Текст книги "Трактир «Ямайка». Моя кузина Рейчел. Козел отпущения"

Глава 16

Мэри сидела одна в столовой дома священника и смотрела на тлеющий в камине торф. Она как следует выспалась и теперь чувствовала себя отдохнувшей и окрепшей, но мир, которого она так жаждала, еще не снизошел в ее душу.

Все с ней были добры и терпеливы, возможно, слишком добры, что было для нее непривычно после долгого напряжения. И сам мистер Бассат ласковой рукой неуклюже похлопал ее по плечу, как обиженного ребенка, и сказал с грубоватым добродушием:

– Теперь вам нужно поспать и забыть все, через что вы прошли, все это уже позади, навсегда. Обещаю вам, что скоро, очень скоро мы найдем человека, который убил вашу тетю, и на следующей сессии суда он будет повешен. А когда вы немного оправитесь от потрясения последних месяцев, то скажете, что вы собираетесь делать и куда хотели бы направиться.

Мэри внезапно лишилась собственной воли: другие все решали за нее. И когда Фрэнсис Дейви предложил ей кров, она согласилась покорно и равнодушно, понимая, что в ее вялом «спасибо» сквозит неблагодарность. Она еще раз убедилась, как унизительно быть женщиной, когда физическая и душевная слабость воспринимается окружающими как нечто само собой разумеющееся.

Будь она мужчиной, с ней бы не стали церемониться, в лучшем случае отнеслись бы равнодушно и, возможно, потребовали бы тут же ехать в Бодмин или Лонстон для дачи показаний, предоставив самой искать кров, а после всех допросов она могла бы отправляться хоть на край света. И она ушла бы, как только ее отпустили бы, и нанялась бы на какой-нибудь корабль, отрабатывая проезд простым матросом, или пустилась бы по дороге с единственной монеткой в кармане, но зато ее душа и сердце были бы свободны. Однако девушку, у которой болит голова и на глаза наворачиваются слезы, заботливо удаляют с места действия; она – досадная помеха, как всякая женщина и всякий ребенок после трагедии.

Викарий сам повез ее в двуколке – конюх сквайра ехал следом на его лошади, – священник по крайней мере обладал даром молчания, потому что ни о чем ее не расспрашивал и не бормотал напрасных слов сочувствия, которые все равно не были бы услышаны, а быстро ехал в Олтернан и прибыл туда, когда часы на его церкви пробили один раз.

Викарий разбудил свою экономку, жившую в соседнем доме, ту самую женщину, с которой Мэри разговаривала вечером, и велел ей пойти с ним и приготовить комнату для гостьи, что экономка тут же и сделала, причем без болтовни и удивленных восклицаний, прихватив из своего дома свежее постельное белье. Она развела огонь в камине и согрела возле него грубую шерстяную ночную рубашку, пока Мэри сбрасывала одежду; и, когда постель для нее была готова и гладкие простыни отогнуты, Мэри позволила, чтобы ее уложили, как ребенка в колыбель.

Она уже закрыла было глаза, но тут чья-то рука неожиданно обхватила ее плечи, и голос, настойчивый и спокойный, произнес: «Выпейте это». Сам Фрэнсис Дейви стоял у кровати со стаканом в руке, и его странные глаза, бледные и лишенные выражения, смотрели прямо на нее.

– Теперь вы будете спать, – сказал он, и по горькому вкусу девушка поняла, что он положил какой-то порошок в горячее питье, которое приготовил для нее, и что он сделал это, понимая ее тревожное мучительное состояние.

Последнее, что Мэри запомнила, – его руку у себя на лбу и эти неподвижные белые глаза, которые приказали ей все забыть; и она тут же заснула, как он ей велел.

Когда девушка проснулась, было уже почти четыре часа; как и ожидал викарий, четырнадцать часов сна сделали свое дело: умерили горе и притупили боль. Острота скорби по тете Пейшенс смягчилась, и горечь тоже. Разум говорил Мэри, что она не должна винить себя: она поступила так, как велела ей совесть. Правосудие прежде всего. Она не просчитала варианты и не сумела предвидеть возможную трагедию – вот в чем была ошибка. Осталось сожаление, но сожаление не могло вернуть тетю Пейшенс.

