Текст книги "Стеклодувы"

Здесь были выставлены не только произведения искусства, изготовленные им самим на заводе в Сен-Клу, но и вещицы восточного происхождения, стоившие значительно дороже; они продавались не всякому, покупатель должен был представить рекомендации и для этой цели пройти во внутреннее помещение, отгороженное портьерой.

«Я так думаю, – заметила матушка, ничего не подозревая в своей невинности, когда услышала об этих восточных безделушках, – что это ритуальные предметы и масоны передают их друг другу, исполняя какой-то обряд».

Я не стала ее разуверять.

Глава шестая

Когда осенью 1784 года пришло время возобновлять аренду Шен-Бидо, матушка решила, что пора Мишелю взять управление мануфактурой на себя, на полную свою ответственность. Прежде всего, у нас появился новый хозяин. Весь Монмирайль, со всем, что к нему принадлежало, перешел из рук Буа-Жильбера в собственность некоего мсье Манжена, молодого спекулянта, от которого можно было ожидать только того, что он погубит леса, распродавая древесину по непомерным ценам, и вообще станет вводить всяческие новшества. Он занимал довольно высокое положение при дворе, называя себя главным судебным распорядителем Франции. Именно через него Сен-Клу было куплено для королевы.

Моя мать, не одобрявшая спекуляций – она слишком хорошо видела, к чему они приводят, на примере старшего сына, – предпочла удалиться, сложив с себя управление заводом, чтобы не видеть, как будет уничтожен лес. Новому владельцу Монмирайля не суждено было погубить ни лес, ни завод, поскольку вскоре Манжен разорился – одно из его предприятий, находящихся в Бордо, потерпело крах. Но матушка об этом еще не знала, когда передавала аренду моему брату Мишелю.

Мишель сразу же взял в партнеры своего приятеля, молодого и веселого Франсуа Дюваля. Этот Дюваль был уроженцем Эвре, в Нормандии, но последние несколько лет управлял железоделательным заводом в Вибрейе. Молодые люди скоро сделались большими друзьями, причем Мишель, который был на три года старше, всегда верховодил, тогда как Франсуа выступал его верным помощником и соучастником во всех затеях.

Матушка ничего не имела против. По правде говоря, молодой Дюваль пользовался ее особым расположением, потому что неизменно спрашивал ее мнение обо всех предметах, начиная от производства железа и кончая ценами на рынке, проявляя при этом необычайный такт и скромность. До самого заключения сделки матушка не подозревала, что его подучил Мишель; впрочем, если бы и догадалась, это ничего бы не изменило и договор о партнерстве был подписан. «Мне нравится молодой Дюваль, – говорила матушка. – Он уважает мнение сведущих людей. И у него такие приятные, почтительные манеры. Уверена, мы хорошо поладим». Оказалось, что мама не собирается уезжать из Шен-Бидо, а намеревается задержаться там еще на некоторое время, несмотря на то что аренда была передана Мишелю. Это никак не входило в планы новых партнеров, и Мишель вместе с другом всячески старались от нее избавиться.

– Начали в-валить лес, – сообщал он. – Скоро между нами и Монмирайлем не останется ни одного дерева.

Это, конечно, была неправда. Не было срублено ни одного дерева – только то, что необходимо согласно естественному ходу вещей.

– Нас это не касается, – спокойно отвечала мать. – Мы имеем долгосрочную договоренность касательно поставки дров для наших нужд.

– Я д-думал о том, – продолжал Мишель, – как это отразится на красоте пейзажа. Мне кажется, вам лучше переехать в Сен-Кристоф, пока здесь еще не все испорчено.

Мать только улыбалась и не говорила ни слова, прекрасно понимая, что у него на уме. Затем наступила очередь Дюваля, который принялся за дело по-иному.

– Не кажется ли вам, сударыня, – начинал он, – что следует побеспокоиться о вашей ферме в Турени? Говорят, в этом году очень сильные морозы и многие виноградники померзли.

– У меня есть родственники, – отвечала она, – которым поручено следить за моими виноградниками.

