Текст книги "Змеелов"

Даха Тараторина
Змеелов

© Даха Тараторина, 2025

© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2026

Глава 1
Приживалка

Остров неспроста стоял на спине старой Жабы. Топкие берега его дышали густыми туманами, испещренное бородавками бочагов и омутов тело источало прохладу с ранней осени и почитай до самой середки лета, а пришлецу, не ведавшему тайных запруд да проток, подобраться к Яру и вовсе было не суждено.

Гадючий Яр – так прозвали остров соседи. Оттого, что крутые обрывы перемежались на нем глубокими оврагами, оттого, что змей на острове водилось видимо-невидимо, и оттого, что змеи, как врут бабки, испокон веков не трогали тех, кто вырос на болотах. Болот на Гадючьем Яре тоже было едва ли не больше, чем твердой земли. Оно и промышляли местные не пашней, а охотой, рыбалкой да мастерством. Ясно, что людей светлых, ласковых подобный край родить не мог. Про выходцев с острова на Большой земле так и говорили: с Гадючьего Яра выбрался, да так гадюкой и остался.

В остальном же остров был как остров. Рыбу удили, клюкву собирали, изредка торговали. Да и с соседними деревеньками, чьи леса темнели близехонько, что дитенок на лодке осилит, на ножах не были. И конечно, веселились во славу богов в отведенные для того дни. Все веселились: стар и мал, хил да удал, улыбчивые красавицы и… Ирга.

Как бы так сказать, чтобы не обидеть кукушонка? Вот, к примеру, случается, что девка выходит во двор – и будто бы солнышко светит ярче, соловьи заливаются, а скотина, предчувствуя добрую хозяйку, призывно подает голос. Бывает и так: девка вроде ладная-складная, медны косы до пояса, глазища что изумруды, стан гордый да шаг твердый… А соседи разве что не плюются ей вослед! Немудрено. Рожаница жестоко пошутила над девочкой: поцеловала в лобик, одаривая красотой, а после возьми да и дерни за язык! Так Ирга и осталась. Собою хороша, а смолчать невмоготу! Вот и то утро сразу пошло наперекосяк. Ждали большой праздник – Ночь великих костров. А к празднику, вестимо, и воды надобно натаскать, и угощение сготовить, и избу украсить… Суетились, бегали кто где. Ирга со всеми вместе носилась, поневы не просиживала. Ну и проскочила мимо соседки, не отвесив поклон да доброго дня не пожелав. Впрочем, не приближайся праздничный час, она с вредной бабкой все одно лясы точить не стала бы, но тут вроде как и упрекнуть не в чем. Однако ж соседка прошипела девке вослед:

– У-у-у, гадюка!

Кто другой шел бы себе и шел до колодца, но Ирга воротилась, спустила коромысло с плеча, уперла руки в бедра и в упор поглядела на бабку:

– Ну-ка повтори!

Старуха пожевала губами, раздумывая, стоит ли до полудня затевать спор, но в удовольствии себе не отказала и четко повторила:

– А я говорю! Гадюка и есть!

Девкин прищур добра никому не сулил. Зелены очи так и сияли – ну чисто колдовка! Однако Ирга в Гадючьем Яре выросла, и соседка, еще в малолетстве гонявшая рыжуху со двора, не убоялась.

– А ежели я сейчас тебе ведро на голову нахлобучу и как дам? – пригрозила Ирга.

– А ну, давай! Поглядим еще, кто кого! – засучила рукава старуха. – Где ж это видано, чтобы ни поклониться, ни доброго слова молвить! Али я тебе чужой человек?

– Угу, – поддакнула девка, – такой родной, что вчера два кочана капусты едва со двора у нас не увела!

Соседка присела от неожиданности: ишь, глазастая девка! Да не она ли спустила с цепи старого пса, спугнувшего горе-воровку? Сорвала с головы платок, дабы видом седых жиденьких волос устыдить нахалку.

– Ты что это такое говоришь?! Это что же, я?.. Меня?! Люди добрые, вы послушайте только!..

– А и правда, – согласилась Ирга и тоже повысила голос: – Люди добрые! Вы послушайте, кто к нам вчера ввечеру в дом залез!..

– Ты что?! Молчи, молчи!

