Текст книги "Трактир «Ямайка». Моя кузина Рейчел. Козел отпущения"

– Мне приходится это делать, Мэри, ради нас обоих, – сказал он. – Когда прошлой ночью мы отправились в эту экспедицию, я не принял во внимание туман. Теперь если я проиграю, то лишь из-за этого. Прислушайтесь, и вы поймете, почему я связал вас и почему ваше молчание все-таки может нас спасти.

Викарий стоял на самом краю, держа ее за руку, и указывал вниз, на белый туман под ними.

– Слушайте, – повторил он. – У вас слух, должно быть, острее моего.

Теперь Мэри поняла, что, должно быть, проспала дольше, чем думала, потому что темнота над их головами уже рассеялась и наступило утро. Облака были низкие, они двигались по небу, переплетаясь с туманом, а на востоке слабый отсвет возвещал появление бледного, нерешительного солнца.

Туман еще не рассеялся и укрывал пустоши внизу, как белое одеяло. Девушка посмотрела туда, куда указывала его рука, но не увидела ничего, кроме дымки и мокрого вереска. Затем она прислушалась, как он велел, и издалека, из-под белого покрова, донесся звук, напоминавший плач или зов. Сначала он был слишком слаб и почти неразличим, он казался необычайно высоким, непохожим на человеческий голос. Звук приблизился, тревожно разрезая воздух, и Фрэнсис Дейви повернулся к Мэри. На его ресницах и волосах по-прежнему лежал белый туман.

– Узнаете? – спросил он.

Девушка посмотрела на него и покачала головой; она не знала, что ему ответить, даже если бы могла говорить. Мэри никогда прежде не слышала такого звука. Тогда викарий улыбнулся медленной мрачной улыбкой, которая прорезала его лицо, как рана:

– Я слышал как-то раз, но совсем позабыл, что сквайр из Норт-Хилла держит свору охотничьих собак. Очень скверно для нас обоих, Мэри, что я совершил такой промах.

Мэри все поняла и, внезапно осознав, что означает этот далекий шум, взглянула на своего спутника. В глазах у нее был ужас. Затем она перевела взгляд на лошадей, стоявших по-прежнему спокойно у каменных плит.

– Да, – сказал викарий, следя за ее взглядом, – мы должны отвязать их и согнать вниз, на пустошь. Теперь они нам уже не помогут, а только приведут к нам собак. Бедный Беспокойный, ты чуть снова меня не выдал.

Мэри с тоской смотрела, как ее спутник отвязал коней и подвел их к крутому склону холма. Затем он нагнулся к земле, набрал камней и стал швырять их в животных, так что лошади, скользя и спотыкаясь, ринулись вперед сквозь мокрый папоротник, а поскольку камни продолжали сыпаться на них градом, они, повинуясь инстинкту, бросились вниз по крутому склону холма, храпя от страха и разбрасывая копытами камни и комья земли, и наконец исчезли из виду, поглощенные белым туманом. Лай собак теперь приблизился, тревожный и настойчивый, и Фрэнсис Дейви подбежал к Мэри, на ходу срывая с себя длинное черное пальто, которое путалось у него в коленях, и бросив шляпу в вереск.

– Скорей, – сказал он. – Друзья мы или враги, но опасность сейчас угрожает нам обоим.

Мэри карабкалась вверх по склону среди валунов и гранитных плит; викарий поддерживал ее, потому что связанные руки мешали ей двигаться. Они пробирались среди расщелин и скал, по колено в мокром папоротнике и черном вереске, взбираясь все выше и выше, к великой вершине Раф-Тора. Здесь, на самом верху, куски гранита чудовищной формы образовывали подобие крыши, и Мэри заползла под большую каменную плиту, едва дыша, вся в кровавых ссадинах, а священник поднимался выше, нащупывая опору в выбоинах камня. Затем он спустился к Мэри, и, хотя она мотнула головой и показала знаком, что больше не может карабкаться, он наклонился и силой поднял девушку на ноги, разрезав ремень, связывавший ей руки, и вырвав платок из ее рта.

– Тогда спасайся сама, если можешь! – крикнул он.