– Нисколько не сомневаюсь, – говорил молодой Дюваль, качая головой, – но хозяйский глаз все-таки лучше. Вы же знаете, как бывает, когда поручаешь свое добро другим.

Мать пристально смотрела на него и благодарила за заботу, однако по тому, как слегка подергивались уголки ее губ, я понимала, что ему не удалось ее провести. Она очень старалась не вмешиваться в управление заводом, но продолжала заботиться о семьях рабочих и вести домашнее хозяйство сына и его друга.

Эдме большую часть времени проводила у Пьера и его жены в Ле-Мане, она была гораздо более склонна к наукам, чем я, и Пьер по вечерам занимался с ней историей, географией и грамматикой и, конечно же, весьма основательно познакомил ее с философией Жан-Жака.

А я оставалась дома, во всем помогала матушке и в то же время служила поверенной моего брата и его приятеля.

– З-знаешь, что ты должна сделать? – сказал мне Мишель однажды вечером, когда мы сидели втроем дома. Был перерыв между плавками, поэтому ни тому ни другому не надо было идти в ночную смену, а матушка рано отправилась спать. – Ты должна сделать вид, что влюблена в нашего Франсуа, а он – в тебя. Тогда мать испугается и тут же увезет тебя в Сен-Кристоф.

Это, несомненно, была блестящая идея, но я не имела ни малейшего желания покидать Шен-Бидо и ехать с матушкой в Турень.

– Благодарю тебя, – ответила я, – но я не способна притворяться и играть какую-то роль.

Мишель казался разочарованным.

– Тебе и не надо делать ничего особенного, – уговаривал он меня. – Просто почаще вздыхай, старайся поменьше есть и делай несчастный вид, когда в комнату входит Франсуа.

Это было уж слишком. Сначала меня использовал Робер, чтобы обделывать свои дела в Париже, а теперь Мишель толкал на то, чтобы я притворялась влюбленной в его друга.

– Не желаю иметь с этим ничего общего, – с негодованием заявила я. – Как тебе только не стыдно выдумывать такие глупости?

– Не дразни сестру, – вмешался Дюваль. – Мы избавим ее от участия в этом деле, если ей неприятно. Но ведь вы не можете воспрепятствовать тому, что я буду оказывать вам знаки внимания, мадемуазель Софи? Стану краснеть и смущаться в вашем присутствии и стараться сесть поближе к вам. Уже это одно вполне способно напугать вашу матушку.

Но вышло так, что эта затея, достойная всяческого порицания, сказалась не на моей матери, а на нас с Франсуа Дювалем: отношения между нами изменились.

Все началось с шуток, которыми обменивались Мишель с приятелем, с того, что они то и дело кивали и подмигивали один другому, придумывали, как бы оставить нас наедине, с тем чтобы потом нас застала матушка. Однако вместо того чтобы возмутиться и прийти в ужас при виде дочери, которая молча сидит рядом с молодым человеком или же, напротив, оживленно с ним беседует, матушка принимала это спокойно, можно даже сказать, потворствовала этому, и, входя в комнату, говорила: «Не буду вам мешать. Я зашла за листком бумаги, а письма буду писать наверху».

В результате всех ухищрений мы с Франсуа лучше узнали друг друга. Выяснилось, что он не так уж безотказно подчиняется Мишелю, как я предполагала, и не прочь сменить его влияние на мое. Да и я оказалась не такой уж простушкой, способной лишь на то, чтобы делать домашнюю работу да служить помощницей и посредницей в их затеях. Оказалось, что у меня есть собственное мнение и что я вполне могу привязаться к человеку. Короче говоря, мы и в самом деле полюбили друг друга, и нам незачем стало притворяться. Взявшись за руки, мы отправились к матушке и попросили ее благословения. Она была очень рада.

– Я видела, что все к этому идет, – сказала она нам. – Ничего не говорила, но видела: все к этому идет. Теперь я знаю, что Шен-Бидо будет в надежных руках.

Мы с Франсуа посмотрели друг на друга. Неужели это возможно, что мы ничего не подозревали, а матушка догадалась с самого начала?