Бабка не то замахала на Иргу платком, не то попыталась хлестнуть, но та только оскалилась:

– И верно, вора-то я сама не приметила. Зато слыхала, как кобель его в пыли повалял. Небось еще и покусать успел. А что, бабка Лая, отчего левую ногу бережешь? Прищемила где?

– Да как смеешь! Ты! Перестарок недоделанный! Сидишь на шее у брата, так еще его добро считаешь!

Ирга всерьез подумала, что ведро на голову вредной бабке надеть все ж не помешает. Знала, гадина, как побольнее ужалить! А тут еще – вот насмешка богов! – Василь и сам выглянул на шум из избы да поспешил к спорщицам.

Лая сразу в лице изменилась: пригладила волосы, повязала обратно платок, губы в улыбке растянула – ну чисто волхва небесных прях!

– Василечек, отрада моя! – залепетала она. – А я спрашиваю, чего это тебя не видно? Неужто прихворнул?

– И тебе доброго утречка, соседушка!

Поравнявшись с женщинами, Василь отвесил низкий поклон, а старая Лая победоносно зыркнула на Иргу поверх его спины. Ирга же не преминула сложить бабке шиш.

– Вашими молитвами! – ровно ответил брат. – А вы как, бабушка? Не стреляет ли спину? Не… – он сделал едва чутную паузу, – болят ли ноги?

Лая поперхнулась от неожиданности, но сосед так тепло улыбался, так ясно сияли его очи, что и подумать неможно, чтобы насмехался!

– Годы свое берут, годы, милок, – пробормотала она, отступая. – Пойду, недосуг мне с вами…

Василь поклонился еще раз, не отрывая от бабки внимательного взгляда зеленых глаз, и еще долго махал вослед, когда та ненароком оборачивалась.

Они с Иргой стояли рядом, не то похожие как две капли воды, не то разные, как пламень и лед. Оба рыжие, зеленоглазые – в мать. Но одна колючая, ершистая, языкастая, второй улыбчивый и добродушный, отродясь не сказавший никому худого слова. Одна медлительная и плавная, другой подвижный и резкий. И никого-то в целом свете у них не было, кроме друг друга.

Василь, не убирая улыбки с лица, попенял сестре:

– Ну что ты опять?

– Я?!

– Дорогу ей не уступила? О здоровье не справилась?

– Не все ли равно? – огрызнулась Ирга. Карга всегда находила, чем остаться недовольной. То на нее не посмотрели, то, напротив, слишком долго разглядывали. Ирга нехотя буркнула: – Не поклонилась.

– И что, жалко, что ли? Пополам развалилась бы?

– Может, и развалилась бы. Я не ты – всем угождать.

– А я не ты – со всеми ссориться.

Василь пожал плечами и направился домой. Но напоследок бросил:

– А кобеля вчера я на нее спустил. Неча…

Ирге вдруг захотелось расплакаться и броситься брату на шею, как случалось в детстве, если кто обижал кукушат. Но она сдержалась. Детство давно минуло, и нынче… Девка сцепила зубы. Нет, это раньше они друг у друга были вдвоем. Нынче иначе. И склочная бабка разозлила ее так сильно оттого, что баяла правду: Ирга, и верно, сидела перестарком на шее у младшего брата. Смех да и только.

Она закинула коромысло обратно на плечо и двинулась к колодцу.

* * *

Если есть в подлунном мире праздник, что так или иначе встречается у любого народа, от Северных земель до Мертвой шляховской степи, то это Ночь великих костров. По-разному эта ночь зовется, по-разному рассказывают враки о том, кто разжег первый пламень, но суть одна: в середке лета, когда солнышко припекает всего жарче, а урожай входит в силу, напитываясь материнской любовью почвы, вспыхивают огни. Сладко у тех огней, тепло, светло! Иной раз злые враги примиряются в их медовом зареве, союзы заключаются, зачинаются дети, коим суждено нести свет в мир.

Ирга и Василь сызмальства ходили на Ночь костров рука об руку. С тех самых пор, как не стало матери, а бабка поставила их перед собою и сказала:

– Берегите друг друга, кукушата! Мир большой, но брат сестру, а сестра брата всегда отыщет и всегда выручит!

С этими словами старая Айра вручила им по тлеющему угольку в глиняном черепке – накормить божественный пламень – и отправила на праздник.

