, ставшей слишком тесной, в приют для женщин – жертв семейного насилия. Теперь ей вспомнилось полосатое платье девушки, игравшей в шахматы на планшете, и снова случайные вроде бы совпадения стали складываться в пугающую картину некой параллельной жизни, с которой ее собственная не должна была пересечься. Но ведь и встреча, которую она ждала с замиранием сердца, тоже не должна была произойти? Или, наоборот, не должно было произойти той разлуки?

Сколько еще ждать? Из кабинета вышло уже человек десять. Ирис уловила ритм процесса: каждый проводит там около четверти часа, иногда больше, так что за весь рабочий день Эйтан принимает десятки людей. Скольким он сможет помочь? И надолго ли? Она заметила, никто не вышел из кабинета с пустыми руками. Все получали какие-то бланки и выглядели немного спокойнее, чем когда входили. Вероятно, каждый успел благодарно улыбнуться на прощание, – отсвет этой улыбки продолжал играть на их лицах. Она что, тоже будет улыбаться, выходя оттуда? Ей он тоже выдаст белые бумажки? Тут Ирис и правда заулыбалась, вспоминая, как они сидели на кровати среди бумажных листков, когда она натаскивала его перед экзаменами. Хотя она была моложе его на год и училась классом младше, она смогла научить его тому, чего сама еще не изучала, с терпением, которого прежде не знала за собой, – так она любила его. Он слушал с трудом, ему вообще было трудно сосредоточиться. Бог весть, как он сумел выучиться на врача, ведь экзамены на аттестат зрелости он бы без нее не сдал. Ирис учеба вообще давалась легко, а у него были проблемы с концентрацией, на экзаменах ему вечно не хватало времени, да и система образования тогда была куда менее либеральной, чем сегодня. По отношению к мальчику, который заботился только о своей больной матери, не проявлял участия никто, даже он сам. Как он расстраивался, когда раз за разом не успевал подготовить ответ на экзамене, или пропускал вопросы в билете, или вообще забывал ответы, которые она втолковывала ему накануне. И она сидела рядом с ним в постели, окруженная листками, и успокаивала его, уговаривала не винить себя: «Эйтан, у тебя голова занята сейчас другим, конечно, тебе трудно запоминать такие вещи, у тебя есть уважительные причины».

Он вытягивался на спине – стройное, красивое, напряженное тело, – поправлял подушку, а Ирис снова и снова читала ему лекции, объясняла уравнения, натаскивала по истории мировых войн и зарождения сионизма, разбирала основы законодательной и исполнительной власти, правила синтаксиса и пунктуации, поздний роман Агнона и раннюю поэзию Бялика – как раз естественными науками никто из них не занимался. Какое облегчение сквозило в его лице всякий раз, когда ему удавалось понять то или иное трудное место, каким он делался милым, в каком восторге целовал ее, напевая правильный ответ! Ирис нравилось учить его, и когда, начав выздоравливать, она задумалась о дальнейшей жизни, то выбрала педагогику, потому что умела передавать свои знания с радостью и любовью. Поэтому и в армии она служила учительницей, и после демобилизации стала изучать педагогику, к недовольству матери, которая надеялась, что дочь станет юристом. А он, ее первый ученик, тормоз и тугодум, чудом преуспел в медицине без ее помощи и даже без ее ведома.

Дверь открылась, из кабинета, ковыляя, вышел подросток на костылях. Он пробыл там почти полчаса, и уже нетерпеливо привстал следующий пациент – мужчина с большим животом. Но, похоже, привычный ритм нарушился, потому что неожиданно из кабинета вышел еще один человек. Он закрыл за собой дверь, и никто не вошел вместо него. Без белого халата он выглядел как собственный пациент: худой, слегка сутулый, с усталым бородатым лицом, в помятой рубашке – первый пациент, который вышел из кабинета с пустыми руками и тяжелым сердцем и без тени улыбки сказал ей: «Пойдем!»