– Вы поженитесь, как только Софи достигнет совершеннолетия, а это значит не раньше осени восемьдесят восьмого года. К тому времени она получит свою часть наследства, а я еще кое-что к этому добавлю из своих средств. А пока старайтесь получше узнать друг друга, и ваша привязанность станет еще крепче. Очень полезно, когда молодым людям приходится немного подождать.

Я считала, что это нечестно. Матушка сама вышла замуж в двадцать два года. Оба мы готовы были возражать, но она нас остановила.

– Вы, кажется, забыли о Мишеле, – укорила она. – Ему понадобится некоторое время, чтобы привыкнуть к новому положению вещей. Если хотите моего совета, вам следует пока держать свое обручение в тайне. Пусть он привыкает постепенно.

Итак, Мишель оставался в неведении относительно того, что мы с Франсуа полюбили друг друга, и прошло довольно много времени, пока он наконец обнаружил это обстоятельство.

Тем временем мой брат Робер снова попал в беду, у него были весьма серьезные неприятности. Они начались еще с продажей Брюлоннери. Оказалось, что Робер, не поставив в известность ни отца, ни мать, заложил это имение со всем, что в нем находилось, некоему торговцу с улицы Сен-Дени и арендовал на эти средства ювелирную лавку под названием «Королевский блеск». Когда же он обанкротился и Брюлоннери было продано для уплаты долгов, он пренебрег этим, сделав вид, что забыл о договоре на аренду. Теперь же, когда задолженность по арендной плате за лавку достигла внушительных размеров, торговец – мсье Руйон – решил наложить арест на закладную, предотвратив таким образом возможность выкупа Брюлоннери, и вдруг обнаружил, что имение продано еще в 1780 году. Он немедленно подал на брата в суд, обвинив его в мошенничестве. Мы впервые узнали об этом деле из отчаянного письма Катрин, которая извещала нас, что Робер заключен в тюрьму Ла-Форс. Это было в июле 1785 года.

И снова мы с матушкой предприняли утомительную поездку в Париж, взяв с собой для поддержки Пьера, и снова начался бесконечный судебный процесс – на этот раз Робер выступал как изобличенный мошенник и сидел в одной камере с обычными преступниками.

Мы с Пьером не позволили матушке навестить Робера в тюрьме, а поехали туда сами, оставив ее дома с Катрин и маленьким Жаком; и мне казалось, что я снова нахожусь в фойе театра. Брат по-прежнему выглядел щеголем, был одет словно для приема, в чистой рубашке и галстуке – их каждый день приносил ему слуга вместе с вином и провизией, которыми он делился с товарищами по заключению – несостоятельными должниками, мошенниками и мелкими воришками.

Эти господа – их было около десятка – занимали помещение в два раза меньшее, чем главная комната нашего дома в Шен-Бидо; воздух туда проникал через решетку в сырой стене, а постелью узникам служили соломенные матрасы.

– Я прошу прощения, – произнес Робер, подходя к нам со своей обычной улыбкой и указывая широким жестом на окружающую обстановку. – У нас, конечно, тесновато, зато все они отличные ребята. – После этого он стал представлять нам своих товарищей, словно находился у себя в гостиной и знакомил гостей.

Я просто поклонилась, не сказав ни слова. Но Пьер, вместо того чтобы держаться с подобающим достоинством, стал пожимать руки каждому из этих проходимцев, спрашивая всех, в том числе и собственного брата, не может ли он чем-нибудь им помочь. Тут же завязался оживленный разговор, каждый стремился изложить свое дело, а я осталась стоять у двери, привлекая внимание тех, кто не мог добраться до Пьера, пока один из них, оказавшийся посмелее прочих, не подошел ко мне и не схватил меня за руку.

– Робер! – позвала я так громко, как только посмела, потому что мне не хотелось привлекать всеобщее внимание, и брат, только тут сообразив, что я нахожусь в бедственном положении, дипломатично пришел ко мне на выручку.