Через год от того дня не стало и Айры, а у Ирги и Василя в самом деле не осталось никого, кроме друг друга. Много воды с тех пор утекло, много случалось ссор и недомолвок, но в назначенный день они всегда нагребали угольков из устья печи, брались за руки и шли к кострам. Пока однажды в их дом не пришла откуда не ждали Беда.

Ирга сидела у окна и правила погнувшиеся от времени височные кольца на очелье. Кольца были простенькие, медные, хлипкие. Никогда они с братом не голодали, но и дорогого убора али шелкóвых тканей в доме не водилось. Она сидела и смотрела исподлобья на свою Беду. А та знай сюсюкала с Василем: то кисельку ему поднесет, то обнимет. Никак не уймется! Беда ходила уже с трудом, переваливаясь с ноги на ногу, как бокатая кошка. Немудрено: девятый месяц на сносях! А все норовила то посуде новое место, поудобнее, отыскать, то кашу сварить не как Ирге привычно, а как повкуснее. Беда носила имя Звенигласка. Голос ее взаправду звенел ручейком, особливо когда ятровь[1]1
  Ятровь, ятрова, ятровка – невестка.


[Закрыть] вечерами вышивала под окном, на том самом месте, где сидела нынче Ирга, и песня летела до самого края острова и стелилась над озером. Ирга ненавидела Звенигласку. А еще боле ненавидела чадо, которое та принесла в их дом.

Дело было недавно, и года не прошло. Лето выдалось холодное и дождливое, туманы густые и пахучие, а от сырости люд был зол и напуган. Это островные могут рыбой да морошкой промышлять! А коли погниет пшеница на Большой земле, сколько деревень останется без пищи! Потому, как слыхала Ирга, за озером случилось немирье. К осени меж селениями завелся разбойный люд, а нередко целые деревни поднимались и шли на соседей с железом: так страшен был надвигающийся голод. Что удавалось, забирали друг у друга силой и платили за отвоеванное не монетой, а горячей рудой. Совались даже в Гадючий Яр, да уходили несолоно хлебавши: дважды вороги не находили протоков, чтобы провести лодки, а раз плутали так долго, что местные успели собраться и встретить неприятеля вилами. Но то Яр, его сама матушка Жаба защищает. Другим же боги благоволили меньше.

В тот день, верно, небожители и Ирге не благоволили. Поздняя клюква едва успела покрыть дно новенького лукошка, сплетенного Василем. Брат был мастер на все руки, и рыжуха больше думала о том, как удобно легла на локоть ручка, чем о том, чтобы наполнить туес. И вдруг скулит кто-то. Да так жалобно! Какие уж тут ягоды?

«Никак, зверь в силках запутался», – решила девка и пошла на звук.

Знай она, что сделается дальше, бросилась бы со всех ног прочь! Но разве небесные пряхи открывают судьбу тому, кого обвивает их тонкая нить?

В камышах у протоки застряла лодчонка. Плохонькая, кривенькая, подтекающая. В Гадючьем Яре, где все жили рыбным промыслом, таких не держали даже детям, – смех, а не лодчонка! Уж не пристал ли к берегу кто недобрый?

Но подул ветер, посудина зачерпнула левым бортом воды, а камыши наподдали с правого, и лодчонка начала медленно тонуть. Куда уж тут думать? Плач стал маленько тише, но не умолк. Тот, кого принесло Лихо к берегу, не мог либо не хотел выбираться. Ирга облизала пересохшие губы и, осторожно ступая по кочкам, чтобы не увязнуть в топи, подобралась к камышам. Протянула руку – не достать! Отломила ветку и шлепнула ею по задравшемуся носу посудины.

– Эй, кто там? Зверь али человек? – как могла грозно спросила она.

Скулеж стих, а после на днище кто-то завозился, отчего суденышко лишь быстрее пошло тонуть. Ирга приказала:

– Вылазь! А не то хуже будет!

Но вместо того, чтобы подчиниться, человек (а Ирга уже не сомневалась, что в лодке прятался никакой не зверь) перевалился через борт и… целиком скрылся в реке. Только вода забурлила!

– Чтоб тебя Щур драл! – выругалась рыжуха и кинулась следом.