Именно так Мэри думала, пока вставала. Но когда она оделась и спустилась в столовую, где горел огонь и были задернуты занавески (викарий куда-то ушел по делу), прежнее ноющее чувство неуверенности вернулось, и Мэри снова стало казаться, что вся ответственность за катастрофу лежит на ней. Перед ее мысленным взором все время стояло лицо Джема – такое, каким она его видела в последний раз: искаженное и осунувшееся в неверном тусклом свете, и в его глазах тогда была решимость, и даже в линии рта, на который она специально старалась не смотреть. Этот человек был непостижим и непонятен ей от начала до конца, с того первого утра, когда он пришел в бар трактира «Ямайка», и она сознательно закрыла на правду глаза. Мэри была женщиной и любила его без всякой на то причины. Джем целовал ее, и она связана с ним навсегда. Прежде такая сильная, она чувствовала себя ослабевшей душою и телом, падшей и униженной, и ее гордость улетучилась вместе с независимостью.

Одно лишь слово викарию, когда тот вернется, и записка сквайру – и тетя Пейшенс будет отомщена. Джем умрет с веревкой на шее, как умер его отец; а она вернется в Хелфорд в поисках нитей своей прежней жизни, которые теперь лежат перепутанные и зарытые в землю.

Мэри встала с кресла у огня и принялась ходить по комнате со смутным ощущением, что сейчас она пытается решить главную проблему, но в глубине души она понимала, что все это – хитрость, жалкая уловка, чтобы успокоить совесть, и что это слово никогда не будет ею произнесено.

Для Джема она не опасна. Он уедет с песней на устах, смеясь над ней, и забудет всех – и ее, и брата, и Бога; а Мэри будет нести сквозь годы, угрюмые и горькие, тяжкий груз молчания, и все будут смеяться над озлобленной старой девой, которую один раз в жизни поцеловали и она не смогла этого забыть.

Цинизм и сентиментальность – вот две крайности, которых следовало избегать. Мэри расхаживала по комнате, и душа ее так же не знала покоя, как и тело, и девушке казалось, будто сам Фрэнсис Дейви наблюдает за ней, холодными глазами исследуя ее душу. Все-таки в комнате было что-то от хозяина. И теперь, в его отсутствие, Мэри могла вообразить его стоящим в углу у мольберта, с кистью в руке, смотрящим в окно на дела давно минувших дней, на то, что было и прошло.

Рядом с мольбертом стояли холсты, прислоненные лицевой стороной к стене, и Мэри из любопытства повернула их к свету. Вот интерьер церкви – должно быть, его церкви, – написанный, вероятно, в летние сумерки, с нефом, погруженным в тень. На стрельчатых сводах лежал странный зеленый отсвет. Когда она отставила картину в сторону, это неожиданное освещение все не выходило у нее из головы. Поэтому она снова вернулась к ней и рассмотрела еще раз.

Возможно, этот зеленый отсвет был воспроизведен правдиво и являлся особенностью церкви в Олтернане, но он придавал полотну какой-то призрачный, жутковатый вид, и Мэри подумала, что, будь у нее свой дом, она не стала бы вешать эту картина на стену.

Девушка не смогла бы объяснить охватившее ее ощущение беспокойства, но казалось, будто некий дух, ничего не зная об этой церкви, пробрался внутрь и наполнил сумрачный неф атмосферой совершенно чуждой святому месту. Поворачивая картины одну за другой, Мэри заметила, что во всех есть что-то отталкивающее: прекрасный этюд пустоши у склона Бурого Вилли в весенний день, с облаками, клубящимися высоко в небе над каменной вершиной, портили темный цвет и форма облаков, довлевших над пейзажем, делая его мрачным, и везде присутствовал тот же зеленый отсвет.

И тут Мэри впервые задумалась, не может ли быть, что у Фрэнсиса Дейви, по прихоти природы родившегося альбиносом, каким-то образом нарушено цветовое восприятие, так что он видит все в искаженном свете. Это многое объясняло, но даже теперь, после того как она снова повернула холсты лицом к стене, ощущение беспокойства не проходило. Она продолжала осматривать комнату, но это почти ничего не дало ей: мебели было мало, безделушки и книги отсутствовали вовсе. На письменном столе даже не оказалось корреспонденции, – похоже, им пользуются редко. Мэри побарабанила пальцами по полированной поверхности, думая, не здесь ли Фрэнсис Дейви сидит и пишет свои проповеди, и непроизвольно открыла узкий выдвижной ящик. Он был пуст, и девушке тут же стало стыдно. Она уже собиралась его закрыть, как вдруг заметила, что уголок бумаги, которым было выстлано дно, загнулся и на обороте что-то нарисовано. Мэри вынула бумагу и взглянула на рисунок. На нем опять был запечатлен интерьер церкви, но на сей раз на скамьях собрались прихожане и сам викарий стоял на кафедре. Сперва Мэри не заметила в рисунке ничего необычного; вполне естественно для викария, владеющего карандашом, выбрать такой сюжет. Но, посмотрев внимательней, девушка поняла, в чем дело.