– Здесь, в Ла-Форсе, мы не отличаемся особой учтивостью, – сказал он. – Но ты не беспокойся. Если ты оставила свои драгоценности дома…

– Ты прекрасно знаешь, что у меня их нет, – рассердилась я, мой страх сменился возмущением. – Лучше скажи, как собираешься выпутываться из этого положения.

– Я предоставлю это Пьеру, – ответил он. – У него есть ответы на всё. Кроме того, у меня имеются друзья, занимающие высокое положение, и они сделают всё возможное.

Я слышала подобное и раньше. Мне никогда не приходилось встречать этих влиятельных друзей, если не считать герцога Шартрского, однако представлялось весьма маловероятным, что этот последний придет на помощь Роберу и станет вызволять его из тюрьмы.

– Знай только одно, – выговаривала я ему, – матушка не станет еще раз платить, чтобы помочь тебе. И на мою долю наследства тоже можешь не рассчитывать.

Робер похлопал меня по плечу:

– У меня и в мыслях не было обращаться к ней или к тебе. Что-нибудь обязательно подвернется. Так всегда случается.

Красноречие Пьера оказалось бессильным, оно не могло спасти брата. Не помогло и особое ходатайство перед судьями. Спасла Робера Катрин. Она встала за прилавок в лавке номер двести двадцать пять в Пале-Рояле, оставив Жака на попечение своих родителей. К октябрю у нее набралось достаточно денег, чтобы взять Робера на поруки, договориться с его кредитором, мсье Руйоном, и добиться освобождения мужа из тюрьмы. «Я знала, что Катрин способна на решительные действия, если дела будут совсем уж плохи, – заметила матушка, когда мы об этом услышали, ибо к тому времени мы уже вернулись домой, в Шен-Бидо. – Не будь я уверена, что у нее есть характер, никогда не выбрала бы в жены своему сыну. Твой отец гордился бы ею».

Эти месяцы, полные волнений и беспокойства, сказались на здоровье матушки. Летом то и дело приходилось ездить в Париж. Ей никогда не нравилась жизнь в столице, и теперь она нам заявила, что не имеет ни малейшего желания снова ступить на парижские улицы. «У меня осталось одно желание в жизни, – говорила она, – пристроить вас обеих, тебя и Эдме. И тогда я уеду в Сен-Кристоф и буду доживать свой век на ферме, среди виноградников».

Это было сказано без обиды и без сожаления. Ее трудовая жизнь подходила к концу, и она это понимала. Все чаще и чаще она уезжала в Турень, взяв с собой Эдме и меня, и приводила в порядок свое маленькое имение Антинье, доставшееся ей в наследство от отца, Пьера Лабе, с тем чтобы оно было готово к тому времени, когда она решит там поселиться.

«Скучно? – презрительно возражала она нам, когда мы пытались ей внушить, что ферма стоит вдали от всего, на довольно большом расстоянии от самой деревни. – Разве может человек скучать, когда у него столько дел, как у меня? Коровы, куры, свиньи, поля, которые нужно обрабатывать, сад и виноградники на холме. Если тут не можешь себя занять, лучше вообще не жить на свете».

Однако прежде чем она смогла уехать, оставив на нас Шен-Бидо, ее гордости был нанесен еще один удар. На сей раз виновником был не Робер, а Мишель.

Как-то раз, когда мы с матушкой были в отсутствии – уезжали в Сен-Кристоф, – Франсуа решил, что пришло время сообщить Мишелю о нашей помолвке. Тот принял известие хорошо, гораздо лучше, чем предполагал Франсуа, сказав, что шутка обратилась против него самого и что так ему и надо.

– Теп-перь остался только один выход, – сказал он мне, когда я вернулась. – Надо, чтобы здесь с нами жила Эдме, мы составим отличную четверку. Она всегда была на моей стороне, когда мы были детьми.

Можно было подумать, что будущий брак между мной и Франсуа напомнил ему о далеких старых временах, когда был жив наш отец, а он ощущал себя лишним в семье, кем-то вроде отверженного.

– Уверяю тебя, все останется по-прежнему, – говорила я ему. – Франсуа тебя очень любит. Я – тоже. Ничего не переменится. Ты, как и раньше, будешь хозяином, а он – твоим партнером.