Чужаки Гадючий Яр не любили еще и за то, что причалить, не зная места, было никак неможно. Берега сплошь топкие, болотистые. Станешь не там – провалишься в бочаг. А оставишь судно без присмотру – речные духи утянут на вязкое дно, не сыщешь. Так вышло и на сей раз. Недолго лодчонку удерживали на поверхности камыши, но куда им справиться с непосильной тяжестью! И вот теперь русалки пускали со дна пузыри и веселились, деля добычу. Да и пусть бы им! Что Ирге неизвестный чужак? Но словно толкнул ее кто под колено, и вот уже девка сама – бултых!

Грязная вода, густая, что кисель, полилась в рот и уши, илистое дно заглотило ноги до коленей. Тьма пеленою заволокла глаза: где погибель, где спасение? Второпях девка и воздуха в грудь набрать не успела, и теперь все нутро жгло огнем. Хлебнешь мутного киселька – навеки мертвянкой останешься. Станешь топить лодки да зазевавшихся рыбаков, плести косы из ивовых ветвей и туманов, играть на рогозе, как на свирели… Страшно!

«Выручай, бабушка!» – мысленно взмолилась Ирга.

И будто бы ответила из Тени добрая старушка! Протянула руки, в посмертии украшенные белоснежными лентами: хватайся, внученька! Ирга схватила, что схватилось, и всем своим существом потянулась к тусклому солнцу, ворочавшемуся за тяжелыми тучами.

Как выбиралась из топи сама и как волокла за собою спасенного, Ирга по сей день уразуметь не могла. Однако ж страх подстегнул, и сил хватило и на то, и на другое. Лишь спустя время, очухавшись и извергнув из себя бурую воду, рыжуха разглядела, кого ради чуть не утопла.

Девка! Почти девчушка: маленькая, сжавшаяся в комочек, оборванная. И нет бы поблагодарить! Безучастно глядела на спасительницу, словно ей дела не было, на этом она свете или на том.

– Как… – За хрипом Ирга собственного голоса не узнала. Прокашлялась, утерлась мокрым рукавом и спросила снова: – Как звать тебя?

Девчушка медленно-медленно моргнула и лишь этим в тот миг отличалась от мертвянки. А после поворотилась на другой бок.

Ирга села, обхватив колени, и долго глядела на клубы тумана, парящие над спокойной гладью воды. Не выберись они на берег, туман плыл бы дальше, а отдаленный плеск весел все так же тревожил бы пелену тишины. И лишь на двух глупых девок в этом мире стало бы меньше.

– С Большой земли сбежала? – угадала Ирга.

Но девчушка не пошевелилась.

– Обидел кто? Эй!

Едва ладонь легла на плечо бедняжки, та забилась, как в падучей, беззвучно разевая рот, а после, когда силы покинули ее, свернулась калачиком плотно, как еж.

Но глазастой Ирге хватило времени разглядеть порванное платье, ссадины на зареванном лице и продолговатые синяки на запястьях и ногах. Больше она у девчушки ничего не спрашивала. Впрочем, желающие на это дело и без нее нашлись: заслышав возню, к берегу направили лодки рыбаки.

Ершистую Иргу и саму по себе в Яре не жаловали, а тут еще и чужачка! Словом, перво-наперво мужики решили, что это само Лихо в человеческом облике к ним пожаловало, и не то в шутку, не то всерьез предложили забить девок веслами.

– Я тебе это весло знаешь куда засуну? – негромко спросила Ирга.

С земли она не поднялась, да и видок после купания был так себе, зато взгляд твердый, а голос ровный, хотя и тихий. И Дан, внучок бабки Лаи, занесенное весло опустил.

– В воду ее, и дело с концом! Нечисть она, как пить дать! – ткнул длинным пальцем в чужачку долговязый Костыль. – Вернем туда, откуда явилась!

Ирга осклабилась:

– А ты дурак дураком, давай тебя теперь мамке между ног обратно засунем!

Остальные трое мужиков оказались дальновиднее. Отправив гонца за старостой, они сгрудились вокруг девчушки и нашли, что не так уж она мала, как показалось наперво Ирге, и что хороша собой.

– Небось свои же и поваляли, – заключил Дан и недобро усмехнулся. – Напросилась, а опосля в рев. Знаем мы таких. Эй! – Он наклонился и за подбородок повернул чужачку к себе лицом. – Кому тебя возвращать-то?

Девка и без того была полубезумная и либо молчала, либо скулила, не в силах толком объяснить, что стряслось. Но тут ее словно ужалил кто: кинулась вперед да как вцепится зубами Дану в самый нос!