Глаза викария горели на бледном лице, а белые волосы развевались на ветру. Мэри из последних сил взобралась на плоский уступ, возвышавшийся футов на десять, а он полез дальше и выше, и его тонкая черная фигура казалась пиявкой на гладкой поверхности скалы. Из-за пелены тумана, словно из другого мира, доносился собачий лай, скоро к нему присоединились возгласы людей; воздух наполнился возбужденными криками, источник которых по-прежнему оставался невидимым. Облака быстро неслись по небу, и золотое сияние пробилось сквозь дымку. Туман расступился и рассеялся. Он поднялся с земли, словно столб клубящегося дыма, его подхватили плывущие облака, и земля, которую он покрывал так долго, теперь смотрела на бледное новорожденное небо. Мэри глянула вниз, на склон холма; там, залитые светом, виднелись черные фигурки людей, стоявших по колено в вереске, а визгливо лающие собаки, красно-коричневые на фоне серого камня, бежали впереди них, как крысы среди валунов.

Преследователи быстро их обнаружили. Внизу столпились человек пятьдесят, если не больше, все кричали и указывали на огромные глыбы камня. И по мере того как они приближались, гвалт собак все громче отдавался в расщелинах и завывал в пещерах.

Облака рассеялись, как и туман, и над их головами засинел кусочек неба величиной с ладонь.

Вдруг раздался выкрик, и какой-то человек, стоявший на коленях в вереске, почти в пятидесяти ярдах от Мэри, поднял ружье на плечо и выстрелил.

Пуля угодила в гранитный валун, не задев никого, и, когда этот человек встал на ноги, Мэри увидела, что это Джем и что он ее не заметил.

Он выстрелил снова, и на этот раз пуля просвистела совсем рядом с ее ухом; девушка почувствовала на лице ее стремительное дуновение.

Собаки рыскали в папоротнике, и одна из них запрыгнула на выступ скалы прямо под нею; огромная морда, фыркая, обнюхивала камень. Тогда Джем выстрелил еще раз, и, оглянувшись, Мэри увидела высокую черную фигуру Фрэнсиса Дейви на фоне неба: он стоял на широкой каменной плите, похожей на алтарь, высоко у нее над головой. Викарий на миг застыл, словно статуя, с развевающимися на ветру волосами; потом он раскинул руки, как птица раскрывает крылья для полета, и вдруг обмяк и упал вниз с гранитного пика на влажный, отсыревший вереск и мелкие осыпающиеся камни.

Глава 18

Было начало января, день стоял ясный и морозный. Колеи и выбоины на большой дороге, обычно наполненные грязью или водой, покрылись тонкой коркой льда, а следы колес заиндевели.

Мороз наложил свою белую руку и на пустоши, они тянулись до самого горизонта и казались бесцветными и блеклыми на фоне ясного синего неба. Земля стала твердой, и короткая трава хрустела под ногами, как галька. На родине Мэри, в краю зеленых изгородей, солнце наверняка сейчас уже греет, почти как весной, а здесь воздух был еще студеный, он щипал лицо, и повсюду лежал суровый отпечаток зимы. Мэри одна шла по пустоши Двенадцати Апостолов. Резкий ветер бил ей в лицо, и она думала, почему же возвышающийся по левую руку Килмар больше не пугает ее, превратившись в обычный черный скалистый холм под синим небом. Возможно, страх сделал ее слепой к окружающей красоте, в ее сознании природа смешалась с людскими делами; суровость пустошей переплелась с душевным смятением и ненавистью к дяде и трактиру «Ямайка». Пустоши по-прежнему оставались холодными, а холмы – одинокими, но их былая враждебность исчезла, и теперь Мэри могла спокойно бродить по ним.

Она была вольна отправиться куда пожелает, и ее мысли обратились к Хелфорду и зеленым долинам юга. На сердце у нее была странная, болезненная тоска по дому и по открытым, знакомым лицам.

Широкая река бежала от моря, и вода лизала отмели. Мэри с болью вспоминала каждый звук и запах, с детства такие родные, и протоки, разбегавшиеся от основного русла, будто непослушные дети, чтобы затеряться среди деревьев, и тихие журчащие ручьи.