– Легко тебе г-говорить, – с горечью возражал брат. – Вы с Франсуа словно голубки́ в небесах, а я внизу, один.

Я расстроилась и пошла к Франсуа, но он не придал этому большого значения:

– Ничего страшного. Твой брат скоро привыкнет к этой мысли.

Я спросила Эдме, как она смотрит на то, чтобы жить с нами и вести вместо матушки конторские книги – голова у сестры была светлая, – но она решительно отказалась.

– У меня совсем другие намерения, – сказала она, – и, поскольку ты сама заговорила о будущем, могу тебе сообщить, в чем они состоят.

Исполненная гордости и сознания собственной важности, она рассказала мне, что за ней ухаживает некий мсье Помар, человек в летах, значительно старше ее, чьи занятия весьма прибыльны: он откупщик Сен-Винсентского аббатства в Ле-Мане. (Откупщиками в те времена называли людей, собиравших налоги и пошлины, значительная доля которых оседала в их собственных карманах.) Пьеру об этом известно, хотя он этого и не одобряет, поскольку всякий откупщик внушает ему отвращение.

– Мсье Помар ждет только объявления о вашей помолвке, чтобы уговориться с матушкой относительно нашей собственной.

Итак, она оказалась верна обещанию выйти замуж за пожилого богача, хотя мсье Помар и не был Крёзом.

– Ты уверена, – усомнилась я, – что поступаешь правильно, что решение твое не вызвано желанием не отстать от меня?

Эдме вспылила:

– Конечно уверена! Мсье Помар – очень образованный человек, и мне будет гораздо интереснее жить с ним в Ле-Мане, чем с вами в Шен-Бидо или с матушкой в Сен-Кристофе.

Ну что же, она сама так решила. И не мое дело было вмешиваться. Вскоре после этого с полного одобрения нашей матери мы обе обручились. Более того, матушка согласилась с тем, что Эдме нет нужды ждать совершеннолетия и мы, таким образом, сможем венчаться одновременно, устроить двойную свадьбу летом 1788 года. «Так гораздо проще, – заявила она. – Можно ограничиться одной церемонией. К тому же вы можете одинаково одеться, и тогда не будет никаких сравнений, а значит, зависти и обид». Она, несомненно, была права, но все-таки мы чувствовали, что нас чего-то лишили…

Несколько месяцев перед свадьбой мы были очень заняты – готовили приданое, составляли списки гостей, разъезжали между Шен-Бидо, Ле-Маном и Сен-Кристофом, потому что матушка настояла, чтобы наша двойная свадьба состоялась в ее родной деревне.

Она всегда неукоснительно придерживалась этикета, приличествующего таким событиям, поэтому постоянно совещалась с обоими женихами. Должна признаться, что выбор Эдме не вызвал во мне особого восторга: ее жених был слишком толст, с красной физиономией, наводившей на мысль, что он собирал для Сен-Винсентского аббатства не только церковную десятину и налоги, но и вино. Впрочем, он был достаточно добродушен и очень привязан к моей сестре.

В предсвадебной суете мой брат Мишель неизбежно оказался предоставлен самому себе в Шен-Бидо, что не пошло ему на пользу. Друзей у него было мало, если не считать собратьев-мастеров, работавших вместе с ним на стекловарне, из-за своего заикания он чувствовал себя неловко в незнакомом обществе. Легко и свободно ему было только в узком кругу товарищей по работе или среди углежогов в лесу, да еще в странной, разношерстной компании бродячих лудильщиков, торговцев, всяких бродяг и цыган, которые постоянно скитались по дорогам в поисках временного заработка.

Осенью 1787 года я заметила в Мишеле некоторую озабоченность, в особенности она стала явной в ноябре, когда мы трое – Франсуа, Мишель и я – были приглашены на крестины в дом одного из наших рабочих. Брат вел себя странно: то предавался шумному веселью, что было ему несвойственно, то вдруг впадал в задумчивость, то казался смущенным.

– Что такое с Мишелем? – спросила я у Франсуа.

Мой будущий муж тоже казался несколько расстроенным.