Тот в крик:

– Что творишь?! Я тебе головенку-то ща как откручу!

И оттого Дану было обиднее, что друзья и Ирга, на него глядючи, заливисто смеялись. Хотел сорвать злость на пленнице, замахнулся… Но тут уже рыжая встала перед ним стеною:

– Только тронь! Крысу голодную тебе в портки засуну! Снова.

Дан и без того Иргой был обиженный, но то дело прошлое. Потому взревел медведем:

– Поговори мне еще ты!

Пока брехались, судили да рядили, сыскались и староста с женой. Да не одни, а в сопровождении доброго десятка селян. Лодки выныривали из тумана. Первая, вторая, третья – всем охота посмотреть, отчего суматоха!

Явился и Василь. Он стоял на носу старостиного челнока и высматривал сестру. Стоило разглядеть его, как к Ирге мигом вернулись силы. Она замахала, ажно привставая на цыпочки:

– Ва-а-а-ас! Вас! Васи-и-и-и-ле-о-о-ок!

Напряженное ожидание слетело с лица парня. О том, что что-то с сестрой сталось, он услышал, но подробностей гонец не рассказал, а того больше додумал, потому готовился Вас к чему угодно. Да и Ирга могла натворить дел, что не расхлебаешь… Однако стоит живая-здоровая, хоть и чумазая. Стало быть, Лихо обошло их двор стороной.

Пристав к берегу, Василь легко перемахнул борт и заключил сестру в объятия. Ласково убрал рыжие пряди, налипшие на грязный лоб:

– Ну, что учудила? Сказывай!

Ирга шутливо ударила брата кулаком в плечо:

– А что сразу я?

Слово за слово выяснили, что к чему. Жена старосты, похожая на толстую величавую крольчиху, даже узнала вышивку на рваном подоле чужачки.

– Из Кардычан она, точно говорю. Кума моя оттуда, такую же поневу носит. Ты как, милка, кардычановская? – повысив голос, спросила она. – Никак беда какая приключилась?

Кто-то припомнил дым, поднимавшийся за лесом на Большой земле несколько дней назад. Кто-то взялся осмотреть чужачку и, хоть та не далась, заключил:

– Попортили ее, зуб даю.

Кто-то сделал отвращающий знак, чтобы Лихо, принесенное пришелицей на шее, не перепрыгнуло на новый насест.

– Домой бы ее отвезти…

– Ты погляди на нее! Кому она такая дома нужна? Мать с отцом погонят, да и правильно сделают! – спорил люд.

Староста пригладил бороду-лопату и задумчиво переглянулся с женой.

– А и есть ли, куда возвращать… – пробормотал он, накручивая ус на палец.

Девчушка от этих речей едва под землю не зарылась. Сжалась в комочек, старалась сидеть тихо, как мышка, надеялась, что еще маленько постарается – и вовсе пропадет. А яровчане только плотнее обступали ее со всех сторон.

Ирга ждала, чтобы утопница сорвалась и, как до того на Дана, напала на того, кто поближе стоит. Но первым не выдержал Василь. От рождения добрый да глупый, он растолкал односельчан, поднял девицу на руки да понес к ближайшей лодке. И чужачка, вопреки ожиданиям, не забилась в его объятиях, а затихла и уснула прежде, чем Ирга тоже запрыгнула в судно.

– Серденько! Серденько! Ирга!

Девка вздрогнула и едва не кинулась на Звенигласку, как та на Дана по осени. Она стряхнула ладонь ятрови с плеча и тут только заметила, что наново погнула очелье, которое так долго правила.

– Задумчивая ты, Ирга. Молчаливая…

– Тебе что с того?

Звенигласка вперилась очами в пол. Этими-то очами Василь перво-наперво и начал грезить: огромные и с длиннющими ресницами, что у коровы. У Ирги-то, да и у самого Василя глаза были что щелочки, да к тому ж изогнутые, как у лисицы. А у Звенигласки круглые и синие, как озерцо лесное или как васильковые головки посреди пшеничного поля. По малости Василек спрашивал, отчего мать нарекла его странно. Не Изумрудом, не Лисом, не Листом… в Гадючьем Яре-то с именами просто: высокий – Костыль, младший да неожиданный – Дан, рыжий – Ржан. И вдруг… Василек! Нынче же Ирга глядела на Звенигласку и думала, что мать узрела нечто, им с братом неведомое.