Леса давали приют усталым путникам, и была своя музыка в прохладном шелесте листвы летом, и даже зимой кроны деревьев давали укрытие. Мэри тосковала по птицам, летавшим среди ветвей. Она тосковала по уютным звукам фермы: квохтанью кур, громкому крику петуха и суетливому гоготу гусей. Она хотела снова почувствовать густой, сладковатый запах навоза в хлеву и ощутить теплое дыхание коров у себя на ладонях, услышать тяжелые шаги во дворе и звяканье ведер у колодца. Она хотела прислониться к калитке и смотреть на деревенскую улицу, пожелать доброй ночи проходящему приятелю и увидеть, как голубой дым вьется над трубами. Там были бы знакомые голоса, грубые, но ласкающие ее слух, и смех звучал бы из окна чьей-то кухни. Мэри стала бы работать на ферме: рано вставать, носить воду из колодца, легко и уверенно управляться со своей немногочисленной живностью, гнуть спину в трудах и принимать усталость как лекарство от боли. Она радовалась бы по-своему каждому времени года, и в ее душе воцарились бы мир и довольство. Она привязана к земле и вернется к ней, пустит корни, как и ее предки. Хелфорд дал ей жизнь, и после смерти она снова станет его частью.

Одиночество ее не страшило, Мэри не принимала его в расчет. Тот, кто работает, не думает о таких вещах, он просто засыпает, когда день окончен. Она выбрала свой путь, и он казался ясным и надежным. Мэри больше не поддастся слабости и растерянности и не станет мешкать, как всю эту неделю, а сообщит о своих намерениях Бассатам, когда вернется к полднику. Они были очень добры к ней и просили остаться у них хотя бы на зиму, а чтобы Мэри не чувствовала себя обузой, деликатно предложили ей работу – смотреть за детьми и быть компаньонкой миссис Бассат.

Все эти предложения девушка выслушивала смиренно и неохотно, не давая согласия, но всякий раз вежливо благодаря хозяев за все, что они для нее сделали.

Сквайр, грубоватый и добродушный, за обедом подтрунивал над ее молчанием:

– Ну же, Мэри, будет вам улыбаться и благодарить – это, конечно, хорошо, но надо же на что-нибудь решиться. Знаете, вы слишком молоды, чтобы жить одной, и скажу вам прямо, вы слишком хорошенькая. Здесь, в Норт-Хилле, для вас найдется место, и моя жена вместе со мной просит вас остаться. Вы и не представляете, сколько здесь дел. Нужно и цветы для дома срезáть, и письма писать, и детей бранить. У вас будет хлопот полон рот, обещаю вам.

И в библиотеке миссис Бассат говорила примерно то же самое, дружески положив руку на колени Мэри:

– Нам очень приятно, что вы гостите у нас в доме. Почему бы вам не остаться насовсем? Дети вас обожают, и Генри вчера мне говорил, что стоит вам сказать лишь слово – и он подарит вам своего пони! Вот как много вы для него значите. Жили бы здесь без всяких забот, тревог и волнений, составляли бы мне компанию, когда мистер Бассат в отъезде. Неужели вы все еще скучаете по своему дому в Хелфорде?

В ответ Мэри улыбнулась и снова поблагодарила хозяйку, но она не могла выразить словами, как много для нее значит память о Хелфорде.

Бассаты догадывались, что Мэри еще не оправилась от пережитых потрясений, и по доброте душевной изо всех сил старались ее развлечь; они были очень гостеприимны, и соседи приезжали со всей округи, и, конечно, все обсуждали одну и ту же тему. Раз сто пятьдесят, должно быть, сквайр Бассат рассказывал свою историю, и названия «Олтернан» и «Ямайка» стали ненавистны Мэри, мечтавшей навсегда о них забыть.

Вот и еще одна причина уехать: она стала местной героиней, предметом нездорового любопытства и постоянных пересудов, и Бассаты с гордостью демонстрировали ее своим друзьям.

В благодарность Мэри старалась изо всех сил, но никогда не чувствовала себя среди этих людей непринужденно. Это был не ее круг. Они принадлежали к другому сословию. Мэри питала к ним уважение, и приязнь, и благодарность, но она не могла полюбить их.

