Текст книги "Стеклодувы"

Часть вторая
Великий страх

Глава седьмая

Зима 1789 года выдалась удивительно суровой. Никто, даже самые старые люди в нашей округе, не мог припомнить подобного. Морозы установились необычайно рано, к тому же год был неурожайный, и местные арендаторы и крестьяне оказались в бедственном положении. Нам на нашем заводе тоже приходилось нелегко: обледеневшие, занесенные снегом дороги стали почти непроезжими, и стоило больших трудов доставлять товар в Париж и другие крупные города. Это означало, что у нас на складах скопилась непроданная продукция, и было мало надежды, что мы сможем сбыть ее весной, потому что за это время торговцы закупят нужный им товар в другом месте, если вообще будут делать какие-то заказы. В то время из-за беспорядков, прокатившихся по всей стране, упал спрос на предметы роскоши. Я и раньше слышала, как братья, в особенности Пьер, рассуждали с матушкой об общем упадке в нашем стекольном ремесле, да и в остальных ремеслах тоже, по той причине, что внутренние пошлины и многочисленные налоги значительно увеличивали стоимость производства; но, только став женой мастера-стеклодува и хозяйкой на нашем маленьком заводе, я полностью оценила те трудности, с которыми приходилось сталкиваться на каждом шагу.

Мы платили владельцу Шен-Бидо, мсье Манжену из Монмирайля, годовую ренту в двенадцать тысяч ливров, что само по себе было не так уж обременительно, но мы отвечали за состояние построек и должны были подновлять их. Кроме того, мы платили налог на поместье и церковную десятину, и нам не хватало того леса, который разрешалось использовать для нашей печи. Мы платили штраф, если наша скотина оказывалась за пределами заводских земель, а если кто-нибудь из наших людей пробовал срубить дерево в охотничьих угодьях и попадался на этом, приходилось отдавать двадцать четыре ливра.

По сравнению с тем временем, когда работал мой отец, приходилось больше платить рабочим, потому что жизнь вздорожала. Самые главные мастера – стеклодувы и гравировщики – получали примерно шестьдесят ливров в месяц; прочим платили от двадцати до тридцати ливров; ученики и подмастерья получали пятнадцать – двадцать ливров. Но даже при этих заработках жить им было нелегко, поскольку они должны были платить подушный налог и налог на соль; однако самым тяжелым бременем для рабочих и их семей был рост цены на хлеб, которая за эти месяцы достигла одиннадцати су за четырехфунтовый каравай. Хлеб составлял их главную пищу – мяса они себе позволить не могли, – и человек, который зарабатывал примерно один ливр или двадцать су в день и должен был кормить голодную семью, тратил половину своего заработка на один хлеб.

Только теперь я поняла, как много делала моя мать для жен и детей наших рабочих и каких невероятных усилий ей стоило не дать им умереть с голода, удерживая в то же время стоимость производства на прежнем уровне – так, чтобы она повышалась как можно меньше.

В эту суровую зиму просто невозможно было удержать рабочих от незаконных порубок в лесу или от браконьерства – они тайком охотились на оленей. Да у нас и не было особого желания этим заниматься, поскольку скверные дороги и невозможность попасть в Ферт-Бернар или Ле-Ман весьма осложняли нашу собственную жизнь.

Растущая дороговизна вызывала недовольство, доходящее до озлобления, по всей Франции, однако мы в нашем захолустье были, по крайней мере, избавлены от стачек и прочих беспорядков, которые то и дело вспыхивали в Париже и других больших городах. И тем не менее ощущение неуверенности и тревоги просочилось и в наши леса, куда различные слухи доходили сильно преувеличенными, просто в силу нашей уединенности.

Пьер, Мишель и мой Франсуа в этот последний год сделались масонами, вступив в различные ложи в Ле-Мане – «Тесное содружество Святого Юлиана», «Ле-Муара» и «Сент-Юбер» соответственно. Здесь, пока дороги не сделались окончательно непроезжими, оба моих мастера-стеклодува встречались с просвещенными леманцами, среди которых были адвокаты, врачи и прочие представители умственных профессий – такие, как мой брат Пьер. Попадались среди них и аристократы, был даже кое-кто из духовенства, однако преобладало все-таки среднее сословие.