Это был вовсе не рисунок, а карикатура, гротескная и ужасная. Прихожане были в капорах и шалях, в нарядной одежде по случаю воскресной службы, но на их плечах вместо человеческих художник изобразил овечьи головы. По-дурацки разинув рты, с тупой, бессмысленной торжественностью животные внимали проповеднику, и их копыта были сложены для молитвы. Тщательно нарисованные овечьи морды словно были наделены чертами живых людей, но выражения их были абсолютно одинаковыми: как у идиотов, которые ничего не знают и знать не хотят. Проповедник в черном одеянии и с ореолом волос был Фрэнсис Дейви, но он пририсовал себе волчью морду, и волк насмехался над стадом, сидящим внизу.

Это была пародия, кощунственная и страшная. Мэри быстро сложила рисунок и засунула бумагу обратно пустой стороной кверху, затем она задвинула ящик, отошла от стола и снова села в кресло у огня. Она случайно обнаружила секрет, узнавать который ей совсем не хотелось. Это ее ни в коей мере не касается и должно было остаться между художником и Богом.

Когда девушка услышала на дорожке снаружи шаги хозяина, то торопливо поднялась и отодвинула свечу от своего кресла, прячась в тень, чтобы лицо не выдало ее при встрече.

Кресло стояло спинкой к двери, и Мэри сидела, ожидая хозяина. Но Фрэнсис Дейви так долго не входил, что девушка наконец обернулась, прислушиваясь к шагам, и тут увидела священника, стоявшего за креслом; он вошел совершенно бесшумно. Она вздрогнула от неожиданности, и тогда хозяин вышел на свет, извиняясь за свое внезапное появление.

– Простите, – сказал он, – вы не ожидали меня так скоро, и я прервал ваши мечты.

Девушка покачала головой и пробормотала извинения, после чего викарий сразу же спросил гостью о здоровье и о том, как она спала, одновременно снимая пальто и становясь перед огнем в своем черном священническом одеянии.

– Вы что-нибудь ели сегодня? – спросил он, и, когда Мэри ответила отрицательно, он вынул часы, показывавшие без нескольких минут шесть, и сверился с часами на письменном столе. – Мы уже однажды ужинали вдвоем, Мэри Йеллан, поужинаем снова, – сказал викарий, – но на этот раз, если не возражаете и если вы достаточно отдохнули, вы сами накроете на стол и принесете из кухни поднос. Ханна должна была все приготовить, и мы не станем опять ее беспокоить. Мне же нужно кое-что написать. Надеюсь, вас это не затруднит?

Мэри уверила его, что отдохнула и больше всего хотела бы оказаться хозяину полезной. И тогда он кивнул и сказал: «Без четверти семь» – и повернулся к ней спиной; она поняла, что ей следует удалиться.

Мэри отправилась в кухню, слегка сбитая с толку внезапным появлением викария и радуясь, что в ее распоряжении есть полчаса, поскольку была не готова к разговору. Возможно, ужин будет недолгим, и потом хозяин снова вернется к письменному столу и оставит ее наедине со своими мыслями. Лучше бы ей не открывать тот ящик. Воспоминание о карикатуре неотступно преследовало ее. Мэри чувствовала себя как ребенок, который узнал нечто запретное, и теперь, повесив голову, виноватый и пристыженный, боится выдать себя неосторожным словом. Было бы спокойнее поужинать одной в кухне, если бы викарий обращался с ней как со служанкой, а не как с гостьей. А так его учтивость, странным образом сочетавшаяся с привычкой командовать, делала ее положение неопределенным. Мэри принялась собирать ужин, чувствуя себя гораздо уютнее здесь среди знакомых кухонных запахов и с тревогой ожидая боя часов. На церкви пробило без четверти семь, время истекло; и она понесла поднос в столовую, надеясь, что лицо не выдаст ее чувств.