По доброте сердечной хозяева старались в присутствии гостей занять ее общей беседой и следили, чтобы девушка не сидела в стороне. А она тем временем тосковала по тишине своей спальни или по уютной кухне конюха Ричардса, чья румяная, как яблоко, жена всегда была ей рада.

А сквайр, упиваясь собственным остроумием, в шутку просил у нее совета, от души смеясь над каждым словом:

– В Олтернане теперь откроется вакансия. Не стать ли вам пастором, Мэри? Бьюсь об заклад, вы будете куда лучше того, прежнего.

И ей приходилось улыбаться, удивляясь тому, что человек может быть настолько толстокожим и не понимать, какие горькие воспоминания пробуждают его слова.

– Ну, больше в трактире «Ямайка» не будет контрабанды, – говорил Бассат, – да и выпивки тоже, уж я об этом позабочусь. Я вымету оттуда всю эту паутину, и ни один браконьер или цыган не посмеет больше сунуть туда нос. Я найду честного малого, который в жизни своей не нюхал бренди, и он будет носить чистый фартук, а над дверью напишет: «Добро пожаловать!» И знаете, кто первый к нему заглянет? Да мы с вами, Мэри!

И сквайр хохотал во все горло, хлопая себя по ляжкам, а Мэри заставляла себя улыбнуться в ответ, чтобы не испортить ему настроение.

Она думала обо всем этом, бродя одна по пустоши Двенадцати Апостолов, и знала, что должна как можно скорее покинуть Норт-Хилл, потому что эти люди ей чужие, и только среди лесов и рек родной долины Хелфорда она снова узнает мир и радость.

Со стороны Килмара к ней приближалась повозка, словно заяц, оставляя на белом инее следы. Это был единственный движущийся предмет на притихшей равнине. Мэри наблюдала за повозкой настороженно, потому что на этой пустоши не было домов, кроме Труарты, в долине у Ивового ручья, но она знала, что Труарта пустует. Хозяина она не видела с тех самых пор, как он стрелял на Раф-Торе.

«Джем Мерлин – неблагодарный мошенник, как и вся их порода, – сказал сквайр. – Если бы не я, сидеть бы ему сейчас в тюрьме, отбывая долгий срок, может, это его и обломало бы. Я схватил его за руку, и ему пришлось сдаться. Признаю, потом он повел себя достойно, это он выследил вас, Мэри, и того негодяя в черном плаще; но он и не подумал сказать спасибо за то, что я снял с него обвинение, и, насколько мне известно, убрался куда-то на край света. Не было еще такого Мерлина, который бы не закончил плохо, и этот пойдет по той же дорожке».

Так что Труарта опустела, лошади разбежались и бродили на свободе по пустоши, а их хозяин уехал прочь с песней на устах, как она и думала.

Повозка приблизилась к склону холма, и Мэри заслонила глаза от солнца, чтобы следить за ее продвижением. Лошадь пригнулась от напряжения, и Мэри увидела, что повозка нагружена странной поклажей: горшками и сковородками, тюфяками и досками. Видно, кто-то уезжал, собрав весь свой скарб. Но даже тут она не догадалась; и только когда повозка оказалась внизу и возница, шагавший рядом, взглянул на Мэри и помахал рукой, она узнала его. Она спустилась к повозке с видом полнейшего безразличия и сразу же подошла к лошади, приласкала ее и заговорила с ней, а Джем подтолкнул ногой камень под колесо, забив его для надежности поглубже.

– Тебе лучше? – спросил он из-за повозки. – Я слышал, ты больна и лежишь в постели.

– Ты, должно быть, что-то перепутал, – ответила Мэри. – Я живу в Норт-Хилле, занимаюсь домашними делами, гуляю. Ничем серьезным я не болела, разве что возненавидела все вокруг.

– Говорят, ты собираешься остаться там и сделаться компаньонкой миссис Бассат. По-моему, это больше похоже на правду. Во всяком случае, осмелюсь заметить, тебе там будет спокойно. Люди они неплохие, особенно когда их получше узнаешь.