Он всегда ходил быстрее ее, широким шагом, и теперь она едва не бежала за ним по коридорам. Ликование, оттого что он выбрал именно ее из безликой очереди, сменилось растерянностью: он несся вниз по лестнице, словно удирая от нее, этаж за этажом, пока она не узнала прохладные коридоры операционного блока, и там он в первый раз оглянулся на нее и указал на одну из приемных.

Здесь не было окна и никто не мог их видеть, никто не заметил, как он обнял ее, шепча: «Рис, Рис!» Его руки гладили ее волосы, ощупывали ее лицо, как руки слепого, его прикосновения казались знакомыми и одновременно незнакомыми. Она тоже закрыла глаза, приникнув к его худому телу: это он, ее руки все помнят, ее тело все знает; это они и их изувеченная любовь, вне пространства и времени, так было всегда, так будет вечно.

Чуть отстранившись, он усадил ее на жесткое кресло и придвинул для себя другое. Их колени соприкасались, Эйтан не сводил с нее глаз и ласково произнес:

– Ты нашла меня, Рис, я чувствую себя попавшимся преступником.

– Не бойся, я тебя сразу отпущу, – поспешно ответила она, обиженная и растерянная, – его слова не сочетались с чувством, сквозившим в каждом жесте.

– Не отпускай меня, я рад, что попался! Все эти годы я мечтал попросить у тебя прощения.

Ирис снова покоробило. Неужели только из-за этого он рад ее видеть: чтобы вернуться к своей привычной жизни с чистой совестью?

– Я давно тебя простила, – холодно ответила она. – Ты ведь был ребенком, ты был сиротой.

Она разглядывала каждую морщинку, каждое пятнышко на его лице. В бороде много седых прядей, но она все равно кажется русой. Из-под набрякших век молодо глядят светлые глаза, гладкий лоб перечеркнула глубокая складка. Ирис видела его то теперешним, то тогдашним. Его глаза изучали ее лицо, но она не испытывала смущения, будто ее кожа такая же гладкая и блестящая, как прежде.

– Мы оба были сиротами, – сказал он. – Но у меня есть дочь, ей столько же, сколько тебе, и, если кто-то поступит с ней так, как я тогда с тобой, я его убью.

– Столько же, сколько мне? – усмехнулась она. – Мне сорок пять лет.

– Конечно, – подтвердил он. – Столько же, сколько было тебе тогда.

– Жаль, у меня тогда уже не было отца, который убил бы тебя. Поэтому ты все еще жив. Как зовут твою дочь?

– Мирьям. – Он выговорил это имя с особой нежностью.

Она кивнула: конечно, какое еще имя мог он дать дочке, кроме имени своей матери. Благородная Мирьям Розенфельд продолжилась в Мирьям Розен, по всей видимости высокой, стройной девушке со светлыми глазами.

– Она на нее похожа? – почему-то шепотом спросила она.

– Меньше, чем я надеялся. Я ведь делал ее не в одиночку, как известно. Она гораздо светлее мамы, но есть некоторое сходство…

У Ирис перехватило горло при мысли о девочке, которая должна была родиться у них: их Мирьям, с темными волосами и сине-зелеными глазами, их Белоснежка. Не оттого ли Альма так злится на нее, что со дня рождения чувствует, что не оправдала надежды?

– Не грусти, – улыбнулся он с полными слез глазами. – У тебя тоже есть дети, правда? Я видел в твоей карточке: «Замужем, двое детей».

– Ты сразу узнал меня?

– Ну конечно! А как же иначе? «Плоть, подобная твоей, забудется нескоро», – процитировал он одну из книг, по которой она его когда-то натаскивала[10]10
  «Плоть, подобная твоей, забудется нескоро» – строка из позднего романа Шмуэля Йосефа Агнона «Шира», позаимствованная автором из сонета его друга, писателя и поэта Ш. Шалома.


[Закрыть].

Ирис благодарно улыбнулась:

– Я думала, что изменилась до неузнаваемости.

Он покачал головой, с мальчишеской улыбкой на губах.