Я не очень-то разбиралась в том, как ведутся дела на местах, и еще меньше знала о том, как управляют страной в целом, что, очевидно, и составляло предмет обсуждений на этих собраниях, но и сама видела, что налоги и всяческие ограничения мешают нам заниматься нашим ремеслом и что высокие цены на хлеб тяжким бременем ложатся на беднейших из всех, на рабочих, тогда как самые богатые, аристократия и духовенство, освобождены от каких бы то ни было налогов.

Общее мнение сводилось к тому, что сама Франция – как мой брат Робер несколько лет тому назад – на грани банкротства.

– Я уже сколько лет об этом говорю, – заметил Пьер, приехав как-то нас навестить. – Нам необходима конституция. Такая же, какую создали для себя американцы. Конституция, где было бы написано, что все имеют равные права и нет никаких привилегированных классов. Наши законы и вся законодательная система устарели, так же как и наша экономика, а король ничего не может сделать. Он в плену у феодализма, как и вся страна.

Я вспомнила то время, когда он читал Руссо, раздражая этим отца. Сейчас он носился с Жан-Жаком еще больше. Брату не терпелось претворить его идеи в жизнь.

– Каким это образом, – спросила я его, – конституция, если она будет напечатана, может облегчить нашу жизнь?

– А вот каким, – отвечал Пьер. – С упразднением феодальной системы привилегированные классы лишатся своей власти, и те деньги, которые они вынимают из наших карманов, пойдут на упрочение и оздоровление экономики страны. Таким образом снизятся цены – вот тебе и ответ на твой вопрос.

Все это казалось мне столь же неопределенным, как и прочие рассуждения Пьера. Система может когда-нибудь измениться, но человеческая природа останется прежней, и всегда найдутся люди, которые будут наживаться за счет других.

А сейчас все были охвачены общей ненавистью к скупщикам хлеба, к тем торговцам и землевладельцам, у которых скопились громадные запасы зерна и которые взвинчивали цены на хлеб, придерживая его до того времени, когда цена достигнет наивысшей точки. Иногда толпы голодных крестьян или лишившихся места рабочих нападали на хлебные амбары или же захватывали возы с зерном, направлявшиеся на рынок, и мы относились к ним с полным сочувствием.

«Ед-динственное, что может подействовать, – говаривал Мишель, – это насилие. Вздернуть д-двух-трех т-торговцев зерном или землевладельцев – и цены на хлеб живо п-понизятся».

Наши дела шли из рук вон плохо, нам пришлось сократить производство и уволить рабочих, которые проработали у нас много лет. Для того чтобы не дать им умереть с голода, мы платили им пособие, всего двенадцать су в день, но что касается арендной платы, налогов и пошлин, то здесь не было никакого облегчения.

Мы получали письма от Робера из Парижа, где постоянно вспыхивали бунты и забастовки. Дела у него, по-видимому, шли так же скверно, как и у нас. Стеклозавод в Сен-Клу перешел в другие руки и закрылся вскоре после того, как Робер попал в тюрьму, и теперь его доходы ограничивались тем, что ему удавалось выручить в лавке в Пале-Рояле, – там продавались в основном предметы, изготовленные им самим, – кроме того, у него было несколько учеников в маленькой лаборатории, которую он основал на улице Траверсье в квартале Сент-Антуан.

В Париже Робер находился вблизи от главного средоточия политической мысли, поскольку был масоном и жил в Пале-Рояле, и постоянно приводил слова герцога Орлеанского – бывшего герцога Шартрского, – гостьей которого мне однажды случилось быть.