Коса у Звенигласки была русая, как пшеница зрелая. Носила она ее обернутою вокруг лба, и Ирга все дивилась, отчего с такой тяжестью голова не отломится. Верно, в родных Кардычанах слыла Звенигласка красавицей, ну да теперь и спросить не у кого: родных у нее не осталось.

Словом, немудрено, что влюбился Василь еще прежде, чем Звенигласка, поборов пережитый ужас, заговорила. Но это тогда, первые дни после счастливого спасения, девка рта раскрыть боялась. Нынче же поди заставь замолчать! Вот и теперь щебетала, усевшись подле Ирги:

– А как разрешусь, перво-наперво в баньке попарюсь. Горячей-горячей! На острове-то все больше холод да сырость, я к такому непривычна…

«Ну и проваливала бы с нашего острова!» – могла сказать Ирга. Могла, но промолчала. Потому что, как бы сильно ни злилась на Звенигласку, все ж помнила, как привела ее в баньку в первый раз.

Спасенная чужачка спала крепко – криком не разбудишь! Ирга ждала, что девка от каждого шороха будет вскакивать, но ошиблась. Василь сидел подле найденки, положив широкую мозолистую ладонь ей на темя, и девка дышала ровно и глубоко. Стоило убрать руку – начинала трепыхаться. У Ирги же словно ледышка под сердцем смерзлась от эдакого зрелища, и она в тот день переделала все дела, что откладывала с лета: и прорехи в одеже зашила, и стол выскоблила, и в погребе прибралась. Так время до вечера и пролетело.

К закату же истопили печь и осторожно разбудили чужачку. Оно и отмыть гостью не мешало бы, да и самим отмыться, но важнее иное. Когда является на свет новое дите, его трижды вносят и выносят из раскаленной бани. Совсем хорошо, если сразу в баньке роженица и разрешится, но всякое случается, и иногда обряд свершают через день-два, а то и через целый месяц, когда младенец окрепнет. Если кто из семьи надолго покидает родные края, поди угадай, сам вернулся али сила нечистая облик родича приняла? Тоже, ясно, ведут в баню. А ежели кто сделал навет и божится, что видал, как сосед оборачивается в зверя или как колдует супротив деревни, то в той самой баньке железным прутом могут кости пересчитать. И тому, на кого навет, и тому, кто видел. Так-то оно верней. Найденку тоже первым делом следовало отвести в баню, дабы проверить, с добром или с худом явилась.

Девчушка глядела на брата с сестрой волчонком, отказывалась говорить и есть, хотя живот ее и урчал на всю избу. Ирга нерешительно подступилась к ней и протянула руку:

– Пошли, что ли. Отмыть тебя надобно.

Найденка только шарахнулась.

– Вместе пойдем, не бойся.

Но девица не успокоилась, а лишь затравленно покосилась на Василя. Ирга фыркнула:

– Нет, этого не пустим. Больно он нам там нужен.

– Да я и не просился! – отбрехался Василек и густо покраснел.

Тогда только найденка позволила взять себя за руку. Ладонь у нее была горячая, влажная и мелко подрагивала.

– Нет на свете такой беды, которую горячая банька не вытопила бы, – ободряюще улыбнулась Ирга и потянула гостью за собой.

Когда пришло время раздеваться, чужачка снова заупрямилась. Вцепилась в лохмотья, словно те были ценнее золота, и замотала головой.

– Ну, мойся так, – равнодушно хмыкнула Ирга.

Свою одежу она скинула легко, вышагнула из рубахи, распустила медны косы по плечам, а из волос так и посыпался всякий сор: водоросли, листья, трава, а после… выскочил маленький лягушонок! Метнулся к одной стене, к другой, шарахнулся от раскаленной печи. Ирга едва изловила его, обернув на себя бадейку холодной воды, выпустила за дверь, перевела дух… И тут найденка засмеялась. Звонко так, весело! Испуганно закрыла себе рот руками, но тут уже сама Ирга подхватила, и покатились!

– Меня Звениглаской звать… – опосля сказала гостья. И эти слова стали первыми, что произнесла она в их доме.

– Голос у тебя звенит. И верно, Звенигласка. Небось поешь – заслушаешься!