Фрэнсис Дейви стоял спиной к огню, он уже придвинул к очагу стол. Хотя Мэри не смотрела на него, она ощущала на себе испытующий взгляд хозяина, и от этого движения ее были скованными. Она заметила изменения в комнате и краешком глаза увидела, что викарий разобрал мольберт и что картины больше не стоят у стены. Письменный стол впервые был завален бумагами и письмами, и хозяин, видимо, сжигал письма, потому что желтые, почерневшие обрывки лежали в пепле под торфом.

Они сели за стол, и Фрэнсис Дейви предложил ей холодного пирога.

– Неужели любопытство умерло в Мэри Йеллан, раз она не спрашивает меня, что я делал сегодня весь день? – спросил он наконец, ласково подтрунивая над гостьей и тут же заставив ее виновато вспыхнуть.

– Меня это не касается, – ответила она.

– Вот тут вы ошиблись, – сказал викарий. – Очень даже касается. Весь день напролет сегодня я занимался вашими делами. Вы ведь просили моей помощи, разве не так?

Мэри стало стыдно; она не знала, что ответить.

– Я еще не поблагодарила вас ни за то, что вы так быстро приехали в трактир «Ямайка», ни за то, что приютили меня. Вы считаете меня неблагодарной.

– Я этого не говорил. Я только удивлялся вашему терпению. Еще не пробило двух часов ночи, когда я отправил вас спать, а сейчас уже семь вечера. Много времени прошло, а мир не стоит на месте.

– Значит, вы сегодня не ложились?

– Я спал до восьми. А потом позавтракал и опять уехал. Мой серый конь захромал, и мне пришлось обойтись кобом[3]3
  Коб – порода коренастых верховых лошадей. – Примеч. ред.


[Закрыть], так что дела пошли медленнее. Он трусил, как улитка, сначала в трактир «Ямайка», а оттуда – в Норт-Хилл.

– Вы были в Норт-Хилле?

– Мистер Бассат пригласил меня на обед. Нас было там восемь или десять человек, только представьте эту картину: каждый выкрикивал собственное мнение в ухо соседа и никто никого не слушал. Трапеза затянулась, и я был рад, когда мы закончили. Однако мы все единодушно решили, что убийца вашего дяди недолго пробудет на свободе.

– Мистер Бассат кого-нибудь подозревает?

Тон у Мэри был сдержанный, и она смотрела в свою тарелку. Девушке казалось, что она жует опилки.

– Мистер Бассат готов самого себя подозревать. Он опросил всех и каждого, кто живет здесь в радиусе десяти миль. Но оказывается, еще всякие странные личности бродили прошлой ночью по дорогам, и имя им легион. Потребуется неделя, если не больше, чтобы добиться правды от каждого из них; но все равно мистера Бассата это не пугает.

– Что сделали с… моей тетей?

– Сегодня утром их отвезли – обоих – в Норт-Хилл, там их и похоронят. Все уже устроено, вам не о чем беспокоиться. Ну а что касается остального, поживем – увидим.

– А разносчик? Его не отпустили?

– Нет, он сидит под надежным замком и сотрясает воздух проклятиями. Меня этот тип мало волнует. Да и вас, думаю, тоже.

Мэри отложила вилку, которую поднесла было к губам, и опять оставила еду нетронутой.

– Что вы имеете в виду? – спросила она настороженно.

– Только то, что вы не любите разносчика. Я вполне вас понимаю, ибо более неприятный и отталкивающий малый мне никогда еще не попадался. Я знаю от Ричардса, конюха мистера Бассата, что вы подозревали разносчика в убийстве и так и сказали самому сквайру. Отсюда мое заключение, что вы его не любите. Остается только пожалеть, что запертая комната доказывает его невиновность. Из этого человека вышел бы отличный козел отпущения, и это избавило бы нас от многих неприятностей.

Викарий продолжал ужинать с отменным аппетитом, но Мэри было не до еды, и, когда он предложил ей добавку, она отказалась.

– И чем же разносчик навлек на себя ваш гнев? – поинтересовался священник, не желая отступать от этой темы.

– Он однажды напал на меня.

– Так я и думал. Он соответствует определенному типу. Вы, конечно, оказали сопротивление?

– По-моему, я его сильно ушибла. Больше он меня не трогал.

– Могу себе представить. И когда это случилось?

– В сочельник.

– После того, как я вас оставил у Пяти Дорог?

– Да.

– Я начинаю понимать. Значит, в ту ночь вы не вернулись в «Ямайку»? Вы столкнулись с трактирщиком и его друзьями на дороге?