– Все придет в норму, – сказал он, – когда мы устроимся, будем жить дома и заботиться о нем.

Его слова меня не успокоили, и я обратилась с тем же вопросом к добрейшей мадам Верделе, которая вот уже много лет служила у нас кухаркой.

– Мсье Мишеля постоянно нет дома, – быстро ответила она. – Я имею в виду – по вечерам, когда он свободен от работы. Он ходит в лес, к углежогам, братьям Пелажи и другим. По его просьбе у нас здесь работала их неумеха-сестра, пока я не отправила ее восвояси.

Я знала братьев Пелажи, это были дикие, неотесанные мужики; знала и сестру, красивую наглую девку, гораздо старше Мишеля.

– Все наладится, – добавила мадам Верделе, – когда вы обоснуетесь здесь навсегда и займете место хозяйки дома.

Я искренне надеялась на это. А пока не стала тревожить матушку. В конце апреля 1788 года мы устроили в Шен-Бидо праздник для тех рабочих с семьями, которые не смогут приехать в Сен-Кристоф, – на церемонию были приглашены только старшие мастера. Ведь, кроме наших, должны были прибыть гости мсье Помара, и народу набралось бы слишком много.

Ужин более чем на сто человек был устроен в помещении стекловарни; он, по обыкновению, сопровождался пением, речами и тостами. Во главе стола сидела матушка. В последний раз она выполняла эту обязанность, ибо впоследствии это место должна была занимать я.

Все прошло хорошо. Приветственные крики, адресованные Франсуа, а также Мишелю, показывали, что в нашем «доме» все обстоит благополучно и что все его обитатели счастливы и довольны. Только после того, как все разошлись по домам, матушка достала письмо, которое получила от мсье Конье, кюре из Плесси-Дорена, с извинениями по поводу того, что он не может присутствовать на празднике. «При существующих обстоятельствах, – говорилось в письме, – отнюдь не желая вас оскорбить, я нахожу для себя невозможным пользоваться гостеприимством вашего сына».

Матушка прочла письмо вслух, а потом, обернувшись к Мишелю, потребовала от него объяснений.

– Я бы хотела знать, – сказала она, – чем ты так оскорбил кюре, который всегда был моим другом и другом нашей семьи?

Поймав на себе предупреждающий взгляд Франсуа, я хранила молчание. Мишель побледнел – так случалось и раньше, когда ему приходилось отвечать на вопросы отца.

– Вы м-можете состоять с ним в д-дружбе сколько вам угодно, – угрюмо отвечал Мишель. – Мне он не д-друг. Он суется в дела, которые его не касаются.

– Какие, например? – спросила матушка.

– П-пойдите в церковь и узнаете, – выпалил Мишель и выскочил из комнаты.

Матушка обернулась к Франсуа:

– Вы можете что-нибудь к этому добавить?

Франсуа был в замешательстве.

– Я знаю, что были какие-то неприятности. Большего сказать не могу.

– Очень хорошо, – проговорила матушка.

Именно эти слова она произносила в нашем детстве, когда мы плохо себя вели и заслуживали наказания. В тот вечер ничего больше сказано не было, но на следующее утро матушка велела мне сопровождать ее в Плесси-Дорен. Кюре, мсье Конье, был уже в церкви, он ждал нас. Как это обычно водится в маленьком местечке, слух о нашем приходе опередил нас.

– Что там такое случилось с Мишелем? – спросила матушка, сразу же приступая к делу.

Вместо ответа кюре открыл церковную книгу, уже приготовленную заранее, и указал на одну из записей.

– Прочтите это, мадам, – предложил он, – и вам все станет ясно.

Запись гласила следующее: «16 апреля 1788 года крещена Элизабет Пелажи, рожденная от незаконной связи между Элизабет Пелажи, служанкой, и Мишелем Бюссон-Шалуаром, ее хозяином. Крестный отец – Дюкло, рабочий, крестная мать – дочь Дюрошера, рабочего. Подпись: Конье, кюре».