Великодушие и благородство этого человека выше всяких похвал, – писал мой брат. – В самые лютые морозы, когда Сена неделями была скована льдом, он каждый день раздавал хлеб парижским беднякам – больше чем на тысячу ливров. Он оплачивал расходы рожениц – каждая женщина, рожавшая в нашей части Пале-Рояля, получала от него вспомоществование. Он нанял пустующие помещения в Сен-Жерменском предместье и устроил там кухни для бездомных, где стряпали и раздавали пищу его собственные слуги, одетые в ливреи. Герцог Орлеанский несомненно пользуется в Париже всеобщей любовью больше, чем кто бы то ни было, что вызывает недовольство двора, где его терпеть не могут; говорят, что королева не желает с ним разговаривать. Лишь немногим уступает ему в популярности Неккер[10]10
  Неккер, Жак (1732–1804) – министр финансов Франции в 1777–1781, 1788–1790 гг. Сыграл значительную роль в подготовке созыва Генеральных штатов, частичными реформами пытался спасти государство от финансового краха.


[Закрыть], министр финансов, который, как говорят, отдал в казну два миллиона ливров собственных денег. Если страна продержится до Генеральных штатов, которые должны собраться в мае, нам, возможно, предстоят большие перемены, принимая во внимание то, что Неккеру удалось добиться удвоения числа представителей от третьего сословия[11]11
  Третье сословие – податное население Франции, в XV–XVIII вв. – купцы, ремесленники, крестьяне, а с XVI в. – также буржуазия и рабочие. Дворяне и духовенство (первые два сословия) не облагались налогами.


[Закрыть], так что теперь они будут превосходить по числу голосов аристократию и духовенство. А пока посылаю несколько памфлетов. Может быть, ты попросишь, чтобы Пьер распространил их в Ле-Мане, а Мишель и Франсуа – в Ферт-Бернаре и Мондубло? Их выпускает штаб-квартира герцога Орлеанского в Пале-Рояле, и в них содержатся все политические новости.

Итак, Робер тоже следовал велению моды и все больше втягивался в политику. Место придворных сплетен заняли министерские интриги, и вопрос: «Что есть третье сословие?» – вызывал более жгучий интерес, чем то, что занимало все умы прежде, а именно: «Кто сейчас любовник королевы?»

Так же как и многие другие люди моего поколения, я никогда не слыхала о Генеральных штатах, и снова Пьеру пришлось мне объяснять, что это депутаты, представляющие всю нацию, и что они разделяются на три группы: аристократия, духовенство и третье сословие, причем это последнее представляет все остальные классы общества. Депутаты должны собраться в Париже, впервые с 1614 года, для того чтобы обсудить будущее страны.

– Неужели ты не понимаешь, – говорил мне Пьер, – что депутаты от третьего сословия будут представлять таких людей, как мы с тобой? Делегаты из городов и сельских округов по всей Франции съедутся в Париж и будут говорить от нашего имени. Такого не бывало вот уже сто семьдесят лет.

Он находился в чрезвычайном волнении, как, впрочем, и все остальные его друзья, в особенности адвокаты, врачи и прочая мыслящая публика.

– А чем кончилось собрание тысяча шестьсот четырнадцатого года? Привело оно к чему-нибудь?

– Нет, – вынужден был признать Пьер. – Депутаты не могли ни о чем договориться. Однако времена изменились. На этот раз третье сословие благодаря Неккеру получит больше голосов, чем все остальные.

Он, Мишель и Франсуа с жадностью читали памфлеты, присланные Робером, как и Эдме – за спиной своего мужа, ведь мсье Помар собирал налоги для монахов Сен-Винсентского монастыря, а это занятие принадлежало к числу тех, что подвергались наиболее сокрушительным нападкам. В памфлетах предлагалось, чтобы каждый приход составил перечень причиненных народу обид и послал бы его депутатам, когда те будут избраны. Таким образом, когда Генеральные штаты соберутся в Версале, им будут известны мысли и чаяния каждого.