– Да.

– И они взяли вас с собой на берег, чтобы было веселее?

– Пожалуйста, мистер Дейви, не спрашивайте меня больше ни о чем. Я предпочла бы не говорить о той ночи ни сейчас, ни в будущем, никогда. Есть вещи, которые лучше глубоко похоронить.

– Мы не будем говорить об этом, Мэри Йеллан. Я виню себя за то, что отпустил вас одну. Глядя на вас сейчас, на ваш ясный взгляд и чистую кожу, на то, как вы держите голову, и прежде всего на линию вашего подбородка, не скажешь, что на вас сильно отразилось пережитое. Слова приходского священника, быть может, немногого стоят, но вы выказали замечательную стойкость. Я восхищаюсь вами.

Мэри взглянула на него, потом опять отвела глаза и принялась крошить в руке кусочек хлеба.

– Когда я думаю о разносчике, – продолжил викарий немного погодя, щедро накладывая себе тушеного чернослива, – то понимаю, что убийца поступил очень непредусмотрительно, не заглянув в запертую комнату. Возможно, его поджимало время, но минута или две вряд ли решили бы исход дела, а ему, бесспорно, следовало бы сделать свое дело тщательнее.

– Каким образом, мистер Дейви?

– Да заплатив разносчику сполна.

– Вы хотите сказать, что он мог убить и его?

– Вот именно. Гарри-разносчик живой не украшает мир, а мертвый он, по крайней мере, кормил бы червей. Таково мое мнение. Более того, если бы убийца знал, что разносчик напал на вас, у него появилась бы дополнительная причина разделаться с ним.

Мэри отрезала себе кусочек пирога, которого ей совсем не хотелось, и заставила себя поднести его к губам. Делая вид, будто ест, она пыталась сохранить самообладание. Однако рука, державшая нож, дрожала, и ничего хорошего из этого не вышло.

– Не понимаю, – сказала она, – какое я имею к этому отношение.

– Вы слишком скромного мнения о себе, – ответил викарий.

Они продолжали есть молча. Мэри сидела, опустив голову и неподвижно уставившись в тарелку. Инстинкт говорил ей, что Фрэнсис Дейви водит ее, как рыболов рыбу на леске. В конце концов она не выдержала и выпалила:

– Значит, мистер Бассат и все вы не слишком преуспели и убийца все еще на свободе?

– Ну, не то чтобы мы совсем ничего не сделали. Некоторый прогресс уже есть. Разносчик, например, в безнадежной попытке спасти свою шкуру старательно дает показания и называет имена сообщников, но он не очень нам помог. Мы получили от него полный отчет о том, что происходило на берегу в сочельник – в чем, по его словам, он не принимал участия, – а также получили кое-какое представление о долгих месяцах бесчинств, творившихся до этого. Среди прочего мы услышали также о повозках, которые приезжали в трактир «Ямайка» по ночам, и он назвал нам имена своих товарищей. Правда, только тех, кого знал. По-видимому, организация была гораздо больше, чем мы предполагали до сих пор.

Мэри ничего не сказала. Она отрицательно покачала головой, когда хозяин предложил ей чернослив.

– Фактически, – продолжал викарий, – разносчик предположил даже, будто хозяин «Ямайки» только считался их главарем и что ваш дядя на самом деле получал приказы от кого-то, стоявшего над ним. В этом случае дело предстает в новом свете. Джентльмены разволновались и немного встревожились. Что вы скажете о версии разносчика?

– Полагаю, это возможно.

– Кажется, вы однажды высказали мне то же самое предположение?

– Может быть. Не помню.

– Если это так, то неизвестный главарь и убийца, должно быть, одно и то же лицо. Вы согласны?

– Вполне вероятно.

– Это значительно сузило бы круг подозреваемых. Можно пренебречь всем этим сбродом и поискать кого-то с мозгами и сильным характером. Вы когда-нибудь видели такого человека в трактире «Ямайка»?

– Нет, никогда.

– Он, должно быть, приходил и уходил тайком, возможно под покровом ночи, когда вы и ваша тетя уже спали. Он не мог приезжать по большой дороге, потому что тогда вы услышали бы топот конских копыт. Но всегда есть вероятность, что этот человек приходил пешком, разве не так?

– Да, думаю, вы правы.