– Пела. Раньше…

Звенигласка потянула рваную рубаху с плеча, а у Ирги сердце сжалось от ужаса и жалости. Вот, стало быть, почему найденка от людей шарахается…

– Старосте надо сказать, – выдавила Ирга. – Отыщем паскудника…

Звенигласка медленно покачала головой:

– Отыщем если даже… Что с того? Девке позор, а насильнику разве что по шее дадут. Смолчишь?

– И без меня все докумекали…

– Одно дело думки, а другое…

Звенигласка вздохнула, а Ирга вдруг подлетела к ней, обвила руками и прижала к себе. Так они и стояли долго-долго, и раны, что на теле и на душе, словно бы затягивались одна за одной.

Отчего же нынче нет того теплого чувства в груди? Отчего не тянет обнять подруженьку и всплакнуть, как тогда? Нет, нынче Ирга, если бы и обняла Звенигласку, придушила бы на месте. А потому и обнимать не спешила.

– Пойдем, что ли. Скоро стемнеет.

И то верно, до заката надобно подготовить к празднику не только дом, но и себя. Василю-то хорошо, он еще до полудня управился с делами, а после, как всякий деревенский мужик, считал мух. Ибо кто ж в праздник трудится? В праздник заботиться о душе надобно, а не о мирском хлопотать. Другое дело бабы. У них работы – тьфу! Занавески постирать, убрать, сготовить, дом украсить, двор подмести, скотину покормить, подоить, выгнать и загнать, а после подоить еще раз. Ну так разве это работа? Так, смех один. Потому Василь успел после обеда навестить Костыля и с другом вместе попариться в хорошей горячей баньке.

У Ирги же подруг, к которым можно было бы напроситься, не водилось, Звенигласке до родов повитуха баню строго-настрого запретила, а для себя одной топить – убыток. Вот и ждала Ирга, пока нагреется котелок над уличным очажком, чтобы по-быстрому ополоснуться, подготовить к торжеству не только дух, но и изнуренное праздником тело.

Погляди кто на девок издали, только похвалил бы: и работа у них спорится, и домашние хлопоты делят поровну, и друг дружку не обижают. Вот и во двор вышли каждая со своим делом: Звенигласка несла ковши да тряпки, Ирга же, натянув рукав на ладонь, взялась за котелок.

– Давай я! – потянулась ятрова.

– Еще тебе что дать? Не тронь тяжесть.

Без вины виноватая, Звенигласка плотно сомкнула губы, а у самой глаза на мокром месте. Когда же девки вошли в предбанник и скинули одежу, ее, видно, тоже одолели воспоминания.

– Ирга, – позвала найденка.

Та как раз смешивала горячую воду с холодной и, отвлекшись, едва не ошпарилась. Зыркнула зверем:

– Ну чего тебе?!

Звенигласка оплела руками беззащитный живот: всего больше стремилась от дурного взгляда защитить дите.

– Отчего злишься на меня?

Спросила тоже! Кабы Ирга сама знала, давно бы обиду отпустила! Но обиды ведь и не было. Всем Звенигласка хороша: тиха, скромна, заботлива. А Василька любила – страх! К концу зимы, помнится, брат провалился под лед и захворал, так женушка от него ни на шаг не отходила, ночей не спала, все следила, не кашлянет ли лишний раз. А тот и рад! Знай стонал да указания к похоронам раздавал. У Ирги с ним разговор короткий: залила б в глотку большую чашку горечь-травы да печь растопила докрасна. Все в Гадючьем Яре так лечились, и никто еще не жаловался. А кто жаловался, тому вторую чашку вара готовили. Но Звенигласка любимого пожалела и пытать не дала, носилась вокруг него, как вокруг дитяти малого.

Да и Иргу найденка не уставала благодарить за спасение. Едва только в Яре обжилась, принялась вышивать да продавать узорные платки и кики. Заработала – и перво-наперво Ирге праздничный передник подарила. Прими, мол, не побрезгуй. Ирга тогда на него глядела и в толк взять не могла: отчего же так тошно сделалось?

– Не злюсь, – буркнула девка. – Ерунду не мели. Подай вон ковш.

Звенигласка продолжила:

– Тебе ажно глядеть на меня невмоготу.

– Ну, гляжу ж как-то, не померла пока.