Матушка застыла на месте. Какое-то время она не могла вымолвить ни слова. Затем обернулась к кюре:

– Благодарю вас. Больше не о чем говорить. Где находятся мать и ребенок?

Прежде чем ответить, кюре несколько помедлил.

– Ребенок умер. Это, наверное, к лучшему. Во всяком случае, для него самого. Насколько я понимаю, мать уже больше не живет со своими братьями – перебралась куда-то к родственникам.

Мы попрощались с кюре и пошли по дороге, ведущей на вершину холма, где располагался Шен-Бидо. Матушка долго ничего не говорила. Мы были уже на середине склона, когда она остановилась передохнуть. Я видела, что она глубоко расстроена.

– Никак не могу понять, – задумчиво проговорила она, – почему мои сыновья попирают нравственные принципы, которые я ценю больше всего на свете, почему они губят себя.

Я ничего не могла ей ответить. Не было никакой видимой причины, объясняющей их поступки, ведь все мы были воспитаны одинаково.

– Мне кажется, – осмелилась я наконец заметить, – что у них не было дурных намерений, что бы они ни делали. Все они – Робер, Мишель, да и Пьер тоже, – бунтари по натуре. Они как бы восстают против всех традиций, против всего того, что ценили вы с отцом. Если бы у вас был другой характер, не такой властный, может быть, все сложилось бы иначе.

– Возможно… – проговорила матушка. – Возможно…

Мишель находился у печи, однако матушка не постеснялась немедленно за ним послать и тут же все ему выложила.

– Ты злоупотребил своим положением хозяина и опозорил свое имя, – объявила она ему. – Запись в приходской книге Плесси-Дорена останется на вечные времена. Я даже не знаю, что внушает мне большее отвращение – банкротство Робера или твое поведение.

Брат не оправдывался, не пытался свалить вину на братьев Пелажи или на их сестру. Только к одному человеку он испытывал ненависть. Это был кюре, мсье Конье.

– Он отказался п-похоронить р-ребенка, – говорил взбешенный Мишель. – И самолично распорядился, чтобы д-девушку отослали отсюда к родственникам. Для меня он больше не существует, как, впрочем, и все остальные священники.

Он вернулся на работу, не сказав больше ни слова, не пришел и к ужину. На следующий день мы с матушкой вернулись в Сен-Кристоф, а потом закрутились, занятые приготовлениями к двойной свадьбе. К сожалению, позор, который навлек на себя Мишель, омрачил нашу радость. Казалось, что с цветов, украшавших весну наших надежд, облетели все лепестки.

Как странно было мне обустраиваться в Шен-Бидо в качестве жены одного из двух хозяев, занявшей в нашей маленькой общине место, которое принадлежало прежде матушке. Помню, как она приехала в последний раз забрать остатки своих вещей и обещала часто навещать нас, чтобы убедиться, что все в порядке. Мы стояли у въездных ворот, наблюдая, как она садится в одну из заводских повозок, которая должна была отвезти ее в Турень. Веселая, улыбающаяся, она расцеловала нас всех троих по очереди, давая в то же время последние распоряжения Франсуа и Мишелю по поводу отправки партии товара, который не могла оставить без внимания, поскольку он предназначался для одного торгового дома в Лионе, хорошо известного ей и моему отцу.

Мастеровые, свободные от работы, вместе с женами и детьми выстроились вдоль дороги, чтобы ее проводить. У некоторых были слезы на глазах. Она высунулась из окна и помахала им рукой. А потом кучер хлестнул лошадь, карета скрылась из глаз и покатила вниз, к Плесси-Дорену, оставив за собой лишь стук колес по каменистой дороге.

«Так кончается эпоха», – заметил Мишель, и, взглянув на брата, я поймала его потерянный взгляд – он был похож на брошенного ребенка. Я тронула его за рукав, и мы все трое вошли в ворота Шен-Бидо, чтобы начать нашу совместную жизнь.

Это был не только конец царствования Королевы Венгерской, которая властвовала над нашей общиной, состоявшей из нескольких заводов, сорок лет. Это был конец – он наступит еще только через год, пока мы об этом не знали – старого режима во Франции, длившегося пять веков.