Идея новой конституции не находила отклика у наших рабочих в Шен-Бидо. Единственное, чего они хотели, – это отмены ненавистного подушного налога и налога на соль да еще снижения цен на хлеб и чтобы у них постоянно была работа. Я старалась по примеру матушки навещать семьи рабочих, выслушивала их жалобы. Но прошло то время, когда кувшин вина или же теплое одеяло из господского дома принимали с благодарностью как помощь и утешение в болезни. У рабочих не было хлеба, чтобы накормить детей; в каждом жилище меня встречали нищета, болезни и голод. Мне ничего другого не оставалось, как день за днем без устали повторять, что зима скоро кончится, дела мануфактуры наладятся, цены пойдут вниз и, когда депутаты соберутся и доведут народные чаяния до короля, что-нибудь будет сделано и для простых людей.

Хуже всего приходилось старикам и детям. В нашей маленькой общине не было почти ни одного дома, куда не заглянула бы смерть. Легочные заболевания – всегдашний бич занятых стекольным ремеслом – уносили теперь втрое больше стариков, чем прежде, в то время как от голода и прочих лишений гибли дети, большие и совсем маленькие. Кажется, самым ярким моим воспоминанием об этой зиме стало вот какое: я вошла в дом Дюроше, одного из лучших наших рабочих, а он встретил меня на пороге с мертвым ребенком на руках и сказал, что похоронить бедняжку невозможно, ибо земля слишком затвердела от мороза, придется отнести крошечное тельце в лес и спрятать там под поленницей дров. «И еще я должен вам сообщить одну вещь, мадам Софи, – сказал мне Дюроше, на лице которого было написано отчаяние. – Вы знаете, я всегда был честным человеком, но сегодня мы с товарищами – все они такие же рабочие из Шен-Бидо – решили захватить обоз с зерном, который должен проследовать из Отона в Шатоден. И если возчики задумают драться, мы им все кости переломаем».

Дюроше… человек, которому матушка доверила бы завод и все свое имущество в любое время дня и ночи.

– Пожалуйста, – умоляла я Мишеля, – останови их! Этих бедолаг сразу узнают и донесут куда следует. Дюроше мало чем поможет своей семье, если его бросят в тюрьму.

– Н-никто на них не д-донесет, – отвечал Мишель. – Возчики не п-посмеют этого сделать. Все знают, что с парнями из Шен-Бидо шутки плохи. Мне известно, что Дюроше собирается захватить обоз. Он это делает с моего благословения.

Я посмотрела на Франсуа, но он отвернулся, и я поняла, что муж готов по привычке следовать за вожаком куда угодно.

– Не могу сказать, чтобы я не сочувствовала Дюроше, – не отступала я. – Но ведь это же нарушение закона. Как оно поможет нам всем?

– Эти законы для того и придуманы, чтобы их нарушать, – возразил брат. – Ты знаешь, что сказал епископ на прошлой неделе? Это уже всем известно. Он заявил, что хлеба хватит на всех, если крестьяне побросают в реку своих детей. И вообще пусть едят траву и корешки, ничего им не сделается.

– Совершенно верно, – подтвердил Франсуа, ловя мой недоверчивый взгляд. – Это был епископ то ли Ренский, то ли Руанский – не помню, который из них. Церковники – самые безжалостные скупщики, они заграбастали больше всего зерна. Всем известно, что их подвалы просто забиты мешками.

Это «всем известно» заменило собой «говорят» былых времен, предварявшее придворные сплетни. Как жаль, что Мишель и Франсуа тоже стали разносчиками слухов!

Что же до хлебного обоза, то Дюроше и его товарищи сделали то, что собирались. И никто не донес на них властям.

Зима миновала. В середине апреля я вдруг получила письмо от Катрин. Она умоляла меня приехать в Париж. Невестка снова ждала ребенка, который должен был появиться на свет в конце месяца, и хотела, чтобы я была рядом. Ее родители, по-видимому, всю зиму болели и еще не настолько оправились, чтобы взять на себя заботы о Жаке – крепком, здоровом мальчугане, которому скоро должно было исполниться восемь лет. Что же до Робера, то он был занят в своей лавке в Пале-Рояле и в лаборатории на улице Траверсье. Помимо этого, он теперь поддерживал тесную связь с герцогом Орлеанским и его окружением и постоянно пропадал на всяких политических сборищах. Я сама была беременна, уже на четвертом месяце, и не имела никакого желания ехать в Париж. Но что-то в тоне письма Катрин настораживало, и я уговорила Франсуа меня отпустить.