Звенигласка стиснула ковш тонкими пальцами, но не отдала, а неуклюже опустилась на лавку:

– Мне иной раз кажется, что померла… – Она вскинула на подруженьку ясные синие очи. – Что день за днем умираешь, когда меня в своем доме видишь.

Ирга фыркнула:

– Да разве ж это мой дом? Это теперь ваше с Василем гнездышко, а я… приживалка.

Она быстрым шагом пересекла предбанник, взялась за ковш, но Звенигласка вцепилась в рукоять так, что пальцы побелели.

– Неправда! – крикнула она. – Никто такого не говорит!

– Ты, может, и не говоришь. Ты одна, может, только…

Ирга рванула ковш на себя, но Звенигласка и тут не отпустила.

– Кабы не ты, я б давно утопницей стала. И… – она сжала локтями необъятный живот, – и Соколок тоже стал бы!

Ирга отшатнулась. Задела и перевернула ведра, сама едва не упала:

– Вы что же… Имя уже ребеночку дали?

Звенигласка зарумянилась:

– Вчера к Шулле ходили. Она живот помяла и… Мальчик будет. Наследник.

– Наследник, – горько повторила Ирга.

А в глазах потемнело. Ничего в этом доме у нее не осталось. Ни лавки у печи, ни сундука девичьего, чтоб ни с кем делить не пришлось, ни… брата. Все отняла у нее Беда. Беда, которую Ирга сама же в избу и притащила, как Лихо на шее.

– Ирга? Ирга, серденько!

Верно, страшен стал у Ирги лик, раз ятрова подскочила, невзирая на пузо, за руку ее к лавке подвела да холодной водицей на темя плеснула. Опустилась на колени, все в глаза норовила заглянуть, прочитать в них что-то. В ушах у Ирги звенело. Ничего-то у нее, у кукушонка, не осталось. Ничего!

Она оттолкнула ятрову.

– Наследник?! – взревела Ирга. – Наследник у вас? А что он наследовать-то будет? Дом, прадедом моим, моим и Василька, построенный? Бабкин убор? Платья материны? Все забирайте, все! Ты и ублюдок твой нагулянный! Пусть от нашего рода вовсе ничего не останется!

Ирга выскочила во двор. Звенигласка – за нею. И очи ее сияли пламенем, какового прежде у ятрови Ирга не видала.

– Не смей так про моего сына! Рот свой поганый помой, прежде чем про него такое… Василь ребенка своим зовет!

– Василь сызмальства сирых да убогих привечает, а ты и рада стараться! Помяни мое слово, родишь ублюдка…

– Рот закрой!

Звенигласка схватилась за прислоненную к стене бани дощечку. Как есть убьет! Но девки так и не узнали, хватило бы у той духу замахнуться или нет. Потому что под дощечкой сидела гадюка. Черная как смоль, не сразу углядишь. Звенигласка и не углядела: солнце уже клонилось к закату, глубокие тени очертили дома, а в тех тенях прятались змеи. В Гадючьем Яре гадюк не боялись. И этой, в три пальца толщиной, свившейся кольцами, быстрой, как стрела, Ирга не убоялась бы тоже: всем известно, что первой змея не нападет. На Иргу не нападет, а вот на потревожившую ее Звенигласку… Ятровь, непривычная к болотным тварям, не разглядела змею. Она лишь попятилась к стене, мешая гадюке скрыться.

– Змея! – шикнула Ирга.

– Сама змея! – ответила Звенигласка.

Ответила и шагнула аккурат так, что гадюка решила: нет спасения. Ядовитые змеи жалят быстро. Сердце ударить не успеет, крик, зародившийся в горле, не вырвется.

Ирга бросилась вперед. Прямо под удар: Звенигласка все ж замахнулась и, зажмурившись, опустила дощечку. Та скользнула по плечу, разодрала рубаху, но Ирга уже летела наземь, животом навстречу гадюке. Она придавила змею собственным телом, ощутила, как тварь забилась под ней в поисках выхода… Но не ужалила. Правду врали бабки: тех, кто вырос в Гадючьем Яре, гадюки не трогают. А вот Звенигласке несдобровать было б…

– Матушка! Васи-и-и-иль! – вскрикнула ятровь и бросилась в избу.

Она так и не увидела змеи. Лишь взъярившуюся Иргу и ее разинутый в крике рот. И только богам известно, чем бы дело кончилось, замри рыжуха на месте.