– С тех пор как умерла моя мать, никто не был так добр ко мне, а для меня важно только это. Но все равно я не останусь в Норт-Хилле.

– Да ну?

– Представь себе. Я возвращаюсь домой, в Хелфорд.

– Что же ты там будешь делать?

– Попробую снова завести ферму или хотя бы найти работу и скопить что-нибудь, ведь денег у меня пока нет. Но у меня там есть друзья и в Хелстоне тоже, они помогут мне поначалу.

– А где ты будешь жить?

– Нет такого дома в деревне, который я не могла бы назвать своим, если бы захотела. Знаешь, у нас на юге относятся друг к другу по-добрососедски.

– У меня никогда не было соседей, стало быть я не могу с тобой спорить, но мне всегда казалось, что жить в деревне – все равно что в стойле. Сунешь нос в калитку, а там и в чужой огород, и, если у соседа картошка крупнее, начинаются пересуды и ссоры. Сама знаешь: если у тебя на ужин кролик, то сосед учует запах у себя на кухне. Черт возьми, Мэри, это не жизнь.

Она засмеялась, потому что его нос сморщился от отвращения, а потом окинула взглядом его нагруженную повозку и царящий в ней беспорядок.

– А ты куда направляешься? – спросила она.

– Я возненавидел все вокруг, так же как и ты, – сказал Джем. – Я хочу убраться подальше от запаха торфа и болота, не видеть Килмар там, вдалеке, эту рожу, которая хмурится на меня от заката до рассвета. Вот мой дом, Мэри, все мое имущество здесь, в повозке, и я возьму его с собой и поселюсь там, где мне больше понравится. Я ведь с детства был бродягой: ни привязанностей, ни корней, ни долгих остановок. Наверное, я так и умру бродягой. Только такая жизнь мне по душе.

– В странствиях нет ни покоя, ни тишины, Джем. Господь свидетель, сама наша жизнь – это долгое путешествие, и ни к чему делать его еще более тяжким. Настанет пора, когда ты будешь мечтать о своем клочке земли, четырех стенах и крыше над головой, да еще о месте, куда лягут твои бедные усталые кости.

– Все вокруг принадлежит мне, Мэри, если на то пошло, с небом вместо крыши и землей вместо постели. Ты не в силах меня понять. Ты женщина, и дом – твое царство, со всеми повседневными мелочами. Я никогда так не жил и не собираюсь. Одну ночь я проведу на холмах, другую – в городе. Мне нравится искать удачу повсюду, то тут, то там, водить компанию с незнакомцами и дружбу со случайными попутчиками. Сегодня я встречаю на дороге человека и путешествую с ним вместе час или год; а завтра он уже навсегда исчез из моей жизни. Мы с тобой говорим на разных языках.

Мэри по-прежнему гладила лошадь, ощущая рукой ее влажное тепло, а Джем наблюдал за ней с тенью улыбки на лице.

– Куда ты поедешь? – спросила девушка.

– Куда-нибудь к востоку от Теймара, мне все равно, – ответил Джем. – Я больше не вернусь на запад, пока не состарюсь, и не поседею, и не позабуду о многом. Я думал двинуться на север за озеро Ганнис и отправиться в центральные графства. Люди там богатые, и толковый человек может поймать удачу за хвост. Может быть, когда-нибудь у меня заведутся деньги в карманах, и я стану покупать лошадей для собственного удовольствия, а не воровать.

– В центральных графствах безобразная черная земля, – сказала Мэри.

– Мне не важно, какого цвета земля, – ответил Джем. – Ведь торф с пустошей тоже черный, правда? И струи дождя, вытекающие из твоих свинарников в Хелфорде. Какая разница?

– Тебе лишь бы поспорить, Джем. В твоих словах нет здравого смысла.

– Какой может быть здравый смысл, когда ты приникла к моей лошади и твои растрепанные волосы смешались с ее гривой, а я знаю, что минут через пять-десять буду там, за холмом, уже без тебя. Я отправлюсь к Теймару, а ты пойдешь обратно в Норт-Хилл пить чай со сквайром Бассатом.

– Тогда отложи свое путешествие и тоже приходи в Норт-Хилл.