Робер встретил меня в конторе дилижансов на улице Буле и, не задерживаясь особенно на здоровье жены, тут же заговорил о главном событии – созыве Генеральных штатов, которые должны были собраться через несколько недель, – о том, что во всей стране назревает кризис и что весь Париж охвачен брожением умов.

– Нисколько не сомневаюсь, – ответила я. – Но как поживает Катрин? Как твой сынишка?

Однако Робер был слишком возбужден, чтобы задумываться о столь обыденных предметах, как здоровье и приближающиеся роды жены или же день рождения его сына.

– Понимаешь, в чем дело, – говорил он, подзывая фиакр и грузя в него мои вещи. – Если бы страной правил герцог Орлеанский, неразберихе скоро наступил бы конец. – Он обратился за подтверждением к кучеру, и тот согласно кивнул. – Вот видишь, – обрадовался он, – все так думают… Уверяю тебя, Софи, когда живешь в Пале-Рояле, ощущаешь, как бьется сердце страны. Мы, видишь ли, поселились над нашей лавкой, на втором этаже. Поэтому я сразу узнаю, что происходит.

И тут же передаю дальше. Разношу по городу, подумала я, преувеличивая и раздувая до невероятных размеров.

– Мы в Пале-Рояле все патриоты, – продолжал он, – и получаем сведения из первых рук, в клубе «Валуа», например. Это здесь же, за углом. Не то чтобы я состоял в нем, но многие мои знакомые состоят.

Брат принялся перечислять имена высокопоставленных приближенных герцога Орлеанского, посвященных в дела его светлости, как личные, так и общественные. Лакло, автор книги «Опасные связи», которую матушка не разрешала мне читать, был, по-видимому, правой рукой герцога и заправлял всеми его делами.

– Есть еще сотня-другая мелкой рыбешки, – доверительно сообщил мне Робер, – тесно связанной с герцогом общими интересами. Лакло достаточно сказать слово, и…

– И что? – спросила я.

Брат улыбнулся.

– Я, как всегда, слишком много говорю, – произнес он, сдвигая набекрень свою шляпу. – Расскажи-ка мне лучше, что говорят в Ле-Мане.

Я предпочла промолчать. В наших краях и без того достаточно волнений, ни к чему вмешивать в них Робера.

Я нашла Катрин усталой и неспокойной, но она так мне обрадовалась, что было жалко смотреть. Робер едва успел довести меня до дверей, как тут же снова исчез, легкомысленно сообщив, что его призывают «государственные дела».

– Хотела бы я, чтобы так и было, – прошептала Катрин, но больше ничего не успела сказать, потому что в комнату ворвался мой маленький племянник, живой, белокурый и голубоглазый мальчик, точная копия Робера, и мне пришлась ахать и восхищаться игрушками, которые он получил в подарок по случаю дня рождения – ему исполнилось восемь лет.

Вечером Катрин поделилась со мной своими опасениями:

– Робер все свое время проводит с агентами и агитаторами герцога Орлеанского. Их единственная цель – распространять слухи и сеять смуту. Робер получает от них деньги, я знаю это точно.

– Но зачем же герцогу Орлеанскому, – возразила я, – сеять смуту и вызывать беспорядки? Ведь его так любит народ. А когда соберутся Генеральные штаты, все уладится. По крайней мере, Пьер так считает.

Катрин вздохнула.

– Я ничего в этом не понимаю, – призналась она. – И готова поверить, если ты так говоришь, что сам герцог Орлеанский не собирается устраивать беспорядки. Виноваты те, кто его окружает. В последние несколько месяцев, сразу после того, как в Пале-Рояле появился мсье де Лакло, все здесь изменилось. В садах и торговых галереях, куда раньше приходили, чтобы отдохнуть и развлечься, теперь люди собираются в кучки и шепчутся по углам. Я уверена, что большинство из них – шпионы.