– В таком случае этот человек должен хорошо знать пустоши или, по крайней мере, эту местность. Один джентльмен предположил, что главарь живет где-то поблизости – там, откуда можно добраться пешком или верхом. Именно поэтому мистер Бассат намерен допросить каждого жителя в радиусе десяти миль, как я объяснил вам в начале ужина. Как видите, сеть сомкнется вокруг убийцы, и, если он слишком замешкается, его поймают. Мы все убеждены в этом. Вы уже поужинали? Вы ели очень мало.

– Я не голодна.

– Мне жаль. Ханна подумает, что ее холодный пирог не оценили по достоинству. Я говорил, что видел сегодня вашего знакомого?

– Нет, не говорили. У меня здесь нет друзей, кроме вас.

– Спасибо, Мэри Йеллан. Это прекрасный комплимент, я польщен. Но, знаете, вы не вполне правдивы. У вас есть знакомый; вы мне сами о нем рассказывали.

– Я не знаю, кого вы имеете в виду, мистер Дейви.

– Неужели? Разве брат трактирщика не возил вас на Лонстонскую ярмарку?

Мэри сжала руки под столом так, что ногти вонзились ей в ладони.

– Брат трактирщика? – повторила она, стараясь выгадать время. – Я с тех пор его не видела. Думала, он уехал.

– Нет, Джем здесь с самого Рождества. Он мне сам это сказал. Видите ли, он прослышал, что я приютил вас, подошел ко мне и попросил передать вам следующее: «Скажите Мэри, что мне очень жаль». Именно так он и сказал. Я думаю, он имел в виду вашу тетю.

– Это все, что он просил передать?

– Я уверен, что он сказал бы больше, но нам помешал мистер Бассат.

– Мистер Бассат? Мистер Бассат был там, когда Джем говорил с вами?

– Ну конечно. В комнате находилось несколько джентльменов. Это было как раз перед тем, как я вечером уехал из Норт-Хилла, когда сегодняшнее обсуждение закончилось.

– Но почему Джем Мерлин присутствовал там?

– Я полагаю, он имел на это право как брат погибшего. Непохоже что он был сильно огорчен постигшей его утратой, думаю, они не ладили.

– А… а мистер Бассат и эти джентльмены допрашивали Джема?

– Они довольно много говорили с ним весь день. Сдается, что молодой Мерлин умен. Его ответы были в высшей степени проницательны. Должно быть, у него мозги куда лучше, чем были у его брата. Помнится, вы говорили мне, что он ведет несколько рискованный образ жизни. По-моему, ворует лошадей.

Мэри кивнула. Она водила пальцами по узору на скатерти.

– Кажется, он занимался этим от нечего делать, – сказал викарий, – но, когда Джему представился случай показать свой ум, он воспользовался им, и, полагаю, его тут не в чем винить. Несомненно, ему хорошо заплатили.

Ласковый голос действовал Мэри на нервы, каждое слово напоминало булавочный укол, и теперь девушка знала, что викарий победил и что она больше не может сохранять притворное равнодушие. Она подняла на него глаза и с мольбой протянула к священнику руки. Самообладание изменило ей.

– Что они с ним сделают, мистер Дейви? – спросила она. – Что они с ним сделают?

Бледные, лишенные выражения глаза смотрели на Мэри, и в первый раз она увидела, как по ним прошла какая-то тень и как в них мелькнуло удивление.

– Что сделают? – сказал он, явно озадаченный. – Зачем им что-нибудь делать? Полагаю, молодой Мерлин помирился с мистером Бассатом, и больше ему бояться нечего. Вряд ли они припомнят ему старые грехи после того, как он сослужил округе такую службу.

– Я вас не понимаю. Какую службу?

– Вы сегодня туго соображаете, Мэри Йеллан, или, возможно, это я говорю загадками. Разве вы не знали, что это Джем Мерлин донес на своего брата?

Мэри глупо уставилась на викария, ее мысли застопорились и мозг отказывался работать. Она повторила за ним, как ребенок, который заучивает урок:

– Джем Мерлин донес на своего брата?

Викарий отодвинул тарелку и начал составлять все на поднос.