– Для меня ты все та же, Рис. – Его пальцы в подтверждение этих слов снова заскользили по ее лицу, будто никогда не переставали.

– Как такое может быть! – радостно возразила она, и его лицо стало расплываться; сквозь него, вокруг все той же улыбки проступило лицо юноши, ее Эйтана. Ирис чувствовала, как ее тело наполняется любовью, словно пустой колодец, в который наконец стекаются благословенные дожди, треснувший колодец, который починили, и теперь он полон и способен удержать воду. Большие воды, которые не могут потушить любви, реки, которые не зальют ее[11]11
  «Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее» – цитата из Песни песней (Песн. 8: 7).


[Закрыть], струились теперь сквозь сердце Ирис, преодолевая время, врачуя разлом. Раны любви излечит только тот, кто их нанес – вспомнила она когда-то слышанную пословицу. Ее пальцы коснулись его пальцев, ласкавших ее лицо, в голове складывались слова: «Лучше поздно, чем никогда. День за днем, ночь за ночью мы были вместе, все остальное давно забыто».

– Мне пора на прием, – сказал он, вынув из кармана вибрирующий сотовый и взглянув на дисплей. – Меня ждут.

Встав, он притянул ее к себе, она прижалась губами к его губам, дрожа и задыхаясь, будто никогда никого не целовала, и ощущая не шершавость бороды, а гладкость щек того юноши. Его губы были еще полнее, но уже тогда пахли больницей, антисептиками и лекарствами.

– Спасибо, что простила меня, Рис, – хрипло шепнул он ей в ухо, как будто они встретились для того, чтобы она его простила. – Я должен идти.

Он отстранился от нее и открыл дверь в коридор.

– Эйтан, подожди минутку!

Он остановился, но тут к нему подошел молодой врач в синем хирургическом облачении. Лицо Эйтана переменилось, оно снова излучало суровую отстраненность. Дождавшись, пока он освободится, она окликнула снова:

– Эйтан. – Ирис была готова произносить это имя с утра до вечера, день за днем, пока они не увидят друг друга снова. Она вдруг услышала собственный голос: – Эйтан, когда мы снова увидимся?

– Когда захочешь, – ответил он так, словно нет ничего проще.

Какая невообразимая перемена! Как такое возможно – что это закупоренное в глубине души воспоминание, эта мучительная, темная часть ее прошлого, о которой она и думать себе запрещала, вдруг раскрылась, наполнившись солнцем и воздухом, точно подвал для пыток превратился в курорт!

– Позвони мне. – Он протянул ей визитку.

И вот уже его спина скрылась за поворотом лестницы. Ирис пошла назад по людному коридору, в обратном порядке повторяя их маршрут: вот дверь, которую он открыл перед нею, вот прохладная комната без окон, вот два кресла, страстно уставившиеся друг на друга, а вот и она сама, дрожащая от волнения, трогающая пальцами свои целованные им губы, свое обласканное здесь им лицо. Ирис села в кресло, вытянула ноги на другое, закрыла глаза. И увидела лицо юноши; вот оно приближается к ней – приоткрытый рот, густые пушистые ресницы, щеки, порозовевшие от солнца, как у младенца. Если сейчас открыть глаза, она увидит над головой крону шелковичного дерева. Они спустились по горному склону от дома Эйтана к роднику под этим деревом, самым золотым из дней в узком просвете между окончанием холодов и наступлением жары. Все цвело, воздух был наполнен медом, и, возможно, это был единственный из дней, когда они позволили себе быть влюбленной парочкой и ничем больше. И самый, призналась она теперь самой себе, счастливый день ее жизни – более счастливый, чем день ее свадьбы, чем дни рождения ее детей. Жар нагретой скалы за спиной, красивый юный возлюбленный, ласкающий ее груди, увенчанные розовыми ягодками сосков, а она прильнула к нему, абсолютно уверенная, что ничто их не разлучит вовек. Ирис помнила, как рвала листья шелковицы для братьев – они разводили шелковичных червей в старой обувной коробке, – как мочила ноги в воде, когда Эйтан залез в родник.