Бедняжка Катрин, чего она только не придумает! И все из-за своего положения – это беременность сделала ее такой подозрительной. Ну откуда на парижских улицах возьмутся шпионы? Мы же не ведем никакой войны. Я пыталась рассеять ее тревоги, заговорив о будущем ребенке, о том, как обрадуется Жак сестричке или братику, но ничего не помогало.

– Если бы только можно было уехать из Парижа! – говорила она. – И пожить у вас в Шен-Бидо. Я знаю, жизнь у вас там трудная и зима такая суровая, но вы, по крайней мере, не дрожите от страха, как мы, не боитесь, что каждую минуту может вспыхнуть кровавый бунт.

Прошла неделя, и я начала в какой-то степени понимать ее страхи. Париж действительно изменился с тех пор, как я была там в последний раз, четыре года тому назад. Люди на улицах и в лавках смотрели угрюмо и вызывающе; одни старались сохранять замкнутое, безразличное выражение; у других на лице был написан напряженный страх, как у Катрин. Но встречались и возбужденные, взволнованные лица, на которых читалось ожидание, – совсем как у моего брата.

Катрин была права: везде и всюду собирались кучки шептунов. Их можно было встретить в торговых галереях, на углах улиц, даже в садах Пале-Рояля.

Однажды я видела герцога Орлеанского: вместе со своей любовницей, мадам де Бюффон, он ехал на скачки в Венсен. Герцог сильно растолстел со времен нашей встречи в театре, и, когда его карета выкатила из ворот дворца и он помахал толстенькой ручкой собравшейся толпе почитателей, которая разразилась приветственными криками: «Да здравствует герцог Орлеанский! Да здравствует отец народа!», я испытала сильное разочарование. Я ожидала, что у нашего вождя – если он действительно станет нашим вождем – будет более живой и неравнодушный вид, что он с бо́льшим интересом отнесется к толпе своих приверженцев, а не откинется лениво на подушки кареты, смеясь какому-то замечанию своей любовницы.

Робер сказал бы на это, что я провинциалка… И я решила не говорить ни слова, которое могло бы опорочить его идола.

А даже если бы и попыталась, брат все равно не обратил бы на мои слова никакого внимания. Он вернулся в лавку из лаборатории на улице Траверсье под сильным впечатлением от речи, которую некий мсье Ревейон, богатейший обойщик, произнес на собрании избирателей в Сен-Маргерите, приходе Робера. Этот обойщик разглагольствовал о непомерно высоких производственных расходах и об их связи с заработной платой – оплакивал те дни, когда работник довольствовался дневным заработком в пятнадцать су. Теперь же, говорил он, повышение заработной платы стопорит развитие производства.

– Совершенно правильно, – сказала я. – Такое же положение и у нас в Шен-Бидо, но если мы не увеличим заработную плату, наши рабочие будут голодать.

– Согласен, – отвечал Робер. – Но когда такие вещи произносят публично, это может вызвать нежелательные последствия. Ревейону следует остерегаться. Как бы не пострадали его окна.

Робера, по-видимому, весьма забавляла мысль, что сотоварищ-промышленник испытывает те же самые затруднения, с которыми столкнулся он сам несколько лет тому назад, и вечером брат снова отправился на одно из своих таинственных собраний, то ли в какой-то клуб, то ли в масонскую ложу «Великий Восток» – куда именно, мы не знали. Когда следующим утром я пошла на рынок за провизией, там только и говорили, что о каком-то богатом мануфактурщике из квартала Сент-Антуан, который собирается урезать заработную плату своим рабочим до десяти су в день, и толстенная торговка, сунув мне в руки купленную у нее рыбу, во всеуслышание заявила: «Вот такие негодяи и грабят честного человека. Их надо просто вешать!»

Но одно дело – жалеть о тех временах, когда не надо было много платить рабочим, и совсем другое – урезать их заработки, и меня занимало, что происходит в действительности. Я передала Роберу услышанное на рынке, и он согласно кивнул:

– В Париже ни о чем другом не говорят. Этот слух обрастает все новыми, самыми невероятными подробностями. Кто-то уверял меня, что Анрио, мануфактурщик, который занимается изготовлением пороха, высказывает те же мысли, что и Ревейон. Не хотел бы я очутиться в их шкуре.