– Разумеется, – сказал он. – По крайней мере, мистер Бассат так мне сказал. По-видимому, сам сквайр столкнулся с вашим другом в Лонстоне в канун Рождества и увез его в Норт-Хилл, попытавшись осуществить свой план. «Ты украл моего пони, – сказал он, – и ты такой же негодяй, как и твой брат. В моей власти завтра же упечь тебя в тюрьму, и ты с десяток лет, если не больше, не увидишь ни одной лошади. Но ты можешь убираться восвояси, если представишь мне доказательства того, что твой брат занимается в трактире „Ямайка“ именно тем, чем я думаю». Ваш молодой друг попросил дать ему время подумать, а когда время истекло, то покачал головой. «Нет, – заявил он, – ловите Джосса сами, если вам так хочется. Будь я проклят, если свяжусь с законом». Но сквайр сунул ему под нос официальную бумагу. «Взгляни сюда, Джем, – сказал он, – и скажи, что ты об этом думаешь. В канун Рождества произошло самое ужасное кораблекрушение с тех пор, как прошлой зимой „Леди Глостер“ выбросило на берег выше Пэдстоу. Ну что, не передумал?» Из того, что было дальше, я слышал совсем немного – видите ли, люди приходили и уходили все время, – но, насколько я понял, вашему другу удалось освободиться от оков и улизнуть, а потом он вернулся вчера утром, когда все уже думали, что его и след простыл, подошел прямо к сквайру, выходившему из церкви, и сказал как ни в чем не бывало: «Очень хорошо, мистер Бассат, вы получите доказательства». Именно поэтому я только что заметил вам, что у Джема Мерлина мозги лучше, чем у его брата.

Викарий убрал посуду со стола и отнес поднос в угол, но продолжал прохаживаться у камина, время от времени присаживаясь в узкое кресло с высокой спинкой. Мэри не замечала его движений. Она бессмысленно смотрела перед собой в пространство; ее голова раскалывалась от только что услышанного: обвинение, которое она с таким страхом и с такой болью воздвигла против любимого человека, рассыпалось, как колода карт.

– Мистер Дейви, – медленно проговорила она, – наверное, я самая большая дура, которая когда-либо рождалась в Корнуолле.

– Похоже, что так, Мэри Йеллан, – сказал викарий.

Его сухой тон, особенно резкий после того ласкового голоса, к которому она привыкла, уже заключал в себе упрек, и она приняла этот упрек со смирением.

– Что бы ни случилось, – продолжала Мэри, – теперь я могу смотреть в будущее смело и не стыдясь.

– Я рад, – сказал священник.

Она откинула волосы с лица и улыбнулась – в первый раз с момента их знакомства. Тревога и страх наконец оставили ее.

– Что еще сказал и сделал Джем Мерлин? – спросила Мэри.

Викарий взглянул на карманные часы и со вздохом положил их на место.

– К сожалению, у меня нет времени продолжать рассказ, – произнес он. – Сейчас уже почти восемь. Время бежит слишком быстро. Я думаю, мы уже достаточно поговорили о Джеме Мерлине.

– Скажите мне одно: он был в Норт-Хилле, когда вы уехали?

– Был. На самом деле именно его последнее замечание и заставило меня поспешить домой.

– Что же он вам сказал?

– Он обращался не ко мне. Он объявил о своем намерении сегодня вечером съездить к кузнецу в Уорлегган.

– Мистер Дейви, вы опять говорите загадками.

– Ну что вы, Мэри, вовсе нет. От Норт-Хилла до Уорлеггана путь неблизкий, но я уверен, что Джем найдет дорогу в темноте.

– А какое отношение это имеет к вам?

– Джем покажет кузнецу гвоздь, который нашел в вереске, в поле за трактиром «Ямайка». Гвоздь этот выпал из подковы; конечно, работа была выполнена небрежно. Гвоздь новый, а Джем Мерлин, будучи конокрадом, знает руку каждого кузнеца на пустошах. «Смотрите, – сказал он сквайру. – Я нашел это сегодня утром в поле за трактиром. Теперь, когда вы все обсудили и я вам больше не нужен, я поеду в Уорлегган, с вашего разрешения, и брошу это в лицо Тому Джори вместе с упреком в халтуре».

– И что из этого? – недоумевала Мэри.

– Вчера было воскресенье, правда? А в воскресенье ни один кузнец не подкует лошадь, если только не питает большого уважения к заказчику. Лишь один путник проехал вчера мимо кузницы Тома Джори и попросил у него новый гвоздь для своего охромевшего коня, и было это, полагаю, где-то около семи часов вечера. После чего путник продолжил свое странствие в сторону трактира «Ямайка».

– Откуда вы это знаете? – спросила Мэри.

– Потому что этим путником был викарий из Олтернана.