– Не будь дурой, Мэри. Ты можешь себе представить, как я пью чай со сквайром и качаю на коленях его детишек? Я человек не их круга, и ты тоже.

– Я это знаю. И потому возвращаюсь в Хелфорд. Я тоскую по дому, Джем. Я хочу снова вдыхать запах реки и ходить по своей земле.

– Тогда ступай! Повернись ко мне спиной и иди. Миль через десять ты выйдешь на дорогу, которая приведет тебя в Бодмин, а из Бодмина – в Труро, а из Труро – в Хелстон. Ну а в Хелстоне ты найдешь своих друзей и поживешь у них, пока не обзаведешься собственной фермой.

– Ты очень груб сегодня и жесток.

– Я груб с лошадьми, когда они упрямятся и не слушаются, но от этого я люблю их не меньше.

– Ты никогда в жизни никого не любил, – сказала Мэри.

– Я не слишком часто пользовался этим словом, вот в чем дело, – ответил Джем.

Он обошел повозку сзади и вышиб из-под колеса камень.

– Что ты делаешь? – спросила Мэри.

– Уже за полдень, я должен быть в пути. Я тут и так с тобой заболтался. Если бы ты была мужчиной, я бы предложил тебе поехать со мной, и ты забралась бы в повозку, сунула руки в карманы, и мы стали бы путешествовать вместе, пока тебе не надоест.

– Я бы согласилась, если бы ты отвез меня на юг, – сказала девушка.

– Да, но я направляюсь на север, и ты не мужчина, ты всего лишь женщина, и ты бы это скоро поняла, если бы поехала со мной. Сойди с дороги, Мэри, и не крути поводья. Я трогаюсь. Прощай!

Джем взял ее лицо в ладони и поцеловал, и Мэри увидела, что он смеется.

– Когда ты станешь старой девой в митенках, там, в Хелфорде, тебе будет о чем вспомнить. «Он воровал коней, – скажешь ты себе, – и ему было наплевать на женщин; и, если бы не моя гордость, я была бы сейчас с ним».

Джем забрался в повозку и посмотрел на нее, пощелкивая кнутом и зевая.

– До вечера я проделаю пятьдесят миль, – сказал он, – и потом буду спать, как кутенок, в палатке на обочине. Я разведу огонь и поджарю бекон на ужин. Ты будешь думать обо мне или нет?

Но Мэри не слушала; она стояла, повернувшись лицом на юг, стиснув руки и не зная, на что решиться. За этими холмами холодные пустоши превратятся в пастбища, а пастбища – в долины, по которым бегут ручьи. Мир и покой Хелфорда ждал ее у бегущей воды.

– Дело не в гордости, – сказала она ему. – Как ты не понимаешь, что это не гордость; мое сердце изнывает от тоски по дому и по всему, что я потеряла.

Джем не сказал ничего, но взял в руки вожжи и свистнул лошади.

– Подожди, – сказала Мэри. – Подожди, придержи ее и дай мне руку.

Джем отложил кнут, наклонился, подхватил ее и усадил рядом с собой на козлы.

– И что теперь? – спросил он. – Куда ты хочешь, чтобы я тебя отвез? Ты ведь сейчас сидишь спиной к Хелфорду, знаешь?

– Знаю, – ответила Мэри.

– Если ты поедешь со мной, тебе предстоит трудная жизнь, Мэри, порой дикая, когда нет ни крова над головой, ни отдыха, ни покоя. Мужчины – скверные спутники, когда они не в духе, а я, ей-богу, худший из них. Ты мало что получишь взамен фермы и вряд ли обретешь мир, которого так жаждешь.

– Я рискну, Джем, хоть у тебя и скверный характер.

– Ты меня любишь, Мэри?

– Похоже, что так, Джем.

– Больше, чем Хелфорд?

– Я никогда не смогу ответить на этот вопрос.

– Тогда почему ты сидишь рядом со мной?

– Потому что я так хочу; потому что должна; потому что здесь мое место отныне и навсегда, – сказала Мэри.

Услышав это, Джем засмеялся и взял ее за руку. Он дал Мэри вожжи, и она больше не оглядывалась назад, обратив лицо к Теймару.