Катрин посмотрела на меня и вздохнула.

– Но, Робер, – сказала она, – ты ведь, кажется, говорил нам, что мсье Ревейон только выразил сожаление о том, что было в старые времена. Он ведь ничего не говорил о том, что собирается снизить заработки.

– Верно, он так и сказал, – пожал плечами брат. – Но ведь всякий человек может трактовать его слова по-своему.

По воскресеньям в лавке всегда бывало многолюдно, поскольку парижане любили погулять в садах Пале-Рояля и потолкаться в торговых галереях, но нам с Кэти показалось, что в воскресенье двадцать шестого апреля толпа была гуще, чем обычно; народ толпился перед дворцом, то подступая к нему, то, наоборот, откатываясь и устремляясь к Тюильри по улице Сент-Оноре. Великолепная выставка фарфора и хрусталя на полках и в витринах лавки Робера не привлекла ни одного покупателя, и в тот вечер он рано закрыл ставни и двери. В понедельник лавка не работала, в этот день Катрин и Робер с маленьким Жаком обычно отправлялись на другой конец Парижа повидаться с Фиатами и погулять в Булонском лесу. Но сегодня Робер сказал нам за завтраком, чтобы сидели дома. Велел держать лавку на запоре и ни в коем случае не высовывать носа на улицу.

Катрин побледнела и попросила объяснений.

«Могут произойти беспорядки, – небрежно бросил он. – Лучше принять меры предосторожности. Я пойду в лабораторию и посмотрю, как там обстоят дела».

Мы умоляли его остаться с нами и не подвергать себя опасности – мало ли что может случиться в толпе? – но он не желал ничего слышать, уверяя, что все будет в порядке. Я, как и Катрин, хорошо видела, что он очень возбужден и взволнован. За завтраком он едва мог проглотить чашку кофе и убежал, оставив запертую лавку на попечение своего подмастерья Рауля.

Приходящая прислуга, которая обычно помогала Катрин по хозяйству, не явилась, и это лишний раз показало, что все идет не так. Мы пошли наверх, в свои комнаты, и я пыталась развлечь Жака, который шумно жаловался на то, что в выходной день его держат взаперти.

Через некоторое время меня позвала Катрин, которая находилась в своей спальне. «Я разбирала одежду Робера, – прошептала она. – Посмотри, что я нашла». Она протянула мне большую горсть мелких монет достоинством в одно денье – двенадцать денье составляли одно су; на одной стороне монеты был выбит профиль герцога Орлеанского и надпись: «Его светлость герцог Орлеанский, гражданин», а на обороте – «Надежда Франции». «Лакло и все остальные раздают эти монеты народу, – сказала Катрин. – Теперь мне понятно, почему сегодня у Робера оттопыривались карманы. Но кому это нужно? Чему это поможет?»

Мы молча смотрели на монеты, и тут из соседней комнаты нас окликнул Жак. «На улице столько народу, и все бегут, – сообщил он. – Можно я открою окно?»

Мы тоже услышали топот бегущей толпы и открыли окно, однако каменные выступы и арки галереи мешали нам что-либо разглядеть; мы только поняли, что звуки шли со стороны площади у Пале-Рояля и с улицы Сент-Оноре. Помимо грохота шагов был слышен ропот, который становился все громче и громче, разбухая, как речной поток в половодье; мне еще никогда не приходилось слышать ничего подобного – это был рев разъяренной толпы.

Прежде чем мы успели его остановить, Жак бросился вниз, к Раулю, который отодвинул засовы, открыл двери лавки и выбежал на площадь Пале-Рояля, желая узнать, что происходит. Вскоре он вернулся, задыхающийся и взволнованный, и сообщил нам, что все рабочие в квартале Сент-Антуан, как объяснил ему кто-то из толпы, бросили работу и вышли на улицу; они направляются к дому какого-то мануфактурщика, который грозился снизить заработную плату. «Они сожгут все, что попадется им на глаза!» – воскликнул подмастерье.

Тут Катрин лишилась чувств, и, когда мы несли ее в спальню, чтобы положить на кровать, я поняла, что случилось самое худшее: роды начнутся сегодня, возможно в ближайшие несколько часов. Я послала Рауля за лекарем, который должен был принимать роды, и, пока мы его ждали, рев толпы, спешащей в Сент-Антуан, все усиливался. Когда несколько часов спустя Рауль вернулся, он сообщил нам, что лекаря вместе с другими врачами потребовали туда, где собрались бунтовщики. Я совершенно растерялась, потому что у Катрин уже начались схватки, и снова послала мальчика на улицу, чтобы он привел хоть кого-нибудь, кто может принять роды. Бедняжка Жак был испуган не меньше моего, но я все-таки отправила его вниз кипятить воду и рвать старые простыни, а сама сидела подле Катрин и держала ее за руку, стараясь успокоить.

Прошла целая вечность – так мне, по крайней мере, казалось, а на самом деле минуло не больше сорока минут. Возвратился Рауль, который, к моему великому ужасу, привел ту самую толстенную торговку рыбой. Она, должно быть, заметила страх на моем лице, потому что разразилась грубоватым, но добрым смехом и отрекомендовалась: «Тетка Марго».

«Во всем квартале не найдешь сейчас ни одного лекаря, – сообщила она нам. – Народу, говорят, прибывает и прибывает. Бунтовщики заполнили уже всё пространство от улицы Монтрей до самой королевской стекловарни на улице Рейи. Они несут с собой чучела, изображающие Ревейона и Анрио, тех самых мануфактурщиков. Так им, негодяям, и надо. Нужно бы не чучела жечь, а их самих поджарить. А у вас тут что случилось? Женщина рожает? Да я этих ребятишек не меньше дюжины приняла за свою жизнь».

Она откинула простыни, чтобы осмотреть Катрин, которая устремила на меня измученный и испуганный взгляд. Но что оставалось делать? Мы были вынуждены принять помощь этой женщины, ибо я, несмотря на свое положение, была так же неопытна и несведуща в этих делах, как маленький Жак. Как не хватало мне сейчас матушки, как хотелось, чтобы она была с нами! Она или хотя бы какая-нибудь матрона из Шен-Бидо…

Я попросила Рауля сходить в лабораторию на улицу Траверсье и сказать Роберу, чтобы немедленно шел домой, если, конечно, удастся пробиться сквозь толпу, и парень тут же убежал – не потому, конечно, что так уж беспокоился о нас, просто ему было любопытно, что делается на улицах. Только после того, как он ушел, наша повитуха жизнерадостно сообщила: «Все равно он туда не доберется. Его тут же собьют с ног».

Окна в верхних комнатах я держала открытыми, и, несмотря на то что мы находились довольно далеко от мятежных кварталов, до нас доносился отдаленный ропот толпы и время от времени слышался цокот копыт – значит, были вызваны войска, чтобы разогнать мятежников.

День близился к вечеру, бедняжка Катрин продолжала мучиться, а Робер все не появлялся. Уже темнело, когда наша спасительница-торговка позвала меня наверх, так как ей нужна была помощь. Я послала Жака на кухню, чтобы сварил кофе; бедный мальчик дрожал от страха и жалости, слушая крики и стоны матери. Мы с «теткой Марго» приняли младенца Катрин, он был мертвый, бедняжка, у него пуповина обмоталась вокруг шейки.

«Какая жалость! – пробормотала повитуха. – Но даже если бы тут был лекарь, он все равно ничего не смог бы сделать. Мне приходилось такое видеть. Ребенок шел ножками, и пуповина его задушила».

Мы сделали для Катрин все необходимое. Мне кажется, она была слишком измучена, чтобы горевать о своем мертвом ребенке. А я всеми силами старалась развлечь и утешить Жака, который с детским любопытством все хотел взглянуть на мертвого братишку, которого мы положили в корзинку и чем-то прикрыли. А потом мы вдруг обнаружили, что уже совсем темно и на улицах стало тихо – бунтовщиков больше не